Глава 7. Волчий двор

Зигмунд ехал на запад, вслед за луной. У него был выбор между мысом Край Земли и побережьем залива Кардиган; поразмыслив, он взял курс на Аберистуит – чем севернее он сойдёт с корабля, тем лучше.
   Там, где солнца закат, за царствами галлов,
   Средь Океана есть Остров, водой окружён…
Туда, где солнце тонет в кровавом море, где луна, исчезая в волнах, растекается белой дорожкой, где звёзды гаснут в пене прибоя. На западный край мира, таинственный, как сумерки. Там, по поверью, находится Чистилище душ – на острове среди озера, в чёрной пещере. Голые горы и пушистые пустоши. Морской ветер подпевает волкам. Каменные руины – ровесники времени. Луна чешет бочок о ветки деревьев. Зигмунд затеряется в этом полумраке…
Он нанял рыбачью лодку. В отличие от французского порта, где его, явившегося среди ночи, приняли за дезертира, здесь он услышал только один вопрос: деньги. Что ж деньги. Вот кошелёк, изъятый из кармана запоздалого прохожего. Зигмунд не спрашивал: золото или жизнь. Он брал и то и другое.
   Кончились деньжата – буду воровать.
   Жизнь – война, ребята: надо воевать…
Во время плаванья (а оно заняло три дня – ветер был слишком силён) Зигмунд соблюдал чёрный пост. В полудрёме он лежал, завернувшись в накидку, в углу трюма, и считал медленнотекущие минуты. Перевозчики и сами уже утомились и возносили молитвы Мак-Лиру. Но вот, совсем ослабевшего, Зигмунда ссадили в окрестностях Пейла. Здесь ещё говорили по-английски. Прежде чем идти дальше, Зигмунд изловил крестьянку, по неосторожности забредшую слишком далеко от христианского жилья. О, винноцветная кровь…

Он шёл часов по шесть каждую ночь, и путешествие заняло пять ночей. Лошадь его осталась в зелёной Англии, а купить или украсть новую он не счёл нужным. Пешему куда удобнее укрыться среди скал или лесов. Торопиться же нет никакого резона. Не осталось более под луною дома, где его с нетерпением ждали бы.
Либертина так и не появилась. Зигмунд иногда думал, какую же смерть она ему избрала. Сожжёт ли, точно чумной труп, или выпьет жизнь через горло, а, может быть, отсечёт голову: интересно, что это за ощущение, когда голова и тело находятся порознь? Но хватит, пока дерзкие фантазии не прогневили дьявола. Католик не смеет познать Бога – а вампир не смеет познать Смерть. Зигмунд, как смиренный сын тьмы, предпочёл состояние непреодолимого неведения.
На пятую ночь он должен был достичь цели своих странствий. Согласно всем приметам Зигмунд уже находился в искомой им местности, но долгие часы он плутал по лесу, не встретив на пути ни одного существа, живого или мёртвого, и не видя никакого жилья.

Дом он так и не нашёл, зато наткнулся на целую стаю волков в лесу. Хотя Зигмунд был не уверен, что волки станут есть его проклятое мясо, он воздержался от экспериментов и поскорее влез на дерево. Устроившись в развилке, он постарался представить себе, где находится – должно быть, уже неподалёку – а волки подняли вой под деревом.
Внезапно, словно воплотившись из темноты, появились двое юношей. Внешне, насколько смог рассмотреть Зигмунд сквозь ветки, они походили на пастухов. Но едва ли они пасли овец – юноши протолкались сквозь стаю, причём волки не выказали ни ярости, ни беспокойства, – и воззрились на Зигмунда снизу вверх.
- ЂЉ&Ћ[U^ЉJЋXЂ ? – спросил один из них, махнув рукой.
- Вы говорите по-английски? – ответил Зигмунд, который не понял ни единого звука.
- Ты что, англичанин? – сказал парень, ужасно коверкая слова.
- Нет, я голландец, из Франции…
Парни внизу расхохотались. Приглядевшись, Зигмунд заметил в хохочущих ртах торчащие передние зубы, луна светила ещё ярко. Тогда он рискнул спросить:
- Не принадлежите ли вы к Обществу Летучей Мыши, как и я?
Вампиры переглянулись.
- Прыгай вниз! – сказал второй.
- А… эти? – несмело спросил Зигмунд, указывая на животных.
- Если ты из наших, они тебя не тронут, они приученные…
Зигмунд вздохнул и соскочил вниз. Волки испуганно отпрянули, затем вернулись и обнюхали его; но ничего страшного не произошло.
- Хулиен, - сказал первый.
- Падраик, - сказал второй.
- Что это значит?
- Это наши имена! – сказал Падраик. – А тебя как зовут?
- Зигмунд, - ответил Зигмунд, и они засмеялись.

Дом Рори Мохана забился в самую гущу труднопроходимых скал и лесов, неудивительно, что Зигмунд не смог найти его сразу. Хулиен, один из слуг дома Мохана, сам отвёл Зигмунда туда и взялся представить хозяину.
Дорогу к дому преграждало болото; Хулиен шёл, руководствуясь какими-то своими знаками и метками. Что касается непосвящённых, вряд ли они могли бы пройти живыми по этой обманчивой почве, ровной сверху, бездонной внутри.
Дом был окружён высоким частоколом, и на некоторых кольях сидели черепа, человеческие, собачьи и лошадиные. Между двумя резными столбами поднималось подгнившее крыльцо. Окон в доме не оказалось, за исключением одного на втором этаже. По словам Хулиена, сделано оно для того, чтобы выпрыгнуть, если простой народ подожжёт крышу над их головами.
Зигмунд, озираясь, вошёл в зал. Большая печь, облицованная коричневой керамической плиткой; несколько резных скамей вдоль стен; небольшой стол, на нём нож и разбросаны игральные кости; в углу сундук, окованный железом, с огромным замком. Во всю стену шла роспись, изображавшая католическое виноточило: коленопреклонённый Христос стоит под прессом, и подточилье готово принять его кровь. Поскольку стена сильно закоптилась, казалось, что Божий сын и винный пресс плавают в полупрозрачной чёрной воде. И множество оружия: луки, дубинки, длинные ножи, тесаки, копья, кожаные доспехи, «утренние звёзды» - шары с шипами, висевшие на длинной цепи, английские боевые бердыши, соединявшие в себе пику, топор и молот тем, что на заострённую ручку насажено было лезвие, уравновешенное с другой стороны тупой металлической головкой. Зигмунд отвлёкся на созерцание оружия, и вздрогнул от неожиданности, увидев в дверях мужчину лет тридцати пяти или больше, одетого в скромное тёмное платье, бледного как зимнее небо и худого как ветвь, – очевидно, он и был хозяин.

Зигмунд поклонился и приветствовал его как умел почтительно. Затем он вытащил из-за пазухи рекомендательное письмо, якобы от Марциана, сделанное для него Гарфлёром.
- Рад видеть тебя в клане вампиров Айре, - сказал Рори Мохан, прочтя письмо.
Они беседовали некоторое время, пока с охоты не вернулись слуги и жёны Мохана. Слуги привели с собой двух смертных, мальчиков-пастухов, одного для хозяина и одного для гостя; на следующую же ночь Зигмунду предстояло искать себе пропитание самому.
Обитатели дома пришли в хорошее настроение, они были сыты и довольны и рады новому лицу. Сначала сели играть в кости, потом в монетки. Хулиен также попытался обучить Зигмунда игре в ножички, но, порезавшись несколько раз, Зигмунд отказался от этой забавы. Его руки не были сделаны для оружия. Тогда его попросили спеть что-нибудь; к музыке здесь не привыкли. Кое-кто, правда, умел извлечь звуки из дудки или арфы, имелось и несколько хороших певцов, но клан был мал и не породил ни одного музыканта. Пребывая в обществе волков и деревьев, вампиры Мохана ничего не слыхали ни о гитарах, равно как и о гитернах или лютнях, ни о колорах и тальях, ни о новом искусстве, и потому музицирование Зигмунда поразило их сердца сильнее, чем если бы на западе взошло двенадцать лун.
- Словно блеск рубинов
  Красный виноград,
  Чёрный виноград
  Как глаза твои.
  Клумбы и куртины
  Украшают сад.
  Пусть благоухает
  Цвет моей любви…
Зигмунд старался не поднимать глаз от струн, поскольку прямо напротив него сидели жёны Рори Мохана. Хотя никаких запретных чувств он не испытывал, но почему-то был очень смущён, что их могут ему приписать. Зигмунд привык, что знатные, недоступные дамы держат на расстоянии таких, как он; и тут вдруг жёны (две!) самого хозяина дома развлекаются вместе со слугами!
Медноволосая Деворгилла, в ярком платье и богато убранная золотом, звонкоголосая, хохочущая, в иную минуту напоминала, да простит Создатель за эти слова, актрису или весёлую даму из Тиронского притона. Вторую же свою жену, Транквиллину, Рори выкрал из монастыря. Глаза, всегда смиренно смотрящие долу, сложенные на животе хрупкие руки, покрывало, совершенно скрывающее очертания её тела, неизменно притягивали к ней взгляды, как будто дьявол задался целью как можно более многократно осквернить святость данного ею монашеского обета. Мохан был одним из тех, кто услышал сей глас сатаны, услышав же, немедля внял ему; и, невзирая на смертельный риск, сорвал это запретное яблоко в монастырском саду.
- Распустились розы
  В зелени куста,
  Отягчает ветви
  Золото плодов.
  За зимой морозной
  Час весны настал,
  Май пришёл приветный
  После холодов…
На рассвете Зигмунда отвели на чердак, в маленькую каморку; убранство её ограничивалось гробом, кучей мусора и железной корзиной с углями для согрева. После роскошных покоев Марциана совершенное отсутствие мебели, украшений, даже книг казалось Зигмунду несколько странным; казалось, хозяин обручился с Бедностью, как Франциск Ассизский. В доме вскоре всё стихло; только старые половицы поскрипывали, будто где-то бродило привидение. Угли в корзине светились красно-оранжевым огнём, как звериные глаза. Зигмунд сколько-то времени смотрел на них, и тлеющее пламя одновременно и пугало, и привлекало его; потом он накрылся крышкой, завернулся в одеяло и заснул.
Ему привиделся очень странный сон: словно бы он идёт по чёрному ночному лесу и выходит на большое болото. Он осторожно ступает по неверной поверхности, стараясь избегать гладких зелёных лужаек, под которыми, как известно, и таится трясина. Где-то впереди мелькает огонёк, и Зигмунд отводит глаза. Болотные огоньки, он знает это, заманивают в самую гиблую топь. Но затем он замечает, что идёт прямиком на огонёк, а свернуть он не может. И слева, и справа от тропы лежат мшистые полянки, и сойти на них смертельно опасно. Жёлтая искра всё ближе и ближе – и вот Зигмунд видит, что это. Маленькая белая свечка на блюдце, стоящая посреди болота.

Зигмунд побаивался и сверкающей Деворгиллы, и лунной Транквиллины, хозяин же вроде бы принял его хорошо, а двое слуг, Хулиен и Падраик, показались ему не умнее его самого, и при этом намного более беспечными. Было бы над чем посмеяться и что пить, а там хоть луна не всходи. Но ведь они не видели ни войны, ни тюрьмы, и смерть не гонялась за ними, как свора за измученной лисицей. Кроме того, в Доме были волки. Они, правда, обычно оставались во дворе или бродили снаружи; но исключить их из домочадцев Рори было трудно.
Рори Мохан никогда не принимал участие в ловле; на то он и Хозяин Дома. Пищу ему приводили жёны и слуги, а теперь и Зигмунд. Зигмунд не считался слугой, тем не менее он почёл за лучшее включить себя в свиту Рори Мохана.
Едва спускалась тьма, как молодые вампиры и обе женщины покидали лесной дом, входили в чащу и свистком подзывали волков. Ближайшая деревня находилась на расстоянии нескольких миль. Они вскакивали на коней, неосёдланных и взнузданных одной только верёвкой. Отъехав подальше от дома, они уже не таились; звучно трубили в рожки и кричали. Люди, услыхав их, говорили, что едет дикая охота. Никто никогда не видел этой охоты – а если видел, то уже не возвращался живым.
Когда пятеро всадников выныривали из мрака и тумана, окружённые стаей волков, люди цепенели от ужаса. Луна серебрила волчью шерсть, и глаза их горели зелёным огнём, когда стая окружала помертвевшего от страха человека. Тогда подъезжали охотники. Спрыгнув на землю посреди волчьего кольца, они забирали кровь человека: сначала дамы, затем Зигмунд, как самый младший, и после него Хулиен и Падраик.
Увидев дам – Транквиллина, окутанная покрывалом, казалась призраком из недр подземного мира, а рыжая Деворгилла щёлкала зубами и рычала, точно дикая лисица, – несчастная жертва немела и не могла ни умолять, ни кричать. Зигмунд всегда смотрел добыче в глаза, прежде чем впиться в глотку: лунный свет и страх смешивались там, но вместе с тем появлялось особенное, трудно описуемое словами выражение – будто смертный заклинал убить его, именно таким удивительным волшебным способом. Волки поднимали вой, увидев кровь. Слуги, Хулиен и Падраик отнимали у несчастного последние капли его жизни; и, когда глаза его смыкались и сердце отбивало последний удар, один из слуг брал мертвеца за шиворот и швырял на растерзание стаи. Волки вампиров редко дрались над мясом: они знали, что пищи будет вдосталь, надо только следовать за тенями на чёрных конях.
Зигмунд уже не боялся волков. Звери подходили к его ногам, и Зигмунд почёсывал им загривки и за ушами. Иногда он садился во дворе, играя на гитаре, волки окружали его и подпевали на своём жутком наречии. Это очень веселило хозяина дома Рори Мохана, который выходил на крыльцо посмотреть на лунный концерт и выражал восторг восклицаниями и жестами.
По святым праздникам и в воскресные ночи вампиры воздерживались от крови: хозяин дома неукоснительно блюл посты, и тогда Зигмунд брал гитару, а Хулиен – пастушью дудку, и в зале происходило музицирование. И подобно тому как благочестивая литургия возносит людские души до небесных райских высот, игра Зигмунда заставляла прогнившие сердца тёмных тварей падать до самого дна преисподней. Иной же раз, после быстрой и удачной охоты, во дворе устраивались танцы.
Жёны Мохана, как ни сторонился их Зигмунд, души в нём не чаяли и называли «птицей Ангуса». Ангус, как объяснили ему, – здешний бог бессмертия, и на плечах его сидят белые птицы в серебряных цепях; они поют так, что люди теряют рассудок. Зигмунд посмеивался над своим прозвищем, но оно ему льстило.
- Я – птица Ангуса, белая птица,
  Летаю везде, где хочу,
  На ветки луна, словно белка, садится,
  Послушать, как я щебечу.
  Я – птица Ангуса, белая птица,
  В серебряных звонких цепях,
  Услышав мой голос, забудет убийца
  Про кровь и священник – про страх.

Затем Рори Мохан уехал. Его вызвал в свой замок на горе Каррантухилл ард-бриаг клана вампиров Айре, Брайен Мак-Ангус. «Очередная пьянка» - сказала Деворгилла, но взгляд Мохана принудил её замолчать.
Стая волков провожала Мохана до окраины леса, затем отстала и вернулась к Дому.

Тени от ёлок сплелись в пушистую паутину. Зигмунд шёл через ночной лес, один. Изредка, издалека доносился вой волков, падала шишка – и вновь наступала тишина. Было слышно, как снег похрустывает под его мягкими шагами. В темноте сугробы казались синими.
Зигмунд зачерпнул ладонью искристые хлопья, растёр их пальцами. Снег липкий – весна…
Влажный воздух нежно касался лица; он пах так, что хотелось его пить.
Зигмунд вздохнул. Страх, что преследовал его неотступно, как тень, страх, раздиравший его душу, как вора на дыбе, страх наконец оставил его. Оставил его в покое. В покое…
Кромешная тишина, мёртвая темнота, лишь несколько лунных осколков просочились сквозь еловые ветки. Он провёл рукой по стволу. Старая кора крошилась.
В покое…
Всё хорошо…
Зигмунд вышел на полянку и задрал голову. Верхушки деревьев сжимали небо колючим чёрным ошейником. У Зигмунда закружилась голова, и привиделось, будто он улетает туда, в тёмное небо, в звёзды, в лунный свет. Он невольно развёл руки как крылья. Тёмный бог мой, так хорошо…
Всё спокойно, всё в порядке…

- Мохан, - сказал Брайен, махнув рукой, - подойди, мне нужно побеседовать с тобой с глазу на глаз… Знаешь ли ты, что музыкант Зигмунд, живущий под твоей крышей, является бастардом по крови и приговорён к уничтожению?
- Бог свиней и все сковородки преисподней! Так вот в чём дело! Я действительно что-то слышал. Но ведь он находится под покровительством господина Марциана, патрона всех неумерших Северного моря, - ответил Рори, - так что не нам решать его судьбу. Пусть Марциан и Совет сами договариваются между собой – нам-то какое дело?
- Да разве ты не знаешь, что господин Марциан отдал дьяволу душу? Да, Мохан, он убит, и теперь мы и весь патронаж Северного моря подчиняемся непосредственно Совету. Поэтому не на ком-либо другом, а на мне лежит ответственность за соблюдение законности. Клянусь Кухулином, эти слова разрывают мой рот, но по Закону, Мохан, ты стал преступником, укрыв в своём доме этого вампира.
- Но, господин мой Мак-Ангус, да страшатся тебя люди и твари всю вечность, - ответил Рори, сжимая кулаки от волнения, - ведь Зигмунд ищет у меня защиты. Законы гостеприимства, уважение к себе, чувство чести – всё требует от меня охранять его жизнь до последней капли крови. Неужели я проявлю страх перед Советом? Разве я трус, Мак-Ангус? Если раненый волк приползёт к моей двери, спасаясь от облавы, могу ли я выдать несчастного охотникам? О великая Банба! Никогда я не был трусом, Мак-Ангус, и я скажу тебе, как это называется – гнусное предательство, недостойное мужчины, и уж тем более вампира и ирландца! Если даже английская лиса Марциан не испугался Совета, нам ли его бояться?
- Марциан мог себе позволить не бояться Совета, а я не могу, Мохан. Я отвечаю за мир на этой земле и за бессмертие всех моих подданных. Кто знает, какое наказание ждёт нас, если мы не подчинимся?
- Мак-Ангус, - воскликнул Рори, - я был о тебе лучшего мнения!
- У тебя есть выбор, Мохан: либо ты пишешь в Совет, либо пишу я, и тогда арестуют и бастарда, и тебя! Мохан, вспомни о своей семье! В конце концов, наше дело сообщить в Совет, а сумеет бастард убежать – не наша забота. Мохан, это не предательство, это лишь соблюдение Закона, а он един для всех, для трусов и для храбрецов. Бастард знал, что своим присутствием навлекает на нас беду – как же ты можешь жалеть его после этого? Его-то не смутило, что по его вине может пострадать не одна дюжина невинных! Разве, Мохан, у нас есть выбор? Мохан! Должен ли я сам написать в Совет?..
- Нет, - ответил Рори, опустив голову.

Не успел петух крикнуть, а Рори уже написал письмо.

Шелест шёлковых туфелек по каменным плитам. Либертину пропускают беспрепятственно: личная аудиенция у господина Гедиона – её привилегия по крови. Она звонит в колокольчик, входит в приёмную – и, как всегда, у неё чуть замерло сердце: каменные скамьи, каменные стены с нишами для книг, грубые бронзовые подсвечники в шесть футов вышиной, гербовый щит на камине, и всё вместе – величие и вечность. Ни одной щепки дерева, ни одного разноцветного пятна, никакого излишества, ничего хрупкого и мягкого. На колени перед Законом, сказали ей стены, ибо он есть сила на все времена.
Господин Гедион вышел сразу. Должно быть, он взволнован её приходом, подумала Либертина. Но по облику господина Гедиона ничего нельзя было прочесть: чтобы хоть что-нибудь высечь на  мраморе его лица, чувство должно быть жестоким, как железо. Выполнив ритуал приветствий, господин Гедион пригласил её сесть; и, украсив свои уста и взор самым почтительным и проникновенным выражением, Либертина сказала – совсем не то, что собиралась:
- Меня привело сюда событие, чрезвычайно важное для нас обоих. Как Вы знаете, мне было поручено Великим Советом Тринадцати разыскать и уничтожить известного нам незаконнорожденного вампира. Выполняя приговор Великого Совета, я вынуждена была столкнуться с могущественным неумершим по имени господин граф Марциан, который не обратил должного, а вернее сказать, никакого вообще внимания на решение Великого Совета и взял бастарда под свою защиту.
Затем, поскольку я терпеливо ждала, пока господин Марциан прислушается к моим просьбам и голосу разума, и предаст бастарда в мои руки – чего он так и не сделал! – пока я ждала, уповая на милость тёмного бога нашего и на Закон, господин Марциан замыслил ещё одно чёрное дело. Сообщив мне, что готов выдать бастарда на своих условиях, господин Марциан предательски заманил меня в свой замок и заключил там в темницу. И там я подвергалась таким ужасным надругательствам и унижениям со стороны всех его подданных, в том числе и вампира, которого мне поручили уничтожить, что однажды – господин Марциан вызвал меня и поставил в положение, несовместимое с моим достоинством, – я не вынесла и ударила его.
- И что же? – спросил Гедион.
Либертина смешалась – ей казалось, что реакция на историю её бедствий будет немного менее безразличной.
- Я взываю к Вашему милосердию и справедливости, господин мой! Изнемогши от мук, я – волею злобного дьявола я ударила его висевшим на стене мечом.
- Так, значит, в тот момент руки у тебя не были связаны?
- Да, но какое это имеет значение?
- Что же стало с господином Марцианом?
- Он умер, - сказала Либертина.
Господин Гедион встал.
- Ты, должно быть, надеешься на мою защиту – на то, что тебе опять всё сойдёт с рук? Конечно, потому ты и пришла сюда. Но, видишь ли, Либертина, есть преступления, которые не терпят милости. К сожалению, в данном случае спасти тебя может только нарушение Закона – а я скорее убью себя, чем хоть краем мизинца затрону Закон. Это известно всем бессмертным под луной. Либертина, что же ты ждёшь от меня?
- Это была самозащита! – вскричала Либертина.
- Чем ты докажешь, что он пытался убить тебя? Кто этому поверит?
- Убить меня он не пытался, но…
- Следовательно, данный инцидент нельзя квалифицировать как самозащиту. Око за око! Ты могла ранить его, обездвижить, но не заколоть. Либертина! Встань, когда я говорю с тобой стоя. Либертина, это единственное преступление, которое не прощается никогда и ни одному неумершему.
Либертина поднялась со скамьи. Она дрожала и с трудом сдержала слёзы.
- Об этом известно только слугам Марциана…
- Господина Марциана.
- …господина Марциана, и если приказать им хранить молчание…
- Либертина, ты, должно быть, вообразила себя королевой, - усмехнулся господин Гедион.
- Хорошо, но ведь можно заявить, что слуги сами убили своего господина, и теперь клевещут на меня. В убийстве можно обвинить того же бастарда. Он находился в тот момент в замке, и для него безразлично, будет он приговорён к смерти за одно или за два преступления. Его положение уже не станет хуже. Взамен же…
- Я слышал достаточно, - сказал господин Гедион. – Теперь я должен остаться один. – Выглянув за дверь, он позвал служителей. – Либертина, будь добра, пройди с ними в камеру, которую они тебе укажут.

Да, она всегда была такой, подумал Гедион. С самой первой ночи, когда он увидел её. Гедион помнил эту ночь до сих пор: по случаю празднества тёмные твари собрались на поляне в лесной чаще и только приступили к торжественному ритуалу, как в круг вошла совсем юная девушка, по всей видимости крестьянка. И так открыто повела себя, что смутила и намертво проклятые души старейших вампиров; что уж говорить о молодых неумерших, ещё не позабывших человеческого обхождения.
Очень странная девица! Ей тогда было тринадцать, едва исполнилось, и всё же Либертина не испугалась ни крови, ни чёрной церемонии, ни первоначального желания вампиров умертвить её. Да и какой человек, будь он даже взрослым вооружённым мужчиной, пойдёт среди ночи в глухой лес один? А затем необычность Либертины проявилась ещё ярче: она продолжала посещать их сборища и, страшно сказать, приманивала людей, своих единоплеменников, прямо в руки вампиров. Очень неосторожно было с их стороны допустить такое! Но что случилось, то случилось. Удивительная девица при этом отказывалась стать бессмертной (люблю, мол, солнце и цветы и прочие приятности человеческого существования), и вошла в их Сообщество, лишь когда всерьёз испугалась старости, а было это десять лет спустя. И, как она нарушала законы людские, так же стала нарушать и законы неумерших.
Ей многое прощалось: так заморскую птицу кормят не ради мяса, а за броское оперение и переливчатый голос. Но теперь ни перья, ни песни не помогут птице, залетевшей слишком высоко.
Он не может поступить иначе. Либертина привлекала его смелостью, лёгкостью, дерзостью, и они-то её и погубили. Закон превыше любви, даже того чистейшего и высшего её вида, что именуется отцовскими чувствами; ведь девочка – его создание, это его кровь обессмертила тёмную красоту и грациозную душу Либертины. Он любовался ею, как любуются грозой или лесным пожаром. И вот огонь подобрался к самому их дому, а молния ударила в его крышу.
Нет, он не только лишь отец Либертины. Он отвечает за каждого вампира в Сообществе; если сам Гедион пойдёт на поводу у личной привязанности, что же требовать от остальных? Сделай он сейчас такой естественный, но ошибочный шаг – не пройдёт и столетия, как все законы, традиции, тяжким трудом построенный порядок полетят в пропасть!
Нет, он должен принести своё сердце в жертву на алтарь Закона. И сделает он это публично, на глазах у всех, в назидание слабым и себялюбивым. Сейчас март. На пятое мая, в Ночь Мира, как всегда, соберутся бессмертные со всех краёв земли и из-за вод, дабы прослушать свод изданных за год указов и принять участие в Майском балу. Можно также особо пригласить тех, кто обычно уклоняется от ежегодного посещения Совета. Осталось два месяца, этого вполне достаточно. Из диких областей никто, конечно, приехать не успеет, но это неважно: разве способны эти варвары оценить благородный поступок Гедиона? Он созовёт открытое заседание Великого Совета Тринадцати (теперь уже Двенадцати!), на котором Либертина будет принародно осуждена и приговорена к смерти.
Да, это будет назидательный пример. Поступясь личными чувствами, он отправит на казнь своё собственное дитя во имя Закона, бессмертного и нерушимого. Гедион будет спокоен и сдержан, хотя всякий поймёт, чего это ему стоит. Хорошо бы к тому времени разыскать и её злополучного бастарда – избавиться от него сразу вслед за его преступной создательницей было бы ещё более показательно…

Зигмунд, свернувшись клубком, сидел у камина. Глаза его скользили по комнате. Медные волосы Деворгиллы вспыхивали и переливались при свете камина, как жидкое пламя. Она поймала его взгляд и мельком улыбнулась, оскалив длинные белые зубы. Отрешённая, неподвижная, бледная Транквиллина погружена в свои неизвестные мысли. Хулиен ухмыляется, поддразнивая Падраика – должно быть, сжульничал в кости – и строит страшную рожу, опрокидывая стакан с кубиками. Кости со стуком катятся по столу. В полумраке мерцает оружие на стенах, и Христос в виноточиле почти не различим: пресс, нависший над его головой, кажется шляпкой чудовищного чёрного гриба, а сам Сын Божий – тонкой грибной ножкой. Зигмунд вдруг подумал: ведь эту страшную муку, быть выжатым в виноточиле, придумали своему спасителю его благосердечные почитатели, вселенская церковь. Поистине, вот она, цена людской славы. Впрочем, что это за мысли? Что ему люди? Взор его отлепился от настенной росписи и лениво устремился далее. Щит с гербом дома Мохана… сундук… скамьи… огонь в камине… всё спокойно, всё хорошо…
За стенами дома звенела капель.