Конец 1-й части книги Полководец Cоня всего 3 част

  ДВЕ ГЛАВЫ, ЗАВЕРШАЮЩИЕ 1-Ю ЧАСТЬ РОМАНА "Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной" ©
 (Время действия - начало 50-х годов XX века.
  Место действия - посёлок Тасеево под Красноярском, одно из мест, куда ссылали "врагов народа")

 ГЛАВА 14

 Жизнь в Тасееве оказалась на удивленье обыденной. Главными объектами были - в порядке убывания значимости - распивочная, стыдливо именуемая "чайная", объединённый с комендатурой сельсовет, лесопилки по периметру посёлка и ферма с молочным цехом. От лесопилок плыл сладкий аромат хвойной стружки, смешиваясь у фермы с острым запахом навоза. И дальше - с горьковатым дымом из труб невысоких изб и  землянок, с бензиновыми парАми грузовиков у чайной и автомобилей у комендатуры, возле которой сновали строгие люди в форме, пахнущие кожей блестящих портупей, одеколоном "Шипр" и крепким мужским потом. Они поддерживали в ссыльных и местных трудовой энтузиазм.
 Этот островок человеческих испарений и будничных шумов окружали могучие леса, даже к опушке которых Соне запретили подходить, - в "тАйболе", как называли тайгу, водились медведи и волки.

 Уже второй год Соня здесь. В тёплое время ей жилось достаточно привольно, но месяцев на семь Тасеево накрывала снежная зима, ограничивая передвижение холодом и сугробами. Их домик заваливало снегом по крышу. Откроешь дверь, а снаружи белая стена. Хочешь выйти - разгребай проход.
 Эва, не привыкшая к лопате, вставала затемно, чтобы прорыть в снегу узкий путь и не опоздать к восьми в контору, куда она устроилась счетоводом. Адам был не помощник - жил на лесопилке вместе с другими ссыльными и приходил домой в субботний вечер на выходной. Тогда и расчищал заносы у дома, освобождая от снега окошки, которые всю неделю не функционировали, - жить приходилось в полутьме при керосиновой лампе, лишь по воскресеньям свет проникал в комнату, оставаясь в ней день-два до следующего снегопада. Зато вода всегда под рукой: растопил снег - и умывайся!
 Иногда мама брала Соню с собой на работу. Давала бумагу, ножницы, тетрадные скрепки, - и Соня ладила книжки-малютки, где записывала бесконечные истории с продолжениями, а когда надоедало или герои разбредались кто куда, завершала важно: "А дальше вам знать не полагается" - и начинала новую "книжку". Но чаще играла дома одна - мама наделала кукол из колючих шаров репейника, смастерила из спичечных коробков изысканную кукольную мебель.

 Однако главной игрой Сони было тереться среди людей и наблюдать за ними.

 В Тасееве обитал исторически живущий народ. Повсюду пестрели плакаты, призывая к великим свершениям и утверждая, что часть из них творится здесь. Перед чайной среди окурков и смятых папиросных пачек парИли на высоких железных опорах гордые слова: "Мы делаем историю!" и "Мой труд вливается в труд моей республики".
 Соня понимала это так, что водка, которую кто-то где-то потрудился сделать, вливается тут в трудовые животы - говорят ведь: "работает, не щадя живота"! - а из множества таких животов и состоит республика Советов, где людям дают советы из Кремля, как делать историю. Наверное, с водкой это легче.
 Она изложила вопрос-догадку местным работягам - тем её объяснение понравилось.
 - Умная девочка! Учёная девочка! - одобрительно зацокали они языками, и с тех пор, встречая Соню, уважительно здоровались с ней.
 Однако папа сказал, что её "исследование" глупое, даже вредное, и попытался рассказать про поступательный ход истории, но в конце концов махнул рукой, заявив, что Соня ещё мала и потому не умеет исторически мыслить.
 Соня же была уверена: она всё поняла. Вначале люди, когда ещё были первобытными, жили трудно, но славно и свободно. А потом, когда стали развиваться, и в иных головах созревали, как яблоки, мысли о том, что можно жизнь улучшить, а на другие головы эти яблоки падали и искрами высекали такие же мысли, то начиналось переустройство, становилось ещё хуже - и опять приходилось всё переустраивать. Однако знание того, что в Тасееве делают историю ("вдруг на этот раз получится?"), вселяло гордость, подкреплённую песней, которую часто можно было слышать из чёрного громкоговорителя на столбе:
  "Так громче, песня, так ярче, пламя!
  Нам тяжело, но мы поём.
  Мы кузнецы! Идите с нами!
  Мы счастье миру создаём!"
 Соня любила маршировать под эту песню вокруг столба. И пыталась понять, как должно выглядеть "счастье мира", потому что наблюдаемое местное счастье было какое-то несчастливое. Может, всегда так бывает, когда заботятся о счастье для всех, забывая себя?
 Многое казалось здесь Соне странным и не слишком понятным.

 Работали тасеевцы в самом деле неотрывно и очень сосредоточенно - от темна до темна ("Самое ответственное и нужное стране дело - работа!"), не уважали бесполезное времяпрепровождение вроде чтения книг ("И чего ты, Соня, ерундой маешься? Занялась бы чем-то толковым!"), зато считали достойными занятиями на досуге лото-карты-домино, коллективные вечерние песнопения и сидение в чайной, где, если верить плакату, делалась история.
 То, другое и третье кончалось обычно мордобоем или в лучшем случае - тяжёлыми перебранками, но участники выходили из них взбодрёнными, будто обрели смысл жизни и ощутили, что хорошо отдохнули, день прожит не зря: к ним немного приблизилось счастье мира.
 В этих шумных общественных мероприятиях не участвовали несколько тихих ссыльных интеллигентов и обособленно живущие "буряты", как их здесь называли,  опрятные и молчаливые. Промышляли "буряты", как прадеды, ловлей рыбы и зверя. И слыли мастерами по разниманию дерущихся, ибо были хоть низкорослы, но могучи, знали тайную "Голубиную Книгу", и неспешная речь их странностью своей действовала на местных мужиков магически:
 - Не грязни дракою и сквернословием поселенную. Или, как ныне говорят, - Вселенную. Ты думаешь, - это звёзды далёкие? Нет, это наша общая поселенная, изба звёздная, куда поселили нас, заповедав главенство Слова чистого. Не то изба порушится! И ты вместе нею!  Слова уст человеческих - глубокие воды, источник мудрости. Смерть и жизнь - во власти языка. Любящие его вкушают плоды его. А язык глупого - гибель для него, и уста его - сеть для души…
 Им вторили живущие по соседству таёжники-зыряне. Только изъяснялись проще:
 - Лес злых не любит, вражды не любит. При нём состоять с любовью следует. Когда живут бранчливо, тАйбола болеет, зверь уходит, красота меркнет. Смерть, одним словом. Допрыгаетесь! - грозили они, урезонивая буянивших тасеевцев и пришлых шофёров.
 - Это старая правда! - отмахивались те.
 - Старая правда всегда молода. Природу тАйболы не уважаешь - свою уважь! Каждый человек хорош, коли грязь соскоблит.
 - Мы живём в историческом моменте великих свершений. В нём без ругани нельзя, - вяло оправдывались буяны.
 Но ненадолго затихали, - видно, ища в себе "хорошего человека".

 Главной достопримечательностью Тасеева числилась семидесятилетняя Микроба. Бывшая монашка, она поколесила по лагерям и ссылкам, выучилась ругаться похлеще любого мужика, но не потеряла истовой веры в бога.
 - Ну, чистая микроба: в душу без мыла влезет и разъедает организьму изнутри, разъедает! - говорили в сердцах мужики, когда та доставала их нравоучениями. Так и прилипла к ней кличка "Микроба", став как бы почётным званием, - она даже гордилась им, старалась соответствовать и была "всякой дырке затычка". Микроба дружила с "бурятами" ("за то, что верой крепки") - рядом с ними начинала уважать себя, становилась благостней и тише.

 Существование любого из здешних людей дробилось на несколько жизней, которые сильно отличались одна от другой. И каждый был разный в этих своих разных жизнях, непохожий на себя, каким был день или час назад. Соне виделась за этим ускользающая тайна: какой каждый сам? На самом деле?

 - Дядя Михей! Что вы делаете?
 - А ничего не делаю! Поняла? Ни-че-го. Не мешай ничего не делать! Так и норовят помешать...
 - А как же счастье мира, дядя Михей? Ведь надо скорее делать историю!
 - Отстань! История - она у каждого своя, а счастье - выдумка, мечтание.
 В дневной рабочей жизни Михей возил на тщедушной кобыле Мэри доски с лесопилки к реке на сплав или к приходящей издалека колонне грузовиков, помогая размещать лес на приделанных к грузовикам платформах. Он ни минуты не сидел без работы. Мышцы его жилистого тела безостановочно двигались, вылезая буграми из-под выцветшей майки летом и пары драных фуфаек зимой, когда он скидывал ватник, разгорячась трудом. Мышцы, казалось, жили самостоятельной умной и загадочной жизнью, которой не нужна речь, - они и так вели нескончаемый разговор друг с другом и с предметами, к которым прикасались руки-ноги Михея. Дневной Михей большей частью молчал, лишь изредка выплёвывая: "Подмоги!", "Раз-два, взяли!", "Но-о, паскуда!" Вечерний Михей играл в домино с мужиками на собственноручно сколоченном столе с занозами, без умолку балагурил, и казалось: не сказанные днём слова рвались из него - он становился сплошным весёлым шумом. Но как и днём, всё время вертляво двигался, даже сидя за доминошным столом, будто натруженные за день мышцы не могли остановиться, шевелясь по инерции. А сейчас неподвижно обмяк на мшистой просеке и был не похож на себя - ни на дневного, ни на вечернего.
 Может, такой - равнодушный ко всему и даже к себе самому - он и есть настоящий?

 - Баба Маня, что вы делаете?
 - А не видишь, дочка, радуюсь!
 Баба Маня поливала какие-то зелёные ростки в кривых деревянных ящиках, которые стояли у неё на подоконнике, и, кажется, в самом деле радовалась, хотя вроде бы нечему.
 Тщедушного мужа её, бывшего учителя словесности, ссыльного и прощённого по истечении срока советской властью, но спившегося из-за ударов судьбы, называли "захребетник".
 Соня пыталась заглянуть под ворот глухого платья бабы Мани, чтоб увидеть, где там прячется муж, и разглядеть на нём следы ударов судьбы. Но скорее всего, размышляла Соня, он был у неё "за пазухой" - между огромными колышущимися грудями. Там больше места. Однако туда не заглянуть - высоко. Баба Маня отличалась богатырским сложением, зычным голосом и кротким нравом, который никак не вязался с её видом "бой-бабы". Всю мощную энергию своего обширного тела и рвущегося из него трубного гласа она употребляла на защиту мужа, который, по слухам, гонял её "по коньку" и слова доброго не стоил.
 - Он не работник - он поэт, - величаво трубила баба Маня. - Он мне стихи сочиняет! У каждого на земле - своё дело.
 Когда "поэт" вылезал из-за хребта или из-за пазухи и обнаруживал себя, он шёл к людям на площадь перед сельсоветом. Молча и торжественно опорожнял два стакана водки. Громко и победно икал. Потом долго и глубоко вздыхал, значительно поднимая узловатый указательный палец к небу, загадочно произносил одни и те же слова: "Потому что именно!" - и прислушивался к их звучанию, видно, находя по мере удивлённого молчания всё более глубокий смысл в них, пока не падал под тяжестью обнаруженного смысла, который не мог выразить яснее, но явно знал то, чего не знает никто. Минут через десять начинал неловко елозить по земле, то ли пытаясь встать, то ли устраиваясь удобнее. Потом сворачивался калачиком, подтянув к подбородку коленки, и произносил вторую не менее загадочную фразу: "В тени твоих ресниц"...
 Летом его оставляли лежать, пока не проспится. Зимой отволакивали за ноги в избу, чтоб не замёрз. Ритуал иногда нарушали милиционеры, которые забирали его на перевоспитание, но это им не удавалось, - и через пару недель поэта возвращали бабе Мане.

 У молочного цеха при ферме всегда можно было поболтать с разговорчивым вахтёром Онуфрием, имя которого сократили до обидного "Фря", но он не обижался.
 - А что, я и в самом деле был "фря". Представь, ходил в белой рубашке с галстуком и учился бальным танцам. Ну фря фрёй!
 Казалось, ему самому это трудно было представить, и приходилось напоминать себе, что это - было. Он жил когда-то в Саратове, работал осветителем в театре.
 - Однажды прожектор у меня сломался во время спектакля. А в зале партийный вождь с женой пьесу смотрели.
 - Что, сам Сталин, что ли?
 - Нет, поменьше рангом. Но и этого хватило! Меня прямо из театра под белы руки увели - за вредительство. И на Колыму в телячьем вагоне.
 - С телятами?
 - Да нет, с людьми. Ты слушай. Я охранникам пьесы наизусть читал - меня за это любили, подкармливали. Так и выжил. Семь лет на Колыме отпахал, потом сюда на выселки послали. Слово-то какое давнее: выселки - высылка, значит. В Сибирь ещё при царе Алексее Михайловиче старообрядцев ссылали - за неправильную веру в бога. Не знали, что бога нет вовсе... Так вот - высылка. Кончился мой срок, да ехать некуда. Жена бросила. Дети не помнят. Это твоя мамка тебя к папаше привезла, чтоб ему не скучно было. Ты гордись мамкой!
У него не было кисти левой руки.
 - А была?
 - Да. Станком оторвало.
 - А где она теперь?
 - Собака съела. Год был голодный. Собаки тоже не жировали. А у нас Барбос - лохматый такой, не злой, ласковый. Я ему руку-то и скормил, чтоб добро не пропадало...

 Тем временем в Тасееве шли обозначенные в лозунгах великие преобразования.
 Обновили портреты вождей, общественные здания. Чайная стала из грязно-синей ярко-зелёной ("Чтоб зелёного змия не видно было", - шутили тасеевцы). Сельсовет же перекрасили в жёлтый. Михея, который спьяну определил сельсовет "жёлтым домом",  угнали за намёк "далеко и высоко", хотя, казалось, куда уж дальше заброшенного в тайге Тасеева!
У Микробы сняли заборчик, поставленный ею вокруг самовольно сделанного на просеке огородика, где она тайно высадила капусту. На общем собрании дружно осудили её сепаратизм, непонимание задач мирового пролетариата и пригрозили загнать за другой забор, казённый, если будет упорствовать в мелкособственнических настроениях, на что Микроба угрюмо сказала:
 - Пуганы...
 Да так сказала, что непонятно было: то ли "пуганы", то ли "поганы". Но к счастью, на это никто не обратил внимания.
 Для поддержания мирового пролетариата было решено месяц добровольно поработать без выходных и в обязательном порядке привлечь на общественные работы Микробу, чтоб отбить религиозную отрыжку прошлого, выразившуюся в словах, что, мол, "для парения духа в человецех и для отдыха дадено светлое Божье воскресенье, когда и Бог почил от трудов своих".
 - То - бог, а то - мы! У нас силёнок побольше, и перспективы поперспективнее, - грозно сказали Микробе. - А не схочешь, так найдём способ, чтоб сама на работу побежала при полном воспарении духа.
 - Да, - одобрил народ. - Нам воли давать нельзя! Дай нам волю - совсем скурвимся!
 Единогласно проголосовали за правильную ликвидацию неправильного заборчика, незаконной капусты и поддержали аплодисментами призыв к трудовому энтузиазму. Записали эти важные решения в протокол и дали его начальникам, чтобы повезли в Канск, откуда сообщат самому Сталину, что в далёком Тасееве стоят на страже государственных интересов и в едином добровольном порыве отдают выходные дни ударному труду в поддержку мирового пролетариата. Потом дружно спели про то, как "все умрём в борьбе за это", и разошлись, горланя патриотическую частушку, которая, несмотря на матное слово в ней, демонстрировала уважение к величию вождя и потому не пресекалась:
  - Ох, калИна-кАлина,
  *** большой у Сталина!
  Больше, чем у Рыкова
  и у Петра Великова!

 Чуть не попала под исторические преобразования и Соня, когда в маминой конторе, после того, как там побывала Соня, нашли гипсовый бюст Сталина, рот которого был перепачкан клюквенным соком, а перед ним лежал кусок выброшенных Микробой сырых кишок от зарезанной накануне курицы. Соня всего лишь кормила "куколку", но страшный намёк на людоедство генералиссимуса углядели в этом те, кто знал, что так можно про него подумать, - можно, но никак нельзя! Однако Соню по малолетству простили, строго пожурив и пригрозив Эве, чтоб активнее воспитывала дочь в духе ленинизма-сталинизма и в историческом почтении к фигурам современности, пусть и гипсовым, а не то её с мужем упрячут в тюрьму, а дочь отдадут на перевоспитание в детдом.

 После всего, что Соня за два года наслушалась-насмотрелась, в её в голове всё перепуталось. Одни и те же люди были то злы, то добры. То бились до крови, то через час ходили в обнимку. То громко возмущались сущей ерундой, то были послушно смиренны, позволяя вертеть собою.
Соня впервые поставила под сомнение мудрость мамы и незыблемость её правил. У мамы на всё были правильные ответы, но не было правильных вопросов, что обесценивало ответы.

 Крамольная мысль поселилась в Соне: не всегда надо слушаться маму - она много знает, но не всё понимает. Знания её были, как листья без ветвей и ствола, которые сами по себе висели в воздухе, - ни к чему не приделанные, они не имели смысла, и правила её были неприменимы. В них не нуждалось живое булькающее варево, которое варилось вокруг, как и мама не нуждалась в нём. У неё всё было слишком просто: это - хорошо, это - плохо, это - красиво, это - нет, с этим следует иметь дело, с этим - не стоит. Но как же не иметь дела, если всё перемешано? Ведь тогда, значит, вовсе не жить! Тронешь одно, а под ним - совсем другое. Не станешь же всего сторониться! Значит, надо разобраться, понять. К главному детскому вопросу "что как устроено?" прибавился другой, упрямый: как победить эту неразбериху и научиться управлять ею, чтобы не быть листиком, несомым ветром?
 Не было на это ответов у мамы. Тем более их не могло быть у шестилетней девочки, которая не всегда может выразить словами неясные ощущения, - и значит, полагаться можно пока только на них.

 Соня чувствовала: в недрах жизни вскипает другая жизнь, просится наружу, а в глубине уже набухает следующая, опять другая, рвётся на поверхность пузырями - то зловонными, то благоухающими, - смешиваясь в грязно-радужный мощный поток и увлекая за собою.

 Жизнь и люди были, как матрёшки, - одна в другой: первая улыбалась, вторая печалилась, третья пугала злым лицом, четвёртая была равнодушной. И не поймёшь, от чего шарахаться, к чему прилепляться, потому что всё это - одна жизнь, в которой живёшь. Одна жизнь, где "хорошо" и "плохо" незаметно переходят друг в друга - и нет границ между ними. Или есть? И Соня пока просто не может их заметить?

 Она пыталась спасаться в книжках - их мир был надёжней реального. Но вдруг написанное в них показалось неправдой, как показались выдумками и мамины сказки, и рассказы тёти Кыси. И даже про Ангела Маню она начала думать, что он ей просто снился. Стало как бы не за что держаться. Жизнь закачалась, как зыбкое деревянное корыто на воде.
 И сама себе Соня стала казаться неправильной - смешной и глупой. Детскую открытую восторженность сменила застенчивость.
 Тревожили несовпадения разных ликов одних и тех же людей. И волшебная Дверь не помогала, хотя, когда Соня "ставила" её перед собой, красота начинала будоражить острее, разрозненные звуки сплетались в мелодию - и всё внутри заполняла тягучая, как ириска, сладкая жалость.

 У большинства в Тасееве не было кровной родни. Каждый был сам по себе, как перекати-поле, хотя внешне люди жили тесно и будто вместе. Но как бы проходили мимо друг друга, не касаясь. Волею судеб их забросило в эту точку пространства - приходилось обживать её и ладить со всеми. Однако какой-то главный смысл остался где-то за далёким порогом, который каждый переступил давным-давно - и покатился, покатился по миру, как листок оторванный, пытаясь зацепиться по дороге за что-то или кого-то. Но зацепиться не удавалось. Оставалось верить: всё повернётся к лучшему завтра. Или послезавтра. Иначе и жить не стоит.
 Но жизнь получалась какая-то грустная, где всего вперемешку, а держаться не за что. И люди от этого тосковали.
 А когда совсем невмоготу делалось, невесёлые стихи-сказки сочиняли и печальные песни пели, от чего почему-то легчало - сердце будто истекало печалью на время и очищалось, становясь готовым к дальнейшему принятию жизни:
 "На море-океане, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, на камне - светлица, в светлице красна девица Матерь Божия с сестрицами - Долей и Недолей. Прядут-сучат кудельку шёлкову: кому - от Доли нитка достанется, кому - от Недоли, а кому Матерь Божия в одну нить кудельки разные сплетает"…
  "Как два заяца во поле сходилися,
  Один бел заяц, другой сер заяц.
  Серой белого преодолел.
  Бел заяц - это Правда была.
  А сер заяц - это Кривда была.
  Кривда Правду преодолела.
  И взял Правду Бог нА небо.
  А Кривда пошла по всей земли -
  И вселилась в люди лукавые"...
 - Так уж устроено, - вздыхали местные. - Нет на земли правды. Так уж исстари повелось. Чего уж противиться?
 И не противились. И даже сами Кривде порой прислуживали, обижая друг друга в угоду начальникам, чтоб Недолю не навлечь.

 И в самом деле, получалось: нет на земле правды - у Бога она. Однако и с Богом - тоже неясно: одни утверждали, что его нет, другие в него верили и то обнадёживали им, то пугали. Но несовпадение того, что люди говорили и делали, вконец запутывало Соню.
 Вот мама в Бога верит, крестит по утрам и вечерам Соню и даже читает при этом армянскую молитву: "Ханун ко, Ев вортхо, Ев хоко Српо, Амен". Но нет в маме всепрощающей любви, заповеданной Богом, о которой рассказывала тётя Кыся, - казалось, мама не любит никого, кроме Сони с Адамом; местных сторонится, за глаза называет "чернь" и брезгливо морщит губы.
 Папа в Бога не верит, но всех понимает, жалеет не осуждая - и люди рядом с ним делаются добрее.
 От папы у Сони теплело на сердце, а маминого брезгливого высокомерия она стеснялась: становилось жалко тех, на кого оно было обращено. Она боялась: вдруг люди поймут, что вежливая улыбка мамы и доброжелательные "Здравствуйте! Как поживаете?" - обманные, а на самом деле ей всё равно, кто как поживает.
 Когда мама бывала свободна, то рьяно занималась Соней, уберегая от "тлетворного влияния улицы", - сочиняла с ней ребусы, кроссворды, шарады, читала Пушкина и пела красивые грустные романсы о хризантемах в саду, о трёх юных пажах, любивших королеву, о чайке, которую шутя убил охотник, и о камине, где печально догорает огонь.

 А за окном гуляли местные:
   - Мне не надо шоколада,
   мне не надо колбасы.
   Дайте мне кусочек мыла
   постирать мои трусы!

 Вот "брошенка" Лизавета начинает страдания:
   - Ветер дул, берёзка гнулась.
   Я в любови промахнулась.
   Ураган леса качает -
   милый на меня серчает.

 А вот заголосила тётка Анна, у которой муж в тюрьме:
   - Ой, как дымно - не проглотишь.
   С кем рассталась - не воротишь...

 В тот день, когда Соню припугнули страшными карами за шкоду с бюстом вождя, она тоже решила поделиться с людьми страхами - вышла на круг и завела басовитым речитативом "со слезой":
   - Кто-то в нашу дверь стучится,
   сердце моё ёкает:
   ой, за мамою пришли -
   увезут далёко...

 Тут же кто-то откликнулся:
  - Не горюй ты, наша Соня,
  не печалься шибко!
  Отвоюем твою маму,
  скажем, что ошибка...

 - А чего ж дядю Михея не отвоевали? - спросила тихо Соня, поняв вдруг, что участие местных, в общем-то, жалостливых и добрых, пасует перед опасностями и до дел не доходит… они всегда согласятся с чужой и даже со своей бедой и не станут противиться ей, страшась беды большей, - лучше потоскуют потом вместе, да этим ограничатся.
 Соня почувствовала со стыдом, что на самом деле не очень-то любит этих людей - скорее, изучает, опасаясь их переменчивости, не доверяет и рассчитывать может лишь на себя. Ну и немножко на родителей, хотя с некоторых пор стало временами казаться, что она старше них.
 Новая неизвестная ей самой сила вызревала в ней.

 Гулянка как-то сама собой разладилась. Все разошлись.
 - И-э-э-х, Соня, такой вечер попортила!
 - Сами хороши, - огрызнулась Соня, чего никогда себе прежде не позволяла, и, опустив голову, побрела домой.
На другой день она исчезла.


ГЛАВА 15

 Все заколдованные, - догадалась Соня, - но сами этого не знают! И мама с папой не знают - ведут себя, будто всё как надо. Но и над ними уже нависла тень Кощеева царства, превращает в кощеевых слуг всех без их ведома. Только она, Соня, пока не превратилась. Значит, только она может попытаться всех спасти. Или хотя бы себя и маму с папой. Но как? Если медлить, будет поздно!

 Где же тот камень с подсказками, на котором написано, что будет, если налево пойдёшь или направо? Без подсказки - боязно!

 А может, скрыть догадку? Притвориться, подладиться, обмануть враждебную силу, сделаться немой, чтоб себя не выдать? На месте остаться и ждать? Чего?! Вроде бы ей простили шкоду с бюстом вождя, но никуда не делась угроза отправить в детдом, где обреют налысо, наденут серый балахон и заставят ходить строем с утра до вечера, а маму с папой из-за неё посадят за решётку, "если что"... но "что если" - не угадаешь... кощеевы люди всё понимают по-своему...
 А значит: опасность притаилась за углом. Только и ждёт, когда Соня с тем углом поравняется ненароком.
 И грозовые тучи уже плывут из Кощеева царства, невидимо набухают в обманной прозрачной выси, готовятся пролиться чёрным дождем. И невидимый чёрный филин летает кругами, выглядывает: сделаешь не то - а он тут как тут!
 Набегут кощеевы слуги, свяжут маму, кинут в телегу, как андерсеновскую Элизу. Она уронит рыжие волосы в ладони и будет плакать.
 Не о себе - о Соне, которая уже и не девочка вовсе, а козлёночек. Превратили! Топочет копытцами за телегой и блеет:
   - Костры горят горючие,
   Котлы кипят кипучие,
   Ножи точат булатные,
   Хотят меня зарезати.
 Но никто её блеянья не понимает. Только мама. Понимает, а сделать ничего не может. И папа не может, потому что худой и характером мягкий - не умеет сопротивляться. И сам сразу умрёт от горя, когда узнает, что случилось, не станет дожидаться, чтобы кощеевы слуги бросили его в темницу... зачем ему жить одному, да ещё в темнице?

 Нет, медлить нельзя! А то солнышко взойдёт и сядет, "сегодня" перейдёт в "завтра", зашагает Соня вперёд по минуткам - и не заметит, как поравняется с той, где спряталась опасность. Унюхает Соню, проснётся, разинет пасть, а из неё - рать кощеева...
 Нет, надо сегодня поспешить опасности навстречу, настигнуть и разглядеть хорошенько, пока та спит. Чтобы подготовиться к встрече с ней в завтрашнем дне... или подготовить путь отступления, уже понимая, от чего именно спасаться.
 Так Соня поступала с темнотой под кроватью - подбегала, отставив предусмотрительно в сторону стулья сзади себя, чтобы свободней убегать, совала под кровать ступню и кричала: "На, кушай мою ногу!" А когда нога оставалась цела, успокаивалась и больше в тот вечер уже не боялась.
 Нет, Соня не дастся кощеевым слугам! Опередит их. Обернётся серой уточкой. И сама - в царство Кощея. Прикинется дочкой кощеихиной. Поцелует "папу" - и он в принца превратится, как Чудище в "Аленьком цветочке". А не получится, Соня мышкой станет. Разузнает всё, выведает, где скрывается кощеева смерть и как до неё добраться. Перо Жар-птицы поднимет, яблок живых наберёт, чтобы потом ими всех расколдовывать.

 Да только вот беда: не знает она, куда идти, - искать придётся. А если путь далёким окажется, долетит ли через горы и моря уточкой? Ведь она всего-навсего девочка, и крыльев у неё на самом деле нету.

 Но вот птица: пока ходит по земле, крылья к телу прижаты, будто и не было никогда вовсе. А захочет взлететь, напряжёт мышцы - крылья раскрываются!

 Значит, главное - захотеть, напрячь внутри все силы? И тогда обязательно случится что-то правильное? Например, крылья вырастут… или поток воздуха сам подхватит и понесёт, куда надо... или Ангел Маня поможет, ведь говорил же, что всегда невидимо её охраняет... если, конечно, он не приснился.

 Нет. Лучше ни на кого не надеяться. И верить никому не стоит. Даже Ангелу Мане и Богу - когда они нужны, их никогда не бывает рядом!  Поверишь, понадеешься, расслабишься - и не заметишь, как в силки угодишь.
 Не-е-ет, когда сама - проще, спокойнее. Даже весело становится: есть только ты и всё остальное - один на один, кто кого?

 Хоть и советуют сказки брать Веру, Надежду, Любовь в путь с собою, Соня возьмёт только Любовь - к маме с папой, к другим хорошим людям, к добрым волшебникам и вообще ко всему хорошему и красивому, которое хочешь защитить.
 Вера с Надеждой беспомощные: всегда сами у кого-то что-то просят, что-то хотят получить от тех, кто сильнее.
 Только Любовь ничего не просит, ни на кого не надеется - сама изнутри даёт силу и понимание: как всё на самом деле замечательно устроено и как любишь это, которое на самом деле, а не кажется, если даже другие об этом позабыли.
 Любовь поможет понять, что нужно делать, чтобы растаяло в лучах солнца Кощеево царство... чтобы все улыбались, не дрались и пели красивые песни про то, как Правда спустилась с неба, а Кривда сжалась в чёрный комочек и скатилась с круглой Земли в никуда… и чтобы летали воздушные шары, как Первого Мая… и никогда бы не было зимы, а мыло с колбасой и шоколадом были всегда… и дядя Михей чтоб вернулся, и жених Лизаветы, и муж тётки Анны… и тАйбола чтоб не болела, и белки в ней всегда прыгали, и орешков для них чтобы вдоволь… и в Тасеевой реке завелись бы дельфины… а из комендатуры чтоб сделали цирк, и военные бы сняли формы с портупеями, надели клоунские наряды, научились бы смеяться и смешить других и больше никого не пугали… и чтобы снова повидать тётю Кысю… а Колька чтоб сел на коня и искал бы Соню всю жизнь и нашёл бы, когда она вырастет в девушку… и он посадит её на коня - и они помчатся под весёлое ржанье по мягкой траве-мураве, а вокруг будут цвести яблони с вишнями, как в Бориславе...

 И поутру, как только мама ушла на работу, Соня отправилась в Кощеево царство, прихватив, как положено, узелок с едой и гвоздь из родного дома - вытащила накануне из косяка.
 И только решилась, первые шаги сделала - тут же камень с подсказкой нашёлся.

 За околицей лежал мшистый валун. Снег на нём стаял и обнажил мох, растущий стрелочкой. Явной такой стрелочкой! И указывала стрелочка в сторону окраины, где был детский дом.
 Как она сразу не догадалась?! Конечно же, для начала надо отправиться в детдом и выяснить, так ли в самом деле там ужасно? Детдом стоял на солнечном пригорке за мыском тайги, отделяющим его от посёлка. Из-за высокого забора часто доносились ребячьи голоса. Самих детей никогда не было видно. Да и есть ли они там вообще? Может быть, кощеевы слуги обманом доставляют туда детей для злых волшебников, которые забирают себе их детство, как в "Сказке о потерянном времени", сами становятся детьми, а детей выпускают старичками, и никто - даже родные! - их узнать не могут?
 Но если всё не так, и в детдоме не слишком плохо, то не стоит ли самой себя туда пристроить заранее, сочинив жалостную историю, что папу забрали в тюрьму, мама умерла - обычное дело! - и не осталось у неё, бедной сиротки, никого на белом свете? Тогда из-за её шкод, которые наверняка ещё будут, не пострадают настоящие мама с папой, потому что отвечать за Соню уже станут не они, а чужие люди. И в безопасности (дальше детдома не пошлют, и каша с киселём всегда будет!), оградив от себя маму с папой, она спокойно подумает, где может находиться Кощеево царство и как до него добраться...

 Стараясь не попасть на глаза никому из знакомых, проваливаясь большими валенками в пористый мартовский снег, Соня деловито шла задами Тасеева к полоске тайги, за которой возвышался пригорок с детским домом, и напевала: "Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл. А от тебя, Кощей, и подавно уйду"…

 Было немного страшно. И весело...
 Правда, слегка грызла совесть за брошенную маму. Но маме она оставила записку: мол, всех любит и собирается победить Кощея, и чтобы мама не волновалась, потому что она тепло оделась и взяла с собой еду...


- Зачем ты не остановил меня тогда, Ангел Маня?! Может, легче бы сложилась моя жизнь, если перегорел бы порыв, я снова успокоилась бы под крылом мамы, продолжала бы тешиться сказками, сидя в кресле? Почему не удержал "книжную" девочку от рокового шага из детского Рая в Ад самостоятельности, самонадеянности, одиночества и свободы, совсем не приспособленный для мечтателей? Зачем позволил ступить, гонясь за сказкой, в совершенно не сказочный мир несообразностей, ловушек, тупиков?
 Тот первый шаг породил череду событий... Всю жизнь потом меня гнало упрямое желание найти потерянный Рай. А не найти - так построить. Здесь. Без чертежей. Самой. По камешку. Я с терпеливым упорством маньяка искала эти волшебные камешки, пригодные для моей постройки. А если не находила, то лепила. Из пыли, слюны, слёз, человеческих экскрементов. И пыталась соорудить хотя бы фундамент мне одной видимого прекрасного Отчего Дома.
 "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи"…  Дело не в материале - не бывает плохого материала. И Бог слепил человека всего лишь из праха земного. Из того, что было под рукой, верней - под ногами. Дело в том, ЧТО вдыхаешь в этот сор...
 Позже я узнала: таких строителей было много. Но каждый был один на "своём участке". И разгадывал свои, только ему загаданные загадки. И боялся своего Минотавра. И преодолевая сопротивление "материала", кружил в одиночку - без Вергилия и Нити Ариадны - по Аду мучительных поисков невоплощённой формы и неизречённого слова... по Аду поисков ускользающей истины и себя самого.
 И так - кругами, с переменным успехом - к полному неопределённости Чистилищу, где подводишь итоги и отдаёшь прожитые дни на суд другим. И до конца точно не знаешь: к чему привели твои неловкие попытки?
Примет ли тебя в конце пути Отец, как принял он распростёртого в пыли блудного сына? Ведь тот отчитался перед прошлым лишь шершавыми натруженными пятками... Лишь натруженные пятки в конце пути - не мало ли? Только и дел-то, что шёл и дошёл? Только и заслуг-то, что ошибался, не отчаивался и снова пробовал отыскать дорогу к Отчему Дому? Есть ли смысл в этом? Стоило ли уходить?
 Ах, зачем ты не остановил меня тогда, Ангел Маня?! Почему не пресёк безумное для шестилетней девочки желание отправиться из дома - в поисках Дома, на чужбину - в поисках Родины, от отца с матерью - в поисках других Отца с Матерью... без уверенности, что даже через десятки лет блуждания в мучительных лабиринтах Ада удастся найти желаемое?
 То, что я желала, дразнило близостью - вот, вот оно, за порогом, только переступи порог! Но за ним не было ничего, кроме новых головоломок. И снова дразнил слышный только мне голос: вот, вот я, за порогом...
 То, что казалось завершением, оказывалось лишь предтечей каких-то событий, какого-то нового пути. Ненайденные камешки с загадочным рисунком всплывали в сознании и заставляли о себе тосковать, искать их, поддразнивая, что найти их невозможно.
 А впереди всё шла маленькая Соня - и я никак не могла её догнать.
Я взрослела, старела. А маленькая Соня шла и шла впереди меня, не оглядываясь...
 Или так было надо? И свет можно видеть, лишь находясь в темноте?
Так было надо? И только находясь в месте, где недостаток, можно понять, чего не хватает в нём, если помнишь о полноте, из которой пришёл, когда не был чужд Вселенной? Главное - помнить?
 Так было надо? И прав Матфей, говоря: "Что вы свяжете на земле, то будет связано и на небе; что разрешите на земле, то будет разрешено и на небе"?
 И правдивы слова ересиарха Филиппа: "Те, кто говорит, что умрут сначала и потом воскреснут, - заблуждаются. Если не получают сначала воскресения, будучи ещё живыми, то умирая, не получают ничего"?
 Может быть, мой азарт объяснялся всего-навсего величиной выигрыша, о котором что-то во мне догадывалось?
 Так было надо? И это был первый шаг к спасению? Яростное стремление к жизни, какой она ДОЛЖНА БЫТЬ, а вовсе не безрассудный героический порыв, не тайная склонность к суициду? Спасается лишь тот, кто рискует, а "любящий душу свою погубит её"?
 Так было надо, чтобы безумный поступок ребёнка заложил стойкий условный рефлекс разрушать свою жизнь за минуту до того, как её могут разрушить другие? …смешивать собственной рукой карты судьбы и по-своему раскладывать снова, ускользая от заданности, обманывая рок? …и быть готовой в любую секунду снова сломать рисунок и рассыпать мозаику, решая собрать новую картинку, чтобы наконец превратить разрозненные случайности в сопряжённые смыслом события и сомкнуть Небеса с землёю…
 Так было НАДО?
 Чтобы выжить? Чтобы накопить силу? Чтобы воплотить себя? Или - через себя - другую, высшую Силу?
 Для чего? Чего хотела Она от меня? На самом деле, как ты учил меня, Маня... на самом деле? Чего хотели от меня Небеса НА САМОМ ДЕЛЕ?
 Или всего лишь ликования каждой моей клеточки (живу! и славлю: "какой прекрасный день, какой прекрасный пень" и Тот, кто это сочинил!)? А бездны были нужны, потому что на их краю ликованье бывает особенно сильным? Ну, уж этого я дала Небесам в избытке!
 Да, мои глаза никогда не были тусклыми. Но сколько ошибок я наделала! Как часто восторг убивали мысли: всё - иллюзии... домА на песке... и если Рима нет, то куда же ведут дороги?!
 Неужели не было более простого пути? Или Путь никогда не бывает простым?
 Или не бывает простым только Путь Победителя?
 Зачем ты не остановил меня тогда, Ангел Маня? Зачем дальнейшими событиями дал мне, ребёнку, почувствовать вкус победы? Вроде бы я лишена свойственного победителям тщеславия. Ведь именно его удовлетворение - ГЛАВНАЯ НАГРАДА: заполняет души победителей до отказа и не позволяет сомневаться - как же, лавровые венки, рукоплескания, безоговорочное признание заслуг! У меня не было такой награды - почти всегда оставалось сомнение в правильности того, что делаю. Даже если мне рукоплескали.
 Хотя и колебаний не было: я всегда знала, что поступить могу ТОЛЬКО так. При всех сомнениях не стояло передо мной проблемы выбора. И может, мне, вышедшей в шесть лет из дома за свободой, была дарована благодать - высшая свобода: освобождение от свободы выбора?!
 Человек становится по-настоящему свободным, если вообще не нужно выбирать?
 Мне почти никогда это не было нужно...
 Бог не может никого спасти - он может лишь указать путь к спасению и авансировать благодатью?
 Я так часто её ощущала, будто в самом деле меня ею одарили... просто так... ни за что... даром - ДАРом... Ведь, наверное, только благодать даёт возможность свободно и без страха жить? И даёт мир душе, несмотря на все противоречия... удивительный баланс взаимоисключающих чувств... и страшное, чУдное напряжение на стыке, на той "проволоке", по которой я шла.
 Может быть, Вергилий был внутри меня?
 Отказавшись в шесть лет от проводников и посредников между собой и жизнью - от родителей, от Веры с Надеждой, от Бога, я, может быть, впустила Бога в себя, когда решила руководствоваться только Любовью? И много лет не догадывалась об этом?
 Наверное, прав был Данте, поместив над своим Адом слова "Оставь надежду всяк сюда входящий"?
 Данте я тогда ещё не читала, но интуитивно угадала: по Аду нельзя ходить с надеждой. Она спутывает коконом... порождает рефлексии... лишает способности действовать. Надеясь на добрую поддержку извне, погибаешь, не находя её. Много раз потом я видела такое в жизни... Я никогда ни от кого ничего не ждала. Любой подарок судьбы, хорошее отношение людей и Небес были всегда нежданны - может, потому я так сильно этому радовалась и каждый раз была несказанно благодарна? И искренне удивлялась: за что мне это?
 Нет, по Аду можно ходить только с Раем в душе!
 Только тогда Ад безопасен и даже может кое-чему научить. И ты как "пятая колонна", засланная в Ад, - свет Рая изнутри тебя освещает его закоулки, уменьшает его территорию.
 И если я не льщу себе, то как же много мне было дано! Так что я лукавлю, Маня, когда жалуюсь.
 Конечно, у меня были свои награды... радостное ощущение полноты жизни... восторг перед совершенством Божьего Замысла... перед миром, каким он МОЖЕТ быть. Мне открывались хрупкие черты возможного прекрасного будущего - и позволялось тешиться тем, что я делаю их заметнее. Возможно, это куда бОльшее тщеславие - чувствовать себя СО-работником Бога? А может, я была просто слишком самонадеянна? И всю жизнь себе что-то придумывала?
 Но любовь... Её было так много!
 Непридуманной, настоящей... такого не сочинишь... такое только чувствуешь всем существом, как чувствуешь жар солнца над головой и насыщение внутри после обильной трапезы.
 Но почему к свежему вкусу радости всегда примешивалась горчинка тайной печали? Послевкусие сладкого плода Древа Познания?
 ...Я устала, Маня. Может, потому ною, хотя, наверное, была счастливее многих... Я просто устала.
 И всё-таки, почему ты не остановил меня тогда?


 В окно влетел свежий ветер, тронул седые пряди за ушами. И раздался голос Ангела Мани:
 - Сколько противоречивых вопросов! И почти в каждом - ответ. К чему тогда спрашивать? Такая путаница в мыслях и такое многословие в 86 лет - это непростительно!
 - Склероз...
 - Не прибедняйся! Нет у тебя склероза. И на самом деле ты всё про "в самом деле" понимаешь. И рано стала понимать. Однако должен признаться: ты часто оказывалась решительней, чем я предполагал. Хотя, отрёкшись от Веры с Надеждой, сильно рисковала впустить в себя Сатану. Любовь без Веры очень уязвима - её легко обратить в жажду обладания, в деспотизм, в упоение властью над любимыми и любящими, в "праведное" осуждение тех, кто не входит в их круг, в самолюбование и многое другое, что не имеет отношения к Любви. Этим часто забавляется Враг Рода Человеческого.
 - Как же я убереглась?
 - А ты и не убереглась, не льсти себе. Враг побывал в тебе... и не однажды... и не раз готовился праздновать победу. Просто потом...
 - Что потом?
 Маня не отвечал.
 Соня решила, что он уже улетел, но вдруг опять послышался его немного ворчливый голос:
 - Первый шаг, первый шаг... почему не остановил... Да совсем не тогда был сделан первый шаг! Твой путь начался вовсе не с этого. Он начался гораздо раньше. И ты НА САМОМ ДЕЛЕ это прекрасно знаешь. Вспомни...


 ...Плод, до этого уютно покоившийся в чреве матери, вздрогнул. Всё вокруг пришло в движение. Завибрировали и стали устрашающе наступать, грозя раздавить, стены матки - его первого дома, бывшие ему надёжной защитой...
 Привычный мир отторгал его...
 Навалилась смертная тоска. Он до этого никогда не ощущал себя таким одиноким. Мать больше не питала его кислородом...
 Далеко впереди зияло отверстие, из которого бил никогда не виденный яркий свет. Он манил и страшил одновременно. Но это был единственный выход...
 Плод сосредоточился, сконцентрировал энергию и начал осторожно продвигаться. Это оказалось непросто. Стены трубы, ведущей к свету, больно сдавливали и отбрасывали обратно. С каждой неудачей его всё больше наполняла ярость - и он с большей силой кидался головой вперёд, пытаясь пробиться к выходу. Ему уже было всё равно - гибель или новая неизведанная жизнь ждёт там. Главным сейчас было - сосредоточиться на сиюминутной задаче.
 Его задачей было - победить движением смерть здесь и сейчас...


 - Ты хотел, чтобы я это вспомнила? Мне и так утром вдруг привиделось это, хотя вроде бы помнить такое не дано человеку.
 - Сегодня ты всё можешь. Сегодня день особенный...
 - Чем?
 Маня не ответил.
 - Маня, откликнись! Ты хочешь сказать: это был первый шаг?
 - Нет... Ещё раньше... Вспоминай!


 ...Наслаждение и боль пронзили одновременно, чуть не разорвав его вспышкой бешеной энергии. Она выстрелила его в горячий мутный поток, который стремительно нёсся вперёд, шевелясь от обилия упругих хвостатых тел, пышущих жаром и несомых той же энергией. Они то опережали его, то отставали, то налетали на него - приходилось их отталкивать и так же налетать на других, кто был впереди, стремясь к жаркому зовущему зеву, который - это он откуда-то знал! - примет лишь одного. И сомкнёт врата перед теми, кто не добежал, обрекая их сморщиться и одиноко увянуть в мёртвой белой слизи, всю силу из которой забрал только один - победитель!
 Он не знал ещё слов. Не знал даже мыслей. Он был всего лишь маленькой клеточкой с хвостиком - одним из миллионов собратьев, которые теснили его со всех сторон. Но и то, каким он был, и какими были они, он тоже не знал, как не знал и то, почему взорвался их Дом, где они все жили, ещё не существуя, складываясь из чего-то потихоньку. Этот маленький хвост с головкой знал только, что ДОЛЖЕН спешить и НЕ ДОЛЖЕН беречь бока, чтоб осуществиться. И кто-то родной зовёт его, ждёт в нетерпении, потому что тоже нуждается в нём и не хочет, чтоб он умирал, потому что они оба должны воплотиться друг в друге и - воскреснуть в иной жизни. Иными.
 Его задачей было - победить движением смерть...


 - Это был первый шаг?
 - Нет, ещё раньше...

 ...И сказал Бог: да произведёт вода пресмыкающихся, душу живую, и птицы да полетят над землёю. И было утро, день пятый.
 Океан, густой и тёплый, покоился на тверди земной, пробуя её волною. И все создания ещё пребывали друг в друге, не зная, что уже сотворены и не могут не осуществиться, ибо Программист уже создал программу и условия для её работы.
 По Всемирной Космической Сети побежали импульсы. И в недрах огромного водяного компьютера на Земле начались неотвратимые процессы.
Ибо Книга Бытия уже написана. Но Текст, несущий Смысл, ещё не распался на слова и знаки, чтобы потом бродить сновиденьями в каждом из них, заставляя тосковать по Единому Тексту, из которого они выпали.
Единство ещё не превратилось в множественность. Каждый его элемент пребывал пока в блаженном состоянии 0 и копил силу, чтобы выделиться в неповторимую единицу. И копил знание о том, что даже отъединившись от Целого, любой тем не менее сможет осуществиться лишь в собственном корне, а изначальный корень природы - Единосущный Творец.
 Так семя, готовясь выпасть из треснувшего от спелости плода, знает, что смертью кончается легкомысленное желание носиться с ветром по свету, - только укоренившись в пугающе незнакомой земле, можно воскреснуть и продолжить цикл, получив жизнь вечную за претворение Высшей Воли через себя.
 И каждый, пребывая в до-бытии частичкой друг друга и тёплого океана, готовился помнить про Творца - свой изначальный корень - во веки веков, ибо блажен, кто это не забудет, почувствует в себе, воплощённом, не дрогнет при виде этого и исполнит программу.
 И пройдя череду превращений задышит, зашевелится микроорганизмами в горстях земли, из которых будет слеплен человек через миллиард лет или через один день, ибо для Бога миллиард лет - что один день, а один день - как миллиард лет.
 И вдохнёт Творец в человека Дух, и назначит своим отпечатком.
 И Дух найдёт, на что опираться в нём, ибо каждая клеточка человека сама по себе будет помнить о череде превращений и об изначальном родстве с Целым, когда всё пребывало во всём и в Боге, ещё не разъединившись.
 И, наслаждаясь множественностью мира и уникальностью себя самого, человек будет томим тоской о единстве, догадываясь втайне, что каждый равен другому и все равны Одному.
 И на песке, на бересте, на камне, на глине, холсте, нотном листе, бумаге, экране монитора станет писать двоичный код 111011001000, пытаясь угадать ПРАВИЛЬНОЕ сочетание, каким пользовался Творец для организации Хаоса в вечно живой Порядок, укрощая своевольную бинарность.
 И время начнёт становиться пространством, а пространство - временем, пока Будущее не придёт на пастбища Прошлого насыщаться его сочной травою, откуда вернётся к себе немного другим.
 И треснет яйцо. И проклюнется иное время. И взойдут иные небеса. И иной свет разольётся по ним. И смерти больше не будет - умрёт лишь незнание. И случайности обнаружат, что были не столь случайны. И махры на обороте ковра сложат узор.
 И развяжутся узлы мнимых закономерностей. И воцарят иные Законы.
И Ахилл догонит черепаху. И Бог простит Агасфера. И женщина с мужчиной станут одно.
 И крик "Прощай", пробежав по сфере Вселенной, сольётся с возгласом "Здравствуй"... и "ДО" соединится с "ПОТОМ"... и конец станет началом... и точки превратятся в отточия... и на белый лист упадут строчки. И составят Текст, который был до Времён.
 ...Она покоилась в этом знании. Она была самим этим знанием.
Но вдруг в ней что-то толкнулось и выбросило из Целого.
 …Океан был густым. И еды было вдоволь. Она поймала течение и стала искать собратьев. С кем-то соединялась, от кого-то увёртывалась, болела, толстела, распадалась и снова возрождалась более объёмной и сильной, с удивлением обнаруживая в себе всё новые умения и новые органы для восприятия мира и управления им и собою.
 Это продолжалось один день или миллиард лет...
 ...Океан был по-прежнему густым и тёплым. И еды было вдоволь. Только темно. Лишь откуда-то сверху лился свет. Он манил и страшил одновременно. Океан становился ей тесен. Она всё чаще поднимала своё большое упругое тело на поверхность воды и, высунув голову, привыкала к свету и прозрачному воздуху, любовалась новыми красками, ловила плывущие с берега запахи и звуки.
 …Так продолжалось один день или миллиард лет, пока однажды не толкнуло безумное желание - выплеснуться с волной на сушу и оставить там яйцекладку. Она пыталась раз за разом, пока не сумела именно на берегу освободить своё тело от груза. Ослепил свет, обжёг горячий песок, охладила побитые бока мягкая влажная трава.
 И... она увернулась от набегающей волны, чтобы та не возвратила её домой.
 Как выделилась она когда-то в особь из сгустков солёного бульона, так же решительно покинула сейчас материнское лоно океана.
 …И снова презрев привычку, границы и формы, не замечая скал и пропастей, поползла на будущие пашни и улицы будущих городов, чтобы заселить пустыри своими детьми и, значит, - собою... чтобы непрестанно изменяясь в них и с ними, превратиться через день или через миллионы лет в радугу петушиного крика, в грузную поступь кабана, в магическое мурчанье кошки, в шаг ночного стражника, в лекало бедра красотки, в прищуренный глаз мастерового, в мозоли лодочника, в лёгкие пальцы пианиста... и всё идти, идти, идти вперёд в своих детях, поглощая пространство и время, стряхивая пыль с башмаков, с лат, с острия копья, с фартука маркитантки, с клавесина, с тяжёлого фолианта, с пишущей машинки, с процессора, с автомобиля, готовя их к работе... и слышать в разных своих воплощениях голос с небес: "Проси о великом - и Бог добавит тебе малое"...
 Это всё будет потом. Но она откуда-то знала это.
 Она выйдет победителем, соперничая только с собой вчерашней, никого не убив и не дав убить себя, - просто двигаясь вперёд, не боясь неизвестности и защищаясь, если надо... идя на шаг быстрей, чем другие... дожидаясь, когда кто-то нагонит... и выглядывая за поворотом тех, кто, может быть, раньше начал путь и ушёл далеко за горизонт...
 Ибо движение - это жизнь.
 И только преодолев препятствия или полосу неудач, понимаешь, зачем они были даны.
 Её задачей было - победить движением...


 - Это всё была я? Но такое невозможно помнить! Это, должно быть, просто воображение...
 - Это просто генетическая память. Однако попробуй вернуться ещё немного назад…
 - Ещё назад? Разве есть куда?!
 - Увидишь... Только для полноты ощущений постарайся не забыть некоторые понятия, ибо ты окажешься там, где они уже были, но их ещё не было в том виде, в каком появились потом...
 - ???


...Она нежилась в
   блаженства Мира и Знания,
   ощущая себя частью
    чего-то огромного,
    что меньше самого малого
    и
    больше самого большого...
  частью Формы,
      Не Имеющей Пределов...
частью Бесконечности,
Не Занимающей Пространства...
частью вечного Покоя,
     прячущего в себе Движение...
  частью Недеяния,
  равного Действию...
частью безбрежной Свободы,
 которая есть ограничивающий Канон...
 частью прохладной Пустоты,
  насыщенной обжигающей Полнотою...
        частью Асимметрии,
   упакованной в Симметрию...
частью Молчания,
         хранящего Мелодию...
     частью Зова,
    который Ответ...
частью строгого Логоса,
  пронизанного любящим Духом...
       частью холодного Разума,
   напоённого горячей Страстью...
        частью сурового Отца,
         соединённого с милосердной Матерью...
частью Смысла,
сжатого в Текст,
где нет знаков...
       частью Информации,
          не нуждающейся в носителях...
         частью Намерения,
      становящегося Волей...
   и
вмещало в себя
 мириады частиц, существ,
чисел и понятий,
  которых никогда не было
    и которые были всегда...
И во всём Этом,
вместе с Ним,
в блаженстве
      от динамического напряжения
и прибывающей энергии
      она вибрировала
        в предчувствии
      неизбежного Акта Творения
пульсирующей точкой
      .


 - Как ты могла, Соня? Как ты могла? Мы искали тебя два дня... Думали, ты в тайге замёрзла... или что тебя волк съел, - плакала мама.
 - Она так правдоподобно всё рассказала... Мы ни минуты не сомневались в том, что она сирота, и собирались завтра везти её в Канск... ведь у нас детский дом только для мальчиков, - оправдывалась директор детдома.
 - Тебе совершенно не надо было никуда идти, чтобы победить Кощея, - сказала мама. - Ты можешь поступать в таких случаях куда проще! Я виновата, что не рассказала этого раньше. Ты ведь воскресный ребёнок - родилась в полдень воскресного дня. А воскресные полдничные дети обладают особым даром, только обращаться с ним надо осторожно. Их рисунки могут оживать. Их слова могут превращаться в реальность. Им достаточно чего-то сильно пожелать - как это осуществится. Вот ведь и дядя Иван сказал то же самое... Только смотри, как бы не населить мир чудовищами!
 Зырянин дядя Иван в числе других встречал беглянку, журил её и радовался, что она нашлась. А когда Соня рассказала, что видела в тайге зелёный луч, странно посмотрел на Соню:
 - Не всем дано зелёный луч увидеть. Кто видел его, тому особая сила дана, и открыто ему больше, чем другим...
 Засыпала Соня в объятьях мамы, усердно думая о том, чтобы Кощей сам умер, и царство его рассыпалось.

 Утром она проснулась от шума за окном, чьих-то рыданий и печальной музыки, медленно плывущей из громкоговорителей по Тасееву. Музыка была такой щемящей, и литавры так ужасно били по сердцу, что Соня расплакалась.
 - Не смей плакать! Не смей! - вдруг закричала мама. - Радоваться надо! Это злодей умер...
 - Кощей? - задохнулась Соня.
 - Да…. Теперь другая жизнь начнётся.
 - А почему люди за окном плачут?
 - Не все знают, что это был Кощей.
 - Сталин? – не поверила ушам Соня, услышав, как медленный трагический голос из громкоговорителя произнёс это имя, перебив траурную музыку.
 - Да. Это и был самый главный Кощей…

 Значит, она всё-таки победила Кощея? Достаточно было просто пожелать, а перед этим честно постараться сделать всё, что в её силах?

 Жизнь в самом деле походила на захватывающую сказку…

 Календарь показывал 5 марта 1953-го года.

  КОНЕЦ 1-й ЧАСТИ
---------------------------------
БУМАЖНОГО ВАРИАНТА КНИГИ в магазинах УЖЕ НЕТ.

БЕСПЛАТНО СКАЧАТЬ РОМАН ПОЛНОСТЬЮ в электронном виде ТУТ (я сама выложила полный текст для бесплатного скачивания):
https://yadi.sk/d/YID9yQZTX54tA