5. Шут и королева

Свадьба и первые ночи в браке. – К чему может привести игра на гитаре. – Зигмунд и Либертина встречаются на балу. – Зигмунд получает службу у маркиза. – Его положение в доме. – Либертина уезжает в деревню.

На закате третьего дня августа состоялась свадьба госпожи ди Мариэмонти и маркиза д’А. Их благополучно обвенчали, в окружении множества знатных людей и восторженной черни. Кортеж проследовал в городской дом маркиза, сея вокруг себя золотые монеты и раздоры, по обычаю того времени. Казалось, едет сатанинская колесница: завидев их, встречные кидались ниц и ломали шапки, но стоило карете миновать их, как начиналась лютая драка из-за брошенной господами пригоршни червонцев и конфет.
Ворота захлопнулись за счастливой четой и праздничным шествием.

Либертина, усталая после свадебного бала, затянувшегося до утра, и голодная, сразу же показала свой дьявольский нрав: служанки потеряли счёт полученным от неё пощёчинам. Ей удалось устроить, чтобы покои её были плотно занавешены, а окна заставлены ширмами; пришлось этим удовольствоваться. Едва она заикнулась о своём желании ночевать в подвале, как маркиз, её муж, столь сильно изменился в лице, что она не посмела настаивать. Как бы он не сдал её в лечебницу из страха за её душевное здоровье! Тут только поняла она всю легкомысленность своих глупых надежд и осознала опасность: единственный солнечный луч, ненароком впущенный в комнату, погубит её. Но гордость не позволила Либертине отступить. Маркиз золотом и жизнью заплатит за каждую секунду её страха.
В первую ночь (или, вернее, день) ей позволили отдохнуть от утомительной церемонии. Встала молодая маркиза только вечером и не раздвинула балдахин, пока золотые часики, подарок мужа, не сообщили ей, что солнце зашло. Тогда лишь Либертина поднялась и позвонила; её одели. Мадам вышла к ужину, но не осчастливила ни один кусочек пищи своим вниманием, а затем маркиз повёз жену в театр. Он надеялся рассеять представлением её сумрачное настроение.
Либертина же мало-помалу притерпелась, приняла весёлый вид, притворилась, что вполне всем довольна и даже допустила к себе ночью супруга. Мужнины ласки не слишком утомили её, а голод терзал всё сильнее. С трудом дождавшись, пока сиятельный старец насытится и удалится, маркиза тихонько спустилась с кровати, накинула плащ прямо на тонкую рубашку, растворила окно и выскользнула во двор.
Сторож, в темноте незрячий, как и каждый смертный, не заметил её чёрной тени, прокравшейся под деревьями. Либертина, в малозаметном углу разогнув в ограде отверстие, протиснулась между прутьев. Очутившись на улице, вздрагивая при мысли, что бегство её будет обнаружено, жестоко страдая от жажды, маркиза д’А. пошла наугад, ища жертву.
Жертва попалась ей скоро: одинокий студент или писарь, по дороге с попойки выписывавший вензеля на мостовой, нежно обнимаясь с сумкой для бумаг, и напевавший от великого счастья быть пьяным, сытым и молодым. Либертина не стала разводить канитель: сшибла его с ног одним ударом. Она подняла полубесчувственное тело, стиснула ему челюсти, чтоб не кричал, и долго, с наслаждением, пила кровь, пряную и пьянящую, так что голова у неё слегка закружилась. Утолив двухдневный голод, Либертина утопила труп в канаве для слива нечистот. Осмотрев плащ – не забрызган ли? – маркиза поспешила к дому. Тем же путём, и вновь благополучно избежав встречи с олухом-сторожем, она пролезла сквозь решётку, прошмыгнула по саду и забралась в окно.
Тишина убедила её, что ночная прогулка осталась незамеченной. Либертина легла, тщательно сдвинув ширмы и подоткнув шторы. Кровавая рана рассвета уже растерзала небо на востоке – омерзительное зрелище! Закутавшись с головой, она заставила себя заснуть.
Когда-нибудь всё это кончится…
Золотом и жизнью…

«О, маркиз, воскликнула мадам, как Вы невозможны!»
Джанмария раздражённо отложил книгу. И не лень же им писать такую чушь! Какие-то маркизы, и замужества, и интриги с наследством…
Он страшно волновался за сестру и не мог уснуть весь день.

Пробудившись под вечер, Либертина почувствовала себя чуть легче. Она велела подать завтрак в постель и спрятала его. Последовало одевание; маркиза тщательно творила таинство туалета, производя его как можно более медленно, придираясь к каждой заколке. Но вот стрелки коснулись заветного деления, и её неторопливость как рукой сняло. Уже оживлённо болтая и любезничая, она вышла в общие помещения.
Обед: многократно и мастерски проделанный фокус с кушаньями, исчезающими якобы во рту, а оказавшимися в кармашке в складках юбки; но редко какой фокусник рисковал столь многим в случае ошибки. Театр: пьяницы-актёры и распутные фарсёрки затягивают своё сердце в корсет и накладывают на грубые лица нежные, яркие краски любви, ума и благородства, а в зрительном зале меж тем разыгрываются куда более забавные пьесы. Беседа: потоки искристого остроумия, ручейки сплетен, фонтаны похвальбы, жеманное журчание дам. Гости: поднесение ручки, танцы, карты, рекогносцировка взглядов, игра слов, дипломатия веера, и обмен мнениями (меняю своё убеждение на Ваше сомнение с доплатой), и молотьба по клавишам (как серебрист Ваш голосок!), и прочее, до самой ночи… Постель: брачные восторги сластолюбивого старикашки – о, как она восхитительна! Его уход. Томительное ожидание, в муках голода и страха, пока весь дом отойдёт ко сну. Бегство через окно; грязь и кровь. Долгая слежка за сторожем сквозь решётку: наконец-то дуралей идёт помочиться в кусты. Возвращение… сон…
В таких увеселениях и ужасах прошёл целый месяц. Иногда ей приходилось умерщвлять вонючую собаку во дворе или курицу, иногда она проводила голодом не одну ночь. Солнечный луч не раз прорывался в щель между нерадиво закрытыми шторами – она сжимала зубы, брала кочергу и запахивала занавески наглухо. К вечеру ожоги заживали… Подаваемая пища отвратительно пахла, как падаль, да ещё и звериная, но приходилось подавлять тошноту, подносить эту дрянь к самому рту. Либертина была красива, и расточала улыбки, и дарила драгоценные взгляды, даже пару раз хлопотала за какое-то официальное лицо (а может быть, зад, но неважно). Сколько же силы нужно иметь волчице в овечьей шкуре!

Жаркая ночь обволакивала улицу, как горячий шоколад. От огромной тени дома отделилась маленькая тень живого существа – странная смесь человеческой фигуры и кошачьей. Существо сделало несколько шагов, попало в луч горящей на стене плошки, и оказалось, что уши – смятый берет на его голове, а хвост – свернувшийся сзади плащик. Зигмунд (это был он) пересёк светлое пространство и нырнул в тень следующего дома.
Он увидел на кромке забора сияющие глаза и слабо светящийся скорченный бордовый силуэт. Это был кот. Кот покосился на него со свойственным этим животным печально-презрительным видом, но даже не пошевелился. В ветвях дерева дремали рубиновые комочки – птицы. Зигмунд услышал шаги на соседней улице. Человек торопливо удалялся в сторону прихода Святого Евстафия. От трактира тянуло смрадом свежеиспечённого хлеба и горелым звериным мясом. Зигмунд двигался, втягивая носом воздух, по невидимому людям городу.
Обыкновенно город представал перед ним в различных оттенках серого. Но нынешняя ночь была очень тёплой, а горячие предметы для глаз Зигмунда виделись красными, и поэтому он словно бы смотрел вокруг сквозь стакан багрового вина: мостовая, ещё хранившая остатки солнечного жара, казалась выложенной гранатами, кусты краснели, как осенние побеги кизила, раскалённые плошки на стенах домов горели алым адовым огнём.
Зигмунд видел как змея, слышал как собака, чуял как волк, крался как кошка – пресмыкался по подворотням как бродячая тварь. Словно одержимый заразой водобоязни, он должен был убивать, разрывать, загрызать, в ужасе бежал от чистой воды и утолял жажду живой кровью.
Лютое пламя смертной тоски жгло его сердце и обращало мечты и мысли в пепел. Зачем всё это? Зачем смертным, которые, может быть, хотят жить куда больше, чем он, которые приносят пользы значительно больше, чем он, отдавать себя ему в жертву? Бессмысленную жертву! Как жаль, что, убивая себя, он промахнулся! Чем он может оправдать своё существование, он, зарывшийся под землю и таящийся ото всех, точно червь? Но что, если попробовать ещё раз? Пусть он не имеет в себе сил убить себя ножом, но ведь он может, скажем, воздержаться от приёма крови до тех пор, пока не впадёт в голодный сон. Смерть во сне – не блаженство ли это в сравнении с той мукой, которую он терпит сейчас?
Зигмунду, со всех сторон видевшему красноватое свечение, померещилось, что он в аду.
Но неужели ничего нельзя сделать с этой ужасной болью?
Зигмунд смутно помнил, что когда-то испытывал и радость, и счастье – столь же отверженный, совершая те же преступления. В те времена он был придворным музыкантом, и, когда его страстные пальцы касались струн, ему казалось, что мелодия течёт в жилах вместо крови, что небесные ангелы забывают о его проклятой природе вампира и склоняют к нему слух. Лишённый права молиться, он музицировал, и в эти минуты волчья тоска оставляла его.
Это счастье теперь было заперто за стенами театров и трактиров, куда он войти не мог. Лишь отзвуки доносились из-за неприступных стен.
Допустим, одежду можно снять с покойника, а деньги взять из его же кошелька. Но лицо мертвеца на себя не натянешь. Зигмунд, превращённый в тёмную тварь шестнадцати лет от роду, навсегда остался безусым юнцом, и никакие силы не могли изменить его нежную внешность. И если тогда, три века назад, с детством прощались в куда более раннем возрасте, теперь его никто не впустил бы в театр, в кофейню или другое подобное заведение без сопровождения старших. Старших!.. Боже мой! Да он уже и не знал, как вести себя в обществе. Зигмунд и язык-то их понимал с трудом – как всё исказилось! Наконец – и это был самый явный изъян его обезображенной жизни – у него не было документов, и ни малейшей возможности их получить.
Зигмунд скрипнул зубами от бессильной злости.
Но ведь он и сам умеет играть на музыкальных инструментах? Если его не пускают в качестве слушателя, может быть, двери раскроются перед артистом?
Зигмунд ускорил шаг. Пройдя несколько кварталов, он разыскал музыкальный магазин – конечно, тот был заперт. Полузабытое чувство помешало Зигмунду взломать окно и взять то, что он хотел. Нет, не страх и не совесть; он воровал много раз; но ведь магазин был музыкальный. Он скорее согласился бы ограбить собор. Так что Зигмунд на этот раз пошёл прочь – до следующей ночи.

Вечер начался необычно: Зигмунд вынужден был проснуться пораньше, едва закатилось солнце. Зевая, он выбрался из своего убежища – на этот раз заброшенной каменоломни – и едва не ослеп от оранжевого огня, охватившего полнеба. Слёзы потекли у него из глаз. Зигмунд прикрылся ладонью. Бледно-зелёная трава, розовые и голубые цветы, сжавшиеся в ожидании ночи, кофейная грязь, усеянная блестящими камешками. Если ночной город он сравнил бы с гравюрой или же с чернильным рисунком, то теперь перед ним была нежная акварельная пастель. Как, оказывается, красив мир ранним вечером! а он и позабыл об этом! Или же дело в том, что обычно по вечерам он думал о предстоящем злодействе и о своей горькой судьбе? Как бы там ни было, это доброе предзнаменование: он встал на верный путь.
Сильное головокружение заставило Зигмунда сесть и закрыть ненадолго глаза. Горло раздирало удушье. Несколько раз он пытался подняться, но ноги подкашивались. Это уж просто смешно!
Сделав над собою усилие, Зигмунд Силенциус направился в сторону торговых кварталов. Навстречу попадалось множество людей. Хотя они должны были ужасаться Зигмунду, вышло наоборот – вампир готов был живьём зарыться в землю, лишь бы только избавить себя от кошмара надвигающейся толпы непонятных тварей. Ему чудилось, что чуть ли не на лбу у него написано, что он проклятое отродье, подлежащее немедленной смерти. Мимолётный взгляд, брошенный на него прохожим, обжигал его как удар плети. Зигмунд собрался с духом: нет, никому до него нет дела. Всё хорошо, всё спокойно.
Тем временем темнело, и страх Зигмунда слабел. Люди же спешили, озирались, убыстряли шаги, сжимали в кармане нож или кошелёк, мечтая скорее укрыться в домах. Наступало время воров и вурдалаков. Уже уверенно Зигмунд вошёл в магазинчик, замеченный им накануне. Бегло оглядев товар и отказавшись от помощи хозяина, Зигмунд по очереди снимал понравившиеся ему гитары, каждую постучал ногтем по корпусу, попробовал струны, покрутил колки – выбрав, наконец, одну, он привлёк её к себе, положил на колено и заиграл. Он ничего не забыл. Руки оказались памятливее ума: пальцами он находил нужный аккорд, а затем в сознании всплывало его название и назначение.
- Сколько стоит эта вещь? – спросил Зигмунд, вполне удовлетворённый поведением своей избранницы. Гитара была немного не в настроении, но ничего, струны он подтянет.
- Это дорогой инструмент, - сказал хозяин с отрешённою, задумчивой улыбкой. Зигмунду он сейчас казался ангелом или, самое малое, Святым Петром, сторожащим двери в райский сад.
- Я знаю, что это дорогой инструмент, - сказал Зигмунд, сжав гитару за горло. – Иначе я бы её не взял, – и, едва услышав цену, он запустил руку в карман, торопливо выгреб горсть монет и отсчитал, сколько следовало.
Улыбка хозяина стала ещё отрешённее, словно бы на душу его снисходила благодать Господня.
- Не люблю я взламывать замки в чужом сердце, - сказал он, помолчав довольно долго, - но, думаю, что должен-таки дать тебе совет. Не бери больше чужого, дитя моё, даже ради и подобной доброй цели.
- Вы думаете, что эти деньги я украл, - сказал Зигмунд чуть не плача (чёрт знает, отчего он так разволновался). – Но я не крал. Я это заработал.
- Заработал? Как сумел ты это заработать?
Зигмунд мог бы одним движением лишить торговца жизни, мог бы убежать – но перед ним стоял священник храма музыки, ангел небесных струн, Святая Цецилия под маской обманчивой плоти. Сама мысль о том, что это прекрасное существо подумает о нём дурно, была невыносимо тяжела.
Зигмунд, поразмыслив мгновение, ответил:
- Если у вас есть несколько лишних минут, я вам покажу, как я зарабатываю деньги. – И он сел на ящик, валявшийся у порога, возложил гитару на колено и заиграл.
Когда, исполнив с дюжину песен, Зигмунд прервался и поднял глаза, он увидел, что торговец, вздыхая, промокает грязным засаленным платком слёзы.

  Стрелы и меч покоряют поля,
  Да славится воин смелый,
  Но нечем колоть и нечем стрелять,
  Коль оружия мастер не сделал…
Вампир Силенциус, взгромоздившись на груду грязи рядом с входом в каменоломню, пытался подобрать старинную балладу о разбойниках Шервудского леса. Более-менее справившись с этим уроком, он принялся разбивать простенькую мелодию на партии, изменил ритм, введя в припеве сесквиальтеру…
- Эй! – услышал Зигмунд и вместе с гитарой нырнул в дыру каменоломни.
Шаги подошли к краю дыры.
- Парень прыгает как ящерица, - послышалось сверху – и затем смех; их было три или четыре человека. – Не бойся, мы тебе ничего не сделаем. Выйди на минутку.
Зигмунд выглянул, стискивая гитару всеми пальцами.
- Да не отберём мы твоё весло, - сказал один из незнакомцев. – У нас и свои есть. Ничего себе ты играешь, я и не знал, что так можно. Как чёрт на дождевых струях.
- Вы кто такие? – спросил Зигмунд, от нежданной похвалы ещё больше насторожившись.
- Такие же, как ты, - ответил незнакомец.
- Как… как я?!
- Музыканты!
Секунду помедлив, Зигмунд вылез полностью. В конце концов, их всего трое…

Маркиз д’А., осчастливленный любовью прекрасной Либертины, давал бал в честь их единения. Либертина, вся в белом и в бриллиантах, выступала, ведомая своим братом. Она села между Джанмарией и маркизом, с чарующей грацией, неотразимой прелестью, ангельским изяществом и прочими атрибутами, которые полагаются избраннице маркиза.
Вслед за ней и всё общество опустилось за стол, убранный золотом и расписным фарфором, заваленный до краёв различными веществами, которыми смертные утоляют свой голод. Слуги обносили гостей напитками, играли музыканты, кавалеры рассыпали бисер остроумия перед дамами, а те перебрасывались отравленными шпильками, заслоняясь веером как щитом, поглощалось надлежащее количество изысканных блюд – в общем, всё шло как обычно.
Либертина ела мало. Тёмные твари неспособны принимать пищу, кроме крови, внутрь себя. Чтобы скрыть свой самый явный недостаток, маркиза д’А. забавляла милой болтовнёй всех своих соседей, включая и мужа, не умолкая ни на минуту; изредка она подбирала золотой вилочкой маленький кусок овоща или жаркого, клала в рот и вытирала алые губки салфеткой – в этот момент она успевала сплюнуть еду в ладонь и потом с ловкостью манипулятора переправляла пищу в особый кармашек на юбке.
Поглощённая этим процессом – ведь на неё глазела вся зала – Либертина немало изумилась, когда Джанмария слегка толкнул её в бок и шепнул:
- В самом деле, удивительный голос!
Либертина обратила глаза вслед за взглядом «брата» и её взору предстала группа приглашённых на бал музыкантов. Однако возглас Джанмарии относился только к одному из них, красивому подростку, облачённому в одежды ангела, с арфой в руках. За спиной у него трепетали крылья, склеенные из настоящих белых перьев. Он издали улыбнулся Либертине, и арфа под его пальцами замурлыкала и закричала от наслаждения. Голос ангела с лёгкостью птицы перемахнул три октавы и разбился под потолком. Осколки с шелестом посыпались вниз – вновь слились, взмыли вверх – теперь дьявольский голос извивался как змея. Разговоры постепенно стихли. Даже тёмная тварь Джанмария костяшкой пальца стёр слезу.
Либертина, отложив вилку, внимательно всмотрелась в ангела. Потом наклонилась к маркизу д’А., что-то шепнув в его ухо. Взяв жену под руку, маркиз направился к музыкантам, а за ними – некоторая часть гостей. Подойдя вплотную к арфисту, Либертина увидела, что не ошиблась. Человек не мог так играть, смертная душа слишком мала.
Ангелом вырядился никто иной, как вампир, Зигмунд Силенциус, давно и не с лучшей стороны знакомый ей. Приняв богохульный образ и оскорбляя разом Создателя и сатану, Зигмунд смущал сердца смертных своим опьяняющим пением.
Либертина ухмыльнулась. Так вот чем он кончил, маленький Зиг! Вампир – наёмный музыкант! Играет на балу в её честь… Она вытащила кошелёк, отсчитала несколько золотых – достаточно много и достаточно мало, чтобы Зигмунд был уязвлён – и небрежно бросила их в подол ангела.
- Золотой голос заслужил золотую оплату, - сказала она.
Гости зааплодировали. Зигмунд перевёл затуманенный музыкой взгляд на свою благодетельницу и тут только узнал Либертину, проклятую тёмную тварь, причинившую ему столько несчастий. По её вине он убивал, из-за неё скрывался на пустырях, благодаря ей казнился одиночеством и ненавидел себя, и в исчадие ада его превратила она! Всё повторяется: снова Зигмунд-музыкант играет для мадам Либертины, роскошной и раззолоченной, за жалкие гроши. Его сердце едва не выскочило из груди от ярости, но Зигмунд сдержал себя и в тон Либертине ответил:
- Благодарю Вас, милостивая государыня. Только не предлагайте мне вина – я должен беречь связки.
Либертина сощурилась, усмехнулась и, хлестнув его широким подолом, повернулась и пошла обратно к столу, об руку с маркизом.

Состояние Зигмунда по дороге домой граничило с помешательством. Несколько раз он с трудом удерживался, чтобы не растерзать светскую вампиршу прямо в зале. Злость жгла его внутренности как отрава – но не помешала дать лучшее представление во всём Париже. Напротив, разрывавшие его судороги изливались в прекрасной, смертельно прекрасной музыке. Но вот вечер окончен, и он брёл к себе, а проклятые золотые звенели в его кармане как колокольчик прокажённого.
Едва только он нашёл себе хоть какое-то занятие, позабыл хоть на мгновение, что он изгой и чудовище, едва вкусил терпкой крови госпожи Победы – в тот самый миг, когда растворился в мелодии, когда все взгляды были прикованы к нему – Либертина!..
Окружённая толпой поклонников, разодетая в прах и пепел, искрящаяся украшениями, счастливая, блистательная, ослепительная!
Тёмный бог мой!
Чья-то рука тронула его за рукав, и Зигмунд сгоряча чуть не вцепился в глотку незваному нарушителю его страданий.
- Наконец-то я могу поговорить с Вами наедине, - сказал этот человек.

Маркиз д’А. был тщеславен. Он любил свою жену. И, наконец, он знал толк в музыке.
Поэтому, когда его бледноликая грация удостоила своим вниманием юного арфиста на балу, у маркиза мелькнула некая мысль, которая с течением концерта только окрепла. Когда празднество подходило к концу и артисты готовились уходить, д’А. извинился, удалился из зала и вызвал к себе своего дворецкого, по имени Д.
Он приказал дворецкому, под страхом немилости, изыскать момент, когда тот мальчик, что был в костюме ангела, останется один, и тогда предложить ему службу у маркиза. Деньги, капризы и привилегии – это не имеет большого значения, пусть набивает себе какую угодно цену; но маркиз не потерпит отказа.

- Наконец-то я могу поговорить с Вами наедине, - сказал этот Д.
- О чём?
- Вы могли слышать обо мне раньше, – я Д., дворецкий его светлости маркиза, у которого Вы играли нынешним вечером. Маркиз велел выразить Вам его сиятельное восхищение и лично поблагодарить Вас за наслаждение, доставленное его гостям.
Зигмунд почтительно поклонился.
- Но я хотел бы побеседовать с Вами о деле…
- Я слушаю, - сказал Зигмунд, решив разобраться во всей этой чертовщине по ходу разговора.
- Маркиз, - сказала эта ночная неожиданность, - один из богатейших и сильнейших людей своего времени, делает Вам предложение, достойное Вашего таланта. Бросайте эту шайку оборванцев, называющих себя артистами, потому что с этой минуты Вы – музыкант его светлости д’А. Маркиз оказался столь любезен, что готов пойти навстречу Вашим пожеланиям относительно условий контракта, несмотря на Вашу молодость. Поэтому прошу Вас поскорее назвать плату, которую Вы хотели бы получать, – я думаю, она составит этак с десяток Ваших нынешних гонораров, – а затем перевезём Ваши вещи в дом маркиза. Если мы поторопимся, я успею представить Вас ему ещё сегодня. Судя по всему, Вы сирота или вынуждены были покинуть родительский дом?
- Из Ваших слов я понял, что Вы даже не допускаете мысли, что я откажусь?
- Дорогой мой, это невозможно, - сказал господин Д. – В Вашем возрасте от таких предложений не отказываются. Многие отдали бы дюжину лет жизни за то, чтобы им улыбнулась такая удача, а Вам она достаётся даром. Советую хватать счастливый случай за вихор, пока он не ускакал, – счастливые случаи, скажу я Вам, бегают быстрее зайцев. Не имею честь знать Вашего имени, молодой человек?
- Зигмунд Силенциус, - ответил Зигмунд Силенциус, слегка оторопев от такого напора.
- Сразу видно, друг мой, что Вы ещё не умеете продавать себя. Кто же выступает под таким именем? Вам нужен псевдоним, сопоставимый с этикетом искусства. Скажем, Сигмондо Силенцио? Вы случайно не знаете два-три слова по-итальянски?
Зигмунд с достоинством ответил:
- Я владею итальянским, английским, испанским и провансальским диалектом, и могу понимать латинские тексты.
- Просто прекрасно! – сказал Д. – Где же Вы обучались, мальчик мой?
- В монастыре, - ответил Зигмунд.
- Ясно: беглый послушник, скорее всего, несчастное незаконное дитя, сбытое с рук родителями от греха подальше в самую обитель порока… Дружок, не спорьте, я осведомлён о нравах настоятелей. Я уверен, что с Вашим воспитанием в доме его светлости Вам понравится куда больше, чем среди этих бродячих служителей музы Хмельпомены.
У Зигмунда между тем понемногу прошло ослепление, вызванное блеском неожиданно вспыхнувшей перед ним сверхновой звезды. Он, если развить это сравнение, подкрутил окуляр и настроил видимость и тогда заметил некое неприятное обстоятельство, чёрной планетой кружившееся вокруг сияющего светила.
Он готов был уже согласиться и даже начал мысленно примерять наряд человеческого быта на козлиное тело своей проклятой природы: можно ли избежать солнца и церкви и где брать кровавое пропитание… Впрочем, опасность волочётся за вампиром везде, как тень. Человечество так размножилось, что надёжных убежищ почти не осталось. Но – Либертина? Швырнула ему деньги, словно нищему, словно испорченное мясо – дворовой собаке! Как же она станет потешаться над ним впредь!
Зигмунд только рукой махнул. Да стань он хоть сервом, хоть мавром, хоть чёртом, хоть самой тенью тени, лишь бы проникнуть на бесценную сцену и получить вожделенное дело! И в то время как в душе его шло это сражение, он уже шагал вслед за господином Д. к дому маркиза.

Подписывая контракт, маркиз д’А. произнёс с улыбкой:
- Могу Вам сказать, дорогой Сигмондо, что редко встречал человека, столь же одарённого голосом и музыкальным талантом. Тем более это удивительно для Ваших лет! Во время выступления я готов был то разрыдаться, как глупое дитя, то вовсе лишиться чувств. Думаю, Вы и сами знаете за собой эту волшебную способность.
- Я бы не назвал это ни волшебством, ни талантом, - отозвался Зигмунд, вежливо поклонившись в ответ на такое лестное признание. – Музыка – моё любимое времяпровождение, только и всего, и, на счастье моё, эта любовь взаимная. Я поступаю так же, как ухажёр, который забирается по дереву на балкон обожаемой им девушки, который готов трудиться день и ночь, чтобы заработать на приглянувшуюся ей безделушку и совершает прочие подобные подвиги. Поверьте, это совсем не сложно.
- Вы очень разумны для юноши Вашего возраста, - заметил маркиз и жестом приказал господину Д. отвести артиста в его комнату.
Зигмунд несколько раз порывался бежать восвояси, в страхе перед опасностями человеческого существования, но, как в кошмарном сне, почему-то делал совсем не то, что думал. Ужас его всё более увеличивался, и, увидев вошедших слуг, перепуганный вампир потерял сознание.
Пригоршня холодной воды привела его в чувство. Зигмунд открыл глаза и заморгал, озираясь.
- Здравствуйте, Сигмондо, - сказала девочка. – Я Долорес. Долорес Эсперанца, я пою и танцую. Мы будем выступать вместе… Как Вы себя чувствуете?
- Здравствуйте, - сказал Зигмунд. – Всё хорошо.

Светло-оранжевые, её волосы напоминали вскрытую древесину бука – тёплые, блестящие, видна каждая прожилка. И глаза её были как золото, как капли горячей смолы. Тонкое лицо почти терялось в копне причёски. Долорес приподняла ногу, готовясь к танцу.
Против своей обычной привычки, гости маркиза не болтали, не смеялись и в молчании следили за сценой так пристально, точно там затаилось чудовище – ужасная, безжалостная тварь, которая вот-вот выбежит и заживо пожрёт их. Оглушительная тишина стояла в зале.
Долорес-Солнце сияла и искрилась. Сигмондо-Месяц, бледный, в белом платье, неподвижно ждал её приближения. Они пели на два голоса; казалось, отражённые и размноженные акустикой звуки льются с потолка прозрачным дождём.
  Живут Луна и Солнце вместе
  В сапфировом дворце небесном,
  Но видятся сосед с соседкой,
  К своей печали, очень редко.
  Неся тепло и свет для смертных,
  Днём Солнце трудится усердно,
  Когда же Солнце спит в палатах,
  Луна её работу ладит.
  Такая им досталась служба,
  Что ни любовь, ни страсть, ни дружба
  Их не заставят задержаться
  В своём сапфировом палаццо.
  Но всё ж бывает иногда,
  Что, по небу бродя в трудах
  Иль сад возделывая летом,
  Луну случайно Солнце встретит.
Ангельский голос Сигмондо едва не расколол потолок. И вот Долорес подаёт ему руку.
  Сражённые любви недугом,
  Они впиваются друг в друга,
  Сжигая пламенем объятий,
  В уста целует Солнце брата.
  Огонь любимых губ лобзая,
  Они о деле забывают,
  И в эти краткие минуты
  Мир беспросветной тьмой окутан.
Свет погас – зрители ахнули. Но тут же в темноте, вырезанный из мрака единственным лучом, возник Сигмондо. Сцену скрывала чёрная тень: он словно висел в воздухе, в самом деле похожий на белый лунный серп. Лицо его тронула улыбка, а пальцы – струны. Долорес, не зная ещё, триумф это или провал, забыла о своих заботах. В душе её осталась только мелодия, льющаяся со струн, смывшая, затопившая всё ледяными волнами. Оцепенев, окаменев от холода, она не могла шевельнуться, и чувствовала, как море музыки играет её мыслями, точно прибрежной галькой, как прибой переборов и влажная пена флажолетов превращает её сердце в гладкий круглый окатыш, безразличный к славе, смерти, любви и боли.
Сигмондо доиграл. Гости вскочили с кресел и разразились криком, так что Долорес перепугалась до невозможности. Но, увидев на сцене множество букетов, она поняла, что всё хорошо, просто прекрасно. А цветы продолжали лететь в Сигмондо, пренебрежительно принимающего это подношение, более равнодушно, чем покойник на похоронах или языческий идол.
Его лицо бледнее месяца, ни капли крови, ни тени румянца не проступает сквозь бумажную кожу. Словно высеченная из мрамора статуя – холодная, бессловесная, неестественно красивая. Его глаза серые, как северное море, и так же окатывает тебя ледяная волна, как их взгляд. Пальцы гладят стальные струны – и правда, их ласку может стерпеть только металл! Улыбаешься! Конечно! И грех, и страх – их у тебя вырезали, как опухоль, и тебе больше не больно.

Дворецкий Д. внимательно следил за представлением из-за шторы. Несомненно, мальчишка одарён сверх всякой меры. Он срывал аплодисменты одним движением руки, как серп срезает полевые лютики. Да и неудивительно! Нужно признать, что полполовинки серенады, спетой им, хватило бы, чтобы даже статуя богини Дианы со всех гипсовых ног бросилась к маленькому музыканту.
Вдруг прагматичную голову господина Д. посетила забавная мысль: а что, если сбежать вместе с мальчишкой из-под власти маркиза, и потом продавать его в театры? Ум его юн, и Д. не составит труда закабалить будущую звезду оперы ловким контрактом до конца его жизни. Мысль, показавшаяся вначале забавной, заставила Д. нахмуриться и заскрести затылок.
Волшебный голос этого ребёнка и магия его музыки вполне могли совершить чудо. Достаточно уговорить владельца театра прослушать пару арий в исполнении мальчика, а там… знаменитые сцены, столицы, путешествия, богатство, слава, аудиенции у королевских особ…
В ту минуту, когда указанные мечты дурманили голову дворецкого, «Сигмондо Силенцио» вышел со сцены. Тут же восторженный Д. сжал его в объятиях, едва не выдавив из него дух.

Пока дворецкий Д. молча вынашивал свой план, вампир Зигмунд сделался персональным шутом, игрушкой и наперсником маркизы Либертины. Она выпросила музыканта у мужа на свою потеху и сама распоряжалась каждым его шагом. Маркиза была не зла; она сделала всё, чтобы Зигмунд жил хорошо. Именно Либертине Зигмунд был обязан тем, что мог выходить из дома ночью, обитал в особой комнате и спал днём в сундуке.
Вампир-музыкант сразу угадал условия негласного договора. Он развлекал Либертину и помогал ей изыскивать кровь. Поскольку придворный гитарист был, в сущности, слугой, ничто не мешало ему свободно бродить по двору, кухне и чуланам, а там всегда найдётся парочка крыс, голубей или ещё какой-нибудь теплокровной живности. Взамен Зигмунду дозволялось заниматься музыкой, восхищать гостей маркиза и волочиться за танцовщицей Долорес. А для этого не жаль и побренчать шутовскими бубенцами.
Отсюда явствует, что чудачество заразнее чумы и привязчивей проказы; во всяком случае, чума и проказа Зигмунда миновали, а глупость овладела им в одну минуту.
Впрочем, глупость благотворна для нрава и плоти, веселит и делает ночи приятнее. Зигмунд пел, мечтал и музицировал, в кои-то веки не размышляя, не рассуждая, не думая о прошлом, будущем, герундии, плюсквамперфекте и прочих временах.

Постоянная смертельная опасность совсем растянула Либертине нервы; она, как расстроенная гитара, вместо мелодичного звона отвечала дребезжанием на любое прикосновение. Но, как ни странно, именно её изъяны: раздражительность и капризы; страх перед солнцем; нежелание супружеской любви; отсутствие ежемесячных кровоизлияний; тошнота при виде пищи, не говоря уж о том, чтобы взять её в рот; сильная бледность – в конце концов помогли ей более притворства. Либертина ещё даже не успела продумать в деталях свою ложь, когда служанки сказали ей сами:
- Мадам, да ведь Вы ожидаете дитя!
Сияющий от счастья, сиятельный будущий отец носил теперь маркизу на руках. Любая её прихоть прощалась, дерзость превозносилась, странность освящалась. Либертина использовала эту фору, чтобы разогнать слуг, давно выводивших её из себя навязчивостью и любознательностью; в особенности допёк её один новенький, лакей маркиза, нанявшийся незадолго до их брака, сладкий и ласковый, будто намазанный мёдом – и разящий при этом луком – тучный мужик лет пятидесяти, по имени Арман Реми. Окаянный лакей взял на себя функции либертининого шлейфа и тащился за ней повсюду, снося и ругань, и угрозы, и удары, словно ему это даже нравилось. Но вот маркиз строго распорядился Либертину не беспокоить, не буде на то её явно выраженного желания. Очень своевременно, если учесть, что нужно было начинать подкладывать тряпки под бельё, взамен зародыша.
Одна неувязка: заботливый муж вбил себе в голову, что необходимо увезти свою хрупкую, нервную, изнеженную жену в деревню, подальше от сутолоки и суеты. Ему и невдомёк было, что в сельской местности болезни Либертины – светобоязнь, псевдопорфирия и кровожадность – только усугубятся. Какое уж там спокойствие! Одна только мысль о дороге вызывала у маркизы слабость в коленях. Но – сесть, сдержать сердцебиение, как следует подумать и отыскать выход. Выход обязательно где-нибудь завалялся, стоит только хорошенько пошарить на чердаках и в кладовках памяти. Джанни, было дело, даже в тюрьме обхитрил вездесущее солнце, а она – хозяйка дома!

- Джанни, - прошептала Либертина, наклонясь к решётке. – Меня увозят в деревню. Что мне делать? Что, если убрать старика прямо сейчас?
- А ты уверена, что отцовство ребёнка признают?
- Я ни в чём не уверена, - сказала Либертина. – Но и ехать я не могу. Нужно либо убивать, либо убегать, третьего нам не дано.
- Почему, чёрт возьми, ты не можешь ехать?
По щекам Либертины заструились невольные слёзы.
- Это так ужасно, Джанни… так гадко… Ото всех таишься, ни минуты покоя, одно только название – госпожа!.. Если кто и господствует в нашем доме, так это скотоподобные слуги – неотвязные как тени, но притом ещё, совсем не как тени, болтливые, вонючие, жадные, прожорливые! Забери меня домой, милый Джанни, пропади оно пропадом, это поместье!.. – Но она тут же оборвала себя. – Я бы не жаловалась, я почти привыкла, но путешествие!.. Вообрази, как я буду скрываться днём, чем питаться? Моя тёмная природа обнаружится на первом же перегоне, в первом постоялом дворе!
- Ерунда, сестрёнка, - сказал Джанмария. – Пустые страхи. Сделаем так. Я последую в нашем экипаже за тобой. Если что-нибудь произойдёт непредвиденное, ты всегда сможешь скрыться от опасности. Ночью, в условное время – допустим, в четыре утра – будешь спускать в окно верёвочку, я привяжу к ней какое-нибудь существо. Только не обессудь, придётся попоститься на крысах и кошках.
- Отлично! – воскликнула Либертина, более успокоенная тем, что её одиночество не будет полным. – Жди, я сообщу тебе о дате отъезда и о маршруте, который изберёт мой маркиз.
Брат и сестра поцеловались и расстались.