2. Тёмные твари в Париже. 1750 год

Брат и сестра ди Мариэмонти. – Парижское общество. – Кладбище Св. Гервасия. – Ночные прогулки и охота. – Самоубийство Зигмунда. – Либертина получает интересное предложение.

Трудно назвать точную дату – но приблизительно между весной и летом, то ли тридцать второго мая, то ли нулевого июня, в дебрях парижского общества появились два незнакомых зверя, весьма экзотических. Хотя за версту от них веяло провинцией – начиная от расположения мушек на щёчках дамы и заканчивая вырезом воротника у мужчины – по необъяснимой причине они сразу обрели всеобщее покровительство и избежали насмешек. И дама, и мужчина не только не стеснялись своей чужеродности, напротив – всячески выставляли её напоказ.
Стоило им появиться в толпе, как тут же словно веяло холодком или падал луч яркого света. Они двигались плавно и стремительно, как рыбы. Их лица, мертвенно-бледные, никогда не покидало выражение элегантной скуки; если они и позволяли себе улыбку, то ледяную; если считали нужным изумиться, то изящно и в меру. Короче говоря, то были ходячие мраморные статуи, нельзя даже сказать, что ожившие.
Новички тщательно посещали все сборища, балы и увеселения. Брат и сестра ди Мариэмонти (а именно так они представились), Джанмария и Либертина, уроженцы Флоренции, крутились как колдовские хрустальные шары, лишь бы привлечь к себе взгляды. Брат бойко болтал об алхимии, теософии и астрологии, сестра щебетала о любви и политике не хуже соловья, и оба впопад ссылались на Вио, говоря о войне, и на Библию, когда речь шла о булавках.
В жаркой атмосфере столичного света тень и холод, исходившие от этой неразрывной пары (а появлялись они везде вместе, словно скованные), влекли к ним многих: так в летний полдень гуляющие стремятся сесть под сенью деревьев или освежиться морским ветерком. Очень скоро общество ощутило, что отсутствие брата и сестры тягостно, неприятно, хотя и не смогло бы объяснить почему. Два кубика льда всегда бросают в фруктовый коктейль, а что есть эти кубики? всего лишь мёрзлая вода. Они безвкусны, безлики, прозрачны, разве что звенят о стенки стакана и студят язык. Но хозяева, устраивая вечер, обычно старались положить лёд в бокалы и ди Мариэмонти – в список гостей.

- Как Вы сегодня прискорбны! – воскликнула мадам д’О. – Какая туча затмила тенью звёзды Ваших глаз?
- Всего лишь неприятность, - сказал Джанмария.
- О, Жан-Мари! Всего лишь! Ваша неприятность – горе для всех нас. Готова поклясться небом, что приложу все усилия, только бы избавить Вас от этой досаднейшей, отвратительной, противной неприятности.
- Ах, нет, что Вы, - сказал Джанмария. – Это не в Ваших силах…
- Вы, Жан-Мари, - прервала его мадам д’О., грозя пальчиком, - нанесли мне тягчайшее оскорбление – оскорбление неверием.
- Рад был бы искупить его, не будь мои слова правдой, - возразил Джанмария. – Я забрызгал свою новую обувь грязью, а убрать грязь с парижских улиц так же невозможно, как изгнать зло из мира.
- Зло изгнать легче, - сказала баронесса де Б., смеясь. – Сатана – всего лишь бывший ангел Господень, и он обречён на поражение, поскольку слабее по рождению своему.
- Захочет ли Господь нанести ему поражение? – ответил на это Джанмария. – Создатель всемогущ, и мог бы стереть сатану в пыль в одно мгновение, если бы хотел. Однако этого не случилось. Отсюда заключение, что Бог попросту попустительствует дьяволу. Может быть, тот забавляет его своими выходками или необходим для антитезы или служит наглядным средством для поучения верующих или…
- Жан-Мари, Вы невыносимы! Что за ужасные дерзости Вы произносите!
- Писание гласит, что дьявол будет уничтожен, а вместе с ним и все души, соблазнённые им, - заметила баронесса.
- Да-да, я помню: «Диавол, прельщавший их, повержен в озеро огненное, и смерть и ад повержены в озеро огненное, и кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное», - полузакрыв глаза, процитировал Джанмария. – Откровение, глава двадцатая. Но не является ли это утверждение парадоксом? Нельзя ли истолковать «озеро огня» – иначе говоря, горящую воду, – как нечто ирреальное? Если так, зло не может погибнуть, как вода – гореть. Или же вода горящая есть зло, творящее благо…
- Ваши слова столь совратительны и кощунственны, дорогой мой, что впору Вас самого заподозрить в пособничестве князю тьмы. Что бы сказал на это Ваш исповедник?
- Вращаясь в обществе, немудрено совратиться. Мы свращиваемся вместе перед балом, затем извращаемся из гостиной в залу и превращаемся к танцам; и, наконец, утомлённые, мы возвращаемся к своему очагу, развращаясь по домам. Таково коловращение наших дней…
- Боже мой! Жан-Мари! Приостановитесь же, будет Вам устраивать увеселение над случайным словом!
К кружку подошёл маркиз д’А.
- До чего чудесная погода нынешним вечером, не правда ли?
- О, маркиз! Вам просто невозможно возразить!
«Куда уж чудеснее, чёрт возьми, - хмуро подумал Джанмария, вновь вспомнив заляпанные сапоги. – Просто-таки воплощённое чудо!»

Джанмария и Либертина, дети дьявола, принадлежали к тому роду проклятых тварей, что зовутся вампирами или неумершими или носферату – в отличие от бесплотных духов, они представляют собой лишь бездушное тело, и потому для насыщения себя пьют кровь живых существ. Дьявол богато одарил их: силой, красотой и вечной юностью – оттого они никогда не умирают, но их убивают. Страшнейшая же смерть для них – ласковый солнечный луч, тот, что так нежно греет всякую божью тварь, но безжалостно сжигает проклятое существо, именуемое вампиром.
И такова была их богопротивная сущность, что они, точно хищные звери, таились от дневного света, лишали жизни невинных людей, отнимая у них кровь до последней капли, и, как сказано в Писании, рыскали аки лев рыкающий, ища, кого пожрать. Но гнилое мёртвое нутро таилось под очаровательной оболочкой, поскольку сатана – отец обмана, так что друзья души в них не чаяли – тем паче, что души в них и не было. Только поэтому могли эти дьявольские отродья столь длительное время глумиться над добродетелью и каждую ночь уменьшать количество жизней в Париже на две, три, четыре, а подчас и более.
Но вот теперь дерзость тёмных тварей возросла столь сильно, что они вознамерились войти в человеческое общество, и там, с помощью преступления, получить титулы, золото и жилище более роскошное, чем деревянный гроб.
Потому-то им пришлось, презрев свою тёмную природу, натянуть на себя человеческую личину и скрыть мертвенно-бледные щёки под румянами. И люди не только не бежали от своих будущих убийц – напротив, подставляли и сердца, и кошельки!

Утомлённый болтовнёй более, чем тяжелейшей работой, Джанмария присел в уголке. О, низкопадший бог темноты! за что эта мука – выходить в высший свет?..
Маркиз д’А., завитой, надушенный, полузадушенный галстуком, в изящно сшитом камзоле цвета «животик монашки», сверкая серебром и блестя булавками – а на шляпе столько перьев, что, кажется, она вот-вот взлетит – протолкался сквозь толпу дам, этот чудовищных размеров цветник. Белые, голубые, розовые, жемчужные (блёклые, полуслепые цвета, в которые люди почему-то наряжают ангелов на картинах и женщин на балах) широчайшие шатры юбок, огонь драгоценностей, блеск острот, грудь красиво сервирована на корсаже, а талия стянута, как перемычка песочных часов… Посреди этой нежности, жеманности и жасминности стоит Либертина ди Мариэмонти, эта странная флорентийка, прикрывшись веером. Её ярко-чёрное платье (и алмазы – под цвет глаз), белое лезвие лица рассекают пышное общество как тесак – торт.
Маркиз д’А. низко, но в меру своего достоинства, поклонился и произнёс:
- Как же долго и мучительно я ждал вечера, дабы усластить мой язык заверениями в дружбе, преданности и вознесением новой хвалы Вашей несравненной красоте! Ибо я до сих пор помню те слишком немногие минуты, что мы провели в опере, на ещё более прекрасной оттого пьесе господина… э… э…
Либертина откинула веер, обнажив мраморную шею и грудь, и одним ударом перебросила разговор на более гладкую тему:
- Как поживает Ваше достопочтенное семейство?
- О, - начал маркиз – очевидно, в присутствии Либертины он утрачивал способность произносить что-либо, кроме несвязных звуков.
Джанмария от души забавлялся.
С тех пор, как он стал неумершим, нравы значительно смягчились и расцвели. Вместо грубых доспехов рыхлое тело высшего общества облачилось в пух и прах – и теперь они осаждают театры, сражаются за игорными столами и проливают вино вместо крови.
Мода меняется по десять раз на дню: то парик короток и кудряв, то возвышен и гладок, то свисает локонами, а то и вовсе отсутствует, подчас припудрен, а порой нет, а иной раз голову требуется вместе с оволосением скрыть под различного рода уборами. Точно так же часто и произвольно колеблются и политические партии, денежные курсы, литературные сенсации, философические сентенции, любовные аккомодации.
Общество, бездумное, яркокрылое и пёстрое, как бабочки-однодневки, бурно роится в кофейнях, на вечерах и в театрах. Он бы сравнил их нравы с яблоками: всё начинается с невинных белых нежно пахнущих цветов, затем пыльца порождает скромную завязь, и вскоре краснощёкий фрукт созревает, наливается сладостью и падает на грязную землю, чтобы сгнить на потребу свиньям и червям. Но, хотя зловоние тления немного неприятно, всё же спелые плоды вкусны и свежи, а юные цветы так ароматны, трогательны и красивы.
Он стал довольно популярен в этом смертном мире, но, правда, под разными именами; считалось, что он якобы открыл философский камень и секрет вечной молодости, и под такое дело его охотно ссужали деньгами, а затем он тишком исчезал… Не ограничиваясь пустыми забавами, Джанмария приложил свои звериные когти к избранию некоторых должностных лиц, выдумал пару фабрик и вообразил несколько займов, экспедиций и лотерей. Фантазия его оказалась столь богата, что уже дюжина дюжин городов самыми скверными словами проклинала дюжину дюжин его имён.
Хотя он безжалостно их обманывал, но при этом и любил их снисходительной, брюзгливой, слегка насмешливой любовью, как глубокие старики любят своих правнуков – за наивность, невинность, за младенческую радость жизни, и за глупости, которые им не надоедает совершать из века в век. С чем сравнить удовольствие наблюдать за человеческими играми!
Джанмария, скользя взглядом по разодетой толпе, думал далее: как одряхлел, как состарился мир! Выпустил меч и молот из дрожащих жёлтых пальцев, напудрил и напомадил морщинистое лицо, завернулся в халат и взялся за книги, карты и байки у камина. И Джанмария вздохнул, но тихо и неприметно, чтобы не дать своим соседкам повода обратиться к нему с вопросами, ответы на которые они никогда не смогут понять, а он – произнести.
Джанмарии было с чем сравнивать: пролистав воспоминания, он мог свериться и с рукописными страницами своей памяти, украшенными витийством готического шрифта, и с угловатыми, кривящимися буквами первых печатников, и, наконец, со слепыми серыми строками, сделанными на станке. Триста шестьдесят лет было в этой книге, где иные места так стёрлись, что и не прочесть. Сердце же его названой сестры, Либертины, отсчитало уже пять столетий.
Знали бы здешние щёголи и франтихи, кого они принимают в своих салонах. Джанмария желчно усмехнулся. Маркиз разглагольствует о рыцарстве, о трубадурах, о турнирах, не догадываясь, что его собеседница, Либертина, насмотрелась донельзя и на пьяных, немытых рыцарей, и на блудливых трубадуров, готовых проломить друг другу голову за бутылку с красным напитком или за право первому сорвать алый цветок у какой-нибудь незадачливой, попавшейся им под руку девицы. Право же слово, смешно. Но неумерший не смеет улыбаться – станут видны его змеиные клыки.

Дождливый день подошёл к концу. Кладбище Святого Гервасия постепенно погружалось во тьму, точно в мрачное море, всё глубже и глубже; лишь белые каменные кресты ещё проступали сквозь сумерки. Узкая луна казалась царапиной на чёрном небе – случайным заскрёбом от ногтя на боку закопчённого железного котла.
Из склепа семьи Лабриош послышался шорох, затем глухой стук. Ещё минуту длилось безмолвное ожидание. Никто не заметил странные звуки? Убедившись в своей безопасности, из склепа вышел третий и последний парижский вампир, никому не известный, кроме обескровленных им мертвецов, – Зигмунд Силенциус.
Тихо, как тень, Зигмунд шагал между могил. На душе у него было скверно. Он помнил, что когда-то всё было иначе: крепкие стены, крепостные рабы, кровавые ристалища, сеньор и его свита, скованная по рукам и ногам сталью клятв, и среди этой блестящей, звенящей толпы был и он, накрепко вкраплённый в их круг, как драгоценный камень в корону. Но корона разбилась, и камни разлетелись в разные стороны. Зигмунд упал в грязь. Очень печально.
Зигмунд не умел задумываться о своей судьбе. Так ручей, не размышляя, течёт. Подарками и ударами его научили смирению, верности, послушанию, но вот случилось так, что он никому не был нужен.
Присев на мокрую плиту, Зигмунд прислонился к памятнику и негромко запел. Пальцы его чуть шевелились, перебирая струны несуществующей гитары.
   Батрачка Осень замуж вышла,
   Сменив на праздность службы дышло,
   И брачные дала обеты
   Богатому барону Лето.
   Вначале радовалась Осень,
   Легко и весело жилось ей.
   Рубины с золотом по ветру
   Она рукой швыряла щедрой.
   Но приближался час расплаты –
   На юбку шить пришлось заплаты.
   Весь шёлк, всё злато растащил
   Зима, жестокий ростовщик.

Зигмунд шагал по ночному городу. Он так и не смог привыкнуть к этим уродливым, дешёвым, набитым людьми, огромным постройкам – высотою три дюжины футов, не меньше, – в которых смертные теперь устраивали свои жилища. Улицы же стали ещё уже. Она напоминали Зигмунду Злые Щели из «Ада», тем более что каждую обрамляли переполненные канавки для слива нечистот. Тьма здесь царила кромешная.
Уловив впереди мерцание, Зигмунд пошёл на свет.
Башмаки его теперь ступали не по грязи, а по камню мостовой. Дома расступились, на стенах их горели глиняные плошки. Бриллиантовое сияние, привлёкшее Зигмунда, исходило от красивого белого здания – театра. Подойдя как можно ближе, задворками, чтобы никому не попасться на глаза, Зигмунд остановился в тени и слушал доносившуюся изнутри музыку. Он простоял так до конца концерта.

   Ночь, точно чёртова пятка, черна,
   В страхе трясётся за тучей луна,
   В угол забившись, притих ветерок,
   Люди закрыли дома на замок.
   Даже собака боится завыть,
   Чтобы стекло тишины не разбить.
Зигмунд сощурился. Присмотревшись, он ускорил шаг. Юный щёголь в алом плаще – этот яркий цвет и привлёк его внимание – прогуливался слишком поздно. Зигмунд внимательно огляделся по сторонам. Улица была пуста, как кошелёк студента. Тогда он тихо сказал, склонившись над самым плечом незнакомца:
- Недурная погода сегодня?
Когда юноша с изумлением обернулся, Зигмунд схватил его за волосы и заткнул несчастливцу рот его же галстуком. Он успел выбить из рук своей жертвы нож и бросил его в грязь, подумав при этом, как ему повезло, что бедный юнец оказался не при шпаге. Зигмунд был безоружен и едва ли смог бы управиться с длинным клинком или, что было бы ещё хуже, с пистолетной пулей. Затем он откинул волосы с левого виска жертвы и прокусил кожу под ухом. Он торопился. Краденое вино пьётся быстро. Наконец, незнакомец был мёртв; Зигмунд опустил его на землю.
Следуя обычаю, принятому между тёмными тварями, Зигмунд подобрал нож и перерезал жертве горло в том месте, где кожа хранила отметины зубов, а затем извлёк содержимое его карманов. Платки и брелоки он отправил в канаву, деньги оставил себе. Теперь мертвец казался погибшим от рук разбойников. Охранив таким образом тайну своей тёмной природы, Зигмунд уложил мёртвое тело на камни и пошёл прочь.
Столь удачно утолив свою жажду задолго до наступления утра, он позволил себе прогуляться по городу. Бесцельное блуждание привело его на набережную, и он с удовольствием вдохнул чистый, не отягощённый городским смрадом воздух.
У реки не было ни одного человека. Зигмунд лениво бродил между складами, мимо чудовищных туловищ кораблей. Шшшш – шептала вода – шшшш… Всё хорошо, всё спокойно. Он запрыгнул на барьер, встал на колени, наклонился и опустил ладонь в холодную воду.

Зигмунд Силенциус превратился в носферату по досадной случайности – так нечаянная опечатка вдруг становится новым словом и попадает во всеобщее разговорное употребление. Будучи музыкантом, оказался приглашён к некоей даме, по имени Либертина – да-да, она-то и погубила его душу! Пусть солнце сотрёт её тень! Триста тридцать три года он сидит в склепах, беседуя с мышами и мертвецами, и каждый вечер одна и та же луна жжёт ему глаза.
    Я счастлив и свободен, словно пламя,
    Но за свободу заплатил деньгами.
    Огонь, увы, богатым не бывает,
    Сжигает пламя всё, чем обладает.
Ночь кончилась, и солнце загнало вампира в склеп. Давно наступило время сна, но даже призрак дремоты не касался его век. Ему положительно нечем было заняться, кроме страдания.
    Я счастлив и свободен, как вода,
    Но сердце за свободу я отдал.
    Вода, увы, не ведает любви,
    Нет рук, что воду удержать смогли.
Мимо протрусила крупная крыса; забывшись, Зигмунд хотел было бросить ей какое-нибудь угощение, но вспомнил, что здесь нет никаких разносолов, кроме разложившихся трупов. Чтобы освободиться от печали, он со вздохом взял истрёпанную, как имя Божие, книжку, единственную, что у него имелась – «Баллады и весёлые стишки Франциска Вийона» – и погрузился в созерцание давно знакомых, изученных им наизусть виршей вечно пьяного парижского поэта-разбойника.

Либертина и Джанмария, успешно присосавшись к высшему свету, к этой жадной и крикливой глотке города Парижа, озаботились, наконец, своим насыщением. Пищей, в которой смертельно нуждались тёмные твари, была кровь высшего общества, то есть золото. Но Джанмария, уставший от странствований, мечтал и о положении. Затевая авантюру за авантюрой, он держал в рукаве пиковую даму – Либертину, намереваясь сбросить её в подходящий момент, а таковой близился.
Интересный расклад! Он и не думал, что всё будет так легко. Он надеялся в лучшем случае на шальной куш – а в руки плывёт целое поместье, с лугами, полями, угодьями и красивым замком, с гербом маркиза на воротах. Ещё немного – и помолвка, затем пышная свадьба (разумеется, с брачным контрактом), скоропостижная кончина мужа и много лет счастливого вдовства… Д’А. так и льнёт к Либертине. Неужели Вы не знаете, маркиз, что дама бьёт валета?

Мадмуазель ди Мариэмонти и маркиз д’А. оперлись на перила балкона.
- Взгляните на луну, сударыня, - сказал маркиз.
- О да… луна, - ответила Либертина неопределённо.
- Не правда ли, она волшебна?
- В самом деле, - согласилась Либертина.
- Её лучи – как серебряные струны арфы.
- Да, я словно слышу их колдовскую музыку…
- Она проливает на землю бесценную влагу, нектар античных богов. Кажется, подними мы бокалы – и сияние её наполнит их до краёв. Один глоток – и нам дарована вечная жизнь. Но, к несчастью, земное стекло слишком грубо, чтобы удержать эту белую божественную жидкость…
- Как Вы поэтичны сегодня, маркиз!
- Её свет – словно волшебная завороженная прозрачная поволока. Он скрывает изъяны от наших глаз, дабы мы могли наслаждаться красотою ночи. Под его магическим действием грязь обращается в шёлк, битая бутылка – в бриллианты, бродяжка под забором – в очарованную принцессу, дикая кошка – в таинственную тень…
- О, маркиз…
- Словно вот-вот появятся эльфы и феи из детских сказок, бледные привидения и чёрные чудовища; при свете луны всё кажется реальным. Кто знает, может, та бездомная собака – зловещий оборотень, только что утоливший свою жажду кровью живых?
- Фу, маркиз! Прекратите! – вскричала Либертина. – Ещё не хватало, чтобы сюда слетелись эти мерзкие феи и эльфы, как мошкара на лампу! Я, наверное, умру от отвращения, если это случится!
Луна будила в Либертине голод, тёмное кровавое влечение, так что она кусала себя за губы. Уж поскорее бы кончился этот бал! её мутит от жажды и скуки! Маркиз, заметив, что мадмуазель ди Мариэмонти вся дрожит, повёл её с балкона в тёплую залу.

Зигмунд Силенциус, терзаемый тоской, сидел в своём склепе, что на кладбище Святого Гервасия. Душевная боль мешала ему заснуть, хотя солнце за стенами жилища мёртвых уже склонилось к закату. Он даже позавидовал покойникам, лежавшим в гробах рядом с ним. Им неведомы эти мучения.
Я заслужил смерть, сказал он себе. Словно кошмарных размеров паук, каждую ночь он уносит чужие жизни, не ведая жалости. Вампир проливает кровь, а не слёзы. Он прольёт кровь. Свою собственную. Так будет лучше для всех.
Не так просто убить вампира, наделённого от дьявола девятью жизнями. Он может много часов провисеть в петле, плавает как рыба, почти нечувствителен к отраве. Вернейший способ – огонь или солнечный свет. Но Зигмунд не мог решиться на это. Более ужасной, мучительной смерти для тёмной твари не существует, любая пытка приятнее её. Да, он трус, он слаб, но подвергнуть себя подобному истязанию по доброй воле Зигмунд не мог.
Вампир прыгает как кошка. Падение с высоты двух-трёх дюжин футов не может причинить ему смертельного урона. Но в городе имеется несколько колоколен и башен, возвышающихся чуть ли не до неба. Не может быть, чтобы он остался в живых после прыжка оттуда. Жестоко, но быстро. Зигмунд не без приятности подумал о покое, который ждёт его после смерти: ни страха, ни тоски, ни стыда – всё разобьётся на мелкие осколки вместе с его отвратительным телом.
Итак, едва стемнело, Зигмунд Силенциус направил свои шаги к высочайшей в городе колокольне, с твёрдым намерением умертвить себя. Мысль эта принесла ему такое душевное облегчение, что он даже замурлыкал себе под нос песенку.

Шорох волн
Смывает страдания –
Море огромно,
Съедает всё:
Корабли и людей,
Города и горы.
Корабли тонут молча,
Люди кричат и плачут.
Волны шепчут: Шшшш…
Всё хорошо, всё спокойно…
И становится тихо.
Отведи меня на берег,
Дай погрузить руки в море
И смыть с них кровь.

Зигмунд постучал в запертые двери. Из смотрового окошка высунулась голова сторожа.
- Чего тебе? – сказала голова.
- Дяденька, - жалобно попросил Зигмунд. – Пустите погреться.
- Пошёл вон, попрошайка, - сказал сторож, но не ушёл, не закрыл окошко, и это пробудило в Зигмунде надежду.
- Мне бы погреться, - проныл он душераздирающе жалостно. – Я отработаю.
- Нашёлся работничек, на плахе плотничек, на виселице плясун, на костре каплун, - весело ответил сторож и скрылся, с грохотом захлопнув ставни.
Зигмунд пнул дверь сапогом, развернулся и побрёл дальше.
За ночь он обошёл полгорода, не забыв ни одного хоть сколько-нибудь высокого дома. Отовсюду его прогоняли, а то и вовсе не отпирали ворота. Часа через три, устав как собака и замёрзнув от клыков до каблуков, Зигмунд, проклиная всё на свете и во тьме, возвратился на кладбище. Смерть должна даровать отдохновение; у него же эта злодейка лишь понапрасну отнимает время и силы!
Гром и молния и тысяча черепов! Как это он сразу не додумался!
Самый простой, быстрый и общеизвестный способ умерщвления тёмной твари – отсечь ей голову либо вонзить что-нибудь в сердце и затем не вынимать орудия, покуда она не погибнет. Зигмунд критически осмотрел свой нож. Голову им, пожалуй, не отрубишь – а вот сердце… Он расстегнул рубашку и нащупал место, где быстро колотился пульс, эти стальные часики с вечным заводом. Всего один удар, одно мгновение боли и страха – и всё закончится.
Станет хорошо и спокойно.
Сердце его стремилось к смерти, но рука не смела нанести удар. Чтобы размахнуться и воткнуть нож в живую плоть, нужны сила и ненависть, Зигмунд же ощущал только опустошение, усталость и жажду забвения.
Решившись перехитрить свою трусость, пусть ценой лишних мучений, Зигмунд приставил остриё ножа к груди, туда, где тикали проклятые часы, и обеими руками надавил. Кусая губы от ужаса и боли, он проколол кожу и начал резать мясо, но это давалось ему с большим трудом – кровь заливала клинок, и пальцы скользили по рукояти. Очнулся он на полу, под стулом, с ножом по самую пяту в груди – но, очевидно, всё же не в сердце. Выругавшись, он выдернул нож из раны, понимая, что едва ли способен повторить подобную попытку ещё раз.
В ярости Зигмунд начал хлестать себя лезвием по рукам, по пальцам, проклиная их слабость и боязливость и подлое желание жить, располосовал себе кожу в клочья – но он был тёмной тварью, и порезы тут же затягивались, а кровотечение сворачивалось.
Наконец избыток боли немного утихомирил его рвение. Зигмунд бросил нож. Продолжая награждать себя сквозь зубы разного рода нелестными эпитетами, он принялся за уборку склепа от кровавых луж и следов. Но, едва покончив с этим, он без сил упал на пол и весело рассмеялся, и хохотал долго, до изнеможения, до слёз.

Шурша платьем, Либертина устало обрушилась в кресло. Джанмария, пританцовывая, подтащил её к камину. Опустив кресло на пол, он угнездился на резной ручке и заговорил:
- Бесподобные новости. Старая толстая дура О. всё-таки покорилась злу в моём лице. К счастью, часть её бесценной любви я получил наличными. Вот как я страдал ради тебя! Я уподобился гиене, жрущей трупы! Мой бог! О желтокудрая Лилит и первый из кровопийц!
- Боже мой, Джанни, - простонала Либертина. – У меня каблуки отваливаются, не говоря уже о пятках. Оставь ты меня, ради всего проклятого, в покое. Я превыше ангелов и луны ценю твой дар к наживе и талант к бухгалтерии, но, прошу тебя, воздержись сейчас от цифр и подсчётов. Скажи сумму, которой я располагаю, и покончим с этим. Я благодарна тебе до глубины всех внутренностей, но будь добр, позволь мне уложить мои бедные кости в гроб, а завтра я с восхищением выслушаю окончание твоих подвигов.
- Успеешь ещё сыграть в ящик, - сказал Джанмария. – Самое главное я тебе не сказал. На тебя обратил внимание маркиз д’А.
- Да как он мог! – воскликнула Либертина, воздевая руки.
- Зря смеёшься. Он сделал мне официальное предложение… Нет, это тебе он сделал предложение сердца, а у меня попросил твоей руки.
- Отдай ему левую, - закрыв глаза, сказала Либертина. – Топор в сундуке. Хватит ему руки по локоть или нужна целая? А сердце выброси, я не люблю мяса.
Джанмария потряс её за плечи.
- Либертина, очнись! Отряхни сон с очей своих и отверзи ушные отверстия! Завтра вечером я должен подписать со старикашкой брачный контракт – если, конечно, ты согласна.
- Какой контракт?..
- С одной стороны, о наследстве, которое получит вдова в случае смерти маркиза, - ухмыльнулся Джанмария. – Но, с другой стороны, о приданом, общая стоимость которого исчисляется двадцатью тысячами ливров. Эту сумму я должен буду вручить маркизу.
- Боже, ты обезумел! Где нам взять такие полоумные, сумасшедшие, осатаневшие деньги?
- Чёрт его знает, - сказал Джанмария, - но ведь свадьба ещё не завтра.
- Чья свадьба?
- Твоя, совушка моя сизокрылая, - ответил Джанмария. – С маркизом д’А…
- Что?! Я выхожу замуж?!
Либертина вскочила с кресла, выронив веер прямо в камин. С треском и шипением пламя тут же пожрало перья, оставив только обгорелый костяной остов.
- К счастью, - сказал Джанмария.