Поцелуй Персефоны Глава3. Кишечник

Тут не оставалось мне ничего лучшего, кроме как перевести поэтический бред моей ночи на язык ясной скучной прозы…

«Ночные бдения», Бонавентура


всё это и представляло алхимию пищеварения тех кишок, попадая в которые слухи, звонки, письма кляузников, неправедные решения судов и корявые речи надутых провинциальных политиков превращались в размазанное типографской краской враньё и тягомотину, слегка сдобренные криминальной «жаренухой» и китчевой мистикой, произведёнными на свет мной да Серегой Тавровым — фирменными корифеями криминальных новостей и периодических сообщений о появлениях над городом НЛО. В помощь нам была приставлена Таня Кислицкая, прозванная Серегой Киской девица, будто бы и впрямь перевоплотившаяся из обитательницы чердака, выходящей погреться на шифер видной из окна нашего кабинетного узилища крыши. Таня заметно ферментировала нашу бактериальную деятельность, способствуя быстрейшему перевариванию всего, что пропихивалось волнообразными движениями кишечника. Так что, как говаривал неистовый старообрядец, кал еси, гной еси.

И всё-таки. Даже испражнённая из урчащих кишок издательства вместе с расползающимся по городу газетным глистом бактерия имела в себе некий способный к мутациям романтический ген. Нематода набухала, спирохета лопалась, из взорвавшейся трихомонеллы вылуплялся прожорливый до книг, посиживаний в уличных кафе, пива, вяленых кальмаров, водки и девочек червь. Мерзкий червяк жрал, пил, рыгал, ругал всё и вся (некоторые даже могли усомниться в прочной приверженности этого энтомо-сапиенса к христианским ценностям), но, окуклившись, он уже таил в себе прекрасное и даже зловещее в своём демонизме насекомое. При всей своей микроскопичности и затерянности в роях себе подобных в этом выродке репортёрского племени различимы были и недо-байрон, и микро-бальзак, и мини-хемингуэй. Он жужжал не просто так, а крылышками-фалдами, в одной из его лапок можно было даже разглядеть трость денди.
Шкиперская бородка, скрывающая челюсти-жвала. Свитерок, прикрывающий хитиновое брюшко с рядами желёз, в любой момент готовых пшикнуть ядовитым спреем. На лезущее всем в глаза экзотическое существо всяк покушался со своей цензурной булавкой. Возмущённая развязностью жёлтой прессы общественность, суды, там и сям усматривающие оскорбление чести и достоинства, представители бизнеса, чьи коммерческие тайны то и дело становились явью. Уколы булавок понуждали хитин обращаться в стальные латы. Так что после всех мучительных мутаций это самое человеко-насекомое пребывало в полном боевом оперении. Но с некоторых пор под этими надёжными латами из хитина стало обнаруживаться ещё что-то…

Всё — от утреннего пиликания электробудильника, кувырка из сна в явь, продавливания сквозь наплывающую коллоидную массу человеков, шарахания от иномарок на светофоре, стекания вместе с потоком полусонных двуногих по ступеням подземки до выстреливания лифтовой кабиной на восьмой этаж, где за исключениями тех дней, когда, имитируя свободного художника, я жалким придатком к компьютеру с телефоном работал дома — всё это было ритмичным и неотвратимым продвижением по бесконечному кишечнику притворившейся мной кисломолочной бактерии — теснота, вонь, миазмы. В этом нескончаемом лабиринте в любой момент можно было задохнуться от лицемерных ухищрений мелочной дипломатии. Что ни говори, а быть диггером газетного грязекопательства, по доброй воле спускающимся в канализационные туннели человеческих пороков, где невозможно дышать без противогаза, под ногами хлюпает, с потолка капает, а от луча фонарика, прокалывающего темень, разбегаются по щелям и дальним закоулкам мерзкие крысы — не самое приятное занятие! Порой мне казалось, что я и есть каким-то образом оживший тот самый сгнивший в сырой сибирской глине иллюминат екатерининских времен — такие на меня накатывали волны отупляющего равнодушия и эмоционально онемения. Подобно легендарным старообрядцам-бегунам, я ощущал гнилостное дыхание Змея Подземелья.
— Чё это ты всё тут клаву насилуешь, вместо того чтобы на летучки ходить? Роман кропаешь? — заглядывал мне, колотящему по клавишам, через плечо Серёга Тавров. Но, увязнув в метафорах, изрекал: — Кто же щас так пишет! Ты чё, Пруст, што ли? Джойс? Или Даниил Заточник?
— Отвяжись! — огрызался я и доскачивал то, что мне было передано, пока я добирался до работы, потом, набив заветный электронный адрес, сбрасывал набранное туда. Когда же я наговаривал сообщения на диктофон, оставлял дело их расшифровки на потом. Но потом было всегда некогда. Поэтому иногда я расшифровывал эти кассеты, а иногда просто складывал в ящики письменного стола и на работе, и дома.
— Люди бестселлеры сочиняют! — произносил Серега с тоской и осуждением. — Бабки зарабатывают. А ты Борхесом себя возомнил! Да с твоими-то талантами я бы состряпал пяток боевичков — и давно озолотился!
Я сбрасывал файл в свое электронное шедеврохранилище — и из Марселя Пруста тут же обращался в молочнокислую бактерию. Тому способствовало и возвращение из курилки девочек. Эти эманации сигаретного дыма всегда готовы были отпустить ядовитую реплику в адрес саботажника ежеутренних планерок.
— Что, опять автомобильные пробки? Или последствия слишком частого злоупотребления бутылочными? — грассировала театрально-картинно-галерейская дива Аня Кондакова по прозвищу Княгиня. Фамилия-брэнд ей досталась по наследству от папеньки писателя-почвенника. (Кто ж не знал в Центросибирске певца дремучей тайги и колхозной деревни Трофима Кузьмича Кондакова!) Прозвище Княгиня ей прилепила младшая соратница папы по перу Анжелика Кремлёва, создавшая роман «Террариум»;, бытующий в единственном, отпечатанном на «Ятрани» экземпляре. В этом произведении центросибирские толстоевские изображались в виде клубка ядовитых рептилий.
— Привет, мальчики! — не столько мне, сколько брюнетистому красавчику Серёге делала полненькой ручкой не удостоенная вольера в «Террариуме» Майя Курнявская по прозвищу Курочка, ответственная за политическую и имиджевую рекламу: она принадлежала к другому подотряду спирохетоподобных.
Одарив презрительно хищным взглядом, осуждающим моё непоявление на совещании, бухалась на стул джинсовым задом Киска — Таня Кислицкая, даже и не претендующая на то, чтобы быть упомянутой в «Террариуме», хотя в тайне от всех и вынашивала «дэтэктив». Шмыгали носы. Разрывались пачечки с жевательной резинкой, гарантирующей лёгкое дыхание. Подкрашивались осыпавшиеся во время летучки реснички и смазанные при контакте с сигаретными фильтрами губы. Щёлкали тумблеры. Ровное урчание процессоров, чавканье клавиатур, треск телефонных дисков, куда тут же всовывались наманикюренные коготки, знаменовали начало рабочего дня.
Нас засасывал кишечник. В неизлечимом метеоризме он проталкивал входящее, чтобы превратить его в исходящее, выделял соки для переваривания, производил токсины и газы.
— Пресс-служба УВД? — мурлыкала Киска, поигрывая обертонами ехидненьких интонаций. — На вашем сайте информация об изнасиловании. Нет, развернутый материал напишет Иван Крыж. Он у нас аналитик. (В этом месте интонация достигала особой степени ехидства.) А мне только фабулу, пожалуйста. Без фамилий, само собой. Серийное, говорите? Не первый случай? В лесополосе…
— Это фирма «Металлосплав»? — кудахтала Курочка (изречение «курочка клюёт по зёрнышку» она применяла к своей пиар-рекламной деятельности). — Господина Корявого… Семён Семёныча… Я наслышана, он намерен баллотироваться…
— Я читала ваши стихи, но пока на рецензию не вдохновилась, — ухмылялась Княгиня, обмахиваясь подписанным ей сборничком очередного камикадзе рифмы, как гейша веером. И тут же начинала названивать в оперный, где ставилась «Волшебная флейта» шалуна-Моцарта, или болтать по телефону с завлитом ТЮЗа по поводу постановки «Пигмалиона» Бернарда Шоу.
Звонкие, как колокольчики птицелова Папагено, голоса сливались в какофонию, под аккомпанемент которой мог творить только знаток паранормального Серёга Тавров. Нужно было переждать, когда Кошечка улизнёт, Курочка упорхнёт, а Княгине подадут карету.
Одним из повседневных занятий Княгини были телефонные звонки искусствоведу-галеристу Петру Елгину. Нетрудно было представить, как сидя в кабинете начзернозаготовупра бывшего Сибкрайкома под полотном Николая Лесникова «Васильки в ржаном поле», Петруша Елгин поднимает телефонную трубку и, прижимая её к лицу, словно это была не пластмасса, а посиневшие, требующие оживления дыханием изо рта в рот, губы Ани, мелодично произносит: «Ал-ло!» Да, бывало, Анюта походила на утопленницу, впадала в депрессняк и признавалась: «Меня будто кто-то высосал!» Для того, чтобы вернуться к жизни, она должна была, подобно панночке из экранизации «Вия» в исполнении Варлей, пролететь в развевающихся одеждах по анфиладам музейных коридоров с мелькающими на их стенах термометрами, датчиками влажности, мерцающими патиной  багетовыми рамами, светящейся над тихим Днепром луной Куинджи, надмирными Гималаями Рериха, калейдоскопически-осколочными абстракциями Грицюка, горгулиеподобными старушками, вяжущими шерстяные носки над книгой отзывов, и, скатываясь вниз под приглядом всё видящей и всё понимающей Екатерины II, отлететь на свет театральных рамп, чтобы там, среди кружащих на сцене хороводов абажуроподобных платьев и фраков из костюмерной, вдохнуть ядовитого порошка классической пыли, которая действовала на Княгиню взбодряюще. Она чихала, кашляла, будто старуха елизаветинских времен, нюхнувшая табаку из табакерки, — и вдруг снова преображалась в театрально-галерейско-литературного обозревателя «Городских слухов» Анну Кондакову.

Как только, подобно скопившимся газам, девочки вырывались из кишечника, чтобы «отправиться на встречу», наступало некое динамическое равновесие входящего с исходящим, вздутие спадало, и процесс переваривания нормализовался. Так для появления Гомункулуса по рецепту Парацельса сперма должна выпариваться в помещённой в конский навоз колбе, но если вынуть колбу до срока, пророчествующего карлика-уродца не получится.
Восстановившийся баланс быстро нарушал появляющийся в дверях Велемир Дунькин.
— Так! Иван! Давай дуй на происшествие! С Димой Шустровым поедете. Таня Кислицкая только что созванивалась с прокуратурой по поводу изнасилования в лесополосе возле садового товарищества «Ромашки». Случай тянет на сенсацию! Поезжайте! Это рядом. Городская черта. Я только что получил сообщение из своего источника, что там обнаружено ещё одно тело. Сфотографируете, возьмёте комментарии...
Наматывая грязь на колеса, когда-то блиставшая белизной, а теперь — пятнисто-серая редакционная драндулетина доставляла нас на лоно природы, где следователь прокуратуры Антон Зубов изучал останки со следами увечий сексуального характера, чтобы записать в отчёте о «половом акте в извращённой форме», чем давал нам богатую пищу для полемики на предмет того, что же подразумевается под этой самой формулировкой.
— Привет! — говорил Зубов, осклабясь. — Уже пронюхали! Вот так, корреспондент Крыж! Насильник орудует в лесопосадках, по всей вероятности, преследуя жертв в темноте. Причём в полнолуние. Мистика какая-то. Надо же! Вот они жилые дома — за этими  садами! Не дошла, милая! Третий труп. И, похоже, будет четвёртый. Да и насчёт пятого — не исключено. Злодей неуловим. И можно даже сказать, кого изнасилуют!
— Кого же? — изумленно выпучивал я глаза.
— Клаву.
— Почему?
— Потому что трёх предыдущих с вырезанными гениталиями тоже звали Клавами. Похоже, у этого ублюдка был неудачный сексуальный опыт с какой-то Клавой!
— Но как он узнаёт имя? — вспомнил я утреннюю Серёгину фразу про «изнасилование клавы», когда он застал меня во время долбёжки по компьютерной клавиатуре, и поёжился: какое всё-таки странное лингвистическое совпадение!
— Может быть, маньяк подслушивает, а может быть, каким-то другим образом узнаёт имена. Фотография предыдущей Клавы была опубликована в газете «Шик», о ней рассказали, как о примерной студентке и фотомодели, а фото первой Клавы висело на Доске почёта у райисполкома… Убежден: и эта окажется Клавдией…
Дима-фотокор топтался около третьей жертвы изувера-насильника. Я слушал Зубова, в голове у меня, поражая непредсказуемой фатальностью совпадений, подобно снова и снова прокручиваемой записи диктофона, куда я наборматывал послания, крутилась Серёгина излюбленная фраза насчёт ежедневного «изнасилования Клавы». Выходит, все мы, долбившие с утра до вечера по клавиатурам, занимались тем же, чем был одержим выходивший на охоту маньяк! В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль о том, что тем маньяком мог быть прекрасный семьянин и любимец женщин Серёга, что каким-то образом лунными ночами из него выпирает сумрачное второе «я» — и в нём пробуждается сексуально неуправляемый монстр, о котором он забывает днём, сохраняя в памяти лишь эхом подымающуюся из дремлющего подсознания фразу об «изнасилованной Клаве». Микрорайон по ту сторону садовых участков был как раз тем самым, где Серёга обитал со своим семейством в двухкомнатной. Версии, хватающие серенькие небеса рядами уходящих вдаль ветвистых тополей, пугали своими дедуктивными кронами… Да мало ли чего мелькало в моей голове, подобно вспышке фотоаппарата Дмитрия Шустрова. Блиц сверкал — и снимок с жертвой маньяка засасывало в кишечник вместе с моей заметкой о леденящем душу происшествии.
Аз есмь — гной еси, кал еси. Ну что ещё сказать о себе, как о презренном обитателе двенадцатиперстной, толстой и прямой, не в какой-нибудь там аппендикс затурканном, не на прямом пути к украшенному геморроидальными наростами анусу, направляемому с резолюцией «рассчитать в три дня», а нашедшего себе место в самой работоспособной части организма, в чём-то родственного устройству аскариды или кораллового полипа оСМИнога! Мои адреналиновые репортажи, по сути дела, были продуктом гниения всосанного этим кишечнополостным: создавая их, я не верил в то, что зло может быть наказано, добродетель в лице дедуктивно мыслящего сыщика (той же запихивающей в рот шоколадку Веры Неупокоевой) восторжествует, судья возглаголет, оглашая справедливый вердикт, и до взирающего сквозь прутья звериной клетки пойманного стрелка дойдет: не он, а я победил в этой дуэли слов против пуль. Нет. Из этой перестрелки я по определению не мог выйти победителем! Скорее, я был ещё одним исполнителем заказа, как и все, кто так или иначе слетался на мерзостное пиршество трупоедов. Как и полагается для подобного пикника на обочине, явственно воняло.

Среди типографских запахов свинцовые ароматы линотипных машин ещё недавно были той необходимой приправой, той специей, без которой, казалось, просто невозможно появление на свет газетного варева. Таящий в себе разящую силу пули и пронзающую энергию аккумуляторных батарей, в своё время плюмбум воспел и садистические сибкрайкомовские перегибы на местах, и лихорадочный озноб первых пятилеток. Трансмутируя в золото мечтаний об истинной свободе и демократии, он даже растёкся в какие-то бесформенные кипящие кляксы, гадая по которым можно было видеть то крыло ангела, то копыто чёрта, то Петра на коне, то Фёдора Кузьмича с посохом. И вдруг и запах свинца, и беломорово-одеколоновую вонь метранпажа в чёрном, похожем на монашескую рясу халате, вытеснил озоновый парфюм компьютерного цеха. Свинцовые мерзости сменились сетевыми миазмами: пройдя через кишечник, реальное и ирреальное представляли собою одну неразделимую массу. Если откуда и можно было черпать вдохновение для Серёгиных репортажей об энлэонавтах, так из этого «орбитального отсека» за неприкрывающейся дверью, будто только что изувеченной неистово ломящейся к пилоту Кельвину; его фантомной тоскою в образе погибшей в автокатастрофе жены. Без сомнения, все до одного компьютерщики, включая начальника компьютерного цеха Николая Осинина по кличке Кол Осиновый, были чокнутые. Эти электронные люди совершенно не походили на нас. Они почти не говорили. Старались с нами не контачить и вообще выглядели чем-то наподобие только что очнувшегося синюшного робота Луарвика из «Отеля «У погибшего альпиниста» (все компьютерщики были помешаны на братьях Стругацких). Дизайнер Лида Лунёва проявляла явные признаки лунатизма. В свободные минуты она читала, скачивая из Сети, Ричарда Баха. В остальное же время, отгородившись от окружающих шумов похожими на шлемофон танкиста наушниками, она верстала, верстала, верстала. Всё, чем мы маялись, — от заголовков до подписей под снимками — превращалось для неё в безликие, зажатые колонками столбцы — нечто вроде мелкой наждачной бумаги, от болезненного трения об которую слезились её льдисто поблёскивающие холодком контактных линз глаза. И если бы не массирующий барабанные перепонки бархатистый голос Фрэнка Синатры, она бы закричала, как Чайка по имени Левингстон, и, рванувшись, вылетела бы через фрамугу в непроглядье ночи, чтобы, подставив крыло волне неонового блюза, стонать: «Пошлость! Какая пошлость!»