Клен

1.

  Впервые он почувствовал это, когда до него долетел тот незабываемый, самый первый в его жизни, запах подснежников. Он задрожал от восторга – так это было чудесно! – и внутри всё-всё-всё, будто бы, пришло в движение. Это было такое непередаваемое чувство, точно по сотням тоненьких трубочек заструились ручейки. Клен поежился от холода и улыбнулся новой жизни. Ветер тихо покачивал его и в отражении озера можно было увидеть расплывавшуюся в разные стороны улыбку.
  К сожалению, клён не помнил ничего с того далекого дня, как...
  Жизнь начиналась заново: снова пришлось учиться дышать, оттряхивать подтаявший иней со своих плеч и даже находить с переменчивым ветром общий язык – пару раз сломав свои хрупкие, еще не до конца оттаявшие пальчики он приобрел очень ценный навык гибкости.
А однажды рано-рано на рассвете, когда солнце еще только просыпалось клен почувствовал, как тоненькие иголочки стали вонзаться в его тело. Он чувствовал боль, но боль доселе незнакомую ему – было до боли щекотно. И только когда первые лучики солнца, отражаясь от озера, рядом с которым подрастал молоденький кленок, посветили на него, в воздухе повис немой восторг – лопнули почки! Даже птицы, пролетая мимо, останавливались под предлогом отдохнуть и приземлялись на тоненькие веточки клена, чтобы вдоволь налюбоваться звоном наступавшей вокруг жизни.


2.

  Так, в радости и веселии, пролетало время, стараясь с каждым днем удержать долгожданное солнышко в гостях подольше. На противоположной от клена стороне пруда гордо возвышалась над еще совсем нагими, как новорожденные, кустиками высокая осина. Стройная осанка придавала ей грацию,  а изящный гладкий ствол даже дерзкий ветер обходил стороною.  Еще совсем зеленый листик оторвался от одной из её веточек и, прокружив, задорно пару пируэтов над водой, вдруг ненароком столкнулся с кленом.
  Что-то кольнуло его, так непонятно, но тепло. Клен размечтался, любуясь проплывающими мимо облаками, и вот, оглядевши себя, он увидел то,что доставило это необыкновенное ощущение. Листик? «Интересно, откуда он такой, совсем на меня не похожий, но, кажется, давно-давно знакомый.»
  Тем вечером стемнело рано. В округе не было слышно ни пения птиц, ни собачьего лая. Даже мухи и те почему-то не жужжали как всегда досаждая всем своей назойливостью. Какой-то шутник, нарисовав пальцами в воздухе нити, натянул их до предела и, казалось, все они вот-вот полопаются с громким треском.
  Яркая вспышка озарила все вокруг и в эти короткие доли секунды, незная, куда спрятаться, клен бросил вызывающий взгляд на озеро, точно за его гладью скрывались те, кто начал все это безумство. Но вместо злодеев, в отражении он увидел Её. Она, такая величественная с первого взгляда, если присмотреться получше, все дрожала от страха и холода. Клён точно стрелой пронзило. Он взглянул на неё вновь, с таким чувством, словно смотрит на какое-то родное, давно знакомое всем его листочкам создание. Ему казалось, он видел её где-то раньше – нет – она, точно жила в нем. Может почудилось? – нет, Она была другая – совсем непохожая на тех, кого он видел в лужах, разбросанных дождливыми тучками по округе. Капельки, совсем робкие, вдруг превратились  в тяжелые, пронизывающие насквозь пули, и во время очередной вспышки вдруг, в отражении каждого своего доблеску намокшего листочка он видел Её. Ему хотелось защитить  бедненькую, трясущуюся от холода осину. «Мою осинку» – он вдруг для себя так решил и в порыве ветра отчаянным взмахом своих рук, из множества десятков кистей он оторвал ту, на которой было больше всего листочков, и ветер, ставший теперь соучастником его плана, верным посыльным доставил то, что было с болью оторвано от клена. «Его осинка», вцепишвись веточкой в посланный новым другом подарок, сжала его так крепко в своих объятьях, как только могла, и больше не отпускала.


3.

  С того самого дня и клен и осинка вдруг перестали быть одинокими.
 Сколько рассветов они встретили! Сколько чудесных дней, проведенных вместе осталось на их памяти. Им двоим было лучше всех известно о том, что когда любишь, то и небо, и озеро, и ветер, становятся не препятствием, а соучастниками их романа. Это такая пропасть-наоборот: в неё не падаешь,  а она возвышает тебя над страшным, темным, и никому неизвестным чудовишем бездны.
Так получилось, что в то злополучное утро они затеяли игру, кто первый увидит лучик света. Но солнце всё не поднималось, точно нарочно оттягивая то, что никто уже не будет в силах исправить. Тянулись минуты, и оба влюбленных, стараясь не шелохнуть ни одним листочком, затаили дыхание. Где-то послышались тяжелые, вдавливающие в землю звуки, шаги. Что-то заляцало и зазвенело. Клену показалось, что он и  раньше видел этих людей, и особого доверия они ему не внушали.  Высокий плечистый человек в красной клетчатой рубашке и с длинной оранжевой курчавой бородой выташил деревянную палку, на конце которой что-то поблёскивало. Его светло-серые глаза злобно загорелись и он вдруг с этой палкой в руках полошел к осине. Нет! Этого не может произойти! Клен потянулся каждой своей веточкой вперед, к озеру, умоляя что-то сделать, но и озеро, всегда взвешенное и спокойное было бессильно. А солнце все не хотело вставать. Бородатый мужик замахнулся палкой, а его друг, натачивая какую-то продолговатую трубку вдруг полошел к клену. Ростом он был чуть нижесвоего напарника, худощав и имел острые - даже больше - угловатые черты лица. Как же бедному клену хотелось это всё остановить! Но он не мог ничего сделать. Он продолжал смотреть на свою осинку, но над ней уже замахнулись этоу жуткой деревяшкой и... Тут худощавый мужчина вонзил острую трубку в самое сердце трясущегося от злобы, ненависти и бессилия клёна, и из его души огромным, как тогда казалось, нескончаемым потоком хлынули слезы. Над  трубкой поставили ведерко, куда слезы, не останавливаясь стекали до тех пор, пока не осталось ни одной капли больше, способной показать, как велико было горе Клёна.
Самое последнее воспоминание, которое клён сохранил до конца своих дней был их с осинкой последний закат и тот вечер, которым даже в ветре, витавшем с одной стороны озера на другую, можно было мимолётом услышать самые важные в их жизни три слова: «Я тебя люблю».
С тех пор, всё в округе стало видеться клену совсем иначе. Больше не было жизни. Всё стало покрываться желтым слоем памяти, рана больше не кровоточила, но и не заживала. Он это понял, когда однажды утром там, где раньше была Она, вырыли ямку и посадили в неё что-то такое, зелёно-тёмное, грубое и колючее. Из старой раны вдруг скатилась капля, затем вторая, третья...


4.

  Старый ветхий клен, опираясь на свою корявую ногу стоял, склонившись над озером, и плакал.
  По его тонким, худым пальцам скатывалась слеза за слезой – с каждым дыханием, с каждым дуновением ветра, отрывая от себя листочки, как память о прожитых днях теплого лета; о том мае, где он повстречал свою любовь. Листья летели, кружась в темпе вальса, пуская память по ветру вместе с болью и обидой... вместе с той радостью, которая когда-то, заставляла его одним шелестом усмирять самые страшные бури.
    Клен стоял, склонившись над стеклянным зеркалом, прося – нет - умоляя его о чем-то таком, чего не могли уловить пролетавшие мимо клином птицы. Это была мольба о помощи – крик в мертвую тишину равнодушной глади, лишь время от времени содрогавшейся от горечи, стекающей с лапок увядших крон.
  Старый ветхий клен уже чуть ли не падал на свое корявое колено: он прощался со всеми своими воспоминаниями, огненными языками пламени сжигая все, что было накоплено за год.
  И лишь в последнюю ночь ноября сторож в парке, сквозь тягучую дремоту, услышал последний шепот клена: «здравствуй, милая зима».