6. Заповедь, которую вампир не способен нарушить

Либертина в деревне. – Странное поведение лакея. – Зигмунд поёт песенки. – Подземелье: Долорес ставит себя в затруднительное положение. – Сон Зигмунда и его отчаяние. – Письмо из Англии. – Бегство.

Итак, маркиз д’А., его молодая жена и многолюдная свита покинули столицу и устремились к мирным, скромным радостям деревенской жизни. Следом за ними, на приличном расстоянии, ехала повозка с закрытыми окнами, без гербов и опознавательных знаков. По желанию маркизы тронулись в путь после заката. Маркиз указал на опасность со стороны волков; но нервная жена закатила ему такой скандал, что он вскоре раскаялся в своей трусости: куда лучше стая голодных волков, чем гнев его дорогой супруги. Посему, они скакали ночью и встали на ночлег на рассвете. Вещи ещё разбирали, когда подкатила закрытая повозка, из которой выскочил молодой господин. Слуги, занятые разгрузкой, не обратили на него внимания – если кто и узнал брата маркизы, то не счёл его преследование подозрительным. За одним исключением: толстый старый лакей уставился на Джанмарию во все глаза, точно узрел матерь Божию на огненном облаке.
- Что пялишься? – грубо бросил вампир, злой с дороги. – Чёрта за моей спиной увидел, старая бестия?
Толстяк только быстро закрестился и побежал прочь.
- Сумасшедший, - сказал Джанмария.
Верёвка спустилась из окошка маркизы в должный час, и к ней была кем-то в темноте привязана кошка с завязанной тряпицей пастью. Тот же кто-то подобрал сброшенный труп и замёл следы. Всё прошло как нельзя лучше.
Они тем же образом за три ночи добрались до деревни, и их со всеобщим весельем и торжествами встретили в старом родовом поместье д’А.

Джанмария въехал на постоялый двор, сдал экипаж и лошадей работнику и вошёл в первый этаж, где располагался трактир. В задумчивости он уселся в углу, за липким от вина столом. Он не знал, как вести себя дальше. Проще всего было бы напроситься в гости к маркизу, всё-таки он его якобы шурин, но Джанмария небезосновательно боялся, что странности, свойственные тёмным тварям, с его появлением в доме умножатся вдвое, привлекут всеобщее внимание и погубят и его, и сестру.
Поэтому он отправил Либертине письмо, в котором подробно описывал свои сомнения. Опасаясь, однако, что письмо может быть вскрыто, он выразился следующим образом:
«…Любезнейшая сестра, изнемогаю от желания лицезреть тебя в твоём новом блеске, огранившем восхитительную твою красоту, но тревожусь, что моё присутствие стеснит сиятельного маркиза. Ибо моё происхождение, воспитание и кровь предков, возможно, несовместимы с правилами замка. Прошу тебя, как умнейшая и более просвещённая из нас, укажи мне верный путь к действию.
Пока же нахожусь в гостинице «Бутылка и кружка – добрые подружки», сгорая от нетерпения узнать подробности о твоей судьбе и мечтая обнять тебя. Если сочтёшь это правильным, готов сохранить за собой упомянутое место жительства либо разыскать подобающую твоему положению квартиру в окрестностях, лишь бы только это помогло мне видеться с тобой хоть вполовину столь часто, сколь того требует братская любовь и сродство крови…»

Либертина (у неё всё было благополучно) получила письмо брата. Ей подали его на подносе среди другой корреспонденции: записок, визиток, приглашений и пары розово-жасминовых конвертиков от парижских подружек, измалёванных вензелями и растушёванных завитушками. Либертина уже собралась открыть долгожданное послание, как вдруг острый глаз её приметил неровность печати. Поднеся конверт близко к глазам и озаряя его свечою то с одной, то с другой стороны, она изучила подозрительную печать.
Сомнений не было: печать аккуратно надрезали тонким лезвием, затем, видимо, вынули и читали содержимое (возможно, даже подменили письмо), после запаяли печать, с искусством, достойным ювелира, вероятно, раскалённой иглой, и даже подчистили рубцы от спайки.
Сердце Либертины кольнул слабый страх, более же она была разгневана. Но, не зная обидчика, она решилась скрыть свою догадку и поступила с письмом по обыкновению, как если бы оно было целым: открыла, прочла и ответила. Стиль показался ей похожим на таковой Джанмарии, почерк определённо совпадал. Письмо, как видно, не фальшивое, но кому, язви его чума, понадобилось следить за ней и братом?
Подозревают, что они любовники? что они задумали преступную авантюру?
С чего бы вдруг?
И нужно быть уж совсем бестолковым дураком, чтобы надеяться найти подобное признание в официальном письме. Ведь это не тайная записка.
Заинтригованная Либертина, составив ответ (она предложила Джанни снять хорошую квартиру, в случае, если он стеснён в финансах, – на её булавочные деньги), итак, составив ответ, Либертина вышла, чтобы кликнуть служанку, и наткнулась на надоевшего ей до дрожи Армана Реми.
Арман выгнулся колесом в почтительном поклоне, невольно напомнив Либертине большой мешок с ветошью – до того он был грузен, толст и нечист – и заявил, что он весь к услугам госпожи и готов выполнить любое её поручение.
- Позови мне девушку, - велела Либертина, - Анн-Анатоль или Бэль или Виоль или Гиньиль или…
- Что мне им сказать?
- Чтобы они шли сюда, болван, – мне необходимо отправить письмо.
- Я мог бы сам отнести…
Либертина, выведенная из себя, залепила лакею оплеуху.
- Я сама решаю, что ты можешь, а что – нет, и никаких «бы» тут быть не может!
- Слушаюсь, - свернулся колобком Арман и покатился прочь.
«Отчего он так мне неприятен?» - подумала Либертина, и в сердце её почему-то закрался смутный страх.

Путешествие в деревню нагнало на Зигмунда не меньше ужаса, чем на его госпожу. Он чуть было не дал дёру из дома маркиза. Его остановили два обстоятельства, и оба они носили женские имена.
Первым была Либертина: к ней Зигмунд обратился с просьбой помочь ему бежать. Необходимость утешать его, перепуганного и удручённого, ещё более укрепила решимость маркизы довести свой замысел до конца. Она обещала Зигмунду самолично заботиться о его безопасности в пути. Ему надобно будет на время воздержаться от привычной греховной пищи, но об остальном пусть он не беспокоится: она клянётся красотою крови, что схоронит его от солнца.
Зигмунд поклонился как смог почтительно и доверился ей. Маркиза Либертина сдержала слово: он доехал в целости до замка д’А., и в нём Зигмунда устроили почти так же, как в Париже.
Второе обстоятельство, удержавшее вампира-музыканта, звали Долорес.

- Спойте что-нибудь, Сигмондо, - сказала Долорес.
- Что хорошего я могу спеть, - со смешком ответил Зигмунд.
- Ах, пожалуйста!
Зигмунд хмыкнул, ухмыльнулся и тихонько запел:
- Чёрная кошка
  Почесала ушко,
  Полизала лапку,
  Легла на лавку.
  Подумала кошка:
  «До чего ж я хорошенькая!
  Пышная грудка,
  Глазки – как изумруды,
  Изящно сложена,
  А хвост – просто роскошный!
  Как выйду на лесенку –
  Все коты взбесятся!»
Такая вот песенка.
- Ах, какая прелесть! Это Вы сами придумали?
- Кто же ещё может придумать – такую глупость, - сказал Зигмунд.
- Это очень хорошая песенка, - твёрдо сказала Долорес (Лоретта!). – Просто детская…
Долорес была человеком, не проклятой тварью. Она наклонилась, ухватила вампира за волосы на затылке и безжалостно впилась ему в губы – несмотря на притворное сопротивление жертвы этого ужасного насилия. Но желание вампира не может утолить поцелуй – лишь глоток крови из горла жертвы. Зигмунд вдруг почувствовал страх, словно кровь Лоретты могла сжечь его изнутри, как солнечный свет.
- Не нужно бояться, - тихо сказала Лоретта.
Волк в ошейнике, коршун в клетке, змея, прижатая к земле рогаткой, – Зигмунд, одарённый дьявольской силой и свободой и очарованием вампира, на коленях перед маленькой Лореттой!
Он сжимал зубы, чтобы не вцепиться в неё невзначай, он вонзал ногти в ладони, чтобы она избежала их удара, он обливал себя грязью, надеясь вызвать отвращение. Ничего не помогало, всё попусту. Так подброшенный камень тянет к земле.
Бездушное существо, убийца, пёс из сатанинской своры – нет, он не вправе сказать ей правду, не в силах совершить насилие, не может превозмочь это наваждение и уйти.
- Сигмондо, что случилось? Вам нехорошо? – спросила Лоретта с беспокойством.
Зигмунд провёл рукой по лбу, словно стирая с него грязь мерзостных мечтаний и грёз. Ещё ничего не случилось, всё хорошо, всё спокойно.

- Придумайте-ка песенку про нашего маркиза и его жену, - сказала Лоретта, шаловливым шёпотом. – О том, как они любят друг друга!
Зигмунд призадумался, обняв гитару. Потом взял несколько пробных аккордов и заиграл.
  Полосатая пчела
  Со шмелём переспала,
  Мохноногим, волосатым
  На матрасе полосатом.
  Долго страсти бушевали.
  Их тела пересекали
  Тени чёрные окна.
  Золотистая луна
  Насекомых освещала,
  Что лежали жало к жалу.
  Мёд и яд, огонь и тьма –
  Жёлто-чёрненький роман.
Лоретта прыскала со смеху; однако, когда придворный музыкант доиграл, она нахмурилась и с упрёком сказала:
- Но, Сигмондо, разве же можно так потешаться над хозяевами?
- Я же шут, Лоретта, - ответил Зигмунд, – верховный дурак её сиятельства! А шуту позволено говорить всё: и глупости, и правду, и даже серьёзные вещи!
- А эта песенка – глупость, правда или серьёзная вещь?
- Мой хлипкий мозг часто путает эти три парадигмы, - сказал Зигмунд. - Но все они слишком важны по сравнению с моим жалким щебетом: это основы людского бытия, три рыбы, на которых держится философия! А моя полосатая песенка – просто песенка, про пчёлку и шмеля, только и всего.

Зигмунд и Лоретта прогуливались по замку маркиза. Стремясь избежать посторонних взглядов, они углубились в подземные помещения и вдруг очутились перед запертой железной дверью, ведущей ещё ниже, в самое чрево здания.
- Ой, а что же там внутри? – воскликнула Лоретта. – Как жаль, что нельзя зайти!
«Там нас никто не найдёт, - промелькнуло в голове Зигмунда. – Не услышит ни одна живая душа».
Он взялся за замок и потянул ручку вверх. Со страшным скрипом и скрежетом она поддалась его усилиям: Зигмунд рассадил себе пальцы, но ручка выскочила из паза, и замок раскрылся.
- О, небесная дева, - только и произнесла Лоретта.
Зигмунд тщательно вытер замок платком и с поклоном приоткрыл дверь перед Лореттой:
- Пожалуйста!
Воспалённые зубы нужно драть с корнем. Зигмунд решился: он утолит жажду, как подобает тёмной твари, отнимет её кровь силой. А там – будь что будет. Может быть, его не заподозрят. С чего бы им заподозрить именно его?
Безумная мечта затуманила его мозг: что, если запереть её здесь, в тайне от всех? Каждую ночь, бесчисленное множество ночей он сможет спускаться сюда и наслаждаться горячим вином, струящимся в её жилах. Никто не услышит её стонов и жалоб. Она невинна, но и он не виноват. Нельзя винить волка в том, что он загрызает зайцев: такова его природа, быть убийцей, а природа зайцев в том, чтобы стать его добычей. А она? Разве она не сделала ему такого же зла? Он хочет только приковать её руки; она связала его сердце, стянув шёлковый шнурок нежности так крепко, что он не может вздохнуть.
Зигмунд долгие годы жил в одиночестве, и ярмо, возложенное на него добротой и очарованием Лоретты, невыносимо тяготило его, доводя до безумия, до бешенства. Если он не может отвадить её от себя по-хорошему, он умертвит её, но вернёт себе свободу. И Зигмунд всё повторял про себя: влечение к смертной девице столь же смешно и позорно для него, как для самой этой девицы была бы позорна любовь к лошади или к псу, или как если бы его, тёмную тварь, вдруг возлюбил ангел небесный. Он забывал, что верная собака иной раз бывает человеку роднее жены; забывал и том, как сам он, извлекая из гитарных струн прекрасные созвучия, молился, чтобы ангелы услышали его игру и, может быть, ради музыки позабыли хоть на мгновение о его презренной и преступной натуре, и одарили улыбкой.
Зигмунд и Лоретта пробирались сквозь заплесневелое, проржавелое, полусгнившее старьё и сети паутины, поднимая пыль на каждом шагу. Лоретта двигалась вслепую, вцепившись Зигмунду в рукав; он же шёл довольно уверенно. Спустившись ниже, где кромешный мрак не позволял видеть даже вампиру, Зигмунд стал ударять ладонью по стене – отзвук от соседних стен позволял ему сориентироваться.
- Зачем Вы стучите? – спросила Лоретта.
- Ничего не видно, - объяснил он. – Пытаюсь что-нибудь нащупать. Вон там проход, идёмте.
- Откуда Вы знаете?
- Догадался, - усмехнулся Зигмунд.
Лоретта судорожно сжала его локоть, охваченная страхом, словно предчувствуя свою участь. Но Зигмунд непреклонно шёл вперёд.
- Летучие мыши, - вдруг сказал Зигмунд.
- Где? – тихо прошептала Лоретта.
- Да вон же… наверху, - сказал Зигмунд, указывая под потолок, где висели тёплые красноватые комочки.
- Я ничего не вижу, - растерянно сказала Лоретта.
Зигмунд поднял камень с пола и швырнул в мышиную гроздь. С визгом животные сорвались с насеста и заметались.
- Теперь видите?
- Я слышу шум, - отвечала Лоретта.
- Это они машут крыльями. А крики? Крики Вы не слышите?
- Но ведь летучие мыши не кричат, - прошептала Лоретта. – Сигмондо, зачем Вы пугаете меня? – оглушённый мышами, Зигмунд еле расслышал её тихий голос.
- Кричат, - возразил он. – И ещё как громко. Только очень тонко – должно быть, Вы такие звуки не различаете.
- А Вы почему различаете?
- Я, - сказал Зигмунд, - я… музыкант, - и вновь он стал Сигмондо; в ужасе от собственных желаний, он попытался вырваться из рук Лоретты.
- Всё хорошо, - сказала Лоретта. – Всё спокойно!
Сигмондо закрыл лицо руками; Зигмунд опять потерпел поражение.

В то время как шут её веселился со служанками, маркиза Либертина терпела преследования лакея. Проклятый Арман, чтоб он задохся от собственного жира, едва ли не спал под её дверью и ходил за нею с упорством преданной собаки. Он всегда был под рукой, чтобы исполнить приказ – это-то и мешало Либертине отделаться от него под разумным предлогом. Его услужливость восхищала маркиза, её мужа. Когда же Либертина, пользуясь привилегией на странности (их обычно приписывали тому, что она в тягости), когда Либертина попыталась устранить негодяя лакея как бы из пустого каприза – маркиз удалил Армана из её личной свиты, но оставил при себе.
Теперь умалишённый лакей не мог уже досаждать своей госпоже сутки напролёт. Но он пользовался всякой свободной минутой, чтобы справиться, где маркиза и чем занимается. В результате весь двор заразился от него манией подсматривания, и Либертина не знала ни секунды покоя.
Она рассказала об этом «брату» при встрече (предварительно заглянув за всю мебель и уверившись, что у двери никого нет). Джанмария встревожился.
- Как ты думаешь, он что-нибудь подозревает?
- Ох, если бы я знала, - вздохнула Либертина. – А может быть, перегрызть ему глотку, пока не поздно?
- Нет, нельзя, - сказал Джанмария. – Пока нельзя… Но готов душу свою перепродать (если кто-то заплатит дороже дьявола), чтобы узнать, почему этот Арман так настойчиво следит за нами!

  По зелёному лугу
  Бежит лисица,
  Её хвост – как пламя.
  Вилланы за плугом
  Сеют пшеницу.
  Прекрасной даме
  Пишет письмо сеньор,
  Владетель лена.
  А дама вздыхает.
  Благочестивый приор,
  Склонив колени,
  Молитву читает.
- Сигмондо, - сказала Лоретта, дотрагиваясь до его губ. – У тебя такие странные зубы… как у волка. Что ты смеёшься? Разве я глупость сказала?
- Вспомнил сказку, - сказал Зигмунд. – Про девочку в красной шапочке. Ты не обращай внимания, это у меня уродство от рождения.

Зигмунд шёл по улицам, затянутым туманом. Он шёл к дому Лоретты, решив раз и навсегда покончить с этим. Встречные прохожие – а их как-то много было сегодня – смотрели на него с яростной ненавистью. Зигмунд боялся не дойти. Он боялся, что, если вся толпа бросится на него, он не справится.
Тонкий ледок на лужах ломался под его каблуками. Зигмунд уже приближался к дому, где жила Лоретта, и ему всё больше не нравилась и улица, и лица людей, и странный неприятный воздух. Предчувствие сжало ему сердце. Он подошёл к тому месту, где стоял её дом, – так и есть: чёрное пустое пожарище, вот и всё, что осталось от дома, и холодный ветер поднимал хлопья пепла и вертел ими.
Зигмунд узнал от кого-то, что Лоретта спаслась. Она находится в больнице. Зигмунд направился в больницу. Чем дальше он шёл, тем сильнее его тревожило неясное ощущение беды. Здания словно изменили форму и цвет, и оттенок у всего, на что он смотрел, был какой-то нехороший. Он поднял голову и увидел, что большую белую луну что-то размывает с краю. Полукруглый чёрный язык всё глубже въедался в лунный диск, превращая его в серп, и всё темнее становилось вокруг. Зигмунд с ужасом увидел, что это не обычное лунное затмение, что исчезли даже звёзды. Что-то огромное, безымянное надвигалось на небо, на город. Но думать было некогда, и в непроглядной кромешной темноте, почти на ощупь, он шёл дальше в поисках больницы.
В больнице оказалось светло, горели лампы, так ярко, что глаза у Зигмунда заслезились. Его провели в палату, грязную и холодную, полную кричащих, хохочущих, бормочущих, бредящих женщин, и там он нашёл Лоретту, смертельно больную, умирающую от какой-то их человеческой глупой смертной болезни: кашля или простуды или несварения сердца. Зигмунд не знал, что это за напасть, и ничего не мог сделать. У него на глазах Лоретта задыхалась, бледнела, вилась узлом в последних корчах, едва дышала с мучительным хрипом, а он сидел совсем рядом, неуязвимый, бессмертный и беспомощный.
Зигмунд знал, что люди живут очень мало. Только к ним привыкаешь, а они уже старятся, болеют и умирают. Он не обманывал себя, ему было хорошо известно, что всего пара-другая дюжин лет – и Лоретта превратится в старуху, а потом погибнет. Но почему именно сейчас, ведь ещё рано, ведь люди, бывает, доживают до семи или восьми десятилетий! Почему? Другие смертные живут же столько – но не Лоретта! Что он сделал не так?
Зигмунд, убивший тысячи людей без малейшего содрогания, как куриц или мышей, сейчас сидел у постели одной такой мыши, уставившись в стену, в отчаянии и горе.
Скорее бы всё кончилось.
На губах Лоретты выступила пена. Он держал её за запястье и слышал, как быстро-быстро, всё быстрее бьётся её сердце. Небо наказало его за все убийства одной-единственной смертью. Всё её тело вдруг ослабло. Пульс больше не стучался в его пальцы. Лоретта была теперь мертва.
Зигмунд встал и, пошатываясь, вышел на пустую безлунную улицу.
- Нет! – закричал он, пронзительно, как укушенная в драке собака. – Нет! Нет! Нет!
Зигмунд проснулся, дрожа от озноба. Ещё не было и полудня. Вот так всегда, когда ляжешь в гроб слишком рано. Полнолуние, что ли, грядёт, что ему грезится во сне такая жуть? Лоретта ещё жива, она не больна, он не убил её, надо взять себя в руки и что-нибудь придумать.

К Джанмарии приехал гость: бледный светловолосый молодой человек в чёрном плаще. Звали гостя Хангер, он также был тёмной тварью (из Сообщества Летучей Мыши, как они говорили) и исполнял при Правителе Сообщества обязанности секретаря и гофмейстера. Господин Правитель изволил даже называть его своим «правым крылом». Хангер и Джанмария прошептались при закрытых дверях больше часа, а затем гофмейстер отбыл. Но он привёз письма; одно из них оказалось адресовано Зигмунду.
Это письмо было вручено адресату, когда маркиза Либертина отправила Зигмунда с каким-то поручением к Джанмарии. Как она теперь благословляла наитие, подсказавшее ей оставить при себе вампира-музыканта для личных услуг! Их адская природа одинакова, нужды схожи – и где не может приказать маркиза, там прошмыгнёт слуга. Они составили союз против всех людей замка – и случалось, что Зигмунд проносил ей живых крыс и птиц под полой, а Либертина распорядилась поселить его в подвале, подальше от солнца.
Итак, Зигмунд явился к Джанмарии с тайной миссией от «сестры», и Джанмария дал ему письмо от давнишнего лондонского приятеля, вампира Джентли Рыжего. Это была большая радость для Зигмунда, который много лет не получал вестей от своих собратьев. Среди тёмных тварей вообще не бытовала привычка писать друг другу каждую ночь, излишняя словоохотливость могла навлечь опасность, ни у кого не имелось постоянного адреса, за весьма редким исключением, да и время не способствовало свободной переписке. Зигмунд поэтому был удивлён и счастлив, и соотнёс письмо с теми переменами, что случились в истёкшие месяцы в его жизни. Казалось, конца не будет его бедствиям, но нет: он обратил свой взор к окружающему миру, и мир немедля же вспомнил о нём.
Письмо было такое:
«В-ру Зигмунду Музыканту,
тёмной твари в третьей крови,
Париж (или куда бы там ни было).
Привет тебе, дорогой друг, да пребудет всегда кровь в твоём брюхе и золото в кармане.
В кои-то веки всё относительно спокойно; проведши несколько партий в большие шахматы, и проиграв пару королей, народ угомонился. Теперь же они играют в партии политические, провели уже дюжину палат, даже появились свои гроссмейстеры – то есть, я хотел сказать, гофмейстеры. Называются эти партии «виги» и «тори», причём, что смешно, тори есть прозвание ирландских грабителей с большой дороги, а слово «виг» используется для управления лошадьми. Так что, сам видишь, выбор невелик: между хищными волками и стадом скота. Либо нами будут править, как конём, и нещадно взнуздывать под ноздри, либо будут свободно грабить. Впрочем, Бог с ними, а с нами наш тёмный бог. Сам я в выборах, конечно, не участвую, хотя с интересом читаю об этом в газетах.
Теперь я часто читаю газеты – как тебе это нравится? За утренней кровью, парой черепов всмятку и гренками… извини, опять описка, – конечно, гренадерами. Чтение газет меня просто умиляет: как они ломают перья, чтобы доказать, кто из них прав и мудр, как будто бы каждый, кто ещё жив, не является правым и мудрым благодаря одному этому незаурядному факту.
Они доказывают с пивом у рта, что товар должен продаваться по той цене, по какой его покупают, что на бесплодной земле не следует выращивать хлеба, что вместо мануфактур, чья продукция дорогая и дурная, нужно строить фабрики, которые производят вещи хорошие и по малой цене, и так далее, ад абсурдум. Разве это не мило? Ешь, пей и веселись, ибо завтра тебя изберут.
В минуты меланхолии мне кажется, что эта хвалёная людская жизнь во всём подобна карточным играм, или какому-нибудь другому похожему развлечению. Ведь нужно быть слепым, чтобы не видеть, что карты – не что иное, как крашеные картинки, и что правила игры есть надуманная условность, созданная ради забавы.
Смертные же тупицы, будь они неладны, играя в жизнь, едва ли не упираются носом в истину, но огласить эту истину считается у них за дурной тон или за беззаконие, и, против того, всерьёз спорить из-за игрушечных своих законов им кажется очень достойным, а изобрести какую-нибудь новую штуку в поднадоевшем пасьянсе – слывёт за великую мудрость. Всё равно как если б они воевали по поводу того, чья очередь ходить, или казнили тех, кто ходит червами, а не хорошей, правильной мастью.
Да, впрочем, это неудачное сравнение – они так именно и делают. За карточным столом они столь же серьёзны, как и за письменным, стреляются, убивают из-за карт, крадут из-за карт, и стараются как можно скорее любое веселье превратить в войну.
Как ты знаешь, революция сровняла наш замок с землёй, лишив его бессмертие господина Найта всех титулов, вымпелов и султанчиков. С тех пор, как всё утихомирилось, в течение столь долгого времени, что седой Сатурн успел проплестись на своих костылях вокруг огненного озера Солнца, господин Найт старается отторгнуть вспять наше имущество, но как бы не так! Новые владельцы с ним не согласны, в суд нам идти затруднительно, так что ничегошеньки у нас не выходит:
  «Но ничего снискать не удаётся,
  Когда природа в чём-нибудь упрётся.
  К упрямству склонна вся живая тварь
  Теперь не меньше, чем когда-то встарь»,
как о подобных же обстоятельствах выражался несравненный мессер Джеффри Чосер.
Коротко говоря, от нашей старой жизни время не оставило камня на камне и в буквальном смысле слова, и в фигуральном, но замечу при сём, что не изменился ни свет луны, ни вкус крови, а это, быть может, и главное.
Помнишь ещё, как мы резались с тобой в чекерс и распевали дерри-даун в замке старого дядюшки Мэрси? Был бы очень рад тебя видеть, но не могу сейчас путешествовать – никак не выправлю эту штуку, которая называется у них «удостоверение личности». Ведь сейчас без личности никуда.
Если захочешь ответить, в ближайшие месяцы пиши: мистеру Джентли Реду, дом Хэдэвэев, Гольдсмит-стрит, Лондон, Великобритания. Дойдёт ли письмо, не знаю, приходится часто менять адреса. Но будем надеяться на врага хорошего…
Доброй удачи,
В-р Джентли Рыжий».
Прочтя письмо на три раза подряд, Зигмунд разорвал его, сжёг на свече, смёл пепел, потом сел в кресло, вздохнул и задумался.

Зигмунд забыл, что такое мёд, никогда не видел янтаря и ненавидел солнечные лучи на закате. А рваное пламя факелов и зловонный свет масляных ламп ничуть не были похожи на золотистые глаза и нежно-оранжевые волосы Лоретты. Ангел его дёрнул сочинять эти дурацкие, гори они в аду, стишки. Проклятые слова вертелись на самом кончике пера, но никак не хотели спрыгнуть на бумагу. Вековая мудрость вампира оказалась бессильной перед причёской маленькой девочки.
Разрисовав весь лист закорюками, изругав впух поэзию, Зигмунд кинул невезучее письмо в печку и принялся за другое.
«М-ру Дж. Реду, Дом Хэдэвэев, Гольдсмит-стрит, Лондон, Великобритания…»
На языке его тлел вкус лореттиной крови – которой он ни разу не пробовал. Воображаемый огонь разъедал глотку, раскалённым металлом растекался по жилам, пожирал мозг, как копну сухого хвороста. Зигмунд в недоумении уставился на бумагу. Кто, собственно, этот мистер Ред? Ах, да: вампир Джентли, его приятель. И он тоже рыжий, но у Лоретты волосы много светлее, они такого оттенка, как… как… как что? о чём это он? «Мистеру Дж. Реду…» - а это что за чёрт? Ах, да, чёрт возьми!

Не поднимай глаза –
Они жгут, как солнце.
Что должен я сказать?
Зачем тебе знать,
Моё сердце,
Что только на смерть
Я отвечу взаимностью?
Ты ждёшь поцелуй в полнолуние,
И лепет, и щебет, и страсть.
Всё, что могу я дать –
Взаимное безумие.

Будь вампир Зигмунд человеком, он не стал бы ломать себе голову. Он бы женился. Он и Лоретта прожили бы вместе с полсотни лет, а потом их уложили бы в одну могилу. Их души улетели бы на небеса, предоставив потомству терзать разум глупыми загадками о жизни, смерти и любви.
Могло, конечно, всякое произойти. Голод, горе, чума или война могли забрать Лоретту. Но жизнь людей так коротка. Он страдал бы всего несколько десятилетий. Не дольше ли он прятался на кладбище, снедаемый ужасом, печалью и злым одиночеством, точно призрак среди мертвецов? А ведь эти годы промелькнули как одно мгновение. Он уж как-нибудь дотерпел бы до смерти; а если бы не по силам оказалось терпеть, обратился бы к Богу. Он много раз видел, что в несчастье люди взывали к Богу, и, очевидно, это им помогало.
Но Зигмунд не был человеком. Он не мог бы ввести Лоретту в церковь: тёмным тварям запрещено входить в храм, да у него даже свидетельства о крещении не имелось. Он не мог бы соблазнить её и пребывать с нею в греховном союзе: как объяснить ей свои странные пристрастия и необычное обличье? Он не мог убить её, как поступил бы всякий другой здравомыслящий неумерший на его месте. Если же он возьмёт её крови, не лишив при этом жизни, – скажем, около пинты, – его тайна раскроется.
Пусть так. Предположим, он откроет ей свою тайну.
Иногда тёмные твари пленяют прельстивших их сердце людей, либо встречаются с донатором вечерами, скрывая место своего обитания. Но возможно ли держать её взаперти всю жизнь? Если же она будет свободна и по доброй воле согласится разделять с ним кровь по ночам, не погубит ли это её душу? Что сделают с ней люди, её сородичи, узнав об этом: бросят в тюрьму, казнят через сожжение? Как он сможет пережить вечность без неё, когда она состарится и умрёт?
Был ещё один, последний, выход, о котором всё чаще вспоминал Зигмунд – превратить Лоретту в равного по крови вампира. Но такого проклятия он не пожелал бы и врагу. Ей, наивной юной девице, может быть, покажется красивым и романтическим пресмыкаться во мраке и в крови под сияющей луной. Первый глоток вина, хоть и кисел, но волнует и веселит. Первая выпитая чаша наполняет сердце пламенем. Множество чаш в течение многих ночей приносят горечь и муки. А когда тебя топят в бочке, до краёв полной самого сладкого вина, желаешь только того, чтобы все багровые, розовые и золотые пьянящие напитки исчезли на веки веков с лица земли.
И, потом: если он сделает её равной себе, в злодеянии и в знании, в силе и в страхе, в нежности и в ненависти – вдруг любовь её умрёт? Да, среди смертных он сверкает, как жемчужина в горохе. Но бросьте жемчужину в шкатулку с бриллиантами! кто тогда взглянет на неё? Зигмунд не одарён ни разумом, ни золотом, ни смелостью, ни приятностью внешности, и среди тварей тёмного мира он всё равно что маргаритка среди роз. Сейчас Лоретта – смертная девица, и восхищается им; она станет неумершей и отвернётся с презрением. Так говорил себе Зигмунд Силенциус.
На следующую ночь Зигмунд ушёл из замка, в неизвестном направлении, бросив почти всё своё имущество. «Бей или беги» - говорит пословица; убить он не мог, но убежал.
Ибо такова проклятая природа вампира, что он сотворён смертью и для смерти: должен убивать и не может рождать ничего живого. Эти птички дьявола, как кукушки, отсчитывают чужие жизни и умерщвляют чужих птенцов, никогда не имея собственных.
Созданные врагом Господа ради греха, они нарушают все законы и все заповеди, кроме только одной. Прелюбодейство есть порок человеческий.

Либертина, узнав о побеге Зигмунда, только плюнула. Дурак выскочил из колоды, пусть его, она будет играть без джокера.
Лоретта проплакала три дня. На четвёртый день придворная танцовщица взяла расчёт, и более ни в замке, ни в землях маркиза д’А. её не видели. Вслед за соловьём улетела и канарейка.
Так провалились блистательные планы дворецкого Д., но для остальных игра ещё не кончилась.