Эпилог

Ей было около двадцати, а может быть и чуть меньше. Лицо – открытое, свежее; слегка вздёрнутый носик, улыбка – нежна, пронзительный взгляд переливчатых глаз. Пламенно-рыжие кудри мягко спадали на плечи и ниже, приоткрывая гибкую светлую шею. Дальше – бархат зелёного платья, складки тёплых теней на изгибах девичьего тонкого тела. Сидит: нога за ногу, покачивая сапожком – бессовестно-грациозная; губительно-страстная.
Сгорбившись за соседним столиком, Смирнов ловил каждое её слово; собеседник девушки его не интересовал – какой-то бесцветный юноша, затерянный в сигаретном дыму – но вот она – да-а! – она полностью завладела его вниманием.
Много смеялась. Увлечённо о чём-то повествовала. Иронично изогнуты губы, влюблённые искорки в краешках глаз.
Восклицания, шёпот, игра.
Заказала: мартини с вишнёвым. Мартини? В первый момент Смирнов изумился, но сразу же вспомнил, что сидит не в привычной рабочей столовой из детства, а в дешёвом претенциозном кафе.
Бокал, изнутри обагрённый напитком. «Спасибо большое!» Сжимает в ладонях, довольно смеётся…
И тут!
В момент!
– подносит ко рту – на доли секунды – мартини сжимает сладостью губы – и: рыжие волосы, зелёное платье, красный бокал – всё отпечатано в глубине памяти. Волна вожделенья уносит Смирнова, прочь из реальности, будто бы в юность: он снова студент, высокий и гордый, и чистая кожа без пигментации, взор соколиный без всяких очков... И вот он встаёт, возносится глыбой, в два шага пересекает столовую, касается девушки, нежно, но властно, и вопрошает – взрослый, красивый – «Любишь?».
Мартини. Улыбка. Конечно, люблю.
В приглушенном многоголосье кафе грохнула об пол алюминиевая трость. Смирнов болезненно вырвался из вязких фантазий и поёжился, сдавленный брошенными в него пытливыми взглядами. Мучительно стараясь не оборачиваться – чтобы не видеть девушку снова – мужчина подхватил трость и быстро засобирался; по счёту он давным-давно расплатился. Но зрение то и дело подводило Смирнова, отсвечивая зелёным, и рыжим, и красным. Её смех, её речь – осязаемы – закрадывались в уши, сводили с ума, возбуждали сознание. Смирнов не сдержался: сорвав с носа очки, он рванулся вон из кафе; развевавшиеся на ветру полы пальто едва поспевали за старым хозяином.
Жил он через дорогу – серые блоки, пятый этаж. Со стороны города: вечно-живой светофор, пыльные хитросплетения улиц, столбы обледняющих уличных ламп. За углом: сумрачный двор, облезлые пластики детских площадок, аритмичный марш домино; «Ай-й! Твою мать!» –  ещё по стопарику.
Нервное цоканье трости увязло во всеобъемлющей грязи двора. Чертыхнулся, споткнувшись. Нестерпимо жгло холодом; Смирнов нервно пытался одной рукой запахнуться в плотные складки пальто, но безрезультатно: рваные петлицы давно уже не держали пуговиц.
Взвизгнув, раскрылась подъездная дверь; тринадцать ступеней; где-то там – лифт. Зелёное, красное, рыжее; «Что за светофор», – подумал Смирнов, прислонившись к стене в ожиданье подъёма. Первый этаж: грация рук; второй этаж: мерцание глаз; третий этаж… четвёртый этаж… Пятый. 
Сердце рьяно рвалось из груди. Плакать хотелось – очень.
Но как, без причины?

Вернувшись домой, он немедля нащупал свет; зажмурился, привыкая. Узкие стены лоснились жёлтым, меж них, впереди – розоватый проём, блеклая завесь бамбука. Смирнов вяло стряхнул пальто, повесил его на дверцу стенного шкафа – вздрогнул, пугнувшись взметнувшейся моли. Неспешно разулся, прошаркал в тапочки. Накренился над тростью, вслушиваясь в квартиру: тишина и покой. 
Уличный свет рассеивался в окнах, из-под рам задувало ноябрьским ветром. Вечерние переживанья Смирнова достигли своего апогея: тоскливая скука поглотила его без остатка, вывернув серую пустоту. Думать ни о чём не хотелось. Но делать чего-то всё-таки надо.
Ритмичный стук трости, шуршанье паркета, комната, кресло – дремать...
Взрыв!
зелёное платье! рыжие волосы! вермут в красном бокале; НЕТ!
«Лучше сейчас не дремать, - подумал Смирнов, - а то ночью не высплюсь. Где тут этот…» Клацанье пульта, мерцанье экрана; по первому – показное несчастье и кровь, по второму – нарочитое счастье и лоск, по третьему… два белых тела, гармония ритма, красивая музыка… – «Грязь! Как не стыдно!»
Выключив непотребство, Смирнов безнадежно взглянул в окно. Один из уличных фонарей потихоньку просился: сигналил то белым, то жёлтым, разменивая улицу на театр теней. Смирнов раздражённо вскочил с кресла и задернул плотные шторы искусственного шёлку. Телевизор смотреть не хотелось, читать ничего – тоже. Поразмыслив немного, мужчина решил, что неплохо бы выпить чаю.
Ритмичный стук трости, шуршанье паркета, кухня, плита – квартет закопченных конфорок. Вывернув до предела регулятор, Смирнов вдавил кнопку зажигания: искры не последовало; тонкий плевок газа разнёсся по кухне пронзительным запахом. Мужчина  брезгливо поморщился, махнул ладонью, сгоняя сгустевший воздух к окну, попробовал второй раз – снова не вышло. Огонь не задавался. Ругнувшись в кулак, Смирнов прибег к безотказному средству: потянулся не глядя к ближайшей полочке, зажал в кулаке потёртый коробок из картона. Чиркнула спичка, зашипел газ, обнаружив тепло, и вот уже нервно вспыхнуло синее пламя…
притихло. Мерный и тёплый шелест. Редкие всполохи обагряли дно верного медного чайника.
Вода закипела скоро.
Смирнов не хотел пить чай. Смирнов обхватил чашку руками и всматривался, следил, как чаинки гибнут, утопая в коричневой жиже.
Никакого движения ложки.
Никакого дрожания чашки.
За окном брешут дворовые псины, бездумно витают узоры снежинок, схоронились в тумане огни злосчастной столовой, и Смирнов понимает: она – она! – придёт туда завтра, ждать его будет! и он тоже вернётся, сядет напротив, бросит двусмысленный взгляд ей навстречу, расплывётся в улыбке; чертовски приятно; отражения в кофе; объятья и губы; морщиниста кожа спадает, ссыпается, крылья раскрылись, потом… что потом?! Последнее у мошкары перед гибелью – свет.
Этот свет вечен. «Боже, - подумал Смирнов, - неужели я так…»
Он в школе был бит, но лучше всех знал историю и географию. Он в жизни своей не видел фашиста ни разу – но выкопал сотню окопов, защищаясь ни от чего. Тридцать лет в коммуналке: и плач был, и бой, и жить хорошо и легко было вроде. И коммунизм как-то строили вместе. И жили-то в общем-то обществом общим-то! И причины, и следствия у всех, у людей, в организмах ведь равные?!
Но лишь ныне всё ясно стало Смирнову: как скоротечна… как быстро… как не хватало. И: «как же я так…»
Дряхлые, скапывали на стол слёзы, обрамляя остывшую чашку памятью лживых десятилетий.


***


На следующий вечер её там, конечно же, не было. 
«Старый дурак, размечтался» – подумал Смирнов. Он принарядился: зелёный военный пиджак сидел как влитой! стрелки на брюках – бритва! - играют цветами медали! Гордо прямится чёрная трость! Но то, что с утра удалью пышет, в сумерках кажется жалкой насмешкой.
Зайти в кафе Смирнов побоялся и, с полчаса, курсировал мрачно вдоль широких и чистеньких окон – озлобленный, нетерпеливый, упрямый. Вчерашние слёзы солгали, пролиты зря – нет её больше, ни там, ни вообще. Мужчина мрачно повёл головой, выхватывая углы, пробегая по столикам, буравя густой сигаретный туман: безнадёжно.
На её месте – незнакомые старики. Нарумянились, наслаждаются. Им тепло, хорошо и уютно. Ни слова не слышно – все чувства в морщинах улыбок, вся правда в азартных пламенных взорах. Заметили, помахали рукой: Смирнов встрепенулся, будто ужаленный. Он и сам не заметил, как отключился от времени.
Чугунные тучи захоронили луну, а вместе с ней – вечер. Смирнов развернулся и пустил трость вперёд, к переходу; сам поплёлся за ней – измождённый, замёрзший. Впереди, как и раньше, игрался фонарь: то белый, то жёлтый, то белый, то жёлтый…
Зелёный и рыжий, и красный. И снова.
«Проклятье!»
За него выбирали и раньше, но сейчас – не хотелось. Уйти, раствориться, не думать, забыться, ничего, никогда, никого – не нужно!
Только вернуться. Домой. Надо бы.   
Завернув за угол, Смирнов настороженно вслушался: его испугала гулкая тишина. Мир растворился во мраке двора – лишь редкие безжизненные фигуры выступали из тени, давая ориентиры. Пройдя ещё пару шагов, мужчина застыл, приколотый болью: сердце. Бывает. Стараясь дышать как можно размереннее, Смирнов тростью нащупал ближайшую лавочку, быстро присел; отпустило.
Он сидел, беззаботно покачивая ногами, и решительно не хотел идти дальше. Разве же надо ему торопиться теперь? Редкий свет окон окроплял синевою Смирнова, и, наблюдая за тем, как тает палитра серых тонов, мужчина сумел успокоить сознание. Сейчас его мысли обрели форму – он думал о девушке, о её красоте, о её ироничной острой улыбке, и думал о молодости вообще; восстанавливал по крупицам то, что задело когда-то.
Но было ещё кое-что, занимавшее мысли Смирнова. Тревожный звоночек, вернувший мужчину в реальность.
Её собеседник. Он здесь и сейчас.
Мужчине казалось, что он не запомнил подробностей, однако сейчас, когда молодой человек нёсся навстречу уверенным шагом, Смирнов осознал, что аморфность была в его голове, но глаза же сработали безотказно.
Нехорошо засосало под ложечкой.
Юноша был безупречно одет – куртка из кожи, подшитая мехом, джинсы в обтяжку, стильная шапка – и это показное приличие изрядно рознилось с лицом человека. Сведённые брови, злая ухмылка, болезненно дерзкий взгляд чёрных глаз. Хам. Хулиган. Разбойник.
Смирнов уже понял близость угрозы. 
Молодой человек подскочил исключительно быстро, будто боялся спугнуть старика. Склонился – противно несло перегаром – нагло осклабился в предвкушении.
–  Ну что, дедуля? Чего ты застыл? Деньги давай и медали свои гони. И побыстрее, а то сдохнешь ещё раньше времени.
Вот он каков – кровавый триумф! Но Смирнов не спешил выполнять указания. Он сидел, как и раньше, – застывший, прямой, вековая фигура; даже глаза его будто замёрзли – зрачки уставились в одну точку, куда-то сквозь вора, сквозь стены, сквозь небо, туда, где когда-то было светло и спокойно, туда, где прохожий сиял дружелюбием, туда, где счастливы были…
Удар.
Смирнов согнулся напополам, глотая воздух выбитой грудью. Горло словно налилось свинцом. Глаза заслезились: обида, отчаянье.
– Не хочешь по-хорошему, да? Ну, давай по-плохому, как там у вас, по-советски то, а?
Старик исподлобья взглянул на врага: мальчик стоял, одурманенный лёгкой добычей, герой – победитель – сильнейший из стаи. Смирнов ничего ему сделать не мог – он ощущал себя марионеткой, которой немыслимо выбирать. Все нити натянуты до предела.
И лишь одна истончилась совсем.   
Его голова безвольно упала на грудь; и думать ни о чём не хотелось, и делать ничего уже было не надо. Смирнов знал, что удар будет последним.    
И тут!
В момент!
Скорое цоканье в шорохе листьев, пятнышко света, вопль: «Не надо!!!»
Сегодня она выглядела иначе. Белый пуховичок, стильные брюки, зелёная шерстяная шапка. Сапожки остались вчерашними, только сейчас – замазанные в грязи.
Её бледное лицо полнилось эмоциями – там была и решительность, там был и страх, и ещё множество разных переживаний. В бездумном блаженстве Смирнов наблюдал за тем, как её полные губы стянулись в презрительную ниточку. На доли секунды в глазах мелькнул гнев; она, маленькая и худенькая, одним прыжком подскочила к вчерашнему другу и со всей силы вцепилась в занесённую для удара руку.
– Отстань!
– Прекрати!
И дальше – о, дальше! – схватка без слов. Он. Она. Напряжённость. Разочарование. Ярость. «Не тронешь». «Убью!» И будто застопорились часы, чтоб всякий прохожий мог посмаковать картину бессмысленной злобной и страстной борьбы. Только зритель в театре был лишь один.
Сцеплены намертво. Сорвали перчатку. Холод по коже. Попытка. Промашка. Рвётся на части. Слёзы. Снежинки. Короткий свистящий смешок. Кашель и… что?
Юноша с девушкой пугливо отпрянули, услышав прерывистый хохот Смирнова. Мужчина уже давно встал со скамейки, встал и оправился, старый атлант, сбросивший с плеч непосильную ношу. Он перерезал все нитки – разом! – и ничто не могло его дольше держать. Не было больше зелёного, рыжего; не было больше боли в груди. Военный пиджак сидел как влитой, гордо прямилась чёрная трость, и Смирнов – молодой! – продолжал хохотать; и слёзы, и кашель, и всё воедино.
Медали ты хочешь?
Медали?!
Ну на!
Хрип старой ткани; замах и бросок; «Они не нужны мне! Хочешь – бери!»
Молодой человек дёрнул рукою – позолотой ему цепануло ладонь. Девушка плакала, не сходя с места – кусочки металла кусали за ноги.   
А Смирнов всё бросал: неизвестно, в кого, непонятно, зачем – неосознанно, яростно. В голове же метались мутные образы, бесцветные кадры немого кино. И чувства кружились вихрем осколков, ведя за собою кровавые борозды.
Рожденье. Улыбки. Учёба. Строительство. Активность. Взросление. Что-то не так. Одиночество. Жалость. Трость и медали. «Ещё по стопарику!» Белый и жёлтый. Влюблённость… влюбленность? Последний рывок.
К чёрту вас всех!
К чёрту вас все-е-ех!!!


***


Сгорбившись на покосившейся лавочке, Смирнов ловил первые звуки утра. Где-то поблизости шкрябали дворники; вяло гудели автомобили. Включались вдруг окна, одно за одним, моргали друг другу искусственным светом. Рассвет был неспешный – конец ноября всё же – но Смирнов знал, что солнце взойдёт.
Впрочем уж, было ему всё равно. Свой эпилог он давно упустил.