Первым делом Зигмунд постарался снять цепь, но безуспешно. Он только ободрал себе руки в кровь. Тогда его охватила звериная злоба, мучительный припадок бешенства.
Он рвался из вгрызавшегося в запястья металла, катаясь по полу в яростном помрачении, и даже боль была ему приятна, потому что боль означала борьбу. Ему казалось, что ещё немного, ещё только одно-единственное усилие – и звенья цепи разлетятся, замки отворятся, двери откроются, и он будет свободен. Но усталость взяла своё, исступление утихло. Поняв вдруг, каким глупым и позорящим было его поведение, Зигмунд, сгорая от стыда, лёг на кровать и скрыл лицо в складках постели.
Стены, со всех сторон стены.
Зигмунд начал считать камни в стене, так как это занятие показалось ему вполне подобающим для узника – достаточно бессмысленным, тоскливым и бесконечным – но вскоре сбился со счёта.
Потом он смотрел, как сгорает свечка – медленно-медленно, но всё-таки заметно.
Всё тот же нежный успокоительный туман заволакивал его мысли. Ничего не изменишь. Ничего не поделаешь. Ничего не зависит от него. Ничего нельзя исправить, потому что оно не существует – ничего… свеча уже не горит, пламя стекает вниз по сальной ножке и капает на пол, пол расползается – под ним всё чёрное, стены тоже исчезают, вокруг серый туманный тусклый день, неопасный для него, он может быть здесь столько, сколько хочет, шум волн, ветер в лицо, треплет волосы…
…он стоял на берегу моря, а прямо перед ним лежал закрытый глаз – большой, доходивший ему почти до пояса. Зигмунд очень боялся этого глаза, сам не зная почему. Потом он понял, что под веками, вместо зрачка – солнце. И тогда глаз стал медленно раскрываться, ресницы поднимались, сквозь них просачивался свет, а он не мог ничего сделать, не мог пошевелиться, и смотрел прямо в глаз.
Зигмунд, закричав, проснулся.
Всё та же тесная комната: ему казалось, что стены, сжимаясь, вот-вот коснутся кожи. Зигмунд с ненавистью смотрел на сдавившие его камни. Цепь резала руки. Он перевернулся, лёг на живот. Ничего не изменишь.
Он сам не знал, сколько времени лежал так, уткнувшись лицом в мягкое одеяло. Пушистая шерсть ласкала кожу, и это казалось очень странным, неправильным здесь, в тюрьме – или где? Где он? Зигмунд вздрогнул от неожиданности: замерцав, погасла свеча. Сколько времени прошло?
Он строил предположения, разумные и самые нелепые, и страшась, и уже не страшась ничего, и даже надеясь на какое-то неведомое ему непредвиденное благополучное разрешение, и терялся в догадках. Затем его захватили фантазии, настолько далёкие от реальности, что он уснул, тяжёлым поверхностным сном, как от наркотических трав. Просыпаясь, Зигмунд не мог понять, сам ли он измыслил эти бестолковые видения, или они пригрезились ему. Он помотал головой, чтобы очнуться. Всё те же стены вокруг, мутно-серые в темноте.
Голова болела и кружилась, как будто он отравился своими бредовыми сновидениями. Он неловко подвернул ногу, руки ныли в тех местах, где цепь сдавила их, одеяло мешало дышать. К тому же он чувствовал сильный голод – тот самый странный голод, относившийся неизвестно к чему. Есть Зигмунд давно отвык, и забыл, что это необходимо; у него появилось ощущение, что желудок вовсе исчез – надо сказать, в его сумасшествии было немало забавных симптомов. Но вот голод всё-таки вернулся, нечеловеческий, непонятный, охвативший всё тело, больше похожий на тоску, чем на влечение к пище. В любом случае, еды здесь не было, ею и не пахло.
Зигмунд почувствовал ярость – зачем его морят голодом? – и желание вцепиться кому-нибудь в горло и высосать из него жизнь. От отчаяния он сам себе впился в плечо. Его собственная кровь была немного другой на вкус, чем та, которую он пробовал раньше, убивая людей. Они различались так же, как вино и вода. Боже мой. Он, кажется, безнадёжно сошёл с ума.
Зигмунд теперь хотел, чтобы его скорее убили.
Его нужно убить как можно скорее.
Ещё день и ещё ночь: надоедливые и скучные страдания, страшные солнечные сны, руки скованы, полупрозрачная темнота, каменная комната, стена слева, и стена справа, стена впереди, стена позади, стена над головой, и стена под ногами, и запертая дверь.
Зигмунд умирал от голода. С тех пор, как он последний раз принимал пищу, миновало не менее четырёх воскресений, но отчего-то смерть настигла его только теперь. Говорят, так бывает. Большую часть времени Зигмунд дремал, ничего не чувствуя. Он оцепенел, как мышь в зимней спячке.
Его разбудили внезапно, сдёрнув за цепь с кровати, и безжалостное железо опять рассадило ему кисти. Зигмунд закричал и выругался. Раз открыв рот, он не мог остановиться и орал, осыпая площадными словами стоявшего перед ним тюремщика (так он решил), а тот молча слушал и улыбался.
Наконец, Зигмунд умолк, и тогда тюремщик с лёгким поклоном представился:
- Рад приветствовать тебя в нашем доме. Ты можешь называть меня Гарфлёр.
- Пошёл к дьяволу на рога, - ответил Зигмунд.
Тюремщик лишь вздохнул и подтолкнул его к выходу.
Зигмунд гордо поднял голову, стараясь придать себе холодный и насмешливый вид, и поплёлся вслед за Гарфлёром, спотыкаясь от слабости. Ужас сжал его внутренности, колени подкашивались от страха и голода, но в сердце воцарилась злобная радость, и он предвкушал свою смерть, как влюблённый предвкушает свидание. Зигмунд шёл, молча молясь, чтобы всё кончилось быстро. О том, что будет после смерти, он не думал.
Гарфлёр остановился, отпер деревянную дверь, и они вошли в пыточную комнату. Так подумал Зигмунд, увидев развешанные по стенам клещи, крючья, деревянные колья и прочий палаческий реквизит. От страха у Зигмунда закружилась голова, в глазах потемнело, и он без сил опустился на деревянное кресло с высокой спинкой и зажимами для рук и ног. Он не сознавал, что сам занял место, предназначенное для жертвы палача; и он не помнил, как Гарфлёр застегнул зажимы.
Лишь несколько позже он понял, где находится, и что ему предстоит. Гарфлёр успел покинуть комнату: вероятно, вышел за помощниками или за каким-то особенным инструментом, которого не оказалось на стенах этой омерзительной камеры. Зигмунд чувствовал себя отвратительно. От страха ему хотелось кричать во всё горло, и он решил, что не станет героически терпеть муки: он будет ругать негодяев самыми безобразными словами, какие только знает, и так громко, что их уши опухнут; а если удастся, если ему на мгновение развяжут руки или ноги, он треснет кого-нибудь из них пару раз. Хоть это и бесполезно, но зато доставит ему удовольствие.
Зигмунд сидел в кресле уже с четверть часа, а Гарфлёр всё не показывался. Зигмунда терзал голод. Он чувствовал себя яблоком с вырезанной сердцевиной, жадным прожорливым чудовищем, самим воплощением голода, огромным морем, готовым выпить весь дождь и все реки мира. Храброе его настроение стало ослабевать. И спустя ещё некоторое время, когда Гарфлёр вернулся, он нашёл Зигмунда несчастного и жалкого, съёжившегося в углу деревянного кресла. Зигмунд, однако, не умолял и не плакал: потому что он считал мольбы напрасными, и потому что плакать он не мог. И Гарфлёр расстегнул зажимы на кресле, взял Зигмунда за руку и вывел из комнаты. Но держаться прямо и гордо Зигмунд теперь не сумел бы: червь страха превратил его ноги в гнилую труху.
Гарфлёр заставил его идти по длинной галерее. Красиво собранный паркет был натёрт до ледяной гладкости, что для Зигмунда стало настоящим мучением: он несколько раз чуть не сбил на пол безделушки – выставленные на пьедесталах вазы, статуэтки и горшки, и едва не упал в аквариум.
Аквариум его поразил – он никогда не видел ничего подобного. Но Гарфлёр, разумеется, не позволил ему любоваться на рыб. Видимо, весь этот марш по галерее был задуман, чтобы дать Зигмунду осознать всю его нищету и ничтожество, и это удалось бы, не будь он так подавлен. Заметив, что взгляд Зигмунда задержался на одной из картин, Гарфлёр снял её и швырнул в камин. А затем в огонь попала забавная жёлтая птица. Этот странный человек Гарфлёр выхватил её из клетки и отправил вслед за картиной: птица взлетела в пламени, её крылья горели, словно бы она была серафимом. Зигмунду жаль было и картины, и птицы, но он промолчал. В Париже он видел немало пожаров, и немало такого, что выглядело страшнее, чем птица в камине.
Галерея окончилась коротким коридором. В конце коридора светилось окно. Зигмунда подвели к окну. Из-за шторы пробивались солнечные лучи, и ноги у него подкосились – нет, только не это – но Гарфлёр отдёрнул штору, и выяснилось, что окна там нет, а свет идёт от масляной лампы на стене. Чтоб чёрт побрал этот глупый страх перед солнцем, подумал Зигмунд. И откуда Гарфлёру о нём известно? Кто мог ему об этом сказать?
Отчаяние Зигмунда дошло до предела. Если они могут подстраивать такие шутки, значит, знают о нём и то, другое: несколько десятков людей, убитых им в припадке помешательства. Насколько же мучительное наказание тогда его ждёт? Нет, даже думать об этом невозможно.
Зигмунд молился про себя: Господи, дай мне силы перенести всё это. Вдруг, если он заставит себя смириться, с самой долгой, с самой тяжёлой пыткой, Бог простит его душу, несмотря на все его безумные преступления. Он безобразным образом стал потакать своим гнусным страстям, безвольно пошёл на поводу у сатанинского наваждения, и не хотел бороться с ним, наслаждаясь греховными мерзостями. Он, мол, бессилен что-либо изменить. Кем же он стал теперь? Таким чудовищем, что скорее подобен дьяволу, чем человеку. Сейчас его убьют, и его болезнь вместе с ним. Чем скорее, тем лучше.
Гарфлёр привёл Зигмунда в небольшое помещение и крепко запер двери. Только тут Гарфлёр заговорил: сообщил, что с Зигмунда должны заживо снять кожу – и ему показали машину, на которой эту кожу будут сдирать. Руки Зигмунду развязали. С наслаждением потирая избитые цепью запястья, он сел на скамью, а Гарфлёр занялся приготовлениями.
Зигмунд сидел и ждал с тоскливым ужасом, когда приговор будет приведён в исполнение. Так всё и должно было кончиться, он знал это всегда. Тех, кого Господь хочет погубить, Он лишает разума. Всё кончено. Ничего нельзя изменить. Зигмунд не пытался избежать казни: он твёрдо решил искупить терпением свои преступления. И он пытался представить себе, насколько больно это может быть, но ничего не вышло. Зигмунд совсем ослабел от голода и так устал от страха, что веки сами собой смыкались, и незаметно для себя он начал погружаться в тихий, спокойный сон.
- Нет, ей-дьяволу, это мне нравится, - воскликнул Гарфлёр, обернувшись.
Зигмунд с трудом открыл глаза. Должно быть, у него сейчас ужасно нелепый вид. Надо же было заснуть перед собственной казнью. И он зевнул, прикрываясь ладонью, прилагая все возможные усилия, чтобы держаться достойно, отчаянно борясь с дремотой. Смогут ли они умертвить его во сне? И сама мысль о смерти вдруг показалась ему донельзя несуразной и смехотворной.
- Вы и в самом деле должны меня убивать? – сказал он, безуспешно подавляя новый зевок.
Гарфлёр рассмеялся.
- Нет, ты мне определённо нравишься, - сказал он, приблизился, запрокинул Зигмунду голову, надавив рукой на лоб (смутное воспоминание – о чём-то когда-то – промелькнуло у Зигмунда и потерялось), затем же Гарфлёр коснулся ртом его шеи.
От отвращения Зигмунд вздрогнул с головы до пяток. В бессильной ярости он шипел и извивался, как кошка в мешке, пока Гарфлёр (поистине странный человек этот Гарфлёр) пил кровь из его горла. Каким бы невероятным это ни казалось, но тюремщик действительно прокусил жилу на шее Зигмунда и высасывал кровь мелкими глотками. Зигмунд пришёл в такое замешательство, что не мог защищаться, и Гарфлёр пил до тех пор, пока его донатор не потерял сознание – от истощения или от ужаса, неизвестно.
Торговец не удивился, когда ему велели зайти поздним вечером – он знал, что развратные баре валяются в постели до обеда, а затем ещё не один час украшают себя и, уподобившись слугам дьявола, бодрствуют ночью.
Судя по обстановке, денег у дамы было немного. Но он скрыл своё огорчение и распахнул перед заказчицей сундуки и коробочки.
«Грех уснащать святой символ блестящими камушками» - подумал он, с невольным восхищением глядя на распятие, сверкавшее на шее молодой госпожи. Так ли уж она бедна? Крест стоит, должно быть, целое состояние. Может быть, на эту квартиру дамочка явилась с какой-то тайной грязной целью?..
Либертина изрядно пообтрепалась в своих странствиях. Нужно было привести свой гардероб в порядок. Как бы ни страдала душа, тело должно быть красиво, а наряд – ослеплять вкусом и богатством. Пусть никто не знает о том, как сердце её корчится и кричит под этой золотой бронёй.
Перебирая длинными пальцами ткани, меха и вышивки, и драгоценные побрякушки, Либертина подумала: «Ведь и одежду я не могу свободно выбрать. Самая нищая женщина может прийти на рынок, осмотреть прилавки, поболтать с другими покупателями. Мне, только мне это запрещено. Мало того, что для людей я – смертельный враг; с этим нетрудно примириться. Внимание толпы стоит поддельного гроша. Но и среди своих я никто, несчастное ничтожество, достойна лишь осмеяния и одиночества…»
Майордом Гарфлёр не имел права отнимать кровь у пленников господина Марциана. Он поддался неразумному порыву – и теперь настала его очередь испытать раскаяние и ужас.
Зигмунд, ослабленный голодом, вполне мог умереть, по вине Гарфлёра, а это повлекло бы за собой крайне неприятные для майордома вещи, возможно, даже полное лишение милости господина Марциана.
Гарфлёр трясущимися руками уложил Зигмунда на скамье так, чтобы голова находилась ниже плеч. Он с трудом собрался с мыслями. По некоторым малозаметным признакам можно было определить, что Зигмунд ещё жив. Значит, следует как можно скорее привести его в чувство и дать крови. Гарфлёр перевёл дух – всё ещё, может быть, обойдётся.
Он быстро отдал соответствующие распоряжения. Пока доставляли человека, он принял все меры для устранения обморока: растирал Зигмунду руки, брызгал водой, накрыл его тёплым одеялом, но ничего не помогало, поэтому пришлось использовать старое народное средство – чеснок под нос. Тогда только Зигмунд чихнул и открыл глаза.
Девицу уже привели (Гарфлёр вроде бы слышал, что его новый подопечный падок на дам), и она стояла, прижавшись к стене, трогательно морща лицо, моргая и всхлипывая, – как раз то, что надо для этого дикаря.
Зигмунд лежал тихо, не шевелясь, всем видом своим выражая полнейшее отсутствие интереса к происходящему. Он не взглянул ни на Гарфлёра, ни на слуг, ни на девицу, и демонстративно внимательно рассматривал закопчённый потолок.
- Поднимись во имя преисподней, - сказал ему Гарфлёр. – Тебе нужно принять кровь, иначе твой тёмный создатель призовёт тебя намного раньше, чем кончится вечность.
- Послушай, - сказал Зигмунд, приподнимаясь на локте. – Первая добродетель для узника – терпение, но Господь обделил меня ею. Ты жирный слабоумный вислоухий валух, и шутки твои набиты соломой. Мне надоело их слушать…
Все присутствующие слуги рассмеялись, и Зигмунд замолчал. После излишне пылкой речи у него дрожали руки, поэтому он спрятал их под одеяло. Гарфлёр, который не смеялся и не рассердился, ответил ему:
- Прошу тебя смирить свою речь и выслушать. Каждый неумерший, попавший в наш дом, обязан пройти ритуал, установленный господином замка и призванный пробудить в сердце новоприбывшего страх смерти и почтительность к хозяевам. Избежав неотвратимой гибели, он полнее насладится милостью господина Марциана. Но, признаю, мы не приняли во внимание твою неопытность и твой чрезвычайно юный возраст. Смерть тебе не грозит, клянусь красотой крови. Однако ты пострадал от голода, и я обращаю твоё внимание на эту девицу, приведённую сюда всецело для утоления твоей жажды.
Девица, услыхав его слова, горько расплакалась.
- Вы обезумели? – воскликнул в изумлении Зигмунд.
- Признаться, я не совсем понимаю, что так тебя удивляет, - сказал Гарфлёр, - насколько я осведомлён, она не первая, чью кровь ты берёшь.
- Я вас не понимаю, - в смятении ответил Зигмунд, - но я должен вас разубедить, я никогда… до сих пор ещё не брал первой крови девиц. – Он и сам не знал, зачем сказал это; возможно, затем, что это была единственная заповедь Господня, которую он ещё не нарушил.
- Я имею в виду тех, чью кровь ты пьёшь, - терпеливо пояснил Гарфлёр, в то время как прочие слуги с трудом сдерживали позывы веселья. – И я советую тебе поторопиться. Долгое ожидание причиняет людям лишние страдания.
- Вы сказали… вы хотите сказать, что я пью чью-то кровь?! – побелев от страха, но стараясь всё-таки придать голосу удивление, вскричал Зигмунд.
В ответ ему прозвучал общий смех, и даже Гарфлёр улыбнулся.
- Ты не веришь нам, или не понимаешь, что находишься среди равных тебе, неумерших?
- Не умерших? – растерянно спросил Зигмунд. – От чего не умерших?
- Тысяча рогов Люцифера, - со вздохом произнёс Гарфлёр, - клянусь адским чревом, ты либо ангельски недоверчив, либо твой рассудок ангельски повреждён. Мы, приятель, не люди, мы неумершие, вампиры, такие же, как и ты.
- Ей-богу, это просто обидно, - сказал Зигмунд. – К чему эти уловки? На меня хотят свесить дело о колдовстве или каком-нибудь там договоре с дьяволом, но я к таким делам не причастен. И я готов поклясться в этом на Святом писании, - и оттого что он лгал, и лживо поклялся, Зигмунд затрясся как загнанный заяц.
- В договор с дьяволом я не верю, - сказал Гарфлёр, - и в колдовстве тебя не обвиняю. Ты пьёшь кровь потому, что ты тёмная тварь, неумерший, изгнанник с лица Господня, и ты стал им по неизвестным нам обстоятельствам. И поэтому мы нашли тебя и приняли в свой дом, ибо тёмной твари не годится пребывать одной. Смотри.
С этими словами Гарфлёр подставил горло одному из слуг, который прокусил кожу и отпил немного крови. Гарфлёр повелительно махнул рукой, слуга отстранился. Кровотечение мгновенно остановилось, раны, нанесённые зубами, сразу же начали затягиваться.
Зигмунд молчал. Разум боролся в нём с реальностью. Потом он спросил:
- Я что – вампир?
- Да, - сказал Гарфлёр. И никто не засмеялся.
- Хорошо, - произнёс Зигмунд.
Он с трудом встал, шатаясь, подошёл к девице. Несмотря на свою слабость, он скоро одолел её и добрался до горла. Жизнь вливалась в него с каждым глотком. Туман перед глазами рассеялся. Он вновь ощущал многажды испытанное наслаждение: всасывал вечность, глотал счастье, пил прекрасную музыку. И вновь знакомая злоба заставляла его желать бедной девице смерти, и с жестокой радостью он отнимал у неё кровь. Но вот девица отдала Зигмунду всю свою жизнь, до последней капли, и он отбросил труп.
- Молодец, приятель, - сказал ему Гарфлёр. – Из горлышка – и до дна!
Зигмунд не заметил его неловкой шутки. Он сел на скамью и закрыл лицо руками. Оказалось, что он не безумец. Он хуже, чем безумец. Ходячий мертвец, исчадие ада.
Отныне он был обречён на вечную вражду, на ненависть Бога и людей, на проклятое мерзостное существование во тьме. Вот как это происходит: твоего согласия никто не спрашивает, никакого выбора между добром и злом ты не делаешь.
Выходит, что он умер, его убили – и он вспомнил вечер в гостинице – он был уверен, что это произошло тогда. Но он не понимал, отчего он бродит по земле, в то время как его жертвы были погребены и не вставали из могилы. Вероятно, всё дело в том, что его не отпели, не похоронили. И в той даме, богатой суккубке, которая убила его. Или он был таким от рождения? Каково его отцу и матери иметь подобного сына!
Гарфлёр слегка потряс его за плечо.
- Послушай меня внимательно, я должен зачитать тебе Кодекс неумерших.
Гарфлёр дождался тишины и прочёл следующее:
«Мы, созданные из тлена тёмным богом нашим, мёртвые, ходящие среди живых и кровию и духом их питающиеся, внимаем гласу разума и справедливости, и во власти порочного бога своего ищем опоры.
Взываем ко всем проклятым неумершим, вурдалакам и упырям и прочим бесовым отродьям, живущим кровию людей смертных и праведных.
Да не придёт тьма раздора и хаоса в сердцах и умах наших и в делах. Все мы, дети сатаны, кровь от крови, братья и сёстры. Силою, данною нам, прекратим впредь войны и насилия между собой.
Повелеваем отныне создать Великий Совет Тринадцати, коий будет сохранять новые законы наши, обряды и обычаи и будет являться высшей властью для детей тьмы на земле.
Главою Великого Совета назначим уважаемого нами достопочтимого вампира Гедиона.
После долгого обсуждения Великим Советом Тринадцати были приняты следующие основные требования и законы для неумерших:
1. Всех кровопийц, вурдалаков, Божьих изгнанников, детей бесовых, неумерших, упырей и прочих существ, питающих себя кровью смертных, впредь именовать вампирами или же тёмными тварями, дабы не усугублять разброд между кланами и не вносить путаницы.
2. Каждый вампир должен следовать законам тёмного Сообщества. Ежели вампир преступает законы, ссылаясь на незнание их, такового нарушителя следует судить наравне с неумершими, знающими обычаи и презревшими их. Верховный суд над ним производится Великим Советом Тринадцати.
3. Старшие тёмные твари должны поучать и наставлять вампиров юных и неопытных, удерживать их дикие порывы и учить их умеренности; им надобно советовать умерщвлять людей не ради развлечения, а только лишь для пропитания, и следовать своей порочной натуре с подобающим бесстрастием. Старшие тёмные твари обязаны ознакомить тварей новонародившихся с кодексом законов тёмного Сообщества.
4. Для недопущения чрезмерного распространения неумерших на земле вампирам следует соблюдать следующий закон. Каждая тёмная тварь имеет право на создание только одного подобного себе существа. Неумерший, породивший более чем одного вампира, ежели оба его творения живут одновременно, будет признан вне закона и предан суду. В сём случае второй созданный им вампир считается незаконнорожденным и подлежит истреблению. Тёмная тварь имеет право сотворить нового подобного себе в случае, если первый созданный ею вампир издох.
5. Тёмная тварь обязана почитать вампира, породившего его во тьму, как единственного родителя своего, слушаться его мыслями и делами своими, и под страхом смерти не замышлять ничего против своего создателя.
6. Ежели тёмную тварь обидел или оскорбил смертный муж либо смертная жена, такового человека надлежит, по желанию пострадавшего, убить. Ежели тёмную тварь обидел или оскорбил другой вампир, следует подать жалобу Великому Совету Тринадцати для справедливого суда. Личная месть есть самоуправство и нарушение законов Сообщества.
7. Убийство подобного себе неумершего есть преступление великое. При суде такового вампира-убийцу Великий Совет может приговорить к сожжению на солнце.
8. Тёмная тварь должна проявлять разумное милосердие по отношению к смертным: не применять к ним пыток и не усугублять их мучения, сделав их гибель от своей руки по возможности лёгкой и приятной. Ибо смертные есть необходимая часть существования вампира, и следует всячески беречь их и поощрять их размножение на благо всего тёмного Сообщества.
9. Буде один вампир похитит у другого неумершего его частную собственность, включая имения, пастбища, поля, строения, золото и серебро, и другие ценности, в том числе личные вещи, а также животных и смертных рабов его, то сей вампир подлежит порицанию и должен претерпеть должное наказание согласно приговору Великого Совета Тринадцати, в зависимости от меры его вины.
10. Вампирам наравне с другими существами следует признавать всемогущество Бога, как отца всего сущего, почитать и бояться его. Будучи проклятыми, тёмными и греховными созданиями, неумершие должны скрываться от глаз Его, ибо Ему отвратительно такое низменное и порочное существо как вампир. Никто из неумерших не смеет возносить молитвы и поминать имя Его, носить крест и другие знаки, указывающие на милость Божью, соблюдать заповеди и обряды Святой церкви. Нарушивший сие правило подлежит изгнанию из сообщества тёмных тварей, и не будет ему покоя ни на небе, ни на земле, ни под землёй, и да обрушится на него гнев Господа и сатаны.
11. Всем неумершим надлежит сторониться церквей и других святых обителей, ибо вампиры суть дети адовы и святые места посещать права не имеют. Тела наши не обретут царствия небесного, посему посещение храмов и других Божьих мест вампирами есть нарушение законов Неба и законов ада, и великое богохульство.
12. Тёмная тварь не должна относиться к смертному мужу или к смертной жене как к подобию своему. Она не может придерживаться правил и законов человеческого общества или каких-либо государственных установлений, не имеет права изменять течение их жизни, заключать какие бы то ни было договоры и сделки со смертными людьми, искать должностей, вносить раздоры или насаждать мир, и как-либо иначе проявлять своё существование для смертных. Ни один неумерший не смеет открывать смертному мужу или смертной жене природу и сущность свою, и поверять ему законы тёмного Сообщества, ибо тем самым он развращает душу смертного и обрекает её на вечные мучения в аду.
13. Всякий неумерший должен чтить Великий Совет Тринадцати и неукоснительно следовать его установлениям. Ибо Великий Совет есть отражение тёмного бога нашего на земле, и преступление против приговора его есть ужаснейший грех, в который может впасть вампир. Нарушивший сие правило подлежит мучительной смерти, а имя его да изгладится из памяти всех тёмных тварей во веки веков.
Сии законы объявляются обязательными к исполнению любым из неумерших.
Да пребудет с нами сладость крови и власть Закона, пока луна не почернеет!»
Закончив чтение, Гарфлёр добавил: - Это очень старые законы, и многие формулировки в них смешны, но соблюдать Кодекс следует неукоснительно.
Зигмунд слушал, оцепенев от отчаяния. Страшная мысль, словно медленный яд, постепенно проникала в его сердце: он проклятое существо, омерзительное милосердному Богу и всем божеским созданиям, обречённое творить только зло и тьму. Самый кровожадный злодей, самая растленная блудодейка были теперь во много раз чище и выше Зигмунда. Они могли надеяться – ибо Бог всепрощающ – а для Зигмунда надежда умерла.
Дрожащими руками Зигмунд снял с шеи распятие, данное ему матерью при крещении, – пальцы не слушались, и он с большим трудом распутал замасленный шнурок. Больше ничего не связывало его теперь с Богом, с семьёй и родным городом. Он подошёл к камину, низко опустив голову, так что волосы упали на глаза – и швырнул крест в огонь. Пламя пожрало его прошлое. Ничего нельзя изменить. Всё кончено.
Яд дошёл до дна сердца: ужас, тоска, острая боль пронзили его словно грязным ножом. Зигмунд упал на колени перед камином и разрыдался. Тогда Гарфлёр взял его за руку и вывел из комнаты.
Зигмунд не очень хорошо понимал, где и куда его ведут. Он немного пришёл в себя, только когда они остановились, в той самой комнате, в которой он был заключён и которую покинул несколько часов назад. Гарфлёр поставил новую свечу. Он смотрел на Зигмунда с насмешкой, снисходительно, но, когда заговорил, постарался придать голосу мягкость:
- Мать и смерть не выбирают. Незачем так укорять себя. Насколько мне известно, ты стал неумершим по недоразумению и случайности. Горшок уже не склеишь, посему постарайся поскорее привыкнуть к своей новой природе. Должен заранее предупредить, что ни молитвы, ни самоистязания, ни колдовские обряды – были у нас такие случаи – тебе не помогут. Я зайду вечером. К сожалению, я вынужден тебя запереть, таков порядок. Там, в ящике, есть несколько книг – можешь развлечься чтением.
- Я не умею читать книг, - ответил Зигмунд.
- Не умеешь читать? Что же ты умеешь?
- Убивать, - произнёс Зигмунд сквозь слёзы.
- Всё, разверзлись небеса – быть дождю до рождества, - воскликнул Гарфлёр и вышел.
Защёлкнулся замок. Зигмунд остался, в одиночестве и отчаянии.
Он ломал пальцы и кусал ладони, пытаясь телесной болью заглушить терзания сердца, но тоска его не становилась ни на волос слабее – ибо что может быть больнее, чем кровавая рана на месте беспощадно вырванного бессмертия, благочестия и веры?
Зигмунд закрыл глаза. Страдания и грусть смывали грубость с его души, как прозрачная холодная вода смывает грязь. Вся его жизнь промелькнула перед ним: пустая, путаная и бесполезная, как сломанное зеркало. Что-то происходило, что-то отражалось в этом зеркале, но вот кто-то погнул и исцарапал его, и всё исчезло.
Он никем не стал и ничего не успел; не успел даже умереть. Утопленный щенок и рождённый бездыханным младенец и те были счастливее его. Их ждали вечность и свет, а он должен навеки пресмыкаться во тьме. Что он сделал, чтобы заслужить такое? О Господи – он и этого не может сказать. Ни к человеку, ни к Богу – ему не к кому обратиться и не у кого искать сочувствия. Зло и тьма засасывали его, как болото; чем отчаяннее будет он сопротивляться, тем быстрее его затянет на дно.
Зигмунд никогда не задумывался о судьбе, смысле жизни или спасении души. Только теперь эти мысли пришли к нему, когда кости уже были брошены, и стало слишком поздно что-то менять. Все его прошлые поступки казались Зигмунду безрассудными, звериными. Он плыл, как ветка в воде, следуя по течению и вертясь в водоворотах, никогда не размышляя о том, куда вода влечёт его. Он бродил в кромешном мраке, ощупью, тычась вслепую то туда, то сюда, не зная, ни почему, ни зачем идёт – и вдруг провалился в пропасть, и тогда хлынул свет – яркий, ослепительный свет, чтобы он смог увидеть всю её глубину.
Он устал и уснул (последнее утешение в его проклятом положении), но во сне он видел родной город, росписи на стенах храма и церковную службу, бывших друзей, смеющихся служанок на рынке, перебирающих грязными руками рыбу и травы, дом, который он никогда не построит, золото, которое никогда не заработает, и смертельное теперь солнце, сияющее в синем небе.
Зигмунд должен был проснуться – вошёл Гарфлёр.
Его отвели в странное помещение: множество комнат, полных людей, закрытых решётками.
- Выбирай, чью кровь ты хочешь, - сказал Гарфлёр.
- Нет, - сказал Зигмунд.
- Необязательно убивать их – они заключённые и никогда ничего не расскажут, - ответил ему Гарфлёр. – Возьми понемногу жизни у нескольких, и они восполнят её в течение недели. Вспомни, я пил твою кровь, а ты выжил, потому что я вовремя остановился.
- Нет, - сказал Зигмунд.
- Тебя удерживает эта человеческая узда – совесть и стыд. Подобные кандалы нужны людям, поскольку они хуже зверей – ни покой, ни сытость не смягчают их извращённый нрав. Они любят кровь ради крови, а тебе она нужна для жизни, и ты возьмёшь ровно столько, чтобы быть здоровым и в хорошем самочувствии. Тобой должен управлять разум и мера, а не предрассудки. К тому же рабов хорошо содержат, кормят и поят вволю, они не знают страха и работы, многие из них довольны таким обращением. Подумай, если бы ты был нищим крестьянином, всегда голодным, трудящимся до смертельного пота, чтобы заработать грош для своего господина и плети для себя, если бы над твоей дочерью надругались солдаты, имущество съели долги, а скот – волки, дом сгорел ради развлечения разбойников, взбешённых, что ты слишком беден даже для грабежа – разве ты не согласился бы променять такое существование на эту красивую клетку? Я думаю, что убедил тебя. Выбери же себе человека на сегодня. Кто тебе кажется самым достойным?
- Нет, - сказал Зигмунд.
- Зигмунд, это не благочестиво и богоугодно, а смешно. Если б ты ещё предпочёл голодный сон в первый же день после превращения, я бы, пожалуй, мог это понять, хотя и это более чем глупо. Но, убив уже столько людей, отказываться взять немного крови – заметь, оставив жертву в живых, – у рабов, которые здесь счастливы как в раю? Зигмунд, это выше моего понимания.
- Нет! – сказал Зигмунд.
- Какие же, чёрт побери, соображения тебя останавливают? Боишься причинить им боль? Разве тебя не кусал вампир? Разве ты не знаешь, что это – величайшее удовольствие, доступное для смертного? В конце концов, давай спросим их согласия. Уверен, многие уступят по доброй воле – им нравятся вампиры, измученные раскаянием. При том и внешность у тебя довольно привлекательная. Так что выбирай поскорее, не задерживай меня, мне нужно жарить другую рыбу.
- Нет! – закричал Зигмунд.
- Дьявол бы подрал твой неразумный зад, - в сердцах сказал Гарфлёр. – Хочешь быть голодным, голодай. Ничего от этого не изменится. Разве только одно: когда ты не сможешь больше выносить жажду и согласишься пить кровь, твоя жадность убьёт донора. Что ж, брезгливой собаке – грязный пуддинг. Идём; от моего следующего предложения ты уже не сможешь отказаться.
- Вы хотите меня запугать? – сказал Зигмунд (как ни старался он придать своему голосу дерзкий, независимый тон, прозвучало это скорее жалобно). – Опять это… (он не смог сразу найти слово) устрашение, лампы за шторами, пыточные камеры? Я и не такое видел во время войны. Если я расскажу хотя бы десятую часть того, что творилось у меня на глазах, ваши волосы встанут дыбом. Мне наплевать на то, что вы хотите со мной сделать…
Гарфлёр рассмеялся.
- Поплачь, приятель, не сдерживай себе. Вот увидишь, насколько тебе станет легче. Хочешь своими слезами растопить моё ледяное сердце? Честное слово, это рассмешит и кошку. Не бойся, церемония инициации уже окончена. Тебя ждёт господин Марциан, да славится его имя в веках и милях. Поверь, никакого вреда тебе не причинят. Возможно, вы даже поладите. Пойдём, и будь, наконец, вампиром. Вампир проливает кровь, а не слёзы.
Зигмунду ничего не оставалось, как последовать за ним.
- Поскольку ты оказался столь счастлив, что попал в ночное Сообщество посредством моего личного участия, - произнёс Марциан, - я должен буду посвятить тебя в некоторые традиции этого единства. Обыкновенно это делает сам создатель; однако твоя беспутная родительница трижды поступила с тобой легкомысленно: сотворив тебя, оставив тебя в живых, и бросив тебя в одиночестве. Ни первого, ни второго, ни третьего ей не следовало бы допускать… Впрочем, я отклонился от прямой цели нашей беседы. Слушай прилежно, ибо от этого зависит твоё тёмное будущее.
Зигмунд изобразил своим видом внимание.
- Ни одна кровопитающаяся тварь не смеет нарушить Закон и приговор Совета, - продолжал Марциан, - и это основано на веских причинах.
Вампир есть хищный зверь, живущий за счёт человеческого стада. Это его сущность и сердцевина его бытия, вокруг которой нарастает мякоть привычек и обычаев. Как хищный зверь, вампир силён – в сноровке и быстроте с ним не сравнится ни один смертный, вампир почти не ведает страха, испугавшись же, он нападает и защищается – в отличие от праведных людей, которые, как овцы, сбиваются в кучу и жалобно блеют. Они всю жизнь покорно идут за пастырем и нуждаются в постоянной охране. Вампир охотится один. Он сам отвечает за свою судьбу, не веря ни во что и никому. Объединяясь в стаю ради охоты, хищники следуют законам не милосердия, а здравого смысла и власти – тот, кто силён и мудр, подчиняет себе слабейших, он может отнять у них пищу, жильё и жизнь.
Поскольку по природе своей вампир не может вести себя как добрый человек, необходимы строгие правила для того, чтобы прекратить ненужные стычки. Каждая тёмная тварь подчиняется законам Сообщества, которые таковы. Старшие и сильнейшие неумершие признаются власть предержащими. Выше их – только священный Кодекс вампиров, во всём же остальном они обладают полной свободой. Младшие тёмные твари, как более слабые и неопытные, обязаны повиноваться вампирам старейшим. Каково бы ни было требование старшего, если оно укладывается в рамки Кодекса, младший должен исполнить его. Ослушание, бунт или словесный протест трактуются нами как нарушение Закона. Это влечёт за собой наказание, вплоть до смертной казни на костре или на солнце.
Известно, что по тем же обычаям живёт и волчья стая. Разница в том, что иерархия неумерших нерушима. Никто не имеет права поднять руку или голос на старшего вампира. Во-первых, это предотвращает драки и войны. Тёмные твари, как разумные существа, не должны грызться между собой подобно волкам. Во-вторых, и это главное – вожак волчьей стаи стареет и слабеет, а старший вампир с возрастом становится только сильнее, мудрее и могущественнее.
Таким образом, в основе отношений неумерших между собой лежит почитание старших и неукоснительное блюдение порядка. Как младший не смеет не подчиниться, так и старший не может отказаться от своей власти. Горе тому, кто нарушит этот Закон, ибо он утверждён тысячелетиями.
Закон этот есть великое благо, поскольку без него всё Сообщество неумерших было бы охвачено раздорами, междоусобицами и борьбой за первенство. Пострадают же в этой борьбе только младшие твари, которые, как ты убедился на собственном опыте, не способны справиться со старшим вампиром, как бы сильно им этого ни хотелось. Закон защищает младших неумерших от самих себя, от того, на что их может толкнуть порывистость юности и щенячья глупость.
«Красиво излагает, - подумал Зигмунд, усаживаясь поудобнее. – Хотел бы я так же ловко жонглировать словами, как этот старый медведь».
- И вот мы подошли к трём китам, на которых мир в Сообществе ночных тварей плывёт по бурному морю злобы, подлости и двуличности нашей тёмной натуры. Это разум, ибо следование Закону есть единственное разумное поведение для вампира. Нарушение его повлечёт за собой звериную грызню, дикость и запустение, ибо такова наша хищная природа – обо всём этом я уже говорил тебе.
Иерархия и твёрдая дисциплина ограждает старших от нападения, а младших – от самоубийства, поэтому второй принцип Закона есть безопасность – для подданных так же, как и для повелителей. Люди могут уничтожать друг друга сотнями, ибо они плодятся тысячами, но для Сообщества ценен каждый сопричастник. Бессмертие даровано нам не для того, чтобы нас убивали, из тщеславия и слепой ярости, наши братья по крови…
Наконец, третьим китом, на котором покоится мир среди вампиров, является добровольное согласие. Каждая народившаяся во тьму ночная тварь должна осознать и принять Закон по собственному побужденью: оттого, что, как нетрудно понять, Закон есть великое благо для Сообщества, а равно и для неё самой. Либо – если по тупоумию, невежеству или вздорности своего характера молодой неумерший не хочет склониться перед Законом по доброй воле – он, как заразный элемент, должен быть немедленно казнён.
Никто не будет заставлять новообращённого соблюдать правила и порядок, и никто не будет понуждать его – он волен сам сделать выбор. Но, если этот выбор угрожает жизни Сообщества, его иерархии, к вящему нашему сожалению такого неумершего придётся обезвредить. Бесполезность половинчатых решений давно известна; как гласит старинная пословица: либо почини, либо уничтожь.
Зигмунд подумал: «И рад бы возразить, да иерархия не позволяет».
- Итак, теперь ты должен принять собственное решение: согласен ли ты следовать Закону, беспрекословно и верно служить мне как своему патрону (я же со своей стороны обеспечиваю всем моим клиентам и домашним рабам пищу, кров, безопасность и досуг), либо ты отказываешься?
«Палач спросил, что отрубить: голову или туловище?» - заметил Зигмунд про себя, а вслух произнёс:
- Я обязуюсь соблюдать правила Сообщества и всеми силами постараюсь исполнить то, что от меня потребуется. Если я когда и нарушу Закон, то лишь невольно и по незнанию и ничтожеству моему.
- Пока что стараться тебе не придётся, - ответил Марциан с презрительной улыбкой. – Потому что – если правда то, что я слышал о тебе с тех пор, как ты выродился в вампира – особенного толку от тебя не будет. Но ты молод, и твоя кровь сама по себе ценна. Собственно так я и буду тебя использовать.
- Как… как что? – спросил Зигмунд, от смутного страха подаваясь назад.
- Как донатора – я буду употреблять твою кровь, в той мере, в какой это не повредит твоему здоровью.
Марциан не понимал изумление Зигмунда: он говорил об общепринятом обычае, но Зигмунд этого не знал, он был удивлён, испуган, и от одной только мысли, что чьи-то грязные зубы коснутся его горла, чувствовал сильнейшее отвращение. Протестовать он не посмел, боясь, что будет убит на месте. Следовало пройти эту омерзительную процедуру. Зигмунд вздохнул и запрокинул голову. В конце концов, это можно расценивать как расплату за его собственные злодеяния. Он заставил себя смириться – и всё-таки закричал, больше со злости, чем от боли, когда Марциан воткнул в него клыки. Чёрт возьми, проклятье – у него ещё и изо рта воняет, как из могилы! Тьфу, гадость! Будь проклят этот день, и Лондон, и голод, и гитара, и Либертина!
Оскорблённый и обозлённый, потерявший всякую надежду на спасение, на следующую ночь Зигмунд опять отказался принимать кровь.
Его мутило, будто при корабельной болезни, перед глазами плыли мерцающие бесформенные пятна, голова раскалывалась, как орех под молотом, но вместе с болью пришла приятная апатия. Ничего не поделаешь, ничего нельзя изменить… Безразличие размывало мысли, от слабости клонило в сон и укачивало, он словно бы погружался в холодное чёрное море.
- Тебе лучше пить кровь, - сказал Гарфлёр Зигмунду. – Что толку бить воздух? Против своей природы не пойдёшь. К тому же ты рискуешь прогневить нашего господина. Пока что он смотрит на твои чудачества слепым глазом, но это ненадолго.
- Разве он слепой на один глаз? – наивно спросил Зигмунд.
- Нет, - сказал Гарфлёр, улыбаясь. – Это просто поговорка. Смотреть слепым глазом – значит, притворяться, что не видишь. Разреши задать тебе вопрос, откуда ты?
- Из Голландского графства, - хмуро ответил Зигмунд. – Но я уехал оттуда в Париж. Боже праведный, я думал, меня ждёт свобода и веселье, а увидел я только пляску смерти, живые картины голода и балаган войны!
- Не упоминай имя Всевышнего всуе, - сказал Гарфлёр, - это очень дурная привычка, тем паче для нас с тобой… Именно в беде и следует веселиться, - заметил он затем. – Как говорил император Нерон, когда горит Рим, играй на скрипке. Как бы там ни было, если беда чересчур велика, есть повод посмеяться хотя бы над собой.
- Только мне сейчас не до шуток, - сказал Зигмунд.
- Ленивому недосуг, дураку не до шуток, - сказал Гарфлёр, видимо, слишком высоко ценя свою привычку иронически относиться к миру и вставлять ехидное словцо, едва беседа начинала попахивать розами сентиментальности. – Ешь, пей и веселись…
- Вы все бессердечные, бездушные изверги, - почти закричал Зигмунд. – Мало того, что вы творите преступления, так ещё и смеётесь над этим!
- Горшок называет котёл грязным, - сказал Гарфлёр. – Проповедуешь добродетель? Что же ты посоветуешь нам делать? Рыдать и разорвать на себе одежды? Совершить публичное самосожжение?
Зигмунд замолчал.
Понукаемый Гарфлёром, Зигмунд вошёл в апартаменты Марциана – нечего и говорить, что без особой охоты.
- Смею доложить, всемилостивый господин наш, - сказал Гарфлёр, кланяясь, - этот юный вампир отказывается от крови и довёл тем самым себя до полного истощения. - Подумав, Гарфлёр добавил: - Он не желает пить даже кровь других неумерших.
- Что крайне опрометчиво с его стороны, - заметил Марциан.
Зигмунд апатично молчал. Не всё ли равно? Душа его погублена, прошлое стёрто в порошок, и сам он вот-вот отойдёт в ад и оставит этот кошмарный мир – может быть, и к лучшему? Вампир из него, конечно, получился хуже некуда. Пусть над ним смеются, пусть высосут всю кровь, пусть вышвырнут на солнце… От слабости он начал соскальзывать на пол. Гарфлёр поддел его за воротник и снова приставил к стене, как чучело.
- Усади его и оставь нас, - велел Марциан Гарфлёру.
Тот вновь поклонился и вышел.
Марциан окинул Зигмунда критически-неприязненным взглядом и сказал ему:
- Пассивный протест остаётся протестом. Протестом против великого Закона, мой друг.
- Ничего не могу поделать, - ответил Зигмунд, откидываясь на подушки (мягкие, как сердце ангела, и было так приятно погрузиться в них и забыть обо всём, навсегда…).
- Разве ты не осознал после беседы со мной, как должен вести себя вампир в обществе?
- Осознал, - сказал Зигмунд. – Убейте меня.
Неожиданно для него самого это прозвучало, как просьба. Марциан несколько смутился – видимо, этого он не предвидел.
- Гарфлёр сообщил мне, что до того, как стать вампиром, ты был музыкантом, - сказал он, - это правда?
- Да, - ответил Зигмунд. – Гарфлёр всегда говорит только правду.
- Думаешь, он настолько честен?
- Я думаю, что он ничего не боится.
Марциан вздохнул. Несомненно, этот маленький задира не заслуживал его милости, но, к сожалению, Зигмунд весьма забавлял его. Жизнь Марциана была подобна замёрзшей реке. Всё те же бессмертные, бесстрастные лица из ночи в ночь, всё то же благоденствие, та же невыносимая скука – и вдруг весельчак-дьявол дарит ему новёхонькую игрушку, куклу, на которой едва высох лак.
Невежественный фанатичный Зигмунд представлялся ему белым листом бумаги, на котором так много можно было написать, прежде чем бросить его в печку. Запоминать свои мысли Марциан не любил, вечность слишком велика для памяти даже такого вампира, как он, но излагать их вслух, поражая воображение слушателя, было большим удовольствием. Видя восхищение, страх или ненависть в глазах оппонента, он чувствовал, что не зря существует на свете – вернее, во тьме.
- Итак, ты умеешь музицировать, - произнёс он, тонко сочетая в тоне вежливый интерес и снисходительность. - Так покажи же своё мастерство. Сыграй что-нибудь!
С этими словами он вытащил из-за шторы гитару и протянул её Зигмунду.
Сначала Зигмунд хотел отказаться. Но провести рукой по струнам, услышать ещё раз волшебные звуки, за которые он готов был продать душу тогда, когда душа у него была! А почему бы и нет? Для самого себя, в последний раз перед солнцем и преисподней. На глазах Зигмунда показались слёзы (самому ему это представлялось трогательным и возвышенным, он и не подозревал, как потешается Марциан). Зигмунд взял гитару, осторожно прикоснулся к струнам, проверяя, как она настроена, – и заиграл.
Как всегда, он забыл, кто он и где он, и не особенно задумывался о выборе песен. Марциан слушал внимательно, не прерывая. И боль, терзавшая Зигмунда все последние ночи, исчезла: она утонула в опьяняющем вине музыки. Бог и дьявол, люди и мертвецы – все были одинаково безразличны Зигмунду, когда он извлекал из дерева и железа эту дивную красоту. Он думал тогда, что музыка была раньше света и раньше Бога, и раньше первородного хаоса – невозможно представить себе, что когда-то её не было.
А если, чтобы повторилось такое чудо, нужно пить кровь и убивать, не всё ли равно – значит, так и должно быть. Музыка не может быть проклята, какая бы мерзостная тварь её ни создавала.
Боль утихла, но пробудился голод, совсем было притупившийся. Жажда, охватившая всё существо Зигмунда, оказалась так сильна, что он прервал исполнение на середине пьесы.
- Но это же великолепно, - сказал тогда Марциан. На сей раз он был действительно удивлён, тем больше, что никак не ожидал ничего подобного. Птицу узнают по песне. Но кто мог подумать, что этот воронёнок затмит своим голосом соловья?
- Само собой выходит, - пробормотал Зигмунд и положил гитару. Потом добавил: - Если я буду делать всё правильно, Вы позволите мне играть – иногда?
Марциан еле заметно усмехнулся. Так вот где пружина у этой куклы! Теперь механизм новой игрушки ему известен, он сможет заводить её ключом, когда ему вздумается.
- Если гитара пришлась тебе по сердцу, я дарю её тебе.
И Зигмунд опустился перед ним в почтительном, полном благодарности поклоне.
- Я прекрасно провёл время – это отвратительное чудовище время, которое для меня никогда не кончится, - изрёк Марциан, когда Зигмунду было позволено удалиться, и для его сопровождения явился Гарфлёр.
Выйдя из комнаты и закрыв дверь, Гарфлёр сказал:
- Чем ты его развлекал, приятель, – вот этой лютней?
- Это гитара, - поправил Зигмунд.
- Должно быть, я опять оскорбил твои лучшие чувства, - сказал Гарфлёр, - да и ангел с ними. Да славится жар преисподней: кажется, наш господин нашёл, наконец, средство рассеять твою грусть.
- Не нашёл лучшего занятия, чем насмехаться над несчастным? – ответил Зигмунд.
- Готов заложить свой одиннадцатый палец, что сейчас ты отнюдь не несчастен, - сказал Гарфлёр. – Я слышал через дверь твои мелодические пассажи. Слёзы сочились ручьями из моих бесстыжих глаз, а погрязшее в грехе тело пробирала сладостная дрожь. Скажи-ка, приятель, не проснулось ли в тебе, случаем, желание подкрепить себя кровью? Я слыхал, что ничто так не пробуждает жажду, как искусство.
- Хоть бы ты подавился своим ядовитым языком, - сказал выведенный из себя Зигмунд.
- Маленький горшок быстро вскипает, - заметил Гарфлёр, - а маленький ум часто сердится. Трагедия, приятель, в том, что своими горестями ты не только разбиваешь мне сердце, но и терзаешь мои бедные пятки. Ибо, видишь ли, я не имею права на отдых, пока позабочусь о твоём обеде. Но ведь ты, разумеется, откажешься? Кровь омерзительна, Зигмунд! Неужели ты вцепишься кому-то в глотку, как собака? Нет, это невозможно, ведь у тебя поистине ангельский характер. Скорее два воскресенья сойдутся вместе.
Зигмунд молчал. Он был очень голоден. Он испытывал такую жажду, что даже оскорбления Гарфлёра не трогали его. Если подумать, Гарфлёр прав. Он может вовремя остановиться, взяв совсем немного крови. Тогда он не запятнает себя новым грехом смертоубийства. Лишь бы только он сумел остановиться, лишь бы не потерял голову. Слишком острым было это ощущение: нежное трепещущее тепло живой плоти в руках, холод в сердце, обжигающий огонь в глотке.
Зигмунд, улыбаясь, сказал:
- Как говорят на моей родине, нужда заставит есть колбасу без хлеба. Я думаю, что судьба вынуждает меня подчиниться порочности моей натуры.
Гарфлёр тоже улыбнулся. Зигмунд ждал от него очередной порции насмешек, но Гарфлёр сказал только:
- Хорошо. Тогда идём.
Item, сказал себе Зигмунд, тюрьма вместо дома, кровь вместо вина, проклятия вместо молитв, свеча вместо солнца, но музыка осталась музыкой, и поэтому он вытерпит всё, на что обрекла его дьявольская воля, и безропотно совершит все преступления, которые предначертал ему сумасбродный рок. Как говорится, когда горит Рим, играй на гитаре.
Приближался рассвет нового дня. Приятная сытость тяготила живот, тепло разлилось по жилам, и Зигмунда клонило в дремоту. Гарфлёр вновь запер его в комнате без окон одного. Зигмунд ждал, что в одиночестве к нему вернутся прежние страхи, скорбь и слёзы, но проходили минуты, а боль не возобновлялась. Он ничего не чувствовал.
Мысли Зигмунда устремились теперь по менее каменистому руслу: он серьёзно задумался о побеге. Но как ни крутил он мозгами, как ни кривил душой, как ни распалял воображение, побег представлялся ему одинаково невероятным. Поэтому Зигмунд решил подождать, пока кошка не прыгнет – авось что-нибудь переменится – лёг на постель и вступил в непосредственное общение с подушкой. Гитару он положил рядом с собой, и в продолжение всего сна сжимал её в объятиях, словно возлюбленную девицу.
- Нужно занять его делом, - сказал Марциан Гарфлёру. – Он ошалел, как мартовский заяц. Работа выбьет из него дурь. Праздный мозг – мастерская дьявола. Клин вышибают клином, а безумие – трудом; кстати, не кажется тебе, что, если вдуматься в сие несомненно истинное утверждение, приходишь к парадоксальному выводу, что труд и одержимость есть вещи родственные и равноценные?
Гарфлёр поклонился.
- Он дик, как небитая собака, и неотёсан, как полено, - продолжал Марциан. – Но мы видим, что наша чёрная курица несёт белоснежные яйца. Под яйцами я подразумеваю его очевидную одарённость в музицировании. Кто знает, возможно, природа дала ему и другие таланты, не получившие при жизни должного развития.
Гарфлёр вновь поклонился.
- С этого дня займись его обучением. Начни преподавать ему чтение, письмо и арифметику, а если ты обнаружишь в нём достаточные способности, то займись с ним и другими предметами: латынью, логикой, риторикой, этикетом – в общем, тем, что сочтёшь для него полезным. Посмотрим, чем станет этот камень, когда его огранят.
- Будет исполнено со всевозможным старанием, - сказал Гарфлёр.
- Кроме того, дай ему работу. Маленький негодяй нагл, как медь, и ленив, как кошка. Отряди его прислуживать в комнатах смертных людей. Будем надеяться, что это немного умерит его юное самомнение.
- Распоряжусь сейчас же, - сказал Гарфлёр.
- Да, и ещё: переведи этого волчонка в общие комнаты, пусть приучится хотя бы мыться каждый день и причешет свою шерсть. Пора ему привыкать к цивилизованному обществу.
«С удовольствием» - подумал Гарфлёр.
- Итак, - сказал Марциан, взяв вдоволь и крови Зигмунда, и его музыки (милостивый и любезный, Марциан возлежал на диване, поигрывая разукрашенным кинжалом, и так был рад избавлению от беззубой старухи скуки, что почувствовал желание сделать что-нибудь хорошее для своего слуги, нечто, что будет ему приятно, развеселит его). – Итак, ты необразован и безобразно невежествен, но в тебе есть тень Божия, которая при благоприятных условиях может разрастись в прекрасную звёздную ночь. Поскольку ты мой клиент, а я забочусь о своих клиентах и рабах и заинтересован в том, чтобы они служили мне верно, я решил заняться твоим образованием. Эта задача поручена Гарфлёру, с которым вы, кажется, неплохо поладили – во всяком случае, он так говорит. Сейчас же я хотел бы избавить тебя от некоторых иллюзий. Я слышал, что, используя человека, ты неизменно испытываешь угрызения совести. Во всяком случае, очевидно, что твой разум задурманен предрассудками, а это не есть хорошо для вампира.
Зигмунд облокотился на кресло. После кровопускания у него кружилась голова, а он боялся пропустить хоть слово Марциана. Инстинкт подсказывал ему, что оступись он хотя бы раз – и от него избавятся, как от сломанной вещи. Долго ли Марциану найти себе новую двуногую забаву?
- Вампир, несомненно, есть зло, зло в человекоподобном обличье. Нет смысла искать у неумершего добрые устремления или светлые чувства. Однако это ещё не значит, что каждый вампир должен быть убит. Люди по недоумию своему полагают, что зло должно быть побеждено, а свет – восторжествовать. Это и есть основная ошибка, от которой пошли все остальные предубеждения. Зло необходимо. Как ты знаешь, на свету любой предмет отбрасывает тень. Тени нет только у того, что вообще не существует.
Допустимо сказать, что вампир жертвует собой. Он теряет надежду на царство Божие и губит свою душу ради того, чтобы исполнять необходимые функции, защищать зло, разрушать мир и тем самым сохранять равновесие сил.
Вампир подобен хищнику, очищающему землю от лишних людей, и тем самым способствует совершенствованию человеческой породы. Он – верный слуга смерти, которая убивает старое с тем, чтобы возникло новое и молодое. Представь себе, каким стал бы мир, если бы не было смерти. Либо человеческое общество ограничилось бы Адамом и Евой с их непутёвым сыночком Каином, либо безмерно размножилось бы, пожрав все остальные живые существа и растения, а затем умерло бы с голоду.
Поэтому вампир есть зло, но необходимое. По-своему, он помогает силам добра в борьбе за человеческую душу – ведь тёмная тварь, как правило, нападает только на людей, которых влечёт к мраку и к греху. Жертвы сами находят вампира, поражённые его демонической красотой или блеском его ума. Это тщеславные, развратные, грязные души, изуродованные пороком. Для общего благочестия и чистоты нравов их нужно отбросить, как сор, пока болезнь не заразила всё стадо.
Церковные суды бессильны против тайных грешников. Во-первых, грех умеет прятаться и притворяться, а во-вторых, сама церковь есть организация, подточенная гнилью, ибо в её ароматном яблоке уже завелись червяки. Только вампир способен схватить и умертвить паршивую овцу, и руководит им при этом не выгода и не страх, но единственно звериное чутьё и желание самой жертвы погибнуть от его клыков. Вот почему люди для вампира – законная добыча, как овцы, отбившиеся от стада, – для волка.
Зигмунд сказал:
- Когда я выбирал себе человека, мной руководило совсем не это. Но, возможно, я глуп и ошибаюсь.
- Что же тобой руководило? – спросил Марциан.
- Это было похоже на влюблённость, - ответил Зигмунд, - только ужасную. – И он вздрогнул. – Вожделение и одновременно желание убить, отнять самое драгоценное, что только есть у любимого существа. И даже не отнять, а заставить его отдать это по своей воле. Любовь до гроба, верность до последней капли крови.
- Ты глупый маленький варвар, - сказал Марциан. – Любовь недоступна вампирам. Это наказание за их злую, тёмную природу. Любовь есть великое божественное чувство, самопожертвование, молитва, адресованная Богу, который живёт в каждом смертном человеке. Ты, должно быть, перепутал с ней удовольствие, которое доставляет тебе укус и кровь? Да и откуда тебе знать, что такое любовь? Зигмунд, поверь мне, я старый вампир и был старым человеком. Любовь не может убивать.
- Допустим, - сказал на это Зигмунд, - но ведь вампиры пьют кровь друг у друга и не умирают. Да и человеческую жертву необязательно убивать. Так или иначе, она предаёт в твои руки свою жизнь, а уж ты властен распорядиться ею по своему желанию. Разве такое беспредельное доверие и неограниченная власть – не любовь?
- Зигмунд, - воскликнул Марциан, заёрзав в кресле. – Тебе следует не спорить, а слушать. Твой мозг слишком мягкий и маленький, чтобы воспринять философию вампиризма. Ты неполноценный неумерший: ты стал бессмертным по недосмотру одной беспутной девицы и давно был бы убит, если б не я. Она не дала тебе достаточно жидкости из своих жил, чтобы ты в одночасье превратился в вампира. По какой-то неведомой нам случайности тебе на язык попали несколько капель её крови, но этого слишком мало для полной трансформации. Чтобы стать истинно тёмной тварью, тебе потребуется значительно больше времени, чем любому из законных отпрысков. Когда создают вампира, ему дают напиться крови его бессмертного родителя, творят ритуал, учат его правилам нашего Сообщества и тщательно воспитывают. Ты ворвался во тьму с чёрного хода, перепутав двери. Так что же ты ещё хочешь доказать – мне, который съел священника на этом деле?
- У меня и в мыслях не было спорить, - сказал Зигмунд, сильно испугавшись, - я только говорил о том, что чувствую я сам. Но, может быть, со временем это пройдёт. Может быть, я просто неправильно превратился.
- Постарайся, - сказал Марциан, - подавить в себе эти чувства. Любовь как таковая, и уж тем более любовь к человеку, – извращённая страсть для вампира, это хуже, чем полюбить собаку или коня. Конечно, и такие случаи имеют место, есть смертные люди, которые гнусным образом спят со свиньями, псами и лошадьми, и известно несколько вампиров, долгие годы пьющих кровь у одного человека и делящих с ним свою жизнь. Но Закон суров по отношению к таким ренегатам, запятнавшим своё бессмертие. Пока не поздно, Зигмунд, откажись от своих слов.
Зигмунд поклонился. Хотя речи Марциана не убедили его, он промолчал.
Марциан вызвал Гарфлёра.
- Отведи его в библиотеку и начни обучение. Этот молодой неумерший нуждается в строгом руководстве.
Гарфлёр с Зигмундом вышли.
- Начнём с царапины, - сказал Гарфлёр.
- Чёрт возьми, Гарфлёр, не надо меня сейчас кусать, - сказал Зигмунд. – Во мне, кажется, не осталось ни одной лишней капли крови. Я еле стою на ногах. Аппетит нашего господина не так легко удовлетворить. Мне кажется, что я кость, высохшая на солнце и потрескавшаяся от жары.
- Сочувствую, - сказал Гарфлёр, - но я имел в виду другое. Я не собираюсь пить твою кровь, разве что как-нибудь потом, если будешь настаивать. «С царапины» на латинском наречии, которое в числе прочих предметов мы будем с тобой учить, означает «с азов, с самых простых вещей». Как видишь, учиться надо хотя бы для того, чтобы не попадать в смешное положение.
Зигмунд не удостоил его ответом.
Они сели возле камина, где было всего светлее, и Гарфлёр раскрыл книгу с крупным шрифтом.
- Вампир, не умеющий читать и писать, – это нонсенс, - сказал он.
- Почему?
- Из всего, что изобретено человеком, только искусство и история почти бессмертны, так же, как и мы. Ничего другого нам не остаётся. Любимое платье порвётся, в дом ударит молния, друг предаст, а собака сдохнет. Они умирают и уходят, а мы остаёмся одни. Но что-то я расчувствовался… Кроме того, ты мог бы записать свои песенки. Всем нам это принесёт большую пользу, а тебя развлечёт. Может быть, твоё унылое настроение пройдёт, и ты прекратишь исторгать своим печальным видом слёзы из моих бедных глаз.
- У тебя не рот, а гноище, - ответил Зигмунд, - что ни слово, то дрянь. Должно быть, у тебя вместо головы вырос второй зад, раз из твоих уст исходит одна только грязь.
- Нет, - с серьёзным видом возразил Гарфлёр, - для зада моя голова чересчур волосатая.
Зигмунд захихикал.
- Случилось чудо – наш страдалец улыбнулся, - сказал Гарфлёр. – И словно луна озарила пустыню своим сиянием… Займёмся делом. Смотри, эта буква читается «м», эта «э», эта «т» - успеваешь? – чтобы прочитать всё слово, нужно произнести все звуки слитно, вроде как склеить их.
- А что это за книга?
- «Метаморфозы», - ответил Гарфлёр. – Забавная вещица.
- Кавалер Ордена Золотого Зуба, Третий Член Общины Старейших Неумерших, Заслуженный Миротворец и Защитник Закона, - читал Зигмунд по складам, - Магистр философии, доктор риторики, бакалавр семи великих искусств, религиовед, Почётный член Сообщества вампиров, Кавалер Ордена Лунного Серпа, Старший советник и заслуженный член Великого Совета Тринадцати, Председатель Общества «Вечная Память», профессор Школы Неофитов, Кавалер Ордена Летучей Мыши первой степени, член Общества «За чистую кровь», Девятый Бессмертный, Сангвисорбер в первой крови, Патрон вампиров Северного моря и прилегающих областей, граф и герцог земель таких-то сяких-то…
Зигмунд вздохнул. Весь этот бред представлял собой титулы, звания и прочее господина Марциана, и он должен был усвоить эту важнейшую информацию не позднее чем к завтрашнему вечеру. Поистине многие знания приносят многие печали.
Зигмунд взял лист бумаги и, тщательно выводя каждую буковку, соблюдая должную толщину линий и нажим, написал:
«Марциан,
Заслуженный баран I степени, почётный член Общества свиных недоносков, кавалер Ордена старого козла, Заслуженный висельник, Великий магистр воровства и разврата, Девятый Безмозглый, герцог Отхожего места, граф де Сортир, Председатель совета пьяниц и тупиц».
Со злобой скомкал лист и кинул в огонь.
- Я обрадую или, быть может, расстрою тебя, приятель, - сказал Гарфлёр. – Нынешней ночью ты будешь принят в наше общество. Жить станешь вместе со всеми и, соответственно, наделяешься обычными правами. Теперь можешь свободно ходить по всему замку, за исключением особых помещений. Для входа в особые помещения тебе потребуется пропуск, который выдаю я, если сочту необходимым. Выход за ворота замка нам запрещён. Но, между нами говоря, я бы и не советовал тебе гулять за стенами крепости. Это несколько небезопасно.
- Почему это?
- Честно сказать, мне не дано полномочий об этом распространяться, это уж я по болтливости своей выпустил кошку из мешка. Посему, будем считать, что я ничего тебе не говорил. Просто послушай дружеского совета: никогда не выходи один из дома.
Зигмунд шёл, повесив голову. Ещё какая-то неприятность, притом настолько ужасная, что и говорить-то о ней нельзя. А может быть, Гарфлёр сказал это преднамеренно, чтобы воспрепятствовать его побегу? Ведь он отвечает за каждого жильца замка. Зигмунд пришёл к выводу, что так и есть: неведомая угроза придумана Гарфлёром, чтобы запугать его. Глупая уловка, и не менее глупо надеяться, что она помешает ему удрать.
Жилое помещение, куда Гарфлёр привёл Зигмунда, представляло собой большой зал без окон, коврами, укреплёнными в железных рамах, разгороженный на дюжину смежных спален и общую комнату со скамьями, столом и камином. Зигмунда поселили в одном из боковых покоев. Помимо спального ящика, который служил здешним неумершим вместо гроба, там имелись конторка, сундук с бельём и медное зеркало. Зигмунд бросил на пол мешок с вещами, положил гитару на сундук, поглядел в зеркало, состроив себе страшную рожу, и вышел в общий зал.
Минуту назад зал пустовал, а теперь там появилось сразу пятеро любопытствующих вампиров. Они столпились в дальнем углу, вполголоса переговариваясь и довольно невежливо разглядывая новичка. Зигмунд, воспитанный в бедной семье и в весьма строгих нравах, был немало удивлён их разноцветным платьем, тщательно уложенными волосами, обилием драгоценностей и запахом духов. Так, в его понимании, могли наряжаться только самые богатые и благородные люди, и не в обычный день, а по святым праздникам. Коротко говоря, его новые братья по крови совсем ему не понравились.
После минутного колебания один из вампиров приблизился к нему и произнёс:
- Премного рад видеть тебя. Моё имя Джентли, по прозвищу Рыжий.
- Что рыжий, я вижу, - сказал Зигмунд грубо. Излишне любезные манеры чужака были ему неприятны. – Отчего вы разодеты, словно дамы? Разве сегодня праздник?
- Мы-то разодеты по последней лондонской моде, - ответил другой вампир, - а вот откуда ты такой, вонючий, как воин? Должно быть, ты наш новый чистильщик уборных?
- Слова, достойные осла, каковым ты и являешься, - сказал на это Зигмунд.
- Если я осёл, - возразил его противник, - то ты – внебрачный сын барана.
- А ты, - сказал Зигмунд, - чумной гнойник.
- Нищий пожиратель отбросов, извергающий отрыжку.
- Покрытый струпьями безносый блудодей.
- Ты пахнешь, - сказал вампир с презрением, - как труп бродячей собаки, издохшей неделю назад от язвы на мусорной свалке. Оставьте его, друзья, он бранится как крестьянский сын. Пусть сидит в одиночестве, не будем ему мешать.
Зигмунд сжал кулаки, и его оппонент довольно резво отступил к своим.
- Теперь я понимаю, почему ты наряжен, как дама, – сказал Зигмунд. – Трусам и шутам так и положено одеваться.
Джентли Рыжий рассмеялся.
Зигмунд очутился в совершенно чуждом, непривычном ему мире. Из бродячего музыканта он превратился в слугу благородного господина, по воле дьявола наделённого и славой, и богатством. Его окружение состояло из двух родов существ, и оба не имели ничего общего с обычными людьми.
Пользуясь языком деревенских поверий, он назвал их про себя эльфами и гномами. К эльфам он относил равных себе, неумерших, стариков с лицами молодых мужчин и змеиными сердцами. Вечность по-разному обошлась с каждым из них: одного лишила рассудка, у другого отняла веру, в третьем породила болезненные страсти. И все они заглушали внутреннюю пустоту утончёнными развлечениями, игрищами и безумствами, и у каждого имелись свои странности, с которыми они носились, как дурак с драконьим яйцом.
В крепости жили и смертные люди – гномы в толковании Зигмунда. Большинство из них родилось здесь, немногая часть попала в пленение, будучи совсем маленькими детьми. Они ничего не ведали о мире за стенами крепости; им внушали, что там, снаружи, бушует смерть, и мор косит каждого, кто покинет убежище. Вампиры считали их за скот, они же относились к неумершим, как к божествам, и свою кровь отдавали в качестве жертвенного дара. Ни один человек, воспитанный в праведной вере, не впускался в стены крепости, и никому не дозволялось выйти.
Взращенные вампирами люди трудились, как рабы, на внутренних службах, и с первых лет до смерти были отринуты от света истинной католической веры. И это казалось Зигмунду самым страшным, самым непростительным грехом, в который вовлекла здешних вампиров их тёмная природа – более ужасным, нежели убийство, поклонение дьяволу и питьё крови вместе взятые.
Убивая и воруя, или употребляя в пищу проклятую телесную жидкость, они обрекали на адские муки только самих себя. Но, держа людей в крепости, они препятствовали великому множеству невинных душ обрести благодать христианского исповедания, отнимали у бедных рабов надежду на царствие небесное, отдавали несчастных под власть сатаны – ничего более отвратительного Зигмунд не мог себе вообразить. Люди же эти, как правило, были более преданы своим хозяевам, чем лошади или собаки, и Зигмунд стыдился смотреть им в глаза.
Говорить с людьми он не смел, а вести беседу с братьями по бессмертию ему мешала наивность, необразованность и нехватка хороших манер. Живущим в замке вампирам он виделся глупым сварливым юнцом, деревенщиной. Да и сам Зигмунд не слишком стремился к общению с себе подобными: они были ему противны почти всем, начиная с циничного безразличия к вопросам совести, с высокомерных умствований, и заканчивая их смешными причудами, пышностью одежд, бесчисленным количеством золотых колец и драгоценных камней, которыми они себя увешивали, и прочими недостойными мужчины привычками.
Особенное презрение он испытывал к Джентли Рыжему, который не только умащал себя ароматическими маслами, умывался имбирным молоком и красил лицо, как актёр, но и ни разу не повысил голос, не произнёс ни одного неприличного слова – то есть с точки зрения Зигмунда вёл себя гаже, чем женщина. Джентли же, как назло, взялся воспитывать Зигмунда, то и дело читал ему нотации, и вообще любил с ним поболтать о том о сём.
- Не прими это как обиду, - говорил Джентли в своей преувеличенно приятной манере, которая так сердила Зигмунда, – ибо моё отношение к тебе всегда будет полно братской любви и уважения. Однако я должен заметить тебе, что твой почтенный рот испускает несколько неподобающий аромат. Возможно, если бы ты почистил зубы щёточкой, это не принесло бы тебе вреда.
- Может, их ещё и затачивать? – огрызался Зигмунд.
- Зигмунд, - произносил Джентли мягко, - я не ставил себе целью состязаться с тобой в остроумии. Единственным моим желанием было дать тебе добрый совет. Если ты не имеешь сейчас другого, более важного дела, я мог бы показать тебе, как пользуются зубной щёточкой. Это удобно, красиво, и притом, все самые знатные господа и дамы так делают.
Больше всего на свете Зигмунд хотел бы отвесить Джентли пару славных оплеух. Но Джентли Рыжий был слишком вежлив, и Зигмунд не мог поднять на него руку. Поэтому, вполголоса бормоча ругательства, он подчинялся его увещеваниям.
Пользуясь дарованной ему свободой, Зигмунд обошёл дом и всю крепость, состоявшую из четырёх сторожевых башен, дюжины строений, ограждённых стеной, внутреннего рва и развалин старого замка; был ещё большой колодец, пруд, огород и сад. Выйти наружу он не пытался. Он был подавлен обилием новых впечатлений, испуган, расстроен тягостными мыслями, и предпочёл спокойствие свободе.
- …Вампир есть ничто, он – смерть во плоти. Он полностью зависим от живых и существует лишь для тех, кто верит в его существование.
Зигмунд не осмелился возразить, но на лице его выразилось сильное сомнение. Он-то уж точно не видение каких-то помешанных, которые верят в вурдалаков. Марциан и сам понял, что забрался в гнездо кобылы, но не смутился и продолжал:
- В любом случае, тёмная тварь мертва и не может существовать сама по себе. Она забирает жизнь у человека. Сей огненной энергии хватает не более, чем на девять дней, пока душа смертного не отлетит к Богу, а затем для пропитания ей требуется ещё одна жизнь. Эта субстанция, попадая к тёмной твари, оказывает на неё значительное влияние. Если она укусит мёртвого, то может погибнуть, и таким же путём принимает многие другие черты своего донатора.
«Если бы это было так, кем бы я сейчас был?» - подумал Зигмунд и не удержался от улыбки.
- Вампир вечно молод и не может измениться, - сказал Марциан. – Вот самое веское доказательство его мёртвости.
- Вампир не может измениться, но он жив, - не сдержался Зигмунд. – Он просто заморожен в одном возрасте, вроде как покойник в снегу.
- Видишь: ты ведь и сам назвал его «покойником», - парировал Марциан. – Уроки риторики пока не оказали на тебя большого влияния. Поэтому будет лучше, если ты не станешь засорять воздух своими бессмысленными словами. У меня было время поразмыслить над тем, что я говорю.
Как известно, кровопитающееся существо не покорствует Богу или какой бы то ни было иной высшей силе, потому оно абсолютно независимо и настолько же одиноко. Душа тёмной твари безгранично свободна и после смерти не уходит к Богу (я имею в виду человеческую смерть, перерождение в вампира). Тело мертво, но по причине того, что душа не может влиться в божественную сущность и раствориться в свете, она остаётся в обезжизненном теле навсегда.
«Старый зануда, - думал Зигмунд, который при посредстве Гарфлёра успел ознакомиться с наиважнейшими сочинениями о происхождении и природе тёмных тварей, и понимал поэтому, что его патрон всё дальше и дальше отклоняется от канонов ламиелогии. – Безглуздый болтун… Звонит языком, как колокольчик прокажённого».
- Как же моё тело может быть мёртвым, - спросил он со скуки, - если я могу погибнуть ещё раз? Ведь вампиры сгорают на солнце, их убивает удар ножа в сердце или в мозг, да и разные другие вещи.
- Как же ты объяснишь вечную молодость тёмных тварей, если они не мертвы? – с иронией спросил Марциан. – Всё живое – смертно и подвержено старости, таков непреложный закон бытия.
- Я думаю, что вампир стареет так же, как человек, - ответил Зигмунд, – но он быстрее восстанавливает силы. Старость подобна болезни. Вампир может справиться с болезнями, против которых люди бессильны.
- Любая болезнь оставляет хоть одного человека в живых, - с усмешкой сказал Марциан, явно находя в этом диалоге развлечение, - а старость умерщвляет всех без исключения.
В действительности, истина заключается в том, что для человека естественна смерть: его тело аутотанатно, оно убивает себя само. У ребёнка любые ссадины заживают быстро и не оставляют шрамов, зрелому мужчине нужно время, чтобы раны зарубцевались, а у старика переломы и язвы появляются и без внешнего воздействия. Тело неумершего подобно телу ребёнка, и его ткани регенерируют быстрее, чем стареют. Ведь и увечья, и ожоги у тёмных тварей, ежели они не приводят к немедленной смерти, изглаживаются гораздо скорее, чем у смертных людей. Люди не живут вечно не потому, что стареют, напротив: увядают и дряхлеют они, поскольку созданы для смерти…
Господин Марциан весьма увлекался человеческой физикой и анатомией, и даже прочитал об этом предмете целых три книги из замковой библиотеки.
- Человек не способен на вечную жизнь, - заметил далее Марциан, - так как ум его куц и сердце шатко. Он должен умереть, ибо вечность ему не по силам, она убьёт его, она разорвёт его крошечную душу.
Помимо того, если отнять у людей старость, их станет так бессчётно много, что они сами себя погубят. Тёмная тварь бессмертна, но не может размножаться естественным манером. Она может только взять существо из смертных и передать ему свою порочность. Вообще, ночные создания не могут сотворить ничего нового, и способны лишь повторять, словно луна, отражающая солнечный свет.
- Вампир может созидать вещи, - осторожно возразил Зигмунд, - он не может производить только живые существа, за это ему и даровано бессмертие: он не рождает и не умирает.
- Как же тогда создаются сами вампиры? – спросил Марциан.
- Я считаю, что это болезнь, которая передаётся через кровь.
Марциан рассмеялся.
«Это никогда это не закончится, - думал Зигмунд с отчаянием. – И я обречён слушать его поучения вечно. Все мы умрём, а он так и будет говорить, говорить, говорить…»
- Тёмной ночи, - сказал Гарфлёр. – Как тебе показался наш новенький?
- Помаленьку-полегоньку, но уже становится похож на вампира, - ответил Джентли, вертя в пальцах нашейный брелок. – Вначале-то я было решил, что это гиблый случай: очередной одержимый, решивший, что раз уж он пьёт кровь, то следует предавать смерти каждого встречного. Он был точно монах: облачался в грязные лохмотья, не мылся, не душился – и считал, представляешь, что украшать себя должны исключительно дамы. Никак я не мог принудить его привести себя хоть в сколько-нибудь надлежащий вид. К нашей большой радости, вши передохли на нём сами. Каждое второе слово у него было «грех» или «проклятие», и ночи напролёт он мечтал помолиться, но вроде как боялся оскорбить этим Бога. Как выражается наш дворник, это был «полный гроб». А затем оказалось, что не так чёрен чёрт. Всё-таки никому не приятно, когда от тебя воротят нос. Недели не прошло, как он уже проникся прекрасностью мыла, губки и духов и засверкал как новая булавка. Правда, платье его до сих пор не отличается вкусом, но нужно иметь и снисходительность: хороший тон не овёс, и не прорастёт за одну ночь. Большую часть свободного времени он музицирует или читает; однажды видел у него в руках латинскую книгу, но, кажется, его более увлекали миниатюры, чем текст. Ещё немного, и с ним можно будет вести беседу. Речь его уже не так пестрит наименованиями диких животных, срамных мест и человеческих выделений. Прошлой ночью играли с ним в шахматы: он проявил в игре большую сообразительность и выругался всего два раза. В общем, тутовый лист стал атласом. Мы даже удивились, как быстро он обтесался.
- А можно ли надеяться, что он справится с более ответственной работой – например, будет переписывать кадастровые ведомости или ведать перепиской?
- Ну, - задумчиво произнёс Джентли, - конечно, Темзы он не подожжёт. Прост, как медный грош. Но и глупцом его не назовёшь. Ангел его знает, Гарри, я не хотел бы повредить тебе своим советом, но я бы рискнул. Сам знаешь, Гарри, я бы не стал бросать бисер перед каждой свиньёй. А что, ты хочешь поручить ему важную службу?
- Не хочу торопиться, но очевидно, что мальчик благословлён хорошей памятью. К тому же, как ты знаешь, у этого олуха Балтазара обе руки левые. Он двух слов связать не может, а уж что он проделывает с цифрами – так сам царь Ирод не избивал младенцев. Право, я устал удивляться чудесам его глупости. И я думаю, Зигмунд мог бы его заменить.
- Что ж, - сказал Джентли. – Не открыв клетки, нельзя узнать, как высоко взлетит птица. Да и какими мы с тобой были, когда только понюхали крови?
- Да, лучше не вспоминать, - сказал Гарфлёр.
- Брат мой, - сказал Джентли Зигмунду, - можно мне попробовать вкус твоей крови?
- На кой она тебе?
- Мне это было бы приятно, - сказал Джентли.
- Нет, - сказал Зигмунд.
- Почему?
- Да потому. Что это за дикость – пить кровь у другого вампира?
- Да ведь все так делают.
- Я так не делаю, - сказал Зигмунд.
- Если хочешь, можешь первым взять мою кровь.
- Зачем?
- Таков обычай, принятый между неумершими. Разве ты не слыхал о нём?
- К счастью, нет, - сказал Зигмунд.
- Когда два вампира дружны, бывает, что один из них отдаёт кровь другому. Отдав же собрату подобающее количество этой приятственной субстанции, он сам берёт глоток сокровенной жидкости из горла своего товарища. Некоторые называют этот обычай английским, хотя, я слышал, что и в других странах так поступают.
Зигмунд засмеялся, потом сказал:
- Они что, друг у друга пьют кровь?
- Да.
- Два вампира? Зачем? У них ведь останется крови столько же, сколько было, так?
- Не в этом дело, - сказал Джентли. – Они обменяются кровью друг с другом.
- На кой шиш?
- Чтобы выразить друг другу всю глубину своей дружбы. Ты недавно стал неумершим и ещё не можешь постичь всю тонкость этих взаимоотношений. Но, подумай, ведь и люди, братаясь, разрезают себе ладони и смешивают свою кровь.
- Все вы тут чересчур тонкие натуры, как я посмотрю, - сказал Зигмунд. – А я бы сказал, что это просто чудачество. Крови я тебе не дам.
- Почему?
- Во-первых, это глупо. Во-вторых, никакие братские чувства нас не связывают. Не ты ли мне сказал вчера, что, будь ты моей матерью, ты бы ушёл в монастырь, чтобы не рождать более таких бестолковых детей? В-третьих, пойди и возьми крови у другого вампира, у того, кто чтит этот ваш дурацкий английский обычай.
- Я не хочу крови другого вампира, я хочу испить твоей крови, брат мой.
- Джентли, да чтоб тебя сожгло, что ты пристал как пиявка? Какая тебе разница, какого вампира кусать? Вспомни, что ты мне ответил, когда я тебе сказал, что одни смертные привлекают меня больше, нежели другие: что это непристойно, гадко и как-то там ещё?
- Когда же ты отряхнёшь деревенскую грязь от своих стоп, брат мой? - сказал Джентли, произведя изящный жест рукой. – Люди похожи между собой как горошины, и кровь их различается не больше, чем два зимних дождя. У вампира же кровь имеет неповторимый, особенный вкус. Это как… как же мне выразиться? допустим, как сорта вин.
- Обломи клыки, брат мой, и дай мне дочитать страницу. Тут интересное место про Венеру, - сказал Зигмунд. – Как муж прибил её к кровати. Хотя что тебе, у тебя одна кровь на уме.
Джентли не ответил и отвернулся с крайне обиженным видом.
- Я не дам тебе трогать моё горло, - добавил Зигмунд чуть погодя, - но, если хочешь, я мог бы смешать свою кровь с твоей, разрезав ладонь, как при братании.
- Я не могу пить из руки, - сказал Джентли.
- Почему же? разве там течёт не та же кровь?
- Никто не пьёт из руки. Греховную влагу всегда поглощают из горла.
- Ну и зря, - сказал Зигмунд. – Надо разнообразить технику кровоотсоса. Господин Марциан недавно объяснил мне основы анатомии. Крупные кровяные пути проходят не только в горле, но и на запястьях, на локтях, за ушами, а также в основании ноги.
- И он называет меня чудаком! – воскликнул Джентли. – Клянусь копытом сатаны, ничего подобного не только никто никогда не делал, но даже и не помышлял!
- Жаль, что я так невежествен, - с прискорбием ответил Зигмунд. – Тогда я вернусь к книге. Быть может, поэзия меня просветит. – И он продолжил читать.
Несмотря на то, что мёртвая кровь якобы вредна для вампира, именно её сейчас Зигмунд и пил. Он смаковал невиданное лакомство – кровь ирландских некрещёных младенцев, выкачанную и замороженную, чтобы предотвратить появление в ней трупных ядов. Она ещё не совсем оттаяла и была вязкой, холодной на вкус, в стакане звенели кусочки льда.
Марциан подлил себе из графина.
- Вот повод для тебя познать философию и эстетику крови, - сказал он Зигмунду. – Эта красная эссенция есть всеобщий символ жизни и смерти. Она связана с самым светлым в жизни человека: любовью и рождением ребёнка, всегда сопровождая их. Чаша Грааля, наполненная кровью Христа, является наиболее почитаемым предметом у верующих. При причастии праведники уподобляются тёмным тварям: пьют освящённое вино, изображающее собой кровь Бога. И одновременно кровь грязна, греховна, она неизменно напоминает нам о самых тёмных и страшных вещах для смертного: войне, казни, убийстве, разврате. Потому-то вампир питает себя кровью – этим проклятым и священным веществом.
- Вампир пьёт кровь, - сказал Зигмунд, перекатывая лёд на языке, - просто потому что это самая ценная часть человека. Насколько я понял из поучений Гарфлёра, она связывает все его внутренности. Стало быть, в ней одной содержится всё питательное, что только есть в человеке.
- Может быть, в некоторой степени ты прав, но это только малая толика того, чем прекрасна кровь. Она красна, красива, это самое красивое, что есть в смертном человеке. Представь себе, что мы пили бы мочу или желчь. Одна эта мысль вызывает у меня омерзение.
- Кто знает, - сказал Зигмунд. – Когда я был человеком, мне были приятны жаркое, фрукты и вино, а теперь они не вызывают у меня никакого чувства. Если бы я питался мочой, и она стала бы для меня привлекательной. Я выдумал бы что-нибудь про её золотой цвет и терпкий аромат. Но для вампира, как и для смертного, моча вредна, недаром тело должно ежедневно от неё избавляться. С ней наружу выходят яды и зараза. Тем она и отвратительна.
- Ты так и остался безмозглым варваром, несмотря на всё, что я с тобой сделал. В твоей голове, должно быть, камень вместо мозга. Вспомни, что я рассказывал тебе об искусствах вампиров, об Образе крови в живописи и поэзии, о школе Красной реки, целиком посвятившей себя воспеванию этой чудесной жидкости. Разве не дышат на тебя одухотворённостью их бессмертные произведения? Или ты допускаешь, что подобные шедевры можно было бы написать и о моче?
- Смертный человек пишет картины и книги о любви, - сказал Зигмунд. – Вампир рисует и сочиняет стихи о крови. Что ему остаётся? Кровь для него заменила любовь, как темнота – солнце.
- Ничто не может заменить вампиру любовь, - разгорячился Марциан, - потому что любовь для него невозможна, а как можно заменить то, чего нет? Кровь – символ жизни, в этом её основное эстетическое значение.
- Одно не мешает другому: когда вампир берёт кровь, это для него и питание, и близость. Еда и любовь сохраняют жизнь человека, а для вампира обе эти вещи едины.
- Кровь действительно пища, - сказал Марциан, подбрасывая в стакан кубики льда, - но более совершенная, чем та, что едят люди. Это нектар и амброзия из древних легенд, это жизнь в её чистом виде. Но она никак не связана с любовью. Вампир не нуждается в упомянутой эмоции, ведь ему нет необходимости продолжать род.
- Но что более ценное и приятное я могу сделать для сородича, который мне дорог, как не отдать ему свою кровь? Да ведь и люди говорят: «я отдам свою кровь для тебя».
- Я говорил тебе неоднократно, что подобные мысли противоестественны, перверсивны для истинного неумершего, - возразил Марциан, – но я надеюсь, что время…
- Но Вы же сами сказали, что кровь – символ греха и любви…
Марциан смутился, и в течение некоторого времени они молча отхлёбывали из железных стаканов ледяной напиток. Затем господин Марциан заговорил о чём-то малозначительном и скоро пожелал остаться один.
Когда Зигмунд вернулся к себе, его ожидал Гарфлёр с приказом заступить на должность писца при графской канцелярии.
Глава 3. Тюрьме все возрасты покорны
© Copyright: Гарфилд Грин, 2009
Свидетельство о публикации №209120800965
Свидетельство о публикации №209120800965
Рецензии
Здорово, очень впечатляет! Точно буду читать дальше. А за английские поговорки и идиомы - отдельный "+".
Елена Грушковская 10.12.2009 22:52 • Заявить о нарушении
Елена Грушковская 10.12.2009 22:52 • Заявить о нарушении