Память

Посвящается Е.Л.

Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь.

Возвращаюсь домой со стенными часами в руках. Часы дешёвые, пыльные, с погнутой стрелкой… Жена смотрит с удивлённо-двусмысленным выражением лица: «Откуда ты их принёс?» А сама знает, откуда. Только что выносила мусор и эти самые часы вытащила из мусоропровода, – мешали, не протолкнуть было, нерадивые соседи поленились донести до помойки. Вытащила и положила рядом: потом, думает, пойду на улицу и захвачу. Но я её опередил, прихватил, проходя мимо, – разве может такая вещь пропадать, – время! Принёс, пыль стряхнул, стрелку выправил (жена, наверное, и погнула, когда в мусоропровод проталкивала), смазал. Даже ключ для завода пришлось сделать. Сделал и ключ, любовно и старательно. Завёл, – пошли. Висят на стене, тикают. Новый, ещё непривычный звук ночью спать мешает. Лежу, думаю…
По природе человек – барахольщик, всякую дрянь в дом тащит, что надо и чего не надо. И мимо чужого добра не может равнодушно пройти, природа такая – вороват и завистлив. Он со своей природой борется, понимает, что она у него какая-то несимпатичная, хотелось бы получше, а то как-то неловко. Вот он и мораль придумал, и всякие правила приличного поведения, а природа не поддаётся. Всё-то ему нужно, так бы вот и хапнул, что плохо лежит, хоть бумажник, хоть чужую жену… Но нельзя, хочется быть «воспитанным», пусть все думают, что ты природу победил… На том и всё искусство: нарисовал пейзаж, – и он мой. Даже всякую мысль скорее записать хочется, как бы присвоить, застолбить. Если другой похоже напишет, – я на него в суд, защитите дескать мою интеллектуальную собственность. А читатель читает и думает: «Это ж мои мысли! И у меня ну точно всё так, как у этого графа, буквально все проблемы те же, только у него замок, а у меня однокомнатная квартира. А мысли – мои, просто раньше они мне в голову не приходили, а вот прочитал – и пришли! Ну надо же, как он, мерзавец, всё угадал! Талант!»
Прочитал тут рассказ, «Перочистка» называется. Девочка (теперь-то она, поди, бабушка) сделала себе перочистку из бархатной скатерти. Из самых лучших побуждений не пожалела дорогую скатерть, изрезала её на маленькие кружочки. Хорошая была девочка, это она сама так о себе пишет, и мама у неё была добрая, даже не рассердилась. А ей верю, я ведь тоже был хорошим мальчиком, и у меня тоже была перочистка, но я про это давно забыл, а вот она вспомнила и меня вспомнить заставила и про перочистку, и про восемьдесят шестое пёрышко (кто теперь о таком слышал?!)…
Часы тикают, а я лежу и вспоминаю. Учительницу свою вспомнил Анну Иванну. Да, так её и звали – Анна Иванна, это я не для красного словца придумал. Первая моя учительница. Теперь я понимаю, как ей с нами трудно было, как ей хотелось, чтобы каждый ученик «воспитанным» человеком стал, умным. А для этого – Анна Иванна точно знала – надо перво-наперво научиться аккуратно буквы писать. Я, между прочим, и сейчас так думаю. Нет, конечно, если подумать как следует, глубоко, то, разумеется, ум не от чистописания зависит, но уж очень хочется, чтобы вокруг побольше порядка было. Думаешь: вот был бы порядок, и лучше бы жилось. Может, это и наивно, но уж очень заманчиво. Мой отец, наверное, тоже так думал, он офицером был. И мама чистоту обожала, прибиралась чуть не круглые сутки. Потом, когда уже старой стала, всё жаловалась, что устаёт. Я от бабушки с дедушкой к родителям попал уже почти взрослым, – учеником четвёртого класса. Посмотрел отец-офицер в мои тетрадки и решил, что пора заняться со мной чистописанием. Вот и с девочкой этой, которая теперь уже бабушкой про перочистку вспомнила, папа прописями занимался. Самое смешное, что и я свою внучку за прописи пытался посадить, но ничего из этого не получилось, – времени у внучки на дедовы глупости не хватает!.. Часы тикают…
Но это только кажется, что раньше у всех времени больше было, на всё хватало и ещё лишнее оставалось. Ничего подобного! У Анны Иванны тоже до всех руки не доходили. Вот и «прикрепила» она меня, хорошего мальчика, к одному отстающему ученику, чтобы я его «подтянул», – так это в те времена называлось. Приходит утром отстающий в школу, а я у него уроки проверяю, всё ли сделано и как. Смотрю и не понимаю, как же можно написать такие каракули?! «Можно» не в смысле нравственном, а в смысле чисто техническом. (Хоть и могуч русский язык, но для таких разных «можно» слов в нём маловато, – всего одно, не то что у немцев). Как же, думаю, он сумел такое безобразие сотворить? А оказалось, очень просто: у него пёрышка не было, того самого, восемьдесят шестого. И он, старательный мальчик, писал – можете себе представить? – гвоздём!

И птицы-память по утрам поют,
И ветер-память по ночам гудит,
Деревья-память целый день лепечут.

Ах, пёрышки, пёрышки! Как в песне поётся: «Наши годы, как птицы, летят». Давно те птицы улетели, а пёрышки нет-нет, да и напомнят о себе. «Эгей! – говорят. – Прогресс прогрессом, но про нас не забывайте».
Получаю я новый паспорт. Красивый, как во всех «цивилизованных» странах, так теперь говорят. В нём надо расписаться, и не просто как-нибудь, а так, чтобы потом все, кому положено, знали: вот, какая у него подпись, не подделаешь! И подпись эта должна быть нарисована в паспорте не чем попало, а тушью и тем самым восемьдесят шестым пёрышком или, на худой конец, «уточкой». Зачем такие строгости, – не понятно, всё равно потом вся страница ламинируется (вот ведь что придумали!), так что подпись, чем бы ты её ни поставил, наверняка тебя переживёт. Но не спорить же с милицией! И пёрышки такие, которыми мы писали полвека назад, в милиции есть. Ни у кого их давно уже нет, а там – пожалуйста! Сохранились, видать, с тех самых пор, вот только сточились за долгий срок, и писать ими – хуже, чем гвоздём. «Зачем же, – говорю, – вы над людьми издеваетесь? Я не могу таким пером поставить подпись, которая будет на мою похожа». – «Прекратите, – отвечают, – капризничать! Подписывайте и не задерживайте». Подписал, не задерживая, старательно вывел закорючку. Спасибо милиции, – вернула на минуту в детство, дала почувствовать себя опять маленьким мальчиком, покапризничать... Но быстро поставила на место!

«Не место красит человека…» ну, и т.д. Не возражаю, пусть человек красит место, пусть, но и оно его тоже красит, и ещё как! Человек сам может об этом и не заботиться. Одно дело, когда ты труха под ногами милиционера в погонах, и совсем другое, когда председатель Государственной экзаменационной комиссии. Вот таким председателем прибыл я в далёкий северный город, где студентам-заочникам должны были вручить дипломы об окончании Ярославского института. Из Ярославля, из этого самого института приехали солидные люди: проректоры, доценты; а я, человек со стороны, среди всех – главный. Стараюсь, конечно, не злоупотреблять положением, веду себя демократично, но и коллеги стараются, чтобы всё было хорошо, чтобы председатель остался доволен. Доходит дело до подписания дипломов, ярославские педагоги достают специально привезённый пузырёк с тушью. Дипломы, как и паспорта, подписывать можно только тушью, – такое указание сверху. В недавние годы было послабление, стали подписывать гелиевыми ручками, – и красиво, и удобно, и на современном техническом уровне. Тогда много было послаблений, но порядку поубавилось. Наверху спохватились, стали «укреплять вертикаль», выяснили, что через столько-то десятилетий гель обесцветится, а тушь – никогда, не вырубишь топором. Только, пока гелем подписывали, все перья, подходящие для туши, в Ярославле порастеряли. Искали, искали, – нигде нет, а уже пора ехать, так всегда: как ехать, так обязательно чего-нибудь не найти. Схватили что под руку попало и – на север.
Вот садится председатель Государственной экзаменационной комиссии (это я о себе, любимом) выполнять почётный долг, и подают ему ручку с пером «redis», – помните такие специальные перья с плоским кругляшком на конце? Не знаю, используют ли их чертёжники до сих пор, но если и используют, то уж во всяком случае не для того, чтобы подписи ставить. Что тут делать? С одной стороны – демократия, а с другой – не милиция всё ж-таки, можно и покапризничать. Нет, говорю, таким пером я подписывать дипломы отказываюсь. Тем более, дипломы ввели нового образца, они теперь якобы особую цену будут иметь, даже за границей. Ищите перо №86. Бросились в магазин, – закрыт, как на грех, воскресенье. Да и могло ли там такое перо оказаться! Туда, сюда, – нету. Хоть в милицию обращайся! И всё-таки перо нашли. Художник помогла, милая, симпатичная женщина, мы давно с ней знакомы. Люблю художников – вот настоящие хранители «уходящей натуры», хранители памяти! Где же ещё было пёрышко искать! Скажете, это случайность.  Ничего подобного. Вернулся в Петербург и в гостях у другого художника, тоже давнишнего моего приятеля, рассказываю об этом приключении. А приятель и говорит: «Вот тебе несколько перьев №86. У меня ещё есть, достал по случаю, пусть, думаю, будут». Все люди – барахольщики!

И там, в пернатой памяти моей,
Все сказки начинаются с «однажды».

Однажды подписывал я дипломы… Вы только не подумайте, что это моё любимое занятие и, кроме этого, я ничем другим не занимаюсь. Но иногда случается. Конечно, дипломы подписывать – дело не хитрое, но и оно требует старания и даже некоторой ответственности. Хочется человеку приятную память оставить и о себе, и о торжественном моменте. Через много-много лет наткнётся он на этот документ среди всякого барахла и вспомнит, каким был молодым, талантливым, как умел волноваться даже по пустякам. Посмотрит на закорючку в дипломе: «Кто же её поставил?.. А!.. Помню, помню, был такой…»  И хочется, чтобы эта закорючка получилась посимпатичнее.
Так вот, однажды подписываю я дипломы большой группе выпускников театрального института, и среди них оказывается один заслуженный артист. Так уж случилось, что звание он получил раньше диплома. Даже намного раньше, – все его уже давно и хорошо знали. Подписываю я один диплом за другим, и ещё зачётные книжки подписать полагается, и ещё какие-то ведомости и протоколы… Рука немеет. Тут прибегает этот заслуженный артист. Скорее, кричит, подпишите мне, я на самолёт опаздываю. Оказывается, он летит в другой город, где тоже есть театральный институт, и он, этот заслуженный, всеми уважаемый артист, возглавляет там экзаменационную комиссию и торопится, чтобы не опоздать и вовремя подписать дипломы всем тамошним выпускникам. Разумеется, я сразу вхожу в его обстоятельства. Конечно, говорю, давай скорее! И так разволновался… А тушь и перо №86, – это вы помните… Рука задрожала, и… Дальше даже писать неудобно. Кто в школе учился давно и про это перо помнит, тот, разумеется, уже догадался, чем кончилось дело. Клякса! Клякса в дипломе заслуженного артиста. Тут, как всегда, сочувствующие с предложениями: может, вытравить или лучше соскоблить, или срезать… Но заслуженный артист твёрдо сказал: «Нет! Пусть останется. Она всегда будет мне напоминать об этом торжественном моменте. Я всем буду эту кляксу показывать и говорить: знаете, кто её поставил?!»
Кто, кто? – конь в пальто! Бывший студент театрального института. Но когда он был студентом и чему его там учили, он уже давно по-за-был. Всё забывается, – склероз… Только вдруг обнаруживаешь, какая-то ненужная вовсе вещь в голове застряла, как часы в мусоропроводе, какая-то запылившаяся мысль….

Лежу, не сплю… Теперь у меня в комнате много часов. Все тикают вразнобой, и, слушая их, вспоминаю вдруг упражнение для тренировки внимания у студентов-первокурсников, будущих артистов. Из общего шума надо выделить один какой-нибудь звук, сосредоточиться и внимательно за ним наблюдать. Один-то звук среди прочих любой человек выделяет с лёгкостью и слушает с неизменным удовольствием, – это звук собственного голоса. А вот с другими голосами – это проблема. Так что упражнение, сами понимаете, и теперь по-прежнему актуально. Не помню уж, справлялся я с ним тогда или нет, но сейчас получилось. И выяснил я, что все часы ходят с разной скоростью. Время-то меряют они почти одинаково и относительно точно (хотя, впрочем, никто не может толком объяснить, что собственно они меряют), а вот тикают каждые по-своему. Одни честно отщёлкивают своё шестьдесят раз в минуту, другие – посолиднее – успевают за это время только раз пятьдесят туда-сюда маятником качнуть,  а помоечные – суетливее всех, строчат, как пулемёт: так-так-так-так-так, – за минуту раз полтораста. Выходит, у каждых часов свой особенный характер, как у людей.
И по происхождению они друг от друга отличаются. Которые как пулемёт, – из самых низов. Другие – артистические – я принёс из театра, где когда-то работал. Они бьют каждые полчаса, и каждый удар у них двойной: бим-бом, бим-бом, одна нота повыше, вторая пониже. Иногда им, должно быть, становится скучно, и они выкидывают такую шутку: меняют ноты местами и, вместо привычного бим-бом, отбивают бом-бим, бом-бим. Я настораживаюсь, начинаю прислушиваться, – может, показалось? Но бой уже прекратился. А через полчаса звучит уже обычное бим-бом. И как им этот фокус удаётся?!
Следующие появились у меня после заграничной поездки. Нет, я привёз не часы, а только идею. В лондонском отеле ночью передо мной светились маленькие электронные часики. Как удобно, подумал я, и как просто! Хочу такие. Вернулся домой, начал искать. Оказалось, что это там просто, а здесь все светящиеся часы или гигантского размера, явно в расчёте на коллективное восприятие времени, или встроены в какой-нибудь чудовищный агрегат типа настольной лампы. Дело-то было до того, как мы встали на «цивилизованный путь». Наконец в фирменном магазине «Электроника» приобрёл набор «Сделай сам» – мешочек с деталями, которые, если следовать прилагаемой инструкции, должны были чудесным образом превратиться в часы, как раз в такие, о которых я мечтал. Принёс домой, разложил детали, как было указано, спаял, но часы не засветились. Группа знакомых инженеров, целая лаборатория научно-исследовательского института безрезультатно билась над ними почти неделю. Наконец молодой техник взял дело в свои руки, промыл их спиртом, и чудо произошло. Теперь оно светится передо мной по ночам, и я чувствую себя, как в лондонском отеле.
Ещё одни часы несколько лет назад приятель подарил мне на день рожденья. Надо сказать, что подарки – очень больная для меня тема. Если бы вдруг оказалось, что я сам должен выбрать для себя подарок… Нет, не знаю. Я живу в абсолютной уверенности, что уже обладаю всем для меня необходимым. Очень привязываюсь к старым вещам, а новые – терпеть не могу. Всегда переживаю, боясь обидеть дарителей невниманием к их подношениям, а что с этими подношениями делать, – ума не приложу. Но этот подарок был особенным. Этот подарок просто привёл меня в восторг, не прошедший и до сих пор. А секрет заключается вот в чём: часы ходят в обратную сторону. Нет, не думайте, это не пустяк и не просто шутка, это – целая философия, это – переоценка всех своих возможностей! Вспомните, как непросто дети усваивают язык часов. Как?! Эти вундеркинды, способные молниеносно поглощать и обрабатывать пуды информации, и вдруг – такая непонятливость! Ведь часы – это же совсем просто!.. Совсем просто… И вот, пожалуйста: эти зеркально ходящие часы (что тут, казалось бы, особенного?) уже несколько лет висят передо мной, а я так и не смог научиться, бегло взглянув на них, угадывать время! Как обманчивы наши представления о своих способностях! Как нам не хочется верить в несовершенство собственной природы!..
А часы идут себе и идут: тик-так, тик-так, тик-так…

Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.

Поэтические строки заимствованы из стихотворения Давида Самойлова «Память», посвящённого неизвестной мне Е.Л.