Сильфиада 14. продолжение

О, Ветер! Простятся ли мне мои грехи? Не знаю.

Я хотела быть счастливой и петь о своем счастье, смеяться и  танцевать, птицей лететь над землей, но…

Обернувшись, я увидела, что окружает меня Пустота, Черное Нечто, бесформенное и мертвое… Как могло такое случиться?!

Нет рядом никого, кто понял бы мое сердце; я умираю. Я одна.

Я ничто; ранее я мечтала и хотела любить, я писала стихи, и жила в придуманном мной мире. Я была счастлива, в том мире была гармоничная дружба и любовь, в том мире не лгали и не притворялись. Мне пришлось покинуть тот мир, и я ступила в этот, жестокий и пустой. Ветер развеял мои смелые и чистые мечты; о чем писать? Я не могу делать этого; я всегда писала о хорошем, но сейчас оказалось, что я не знаю ничего хорошего об этом мире, а мечты – чистые источники радости и моих детских надежд! – они оказались несбыточными и глупыми в этом мире. Я повзрослела!

Свет дня озаряет жестокость и порок; мира коснулась скверна. В нем нет места любви и доверию; и лишь ночь скрадывает весь ужас этого огромного вертепа; ночь зажигает фонари, окна – они как осколки моих чудесных грез, они манят меня своими мягкими теплыми огоньками, полурастворившихся в каплях дождя. В такие ночи я ухожу из дома, прочь из моего убежища, что хранит горькое воспоминание о любимом человеке…

Любимый человек!

Этими словами я называю монстра, что пожирает меня, мою душу, своим эгоизмом и циничными капризами. Для него я слишком уродлива и несовершенна, и все его существо, каждое слово, жест, даже изгиб губ, исполнены тайного смысла: «Ты должна быть счастлива, что я нахожусь рядом с тобой, упивайся моим обществом, глупая бесполезная дурнушка. Если не я, то кто еще полюбит тебя? Никто; ведь ты так отвратительна. А я, такой великолепный, блестящий и замечательный, несмотря ни на что, все же с тобою. Как тебе повезло со мной!»

И при этом он улыбается мне, целует и говорит: «Я люблю тебя».

Как пошлы и фальшивы в этом мире эти слова! Самые драгоценные и святые, казалось бы, три слова, наивысшая награда..!

Я не боюсь писать это; нет! И не боюсь кинуть эту тетрадь на виду – ничуть.

Монстр и не подумает глянуть сюда – разве его интересует то, что живет в моей голове, в моем сердце? Никогда; он и не подумает, не захочет, ни за что не захочет узнать это! Ему безразлична моя душа, равно как и то, что она умирает.

Иногда острые приступы любви охватывают меня, мое сердце; но это лишь агония умирающего духа, некогда прекрасного и любящего.

Это случается темными теплыми вечерами – как сегодня; так ясно небо! Горят ночные огни… неясная нежная тоска обнимает сердце – нежное любовная грусть, и я вижу силуэт в знакомом окне. Он устал, он положил голову на руки, он задумался… Впрочем, это всего лишь мечта – то, что кто-то думает и грустит обо мне. И самого его нет – это сборный образ, увы! Скорее всего, он сбежал из моего погибшего мира грез – красив, благороден, силен… Или обыкновенен, совершенно обыкновенен, пусть немного болтлив и хвастлив, но добр, весел и надежен, а главное – он любит, по настоящему любит, а не механически  целует, между делом, и не пользуется нахально глубоким щедрым карманом и застенчивостью глупой дурочки, смертельно боящейся остаться одной и согласной принести любые жертвы своему жестокому эгоистичному возлюбленному, капризно и брезгливо вытирающему ноги об её кровоточащее сердце.

… Ветер развеял волосы девушки, стоящей понуро на балконе, шевельнул  прозрачные занавески на балконе и перелистнул быструю стайку исписанных страниц в девичьем грустном друге – дневнике, одиноко белеющем на столе в темной комнате…

Позволю себе небольшое отступление; узнаешь ли ты эти строки, Лиза? Могу поспорить, что таких дневников – сотни тысяч, а то и миллионы. Многие девочки в восемнадцать лет вдруг понимают, что ничто не меняется в лучшую сторону после окончания школы. Не приходит веселая беззаботная «взрослая» жизнь, когда все можно, не появляются поклонники в новой среде  (институте или где-то еще). Все, чего ты ожидаешь то жизни, с грохотом проваливается, и ты стоишь на распутье абсолютно один, удивленный и растерянный, горько жалуясь – почему?! Я же вырос(ла), я же сменил(а) круг общения, оставив позади всех тех, кто не ценил меня, кто презирал меня…

Все веселые вечеринки проходят мимо, о тебе вспоминают лишь изредка и с неохотой…

Почему?!
Открою тебе существенный, очень важный секрет; действует безотказно.
Видишь ли, мало сменить компанию. Надо еще кое-что изменить в себе.

Поступление в институт действительно идеальный способ поменять свою жизнь. Там собираются «сливки общества», и  тебя там никто не знает. Не знают, что тебя в школе дразнили Шваброй, не знают, что стебались над тобой, чтобы посмотреть, как ты заплачешь.   Ты приходишь как закрытая книга, и множество глаз оценивают тебя. Это – главный, судьбоносный момент.

Надо, чтобы эта книга не оказалась пустой, чистой. Покажись им интересной, просто интересной (хотя бы куклы из папье-маше делай или рисуй пейзажи в стиле Ван Гога ),и люди повернутся к тебе. Не ожидай повального поклонения, хотя… смотря, чем ты сможешь удивить, что за увлечение ты выберешь, чтобы продемонстрировать миру свое неповторимое «я». Если ты будешь устраивать веселые вечеринки с какими-нибудь конкурсами (не пьяные оргии, где собирается лишь обкуренное тупое быдло, чтобы нажраться, потрахаться и облеваться), чтобы все хохотали, чтобы действительно было весело; подключи всю свою фантазию и все свои знания насчет окружающих, и в следующий раз, чтобы устроить потрясающий праздник, придут именно к тебе.

Организуй клуб любителей детективов; пишите эти детективы, читайте эти детективы, по вечерам собирайтесь обсуждать старушку Кристи  и обмениваться литературным опытом…
И все; успех тебе обеспечен.

Люди, увы, эгоистичны. Я вижу – ты сегодня плакала, возможно, мучимая этим же вопросом, что и героиня моего рассказа; и никто не пришел и не поддержал тебя, не сказал, как прекрасен мир. Да, люди эгоистичны. Они не любят разделять чужие слезы, большинство из них посмеется. Внимание, любовь и понимание у них можно получить, лишь наполнив этот мир радостью и смехом.

Смейся, Лиза! Стань интересной кому-то и будь счастлива.

Ветер всколыхнул занавески, принеся с собой запах дождя и грозы, разорвал тишину бархатной спокойной ночи. Зашумели деревья, теряющие листья, дверь на балкон хлопнула пару раз, принимая натиск ветра, и тревога, принесенная ветром, впилась в её сознание внезапно и подло, так, что от боли потемнело в глазах и перехватило дыхание, а татуировка на запястье левой руки в форме….., символа  Торна-покровителя, загорелась огнем, словно её только что выкололи.

Подскочив со стула, она уронила на пол дневник, беспомощно зашелестевший листочками, опрокинула старинную, выточенную из куска бронзы чернильницу и выскочила на балкон – глотнуть свежего воздуха.

Чернила черным пятном поползли по столу, закапали на дневник, покрывая чернотой исписанные хрустящие странички, скрадывая слова.
Ветер трепал волосы, звал, манил. Он принес с собой мятеж, тревогу и желание – неодолимое желание сейчас же уехать, умчаться прочь!!!

Сильфиада. Душа Сильфа.

Я знаю, где-то есть страна моей мечты. Там я – это существо сильное и прекрасное… какая разница, как я там выгляжу! Сущность от этого не меняется. Это существо может ходить среди волн в бурю и смеяться среди разверзшейся зеленой бездны под белоснежными брызгами пены.

Оно может рушить горы и созидать их заново, оно прочно как сталь - упругая полоса стали, нож.
Оно легко, как облако, и так же прекрасно. Оно рождается с розовым рассветом, под легкими перьями тумана, оно живет в изумрудной стихии ласковых шелковых волн. Там я – совершенна. И никто не смеет сказать мне обратное.

Там я – свободна, так как того желает моя душа, скованная здесь телом.
Там мой танец – смысл жизни; музыка, что звучит во мне – закон природы.
Там я – это я!

                *****************************************
- В Юдин! – в её голове, наконец, оформилась мысль, что принес с собой Ветер. Зачем – она не знала, но ветер звал её, манил, заставлял… он рвал листья, ломал ветки, словно хотел вырвать  деревья с корнями из земли, он крушил все вокруг, будто хотел увлечь, утащить все с собой – в Юдин. Он все крепчал, наполняя комнатку запахом свежего дождя, мокрой травы и моря. Яркая молния прочертила на миг посветлевшее небо, и гулко зарокотал вдалеке гром. Сильнее заметались белые занавески, взлетая прозрачными нежными крыльями, надуваясь пузырем. Холодный поток охватил разгоряченное лицо. Мысли, словно подгоняемые бурей, побежали быстрее.

В Юдин! Сегодня же! Купить билет! Ветер рванул крепче, нетерпеливее, и она мотнула головой, прогоняя неверную мысль.

Нет, не билет! К черту билет! На машине, сию же минуту! Зов не может ждать! Словно соглашаясь с нею, ветер разбушевался не на шутку, заставляя листья аплодировать ей – даже ценой своих хрупких жизней!

Ветер вливался в её кровь, заставляя её кипеть. С лица её исчезла усталость, неуверенность испарилась. Осталась решимость. Решимость и общность с ветром – мятеж и жажда странствий.

Да! Она едет!

Буря за окном рванула пелену дождя, вскипавшую пеной, и с подоконника упала ваза, разбившись на мелкие осколки. Кто-то шевельнулся в темноте комнаты, раздался недовольный голос:

- Ты что, не слышишь – ваза разбилась? Зачем ты раскрыла окно?

…Она вздрогнула, и волшебное наваждение исчезло. Просто дождь; просто ветер, сильный ветер, гоняющий тонкий тюль. Юдин? Как она может ехать в Юдин, если здесь Он? Он её не отпустит.

Неуверенность тут же вернулась, вцепилась острыми коготками в неё, паника и отчаянье овладели ею, но…
Она должна ехать в Юдин!
                *****************************
- Извини, - произнесла она, - но я должна уехать. Это… я не знаю, что это, но оно сильнее меня.
Её голова грустно поникла; в наступивших грозовых сумерках её лицо было не видно, но он понял – она плачет.

- Это сильнее тебя? – резко и зло поинтересовался он. – И сильнее твоей любви ко мне? Отлично, нечего сказать! Давай, уезжай!

Он хорошо изучил её; настолько хорошо, что знал – его упреки и злость, его угрозы уйти от неё удержат её. Это срабатывал всегда – ослепленная любовью женщина фанатично боготворила его и боялась потерять, тем более что с первых же дней их знакомства он старательно внушал ей, что она чудовищно некрасива, и никто больше, кроме него, не захочет быть с нею. Неуверенность в себе и его слова сделали свое дело: она стала бояться остаться одна, тем более, что он постарался вытеснить всех остальных из её мира, и сам стал всем её миром.

Может, потом и угасла её любовь – в глубине души ему это было все равно, лишь бы на месте оставалась рабская зависимость, позволявшая ему получать от неё все, что заблагорассудится. Да! Рабская зависимость – это сладкая власть над беззащитным человеком, из гармоничной личности превращенном в ничтожество, жалкое, мелкое… Он сам был таковым, и просто не мог позволить ей быть выше  его. Кроме того – господи, какое же это наслаждение – любоваться на дело своих рук, видеть, как человек страдает и знать, что  ты в любой момент  властен прекратить эти страдания… или же многократно усилить их!

Но на сей раз это не сработало; беспечно тряхнув волосами, она подняла голову и её глаза блеснули в темноте неожиданно дерзко и гордо.

- И пойду, - спокойно ответила она. В его ушах стоял стеклянный звон, с которым разбивались вдребезги его власть над её волей. – Что бы ты мне ни говорил, - в её голосе, изменившемся, звучном, послышались стальные нотки. Зов, подгонявший её, зачаровывал и манил, и это чистое влечение было сильнее её тяги, извращенной и чудовищной тяги к этому человеку. Кроме того – а что, собственно, их связывает?! Любовь? Ха! Она давно умерла.

Её решимость испугала его, он отступил; так, как сейчас, она смела разговаривать с ним лишь в начале их романа, когда была независима и смела, уверена в себе.

- Ты в самом деле уедешь? – прошептал он, потрясенный. – Ты сможешь бросить меня лишь потому, что тебе так  хочется?

- А я что, должна остаться здесь  лишь потому, что так хочется тебе? – резко ответила она. Он опустил глаза, мучительно кусая губы. Она не видела четко выражения его лица, но чудесно знала – в данный момент это маска, означающая обреченное смирение жутко обиженного (и совершенно незаслуженно!) человека.

- Тебе абсолютно безразлично мое мнение? – деланно грустным голосом произнес он. Она кивнула:
- Я уезжаю. Это все, что я могу сделать в данный момент.

 - Я люблю тебя.

Эти слова вызвали раздражение – бешеная ярость накрыла её с головой, словно он произнес эти священные слова своим мерзким масляным ртом, обожравшись говна и не вытерев губы! Такой вонючей пастью можно только изрыгать гнусные ругательства и врать, врать!

 - И поэтому тебе будет лучше, если я останусь рядом с тобой, продолжу тебя, нахлебника и тунеядца,  кормить, одевать, и не выясню причины своего беспокойства? – раздраженная грязной фантазией, выкрикнула она. – Это эгоистично, не находишь?

 - Не говори так, - трагично прошептал он; его веки и выпяченные губы набухли (словно нечистоты изнутри напирали все сильнее, вот-вот вывалится фонтан наружу), и он изготовился заплакать. Та-ак! Сейчас пустит слезу наверняка. Ветер крепчал; раздражение усиливалось – Зов жег, манил, звал, заставлял лететь, бежать ему навстречу. У неё кружилась голова, силы и терпение были на исходе.

- Прекрати истерику, - зашипела она; он не поднимал головы, словно был сломлен горем. Ах, как знакома ей эта поза! Этой позой он всегда усмирял её негодование, её бунты, вызывая нестерпимую жалость. Жалость – вот что было основой их отношений. Стоило ей объявить об их разрыве и своей независимости, как он начинал истерику – рыдал, кидался из стороны в сторону, бился головой, причиняя себе порой травмы (правда, пустяковые) – и она неизменно жалела его.

Но сейчас Зов контролировал её; она, может, и пожалела бы его снова, и осталась бы, но Зов не давал ей сделать этого. Он насильно раскрывал её зажмуренные глаза, он пел ей в закрытые было уши: «Смотри! Кого ты жалеешь?! Ради кого ты губишь свою жизнь? На кого ты променяла целый мир, запершись в четырех стенах? Идем со мной! Я дам тебе свободу; запах луга и горячего от солнца сена, солнце в небе и реку там, за крутым берегом, и смех, много смеха!»

Зов породил в ней новое существо, неудержимое и строптивое, горячее и мужественное – ни за что она не позволит этому сопляку командовать и капризничать!

 - Не бросай меня, - всхлипнул он; она брезгливо поморщилась – Боже мой! И это слюнявое создание имеет какую-то власть над ней? Жалость – вот на чем он играет. Ничтожество; он издевается над ней и мучает её, но стоит ей лишь бровью повести, как он тут же заливается слезами, притворяется несчастным и брошенным, отчаявшимся, способным на любой опрометчивый глупый шаг – вплоть до самоубийства. Все, что угодно, лишь бы снова залезть ловко ей на шею, шмыгая сопливым носом! Только вот непонятно – она-то отчего должна мучиться и оставаться с ним, чтобы удерживать его от идиотских поступков? В его добровольный уход из жизни она не верила – его отчаянные крики были ни чем иным, как истерикой капризного ребенка, требующего игрушку; и все же она оставалась с ним. Но не теперь! Ветер крепчал; Зов усиливался.

- Ничтожество! – рявкнула она, теряя терпение. – Слюнтяй! Мне надоело, уже давно надоело жить рядом с вечно ноющим существом, которое и мужчиной-то, по сути, не является! Ты вечно плачешь и ведешь себя как баба-истеричка! Ты надоел мне! Надоели твои дикие выходки – надоело, что ты запрещаешь мне читать любимые книги и видеться с друзьями, надоели твои запреты и критика, касающиеся моих нарядов! Мне надоело видеть тебя одного вместо целого разнообразного мира, который ты пытаешься от меня заслонить! Я думала, - она захохотала весело, - что мир – это грязный вертеп… Я ошибалась; я же не видела мира все эти годы! Вместо него я видела лишь тебя, раздувшегося как мерзкая уродливая жаба! Я думала – мои мечты глупы и несбыточны, я думала – мир черен и мертв… Нет, мир прекрасен! А уродлив и гадок – ты! Прочь с глаз моих, я не желаю больше видеть и слышать твою мерзость! Я уезжаю, нравится тебе это или нет, - она отпихнула его с дороги и бросилась бежать; сердце её гулко билось но это были удары счастья и возрождавшейся жизни.

- Вернись! – завопил он, паникуя.

- Лишь из жалости? – послышалось откуда-то издалека. – Мне не жаль тебя.

- Я буду ждать тебя! – взвизгнул он. – Слышишь?!

Завелся мотор; Зов нарастал. Её звали, её ждали!

Она уехала, ни разу не обернувшись.