Смута. Историческая повесть. Гл. 14. Покушение

П О К У Ш Е Н И Е

171
В конце мая установилась жаркая погода, и подмосковное казачье войско воспрянуло духом. Обносившиеся казаки перестали страдать от холода, повеселели, но ненадолго. Первый же весенний приступ Китай-города жолнеры Гонсевского и наемники отбили. Опять обильно пролилась казачья кровь, и конца-края затянувшейся осады не предвиделось.
Усталый и злой вернулся в свою избу атаман Заруцкий. Сбросив доспехи, сняв пояс с саблей, он грузно опустился в кресло, вытянув ноги. Было еще светло.
Вошел слуга Семка, сказал, что казаки собрались, хотят видеть его.
- Зачем?
- Кричат, что казначей не дает положенных денег, и есть нечего.
- Гони их в шею, нету денег, и кормов тоже нету, нехай сами достают, как могут.

Невеселые думы лезли в голову атаману. Вот уж более года его казаки осаждают Кремль и Китай-город, но не могут сломить сопротивление войск Гонсевского, Струся и Будилы, хотя у них осталось всего около пяти тысяч воинов, да и голод их терзает. К тому же они требуют свести их с кремлевских стен и отпустить на родину. Если бы новое ополчение подошло и помогло – не устояли бы иноземцы, не спасли бы и невиданно мощные крепостные стены! Но Пожарский стоит в Ярославле уже три месяца и не думает идти на помощь. Больше того, он медленно, но верно вытесняет отовсюду подмосковные войска, прогоняет их наместников. Чуть ли не каждый день приходят грозные вести о неудержимом продвижении войск земского ополчения.

К концу мая подмосковные таборы оказались в отчаянном положении. Они были теперь стеснены плотным полукольцом земских отрядов от Твери на севере до Рязани на юге на сравнительно небольшой территории под Москвой и в самой столице, сожженной, разоренной и разграбленной. Даже юг страны, более других областей склонный к смуте  и издавна не жаловавший любую московскую власть, поворачивался к «Совету всея земли».

172
Заруцкий давно понял, что надо объединиться с Мининым и Пожарским, пока не поздно, пока его не опередил его ненадежный сподвижник князь Трубецкой, которому он не доверял. И основания для этого были. Он знал, что князь за его спиной пытался сговориться с Пожарским через старцев Троице-Сергиева монастыря и хотел тайно встретиться с ним. Но Пожарский не пошел на этот сговор.
 Казачий атаман тоже не сидел сложа руки. Но действовал решительнее и хитрее. «Почему земские правители не хотят замириться, - размышлял он, - что мешает? Присяга третьему самозванцу, этому бражнику, бродяге и проходимцу, которого одни кличут Матюшкой Веревкиным, а другие Сидоркой? Мешает, так значит, надо убрать его!»

Верные люди передали Заруцкому, что псковский самозванец хвастал, будто скоро отправляется повидать свою любимую супругу Марину Мнишек и сына Ивана. Это означало бы крах всех честолюбивых замыслов Заруцкого, и он организовал заговор против самозванца. Но прошел месяц, а долгожданных известий все нет.
Снова вошел Семка.
- Атаман, казачок просится, Тютюном зовется.
Заруцкий вскинулся, куда только усталость девалась.
В дверь ловко и быстро вошел ладный, невысокий казак, лучший лазутчик Заруцкого.
- Матюшка - на цепи, сидит под стражей!
Атаман широко развел руки и обнял казака, троекратно расцеловал.
- Порадовал, друже, вот как порадовал! Когда случилось?
- Двадцатого мая. Все сделал князь Хованский. Вот это ловкач! До последнего часа Матюшка цеплялся за него и просил спасти от заговорщиков. Это князя-то просил, который был первый заговорщик!
Заруцкий надел пояс с саблей, открыл кованый сундучок, стоявший на столе, взял из него горсть серебряных монет и протянул лазутчику.
- Держи за добрую весть. Отдыхай здесь, у Семки.
Атаман направился к Трубецкому и твердо заявил:
- Надо мириться с Пожарским и Мининым. А свой нрав и обиды забыть. Пошлем им покаянную грамоту.
173
Они позвали дьяка и велели ему писать. В грамоте говорилось, что казаки целовали крест вору, который  в Пскове, но теперь они узнали, что во Пскове «прямой вор» и отстали от него и целовали крест, чтобы впредь не затевать нового «воровства», а быть с нижегородским ополчением в совете и соединении, против врагов стоять и Московское государство очищать.
Пряча глаза от атамана, Трубецкой тихо спросил, что написать о бывшей  супруге самозванца и ее сыне.

Заруцкий отвернулся, ответил не сразу. Вспомнился ему низкий, властный и одновременно жалкий голос Марины: « Ты ведь предашь меня, предашь… предашь».   
Глухо и невыразительно он велел дьяку написать, что они Маринку Мнишек и ее сына-воренка не признают и отрекаются от них навсегда.
Через день теплым утром отправилось в Ярославль настоящее посольство – дворянин Кирилл Чеглоков и четыре атамана с охраной.

Накануне отъезда подмосковного посольства в Ярославль к гетману Гонсевскому явился рыжеватый мужик с белесыми бровями в казацкой одежде, которого звали Обрезок. Он неприметно крутился  около стана Заруцкого, не вызывая подозрений, выведывал, выспрашивал все  об атамане и передавал через своих людей Федору Андронову-Кожемяке.
Когда Гонсевский спросил Федора, нет ли у него на примете надежного человека, чтобы послать его в Ярославль на опасное дело, тот сразу все понял. Пальцы его худых рук беспокойно шевелились, и Гонсевскому это было неприятно.
- Есть один, по моему слову на все пойдет.
Стараясь не глядеть на шевелящиеся пальцы (будто паучьи лапки), Гонсевский тихо добавил:
- И на кровавое дело тоже?
- И на такое заставлю.
- Кто он?
- Подручный целовальника из кружала, ну, из царского кабака Стенька. Этот Стенька выследил попа Харитона, который ездил в Серпухов к самозванцу. Может. Помнишь, пан Гонсевский?
174
Гонсевский вспомнил и сказал, что Стенька должен пробраться в Ярославль и убить Пожарского.
- Я научу Стеньку,-  пообещал Федор, постукивая пальцами по столу. – В Ярославль попасть легко – туда валом валят все недовольные, и он тоже скажется ополченцем. Впрочем, нет, не ополченцем, а казаком атамана Заруцкого! – с торжеством в голосе воскликнул он.
- Это разумно, разумно! – одобрительно сказал Гонсевский.
Оба с воодушевлением обсуждали подробности подготовки покушения, которое казалось вполне осуществимым.

- Пообещай ему сундук денег, - посоветовал Гонсевский, и на крупном, неподвижном лице его мелькнула презрительная усмешка. – Не скупись на обещания.
Федор медленно покачал маленькой с впалыми щеками головой. Глаза его словно светились в темных провалах глазниц.
- Надобно сделать так, чтобы в любом случае начальники ополчения порвали с Заруцким. Это сильный человек и коли он соединится с  Пожарским, - гибель наша неминуема. Посему, пан Гонсевский, думаю повелеть  Стеньке, ежели попадется, твердить на любой пытке, что его подослал сам Заруцкий!
 - Ты думаешь, поверят?
- Поверят! – убежденно сказал Федор,- потому как многие в земском ополчении боятся Заруцкого с его казаками больше, чем иноземцев. А поверив, казнят заговорщиков, и концы в воду!
Вдруг какая-то мысль омрачила жестокое и грубое лицо Гонсевского.
- Все это хорошо, - сказал он озабоченно, - все так и будет, но если только Стенька попадется. А случись так, что он и не убьет, и не попадется, что тогда? Хлопнет, как проколотый бычий пузырь, и больше ничего?
Пальцы Федора задвигались еще быстрее, выбивая громко дробь на столе.
- Перестань! – досадливо попросил его Гонсевский, и Федор убрал руки со стола.

175
- Такого не случится, -  непривычно медленно выговорил Федор, глядя Гонсевскому в глаза. С ним пошлю еще одного, он не допустит, чтобы ничего не узнали, что Заруцкий замыслил убить князя и подослал своих казаков. Всё узнают.
В тот же день кабацкий служка Стенька вместе со своим приятелем, которого звали Обрезком, выехали из Китай-города, узкими переулками выбрались на Троицкую дорогу и засветло добрались до Троице-Сергиева монастыря.
Постоялый двор обители был набит людьми сверх всякой меры, и хозяин, толстый монастырский слуга радовался невиданному наплыву приезжих, с которых драл втридорого за постой и кормление, ссылаясь на тяжелые времена. Но даже приятный звон горсти серебряных монет, которыми Стенька потряс в ладони перед носом хозяина, не помог получить сносную каморку. Их отвели узкими переходами куда-то на второй ярус, на чердак, и дали укрыться два покрывала из грубой шерсти.
Внизу, в харчевне было шумно, оттуда доносились запахи вкусно еды, и два приятеля пошли поужинать, махнув рукой на строжайший запрет Федора Андронова сорить деньгами в дороге, чтобы не привлечь внимание каких-нибудь соглядатаев Заруцкого или Пожарского. 
Они с трудом нашли свободные места с краю длинного стола, за которым сидели уставшие путники. Другие столы были заняты, а один пустовал, ибо его предназначили для знатных постояльцев, которые часто останавливались в монастыре.
Приятели попросили  принести мяса, какое найдется, пирогов, хлеба, кваса и вина.
Уплетая за обе щеки, они зорко поглядывали вокруг. Стенька завел разговор с соседом, который по виду был из простых мужиков, и скоро выведал, что зовут его Ромкой, что сам он будто бы из города Дмитрова, а приехал в монастырь узнать, нельзя ли здесь купить муки да мяса для соседей погорельцев. Они-де его и послали.
-Значит, ты из Дмитрова. А мы из далеких краев. – Стенька неопределенно махнул рукой. – Нищета заела, носим обноски, едим объедки. Надоело так жить, вот и снялись с места. Верно, Обрезок?
176
Молчаливый приятель Стеньки кивнул головой, но незаметно толкнул своего захмелевшего дружка, который балагурил, рассказывал байки, а сам исподволь все выпытывал у случайного застольного соседа, кто эти погорельцы, которые его сюда послали, и скоро догадался, что Ромка все придумал.
Но откровенничать с первым встречным Роман не собирался, да и Яков Шиш велел держать язык за зубами.
А Стенька все не унимался.
- Ох, и лукавый ты, парень! Говорил вроде бы много, а ничего не сказал. И вино не пьешь. Значит, нехорошее задумал.- Он протянул полную чашу Роману, который ее принял.

Тут дверь харчевни с шумом отворилась, и вошел толстенький помещик спесивого вида. Хозяин подбежал к нему, кланяясь, и усадил за отдельный пустовавший стол.
Роман отставил чашу с вином и пригнулся, пряча лицо.
- Ты чего испугался, парень? – обеспокоенно зашептал Стенька совсем трезвым голосом. – Энтого толстяка, что ли? Кто такой?
- Да ничего я не испугался, занеможилось мне, должно быть, съел чего-нибудь нехорошее, - тихо ответил Роман, выбираясь из-за стола. Около своей глиняной миски он оставил три маленьких серебряных монетки с изображением птицы. Их так и называли «птички», и они равнялись четверти копейки.
Он поднялся по лестнице на второй ярус и через дверцу в темном углу – на чердак. Там было совсем темно, лишь оконце едва виделось смутным пятном. Роман взял свое одеяло из толстого и грубого холста и забился в самый дальний угол, решив с утра  уйти с постоялого двора, чтобы не попасться на глаза своему жестокому господину. Он осторожно зарылся с головой в огромной копне сена, занимавшей весь угол, разулся  и спрятал под голову сапоги.
Растревоженный нечаянной и опасной встречей, Роман заснул не сразу. Его разбудили среди ночи тихие, грубые голоса. Он прислушался. Это были его застольные соседи. До Романа доносились только обрывки их разговора.
177
-…Трудно подобраться, чай, не из простых.
- К царям и то подбираются, вот хотя бы возьми самозванца.
- Дак Пожарский почитай как царь…
Звук тупого удара и вскрик.
- Ужо язык я тебе укорочу! Ты что зря болтаешь? А меня почто назвал беглому холопу? Кто тебя неволил?
- Не серчай, ну, хошь, я его…
Опять звук удара и болезненный вскрик.
- У тебя нож для другого наточен, остолоп! А Ромку и без тебя забьют батогами. Я для того и сказал про него стольнику.
Пошептавшись еще немного, заговорщики затихли.
Роман лежал в углу ни жив, ни мертв. Он попал в такую ловушку, из которой не чаял и выбраться.
Едва рассвело, как Стенька и Обрезок поднялись и ушли. Вскоре дом наполнился необычным шумом и топотом. Видно, слуги искали беглого холопа. Вот топот ног приблизился, стукнула дверца.
- Здесь он должен быть, больше негде спрятаться, или убег.
Роман сжался и окаменел, стараясь дышать как можно тише.
- Ты вилами пощупай, - послышался тот же голос, и кто-то стал колоть вилами сено. Все ближе свистящие удары.
 Роман почувствовал, как острие коснулось ноги.
- Нету здесь, увильнул холоп от расправы. Ну да, придет время.
Когда все затихло, Роман, обессилевший от пережитого смертного страха, с трудом вылез из своего убежища, приник к чердачному оконцу и увидел, что со двора неторопливо выезжал Григорий Орлов с челядью.
Он спустился вниз и выбежал к конюшне. Его коня там не было. Хозяин сказал Роману, что коня забрал стольник. Когда Роман потребовал себе взамен другого, так как хозяин постоялого двора отвечает за имущество постояльцев, тот сказал, что монастырское начальство не велело помогать сыскивать беглых, но и не велело укрывать беглых. Но он по доброте своей его отпускает на все четыре стороны. А пока он говорил, за спиной Романа выросли три здоровенных парня, которые только
178                ждали знака, чтобы подтвердить доброту хозяина.
- А я и не знал, что ты добрый, - буркнул Роман и ушел.
Вскоре пристроился к обозу из десяти телег, которые держали путь в Переславль-Залесский. Сидя в телеге, медленно катившейся по пыльной дороге, Роман весь извелся от мысли, что может опоздать, и решился на разбойное дело. Ночью он прокрался к костру, у которого дремал один из возниц, оставленный охранять распряженных коней, напал на него, угрожая ножом, связал, сунул кляп в рот. Мужик глядел на него со страхом и ненавистью.
- Ты меня, братец, прости, выхода у меня нету.
И он ускакал, пропал в ночи.
  ***
Через несколько дней заговорщики были в Ярославле. Они явились в воеводскую избу и попросили принять их в ополчение. Стенька при этом добавил, что им надоело служить у Заруцкого, в котором они разуверились за его шатания и измены.
После этого Обрезок со Стенькой вместе нигде не бывал. В казацкой сотне, куда их определили, он быстро нашел себе друзей-приятелей, после дневной службы бражничал с ними, бродил допоздна по городу, а Стенька тем временем все подбирался к князю.
 На второй день к вечеру он вышел из казачьего лагеря, который был разбит на пустыре, на высоком берегу Волги. Его слегка покачивало от непривычно утомительной службы со скачками на лугах вдоль берега реки, рубкой лозы саблями и стрельбой из коротких ружей - рушниц с коней на ходу и, спешившись, стоя, с колена и лежа.
Он подошел к воеводской избе и дождался, когда оттуда вышел небольшого роста дородный мужик с толстым лицом, приплюснутым утиным носом и смышлеными маленькими глазками. На левой щеке возле носа у него было темное родимое пятно, почти до черно-рыжей бороды.
Стенька припомнил приметы, по которым он должен был опознать слугу Пожарского и пошел за этим мужиком. Около кабака Стенька догнал мужика и положил ему руку на плечо.
179
- Здорово, Жвалов!
Слуга остановился.
-Я тебя не знаю, казак.
- Ничего, познакомимся. Давай-ка зайдем в кружало, дело есть.
Усевшись со слугой в углу кабака, он завел разговор о несправедливости и жестокости князя Пожарского, по приказу которого бьют батогами невинных людей, а виноватых наказывают бесчеловечно, казнят за то, за что раньше секли розгами. И припомнил двух воришек, утопленных в Волге за пустяковое дело, за дюжину украденных сапог.

Жвалов слушал с большим недоверием и опаской. Однако кровная обида заглушала опасения. Не мог он забыть, как сурово расправился с ним князь, не посмотрел на многолетнюю службу. Снова увидел себя, обнаженного, привязанного к длинной лавке. Удары батогов, дикая, ломающая кости  боль, ужас ожидания нового удара. Нет, не забыть такого. И еще обиднее гневные слова князя, что-де не быть ему управителем Нижнего Ландеха. И его, помощника управителя, повелел послать в поварню слугой!
Но когда Стенька намекнул на то, что князя надо отправить в мир иной, а ножи на поварне острые, Жвалов перепугался, стал отнекиваться. Тогда Стенька тихонько сказал, что князь не помилует, когда узнает, сколько золота и серебра Жвалов украл из ополченской казны, а сколько отдал после строгого расспроса.

- Назвать, сколько утаил и чего утаил, не убоявшись батогов? – спросил Стенька.
- Не надо, - поспешно ответил Жвалов.
В эту ночь Стенька не мог сомкнуть глаз. Боясь потревожить своих друзей, безмятежно спавших после ратных трудов, он напряженно прислушивался к тишине, дожидаясь, когда поднимется великий шум и кто-нибудь прибежит с вестью о кровавом деле. Но время шло, а кругом было тихо.
Под утро Стенька понял, что Жвалов или испугался, или что-то ему помешало. «Ну что ж, - злобно подумал он, - придется самому». Натянул сапоги, сшитые мастером по его заказу, с узкими ножнами внутри
180                левого голенища, куда засунул длинный нож с деревянным плоским черенком. Второй нож спрятал в ножны на тонком ремешке за пазуху под рубаху.
В полдень он подстерег Жвалова, который, увидев Стеньку, остановился с выражением беспредельного ужаса на лице.
-Не стой, иди, куда шел, я провожу.
Они пошли рядом.
- Ты это что же, решил хвостом вильнуть? За это знаешь, что бывает, а? – прошипел Стенька, осматриваясь по сторонам.
- Не смог, - выдавил из себя Жвалов, лицо его стало мокрым от пота.
- А деньги взять смог?
- Все отдам, до копейки! – он быстро достал из кармана тяжелый кошелек, протянул Стеньке. Тот вырвал кошелек.

- Прибить бы тебя надо, да руки марать не хочется. Но гляди, ежели пикнешь!
- Да что ты, мил человек, да ни в жизнь! – воскликнул бывший помощник управителя, обрадованный, что от него как будто бы отстает этот страшный, неизвестно откуда свалившийся ему на голову казак. Он хотел еще поклясться, обернулся, но Стенька уже исчез, будто испарился. «Ах ты, напасть какая, - подумал Жвалов и перекрестился,- кажись, пронесло».

Купив на базаре мясо, гуся, несколько кур, лук, огурцы, свеклу и еще кое-какой снеди для княжеского стола, он вернулся в кремль, но возле воеводской избы собралось много народа, и Жвалов со своей большой плетеной корзиной медленно пробирался через толпу. Люди собрались поглядеть на пушки, которые были отлиты пушечными литцами в литейной яме на берегу Волги за время ярославского стояния. Пушки на больших колесах, на станках установили ровными рядами на площади перед воеводской избой, часть из них была без колес, их привезли на телегах. Пушки были самые разные – с длинным стволом и сравнительно узким дульным отверстием, короткие и толстые с широким жерлом, нацеленные в небо. Стрельцы  оцепили пушки и не подпускали к ним, поэтому Жвалов протискивался слева в обход стрелецкой цепи.
181
Дверь воеводской избы открылась, на крыльце показался князь Пожарский, сопровождаемый телохранителем. Тут Жвалова сильно толкнули в спину, и он едва не выронил свою ношу, не заметив, как толкнувший его ловко выхватил из-за пазухи нож и спрятал в корзину. Разозлившись, он открыл было рот, чтобы как следует отчитать обидчика, но слова застряли у него в горле. Это был Стенька.
***
В полдень того же дня Роман добрался до Ярославля, загнав до полусмерти непривычную к скачке крестьянскую лошадь. У воеводской избы толпился народ и Роман, привязав лошадь к дереву, кинулся к крыльцу. Увидев князя, он облегченно вздохнул: значит, успел! Он протиснулся к самому воеводе. Тот скользящим взглядом окинул толпу, удивленно посмотрел на Романа. Вдруг кто-то умело оттеснил его в сторону. Обернувшись, Роман узнал одного из заговорщиков. Угрожающе поглядев на Романа, Стенька чуть наклонился, вынул нож из голенища сапога и снизу, не глядя, по-воровски ударил. Но казак за миг до этого рванулся вперед и успел загородить князя. Нож вонзился в бедро Роману.
Стенька метнулся в сторону, отпустив нож, но его схватили.
Пожарский склонился над упавшим Романом, и тут какой-то рыжий мужик  метнулся к князю, замахиваясь ножом. Его руку перехватили, вырвали нож. Князя окружили тесным кольцом и никого к нему не подпускали.

-Помогите казаку, - приказал Пожарский, отнесите в мою светлицу, перевяжите!
Четверо охранников подхватили раненого и быстро унесли. Но князя не выпускали из тесного круга.
- А ну, посторонитесь, - сказал он с видимым неудовольствием.
-- Погоди, князь, не спеши, здесь дело нечистое. Тебя хотели зарезать!
- Эти двое?
- Они самые, а может быть, и еще кто здесь затаился.
 - Ладно, тогда проведите меня в дом. – Он заметил в толпе Жвалова. – И моего слугу тоже пропустите со мной.
182
Стенька, которого уводили, уперся, хрипло хохотнув, повернул голову к воеводе.
- Простоват, князь, хоть и большой воевода. Сначала погляди, нет ли у него ножа за пазухой али в корзине.
При этих словах Жвалов так побледнел, что даже темное пятно на его лице посветлело. Проворный ополченец из княжеской охраны залез в корзину Жвалова и вытащил оттуда нож. Толпа грозно зароптала.
- Вон их сколько!
- Душегубы, бей их!

Жвалов упал на колени, увидев нож, он совсем растерялся.
- Не мой нож, - заикаясь, бормотал он, - не мой, мне его подкинули.
Громкий голос князя остановил готовый свершиться самосуд:
- Не трогать никого! Не сметь! Сначала надо дознаться!
Стеньку, Обрезка и Жвалова связали и подвели поближе  к крыльцу, на которое взошел Пожарский. Вскоре пришел и Кузьма Минин, поспешивший к воеводской избе, как только разнесся слух о покушении. С ним оказался  бывший дьяк московского Разбойного приказа. Народ бушевал и не хотел отпускать заговорщиков, требуя немедленно их пытать и казнить на месте.
На крыльцо воеводской избы вынесли скамьи и длинный стол, за которым уселись воеводы, дьяк и подьячий, проворно разложивший на столе бумагу, чернильницу с гусиным пером для записи. Начали со Стеньки.

 - Кто такой, какого рода и звания? – обратился к нему дьяк. Но Стенька молчал, упершись тоскливым взглядом себе под ноги.
Когда спросили Обрезка, тот, к изумлению Стеньки, сразу все выложил, что они, мол, вольные казаки, служили верою и правдою атаману Заруцкому, а он их приневолил переехать в Ярославль и зарезать князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Рассказал и про то, как Стенька пытался подбить на душегубство нескольких смоленских дворян и стрельцов, как уговаривал сына боярского Ивана Доводчикова и стрельца Шалду, да они не поддались. Сказал и про слугу  Жвалова, как он согласился зарезать князя ночью в опочивальне, да испугался.
183
- Так все Стенька делал, а ты в стороне стоял?
- Да я себя не выгораживаю. Чего уж там, ежели попался. Так Заруцкий задумал: сначала все делает Стенька, а коли бы он попался, то я бы кровавое дело закончил.
В толпе изумились неслыханному коварству атамана.
- А что ты скажешь теперь? – спросил дьяк Стеньку, впиваясь острыми глазками в его окаменевшее лицо.
- А чего говорить-то, когда все сказано, - вялым голосом проговорил Стенька, - но уж раз Обрезок всю правду раскрыл, надо только…
- Верно, Стенька, - мгновенно перебил его Обрезок, - надо только всю правду говорить, и про себя, и про Заруцкого тоже.

Дьяк строго постучал ладонью по столу.
- Не встревай, не тебя спросили. Так что ты хотел добавить, что «надо только»?
Но Стенька опять сник.
- Да вот то и хотел, что сказал.
В толпе вдруг закричали, задвигались, и стрельцы, охранявшие подступы к крыльцу, напряглись.
 - Брешут подлые душегубы! – завопил какой-то бородатый казак, и его поддержали другие.
Минин поднялся, зорко посмотрел на кричавших и громко сказал:
- Чеглоков, иди сюда со своими казацкими атаманами. Скажи, в чем видишь неправду этих разбойников.

 Он подождал, пока они пробрались к крыльцу, и неожиданно для всех добавил:
- А и верить им, душегубам, конечно, нельзя. Честный человек руку на другого не подымет, разве что на лютого ворога.
Дворянин Чеглоков и четыре атамана только вчера, 6 июня, прибыли в Ярославль. Минин и Пожарский приняли их уважительно, с почетом, поместили в хороший дом и говорили, что пора забыть междоусобицу, соединиться в единую силу.
Послы ушли от воеводы обрадованные.  А вот теперь на глазах потрясенных послов подмосковного ополчения рушились только что с таким
184                трудом наведенные непрочные мостки между двумя русскими лагерями, до этого противоборствовавшими за право выступать от имени всей земли русской.
Чеглоков взбежал на крыльцо, с ненавистью плюнул в сторону убийц. За ним стояли хмурые, бритоголовые атаманы. Справился, наконец, Чеглоков с волнением.
- Снова повторю – брешут подлые душегубы, что подослал их атаман Заруцкий! – выкрикнул он звенящим голосом.
Неслышно вышел из двери на крыльцо Матвей Плещеев. Усмехнулся снисходительно, растянув красивые, полнокровные губы.
- Какой же резон говорить неправду этим душегубам? Ведь им терять нечего: смерть за ними пришла, а перед смертью, говорят, не обманывают.

Чеглоков яростно тряхнул головой, пышные русые волосы его растрепались, и он походил на безумного.
- Видно, есть какой-нибудь резон, раз врут, да на пытке, небось и скажут. Но коли и не признаются, все равно верить им нельзя, это Минин точно сказал. - Подослали их, вот что! – вдруг выкрикнул он, ибо молнией сверкнула у него в голове обжигающая догадка. – Подослал вас Гонсевский, вот кто! Признавайтесь! И Ляпунова так сгубили наветом!

Заговорщики молчали.
Минин озабоченно переглянулся с Пожарским и жестко повторил вопрос Чеглокова. Но заговорщики упорно твердили свое. Напрасно Чеглоков пытался сбить их с толку каверзными вопросами о том, где, в каком доме, в какой горнице вел Заруцкий  с ними тайный разговор, да в каком они служили полку, кто у них был атаман, а кто сотник, на все вопросы без запинки отвечал Обрезок.
- Братцы, да поймите же вы, - взывал отчаявшийся Чеглоков к толпе, - ну зачем, зачем тогда Заруцкий послал сюда нас, зачем?
Толпа снова заволновалась.
- Не сметь! Самосуд запрещаю!- повелительно сказал Пожарский.
Заговорщиков увели.
185
Через несколько дней их судили. Но и под пытками и на суде они упорно твердили о том, что их подослал сам Заруцкий. Приговор гласил: предать всех троих смерти. Однако Пожарский данной ему властью отменил казнь и повелел Стеньку, Обрезка и Жвалова заковать в цепи и держать в темнице, а когда войско двинется к Москве, то взять их с собой для обличения казацкого атамана.

Чеглокову с товарищами через дьяка велели сказать, что Пожарский никаких переговоров с Заруцким вести не будет. Тогда же из Ярославля были разосланы грамоты в поволжские, украинские, северские, и иные города, в которых атаман Заруцкий обвинялся в том, что он присвоил денежную казну, привезенную из разных городов для первого ополчения в Подмосковье. Оттого, мол, ополченцы пришли в великую скудность, обнищали и стали разъезжаться из полков.
Когда эти явно несправедливые обличения дошли до атамана, он пришел в ярость и едва не зарубил Чеглокова и других послаников, вернувшихся с позором из Ярославля.

Это был окончательный и бесповоротный разрыв.               
8 июля князь поспешно собрал Совет всей земли в воеводском доме. Он сидел во главе огромного стола с тем спокойным и несколько отрешенным видом, который обычно предшествовал важным решениям.
- Пора! – коротко сказал Пожарский. – Гетман Ходкевич наступает на Москву. У него около 12 тысяч свежего войска, восемьсот возов припасов и снаряжения. Кончилась мирная жизнь, наступило время битвы.
Помолчали, осмысливая весть.

- Надо соединиться с подмосковными таборами, - предложил князь Дмитрий Черкасский. – Псковский самозванец сидит на цепи в застенке, Трубецкой клянется, что все казаки единодушны с земским ополчением.
Минин заговорил, словно размышляя, и его внимательно слушали.
- В таборах не только Трубецкой верховодит, но и Заруцкий. Думаю, надо  сначала отправить небольшую рать под Москву, полтысячи всадников. Пусть воеводы станут не с казаками вместе, а особым острожком. Тогда казаки, которые за ополчение, будут знать, что в этом ост
186                рожке их не дадут в обиду; а если Заруцкий задумает напасть, в острожке можно будет отсидеться.
На том и согласились. Из Ярославля выступили воеводы Михаил Дмитриев и Федор Левашов, с ними четыре сотни всадников. 24 июля они, соблюдая осторожность, появились под Москвой, радостно встреченные многотысячным казацким войском. С горечью увидели ратники ополчения, какие казаки худые, истощенные, какая у них изношенная, рваная одежда. У одного оторвавшаяся подошва сапога была привязана бичевой, тот в лаптях, а другой и вовсе босой. И казаки, вглядевшись, изумленно переглядывались.

- Глянь-ка Васька, - громко сказал казачок с рваным сапогом, - да тут приехали богатеи! Все, видать, сытые, а кони тоже гладкие, хорошо кормленные. Вона как! Мы тут кровь проливаем, почти всю Москву отвоевали, а они в Ярославле пирогами объедаются! А тут, нате вам, заявились!
Ярославский ополченец не стал оправдываться.
- А ты, родимый, к нам иди, поможешь пироги есть, а то мы сами-то не справляемся! Подсоби! И одежонка найдется, и сапоги. Мы поделимся, не жадные!
В тот же день воеводы ополчения передали казакам третью часть всех своих кормовых припасов.