Иных уж нет

Так быстро всё меняется. Уже и язык вокруг звучит какой-то мало понятный, будто переехал в другую страну, в Сербию там или Украину. Общий смысл улавливаешь, а от неясных деталей загадочный колорит возникает. Всё становится этаким «гламурным», как теперь говорят (ума не приложу, что бы это значило). В стране, где я жил лет сорок назад, было такое слово «коллоквиум». Теперь, может, это как-то по-другому называется, не знаю, – латынь из моды выходит, ещё Александр Сергеевич заметил. А тогда это называлось «коллоквиум». Выходит после коллоквиума абитуриент (это слово вроде бы сохранилось, хотя не уверен), выходит и говорит: «Стыдно!» Мы, тоже абитуриенты, все волнуемся: «Что, – спрашиваем, – как там? Что случилось?» А он всё твердит: «Стыдно! Читать буду, читать! Стыдно!..» И при этом лупит кулаком о стену (а кулаки у него – будь здоров!): «Стыдно! Стыдно! Буду читать!» – «Да что ж такое? О чём тебя спросили?» – «Спросили, читал ли Шекспира. Читал, отвечаю. А что читал? А я забыл. Стыдно!..», и опять кулаком о стену.
Вы думаете, это шутка, выдумка? Как бы не так! Завидую тому, кто такое выдумать способен. Нет, всё истинная правда. Фамилия того абитуриента Гопанюк, приехал он из Симферополя и мечтал стать режиссёром. А что самое удивительное, – именно режиссёром и стал. Приняли его в институт, мы потом вместе учились.
Наверное, чтоб к Товстоногову поступить, Шекспира получше знать требовалось, но дело-то было на Кафедре театра кукол. Первая такая Кафедра в стране, вызывала, само собой, общий интерес, привлекала внимание, всем было любопытно, что за куклы такие, чему там учат. А чему там нас учили, убей бог, – не помню! Но Кафедра тут не виновата, это просто склероз, давно дело было. И Шекспира на Кафедре уважали. «Ставьте Шекспира, – говорили студентам, – ставьте на здоровье, пока дают. Потом поздно будет, всю жизнь придётся ёжиков играть». Студенты и старались, ставили и Шекспира, и даже Булгакова. Тогда в учебный театр на кукольные спектакли было не прорваться, «лом», как теперь говорят. Лихих режиссёров навыпускала Кафедра, крутых профессионалов. Они и потом, как могли, боролись с суровой повседневностью, спектаклей про ёжиков ставить не хотели. Приходилось конечно, куда от ёжиков денешься, – театр-то всё ж-таки кукольный, но от высоких полётов ни за что не отказывались.
Помню один фестиваль в Уральской зоне. Слово «зона» тогда было модным. Всё было на зоны поделено. Прибалтийская зона, Сибирская, затеяли даже кукольные фестивали Нечерноземья, но больше двух почему-то не уродилось. А Уральская зона оказалась плодородной, в ней много чего выросло: и спектаклей знаменитых, и имён. Критики так и роились вокруг, жужжали, скрипели перьями, писали диссертации… Но бог с ними, с критиками. Я о фестивале хотел рассказать и показать хотел на его примере, к каким высотам устремлялись тогда выпускники нашей Кафедры, какие проблемы их беспокоили. Вы только представьте себе: «Карьера Артура Уи», «Вся королевская рать», «Забыть Герострата!», «Коня диктатору!», – и всё на одной афише! Режиссёры купались в море своей фантазии, ныряли, смело плыли к незнакомым берегам. Бывалые кукольники в растерянности разводили руками. Евгений Вениаминович Сперанский (царство ему небесное), народный артист, драматург, звезда Образцовского театра каждый день начинал обсуждение одной и той же фразой: «Ребята, я опять ничего не понял!». Тут сумрачный Костя Мухин (увы, и его уже нет, а тогда он был ещё начинающим критиком) поднимался на трибуну и говорил: «Вчера меня упрекнули за отсутствие юмора, – это его Сперанский упрекал. – Сегодня я приготовил две шутки». А запальчивая полемистка Лена Давыдова, которая давно уже из-за рубежа пишет Ирине Павловне Уваровой ностальгические письма о тех временах, признавалась, что всю ночь провела в размышлениях над тем, по какому принципу построен спектакль Вити Шраймана. «И вот, – говорила она, – к утру я поняла, что этот спектакль построен по принципу джазовой композиции». Далее шло профессиональное истолкование этого принципа с привлечением удивительных, никому ранее не известных сведений, а сам спектакль, ставший поводом к этому рассуждению, как-то незаметно отходил на второй план и тихо истаивал в тумане музыкальных терминов…
Ох уж эти мне критики! Да и я хорош: вспомнил о фестивале, а пишу о критиках, будто, кроме них, там не было ничего интересного. Да там всё было интересно! Помню «Сирано де Бержерак», спектакль Ромы Виндермана, чьё имя носит теперь театр в Томске, последний его театр. А «Сирано» он поставил в Свердловске, теперешнем Екатеринбурге. Загадочный спектакль. В то время был уже не в диковинку так называемый «живой план», т.е. живые артисты, не спрятанные ни за какой ширмой. Ходят артисты по сцене, кто с куклами, кто просто так, и все в белых фехтовальных спортивных костюмах. Одна Роксана в подобающем ей туалете. А над артистами ничем не прикрытые штанкеты медленно порой перемещаются. На штанкетах закреплены прожектора и плоские фигуры непонятного назначения. Зачем и по какому поводу они шевелятся, не ясно, но есть за чем наблюдать. Пока я надо всем этим думал, не заметил, как Роксана свою масть поменяла: стала брюнеткой, а была, вроде, блондинка. Или я ошибаюсь? Стал внимательнее за Роксаной наблюдать. И действительно, скоро она опять изменилась, и я понял, что это всё разные актрисы. Их, как потом выяснилось, целых четыре было на одну роль, – такой режиссёрский приём, намёк, должно быть, на её непостоянство. А Сирано – один, и на эту роль Виндерман пригласил солиста Свердловской оперетты Йосю Крапмана. Для него на большой сцене была выстроена ещё одна, маленькая, в пол человеческого роста. Йося-Сирано сидел, сгруппировавшись, в этом своём «камерном» театрике и только иногда вылезал оттуда, чтобы произнести монолог. Так проходит час, другой. Пьесу Ростан написал большую, длиннее обычного кукольного формата, да ещё в стихах. Публика, видать, подустала от такого изобилия театральных впечатлений, немного расслабилась. И тут… Даже боюсь сказать, что тут произошло. Выползает в очередной раз Йося-Сирано на большое сценическое пространство, и вдруг… Вдруг на него с грохотом обрушивается штанкет вместе со всеми железом дребезжащими фонарями и загадочными фигурами. Все побледневшие зрители – ах! – вскочили как один. А бедный Йося пролежал неподвижно положенные ему десять-двадцать секунд, выползает из-под штанкета и, как ни в чём не бывало, рассказывает складными стихами о том, как «поэт де Бержерак убит рукой злодея». Публика, дружно выдохнув, опускается в свои кресла и, используя ненормативную лексику, даёт понять, какое сильное впечатление произвёл на неё этот режиссёрский приём. «Прикол», теперь бы сказали, «клёво!» На следующий день критики, разумеется, всё нам растолковали: это, оказывается, была метафора непримиримой борьбы знаменитого поэта с косной сценической рутиной его времени, сценическая условность, рассчитанная на соответствующие смелые аллюзии…
Вот я опять о критиках. Дались мне эти критики! Никак не удаётся скрыть своего неравнодушного к ним отношения. Не подумайте только, что я их так уж не люблю. Нет, я отношусь к ним с большим сочувствием: все от них ждут чего-то невозможного, а ведь они тоже люди, надо же постараться их понять, войти в их непростое положение. В связи с этим другой фестиваль вспоминаю, не такой яркий, но тоже достаточно интересный. Игорь Игнатьев привёз своего «Звёздного мальчика» по О.Уайльду. Тогда Игнатьев ещё не стал лауреатом Государственной премии, но многие уже хорошо его знали как молодого талантливого режиссёра, очень самостоятельного, ни на кого не похожего. Фестиваль уже катился к завершению, может, это даже последний спектакль был, все успели накопить впечатлений, подустали, и настроение у публики было, что называется, предбанкетное. А тут вам Уайльд с его красотой и неспешностью, эстетское, в некотором смысле, зрелище. Действие развивается медленно-медленно, завораживает, прямо-таки гипнотизирует публику бескомпромиссной монотонностью. Вот, думаю, молодец Игнатьев, смелый режиссёр, никаких потачек аудитории. Собрались все на обсуждение. В те времена этому гораздо больше внимания уделялось, чем на теперешних фестивалях принято. Критики заранее договаривались, кто о чём будет говорить, и выступления других участников планировалось заблаговременно, хотя и импровизации не возбранялись. Выходит к микрофону Наталья Ильинична Смирнова, доктор искусствоведения, автор пары популярных книг о театре кукол, и начинает Игнатьева резко критиковать. Комикс, говорит. И то ей не понравилось, и это. Комикс, и всё тут. Комикс. А мне спектакль понравился. У каждого, конечно, может быть своё к нему отношение, но при чём тут комикс, – не понятно. Смирнова ещё несколько раз комикс упомянула и села. Вышла Лариса Немченко, критик рангом пониже, но и ей спектакль, видимо, не приглянулся, никаких добрых слов она для него не нашла. Следующее слово – Ольге Леонидовне Глазуновой. Ну, думаю, она-то Игнатьева защитит, она и к нему, и к его искусству очень по-доброму относится. Нет, и Глазунова туда же. Очень жаль, говорит, но что поделаешь, и у талантливых людей бывают неудачи. Тут я совсем контроль над собой потерял, не могу молчать! Беру слово, хоть и никто мне этого не предлагал. Хороший, говорю, спектакль, просто замечательный. Обосновал, как мог, своё мнение, обругал критиков за однобокость и необъективность… Полегчало. Объявляют перерыв перед банкетом. Подходит ко мне Ольга Леонидовна и благодарит, за то что выступил, Игорька поддержал. Дальше – больше, Немченко подходит: «Как хорошо Вы говорили! Всё правильно. Именно это и я хотела сказать. (?!) Спасибо». Но и это ещё не всё. Кончился фестиваль, сажусь я в самолёт (тогда это неслыханной роскошью не считалось), и кто бы вы думали в соседнем со мной кресле? – Наталья Ильинична Смирнова! Ей-то, очевидно, моё выступление не понравилось, но и вступать в дискуссию по этому поводу она явно не собиралась. Мило улыбнулась, отвернулась, достала свежий номер «Иностранной литературы» (тогда все этот журнал читали) и раскрыла на заложенном месте. «Французские комиксы» – вот как называлась статья на этом развороте! А я-то всё голову ломал: откуда комикс взялся?! Вот, оказывается, откуда.
Эта история безобидно закончилась. Разлетелись все в разные стороны и думать о ней забыли. Мне одному, поди, и запомнилась, да, может, ещё Игнатьеву, – я его об этом не спрашивал. В другой раз забавнее получилось. Похвалил я один милый, незатейливый спектакль. Никто на него и внимания не обратил, а я похвалил. Подзывает меня Ирина Николаевна Жаровцева, она с незапамятных времён была ответственным секретарём Советского центра UNIMA, человеком авторитетным, всеми безусловно уважаемым. «Как же можно, говорит, такой спектакль хвалить?» – «Я Вам сейчас объясню, Ирина Николаевна…» – «Не надо мне ничего объяснять!..» И после этого два года со мной даже не здоровалась. Не любят профессионалы, когда с ними дилетанты не соглашаются!
Петелька – крючочек, петелька – крючочек… Тянется нить времён, плетётся сеть воспоминаний. Опять за уральский фестиваль крючочек зацепился. Там, кроме «высокого полёта», были спектакли и попроще, условно говоря, детские. Но у режиссёров, замахнувшихся на Ростана или, к примеру, на Брехта, сил на такие «пустяки» оставалось маловато. К тому же простоты они сознательно избегали. Может быть, даже боялись. Мне так думается! Показывает Валерий Аркадьевич Вольховский (человек тоже знаменитый, немного погодя он народным артистом стал) спектакль «Краса ненаглядная» по пьесе Е.В.Сперанского. Действие как бы на ярмарке происходит, и скоморохи развлекают этой кукольной историей царя-батюшку с его сынком-царевичем (загримированных артистов «в живом плане»). Сказка кончается, а царевич – исчез: так ему это действо в душу запало, что отправился он по свету свою Красу ненаглядную искать. Царь-батюшка от этого во гнев приходит и велит скоморохов высечь. Всё это, кроме самой сказки, разумеется, придумал не Сперанский, а Вольховский, таким было его режиссёрское решение.
На меня, прямо скажу, сам спектакль большого впечатления не произвёл, обсуждение было гораздо интереснее. Все критики выступили по порядку, как договорились, и тут подымается на сцену молодой режиссёр откуда-то из заполярья и говорит: «Что удивительного в том, что вашему царевичу с волосами из пакли спектакль понравился? Вот если бы под впечатлением от этого искусства кто-нибудь из зала пошёл своё счастье искать, – тогда было бы другое дело. А так – не верю!» Валерий Аркадьевич прямо-таки взвился от такого неслыханного нахальства. «Кто вы такой? – кричит. – Откуда вы взялись? Мы тут свои проблемы решаем. Если вас пригласили, так сидите тихо. Научитесь сначала спектакли ставить!» Такие страсти разгорелись! Буря! Куда там Шекспиру! И тут появляется маленькая тоненькая девушка, актриса, и, сильно волнуясь, рассказывает такую историю.
– Вчера вечером возвращаемся мы с подругой из театра. На улице холодно, дождь. И идёт какой-то пьяный, качается, а на руках у него ребёнок. У пьяного ноги заплетаются, того и гляди упадёт или ребёнка уронит. Смотреть страшно. Мы предложили ему помочь ребёнка донести, а он сразу согласился, и мы взяли девочку. Идём, а уже поздно, темно, дождь всё сильнее, лужи, и не знаем, далеко ли ещё. Куда-то на окраину вышли, город совсем кончается, темнота, грязь и страшно…
Артистка говорит, а сама чуть не плачет. Видно, что всё вчерашнее опять переживает, как в первый раз. Видно, что очень хорошая артистка, искренняя. Зал просто замер, все слушают внимательно-внимательно.
– Идём мы, – продолжает она, – пьяный качается, но тоже идёт, а мы ведь не знаем, куда, и кто у него дома, и как нас там встретят… Ужас… Но всё, слава богу, хорошо кончилось. Дошли, и женщина какая-то, жена, наверное, девочку взяла… Вот какая страшная жизнь… а мы здесь… чем занимаемся?..
Тут уж она не выдержала, разрыдалась, слёзы градом. Стали её успокаивать, воды принесли… Так и кончилось это обсуждение.
Как интересно устроена память! Сколько спектаклей довелось посмотреть, сколько фестивалей пережить, а сохраняются в голове какие-то случайные картинки. Что-то, казалось бы, важное забывается насовсем, как ни старайся, – ни за что не вспомнишь. А иные пустяки запечатлелись на всю жизнь. Но, может, это и не пустяки вовсе, может, здесь-то и было самое главное, только мы об этом вовремя не сумели догадаться? И вообще, о многом ли мы на самом деле догадываемся вовремя? А люди уходят. Вот уже и Вольховского нет, и Виндермана. Нет Ирины Николаевны Жаровцевой и Натальи Ильиничны Смирновой…
Нет, не хочу о грустном! Лучше вспомнить о старом моём приятеле, о Гопанюке. Вот уж кто всегда был бодрым, здоровым, никаких рефлексий! Ходил слух, что у Гопанюка – три яйца, однако, я так думаю, это выдумки. Но вот на сцену с ним выходить действительно было опасно, особенно «в живом плане»: всякие там этюды про цирк и прочее – смертельный номер! На площадке Гопанюк обо всём забывал: ударить – так ударит, уронить – так уронит по-настоящему, не признавал никаких условностей. Одновременно с нами учились актёрскому мастерству ребята из Хакасии. Годы спустя довелось мне ставить спектакль в Абакане, и я заходил к ним в гости в Хакасский драматический театр. Забыл уже, как назывался тот спектакль из Шатровской ленинианы, но помню, что артист, игравший Ильича, был уникальным специалистом своего дела, единственным на всю Сибирь. Поэтому сибирские театры играли пьесы о Ленине строго по графику, с учётом переездов артиста из города в город. И так получилось, что в Абакане мы с ним оказались в одно время. Стою я в антракте за кулисами, беседую со старыми знакомыми, вижу: по коридору стремительной походкой приближается к нам вождь мирового пролетариата. Лысина, бородка, голова набок, палец в пройме жилетки, – всё как полагается. Проходя мимо, картаво поздоровался. Смешно сказать, но я тогда даже какое-то специфическое волнение ощутил. Пустяк, казалось бы, а в памяти сохранился! Но я не об этом.
Жил Гопанюк в студенческом общежитии, и хакасские студенты там жили. И вот один из них, мой, кстати сказать, тёзка, надумал жениться. Сыграли свадьбу в студенческой столовой. И надо же, показалось жениху, что Гопанюк как-то не так посмотрел на его невесту, будто бы даже с улыбкой. А невеста, между нами, была уже немножечко беременна, и это было заметно. Вот тёзке моему и привиделась во взгляде Гопанюка некая двусмысленная оценка этого факта. Встречаются они в узком общежитском коридорчике возле туалетов, и Коля, ни слова не говоря, бьёт Гапонюка кулаком в челюсть. Хакас такой субтильный был, особенно по сравнению с могучим Гопанюком, но челюсть у того всё-таки треснула. Гопанюк отвечать не стал, он не только сильный был, но и очень добрый. Однако общественность этого дела так всё равно не оставила, устроили разбирательство. Выступают мастера курсов: нашего – Михаил Михайлович Королёв и хакасского – Александр Александрович Музиль. (Замечу в скобках, что тогда, кроме Михаила Михайловича и Александра Александровича своими курсами в институте руководили Василий Васильевич Меркурьев и Суслович Рафаил Рафаилович. Случайность, разумеется, но забавная). Наш профессор негодует: «Как это можно студентам водку пить, а потом пьяные драки устраивать и челюсти ломать?! Где же тут «Этика» по Станиславскому?» А профессор Музиль оправдывается: «У меня, – говорит, – на курсе студентам вообще пить запрещено. Но тут случай особый – свадьба! Я разрешил, в порядке исключения, одну бутылочку сухого вина. Не понимаю, откуда водка взялась». Хакас Коля был студент образцового поведения, все знали об этом, но всё-таки из института его исключили.
А Гопанюку весь рот гипсом залили, чтобы челюсть срослась. Представляете: широко открытый рот и весь белый, а посередине – крохотная дырочка. В неё Гопанюк вставлял сигарету и дымил. Таким я его и запомнил.