Часть вторая. Глава тринадцатая

- Где твоя шляпа? Где перчатки? Вы что, на белок охотились? – рассердилась княгиня, когда они вышли из вагона, но в ее голосе, в тоне ее вопросов было облегчение: без шляп и без перчаток оба были целы и вернулись к домой. Строго говоря, князя она уже видела после форума: он провел дома один день и уехал в Париж. Возвращаясь из Парижа, он сделал крюк, чтобы опять побывать в Швейцарии. Его поступки были экстравагантными донельзя.
- Сергей, где твое пальто? – спросила княгиня мужа, целуя Сережу в загорелое лицо.
- В чемодане, - ответил князь-отец.
- Черное пальто – в чемодане? – удивилась опять княгиня и, притянув его к себе за воротник спортивной куртки, расцеловала почужевшее, любимое лицо.

Натянула поводья, чтобы не взял в галоп, - подумал Сережа. – Молодец. И увидел, как на настороженном лице отца расцвела виноватая улыбка. Князь обнял жену, стряхнув с себя наваждение каникул, как собака стряхнула бы дождевую воду. И нечего было расстраиваться, нечего было плакать, продолжал он думать, вспоминая, как Сильвия плакала от разлуки с князем и ссорилась с Элен, которая не пускала ее вдогонку за ним в Париж. Все равно ты не удержишь его, как 20 лет держит мама. Зачем он тебе вообще понадобился?

Вечер они провели  в гобеленовой гостинной, а за окном лил дождь и выл мистраль. Князь, в верблюжьем халате, с мокрыми волосами, приличный, вымытый, с маленьким сыном на коленях сидел в своем большом кресле и был рад, что он наконец оказался дома, и жена снисходительно использует несложный шифр безусловного на него влияния. Если бы она оказалась столь неосторожной, что позволила себе аппелировать к нему, как к нормальному, или, хуже того, умному мужчине, он не сидел бы у камина с мужественным лицом, физически и нравственно чистый. Он сбежал бы от нее в другой дом, где другая женщина ласкала бы легкими руками его лицо.
Вот ты и в ловушке. Вот ты и дома. Ты можешь думать о себе, что ты орел, одержимый гений, а они берут тебя за шиворот и говорят: вот твое кресло. Вот твои сыновья. И ты никуда не денешься. Даже задурить побоишься. Потому что тебе попадет за дурь. Будешь зачесывать волосы назад и носить, как полагается, серый плащ. И еще подождешь, пока тебя отпустят опять поохотиться на белок.

Но Сережа уже знал, что с Швейцарией непросто. Княгиня ставила супругу в вину журналистку со скандинавской внешностью. Судя по тому, что печатали газеты, роман с журналисткой был, но князь и до и после командировки в Париж с очень большой охотой говорил о другой женщине, которая по тому, что он рассказывал, нравилась княгине. Вел он себя так, как будто с журналисткой романа не было, и по некоторым признакам княгиня чувствовала, что с врачем Сережи у него тоже не было романа, но он очень хотел, чтоб роман был, – так хотел, что даже теперь не скрывал желания.
Когда расходились спать, Сережа посмотрел на отца, выходящего из комнаты с выражением невозмутимой мужественности, которое для всех, кто хорошо его знал, было знаком, что он знает, что он не прав, поэтому держится преувеличенно достойно. Волосы высохли и рассыпались, воротник свитера под верблюжьим халатом подпирал подбородок, вынуждая держать голову чуть ли не заносчиво.
- Спокойной ночи, - мягко сказал Сережа, и отец улыбнулся прежней, альпийской своей улыбкой.
- А теперь скажи, кто из вас дружил с блондинкой в Альпах? - спросила Жаклин по телефону.
- С какой блондинкой? – спросил Сережа.
- Ты знаешь, о ком я спрашиваю.
- Не я же! По-твоему, я дружил?
- Не он же!
- Почему? Почему ты думаешь, что не он?
- Он не отвлекается на блондинок.
- Еще как отвлекается.
-  Значит, на форуме были девки.
- Она окончила Сорбонну и работает обозревателем в женевской газете. Она не девка.
- Тем не менее, снимки в газетах производят впечатление, что она вела себя, как девка.
- Она сдавала 90 строк ежедневно в свою газету – это была ее работа.
- Вы дружили втроем?
- Нет, - сказал Сережа. – Почти все время я проводил с другой женщиной.
- Тоже с девкой?
- Ни одной девки я там не видел.

На лучших фотографиях они были втроем с Сильвией и вчетвером с Сильвией и Элен: обе женщины очень естественно смотрелись на фоне Альп. Главным образом, именно поэтому карточки попали в руки домашних: пусть посмотрят, как выглядят местные девчонки на фоне снега. Личность Элен была бесспорной; ей были рады. А вот Сильвию видеть не хотели: Она никого из них не вылечила.

Князь объяснил Сереже: чтобы не запутаться – никогда не ври. Это не значит, что нужно говорить правду. Правда хуже вранья. Ничего не объясняй и не оправдывайся. Ты отдельный человек, и есть отдельные вещи, которых ты не обязан объяснять. Они будут лежать в твоем письменном столе, и стол этот – только твой. Если ты начнешь прятать фотографии, письма, дневники – тебя запутают, и тогда все кругом будут правы, а ты перед всеми виноват. И эти милые вещи станут тебе противны.
Сережа поверил на слово, потому что верил отцу всегда. Ему было нечего скрывать.

У них на Юге светило солнце и цвели нарциссы, тюльпаны и гиацинты в садах и на межах. Воздух был замечательный, и томление молодого тела требовало не поцелуев и объятий, а конкретных отношений с конкретной женщиной. В доме такая женщина была – экономка Симона, но это была не совсем такая женщина, которая подходила к весеннему цветению.
Он позвонил Гаспару. Гаспар обрадовался и пригласил к себе. Сережа поехал, рассчитывая на его обширные знакомства и главное – тетушку Роле, которая тоже не совсем шла к весеннему цветению, но годилась на крайний случай.
Гаспар был прежний, с сияющей улыбкой и яркими глазами - как если бы солнечный луч упал в чашку с горячим шоколадом.
- Гаспар, ты такой знаменитый! Я столько про тебя слышал! – сказал Сережа.
- Где слышал?
- В Швейцарии.
- От кого?
- От многих.
- А что ты про меня слышал?
Сережа попытался вспомнить, что говорила о графе Элен, но вспомнил только, что граф несчастный.
- Что я знаменитый? Что я гений? – поторопил Гаспар.
- Что ты знаменитый. И что ты гений.


Гаспар ему обрадовался, но при этом грустно думал, что с людьми делает Швейцария: уехал раненый мальчик с истерзанными нервами и страданием во взгляде, с которым приключаются удивительные вещи, а вернулся уже даже и не "юноша с прозрачными глазами", а молодой мужчина, загорелый и дорого одетый.

Гаспар расстроился. Он больше всех в Монпелье скучал без младшего князя и чаще всех о нем вспоминал, но когда он явился – загорелый, с прозрачными глазами то зеленого, то голубого цвета на цветущем лице, со вспухшей, рассеченной нижней губой, с видом отдохнувшего победителя, Гаспар, которому с эстетической точки зрения он понравился, был разочарован и нашел, что здоровый, цветущий вид не идет к нему и что Сережа был лучше, когда страдал. Изломанные брови ему подходили больше. Бойкость и загар изгнали из глаз привычное несчастие. Графу не хватало привычной нервности, он был обижен, хотя и не подал вида, потом разглядел, какой он гибкий, сильный, какие сильные, крепкие у него кисти рук, вспомнил странный, но приятный контраст между аристократическим запястьем и большою, как будто распухшей кистью, - и простил ему новое свечение. В кресле князь не сидел, а полулежал, как кот, и разговаривал быстро и нетерпеливо. Французский у него "онемечился". И это понравилось Гаспару.

- Гаспар, анекдот по случаю. Очень старый. Сидит возле пушки батарейный офицер. Подбегает ординарец: - Ваше благородие, красные наступают! - Хорошенькие среди них есть? - Нет! - Тогда огонь!
И тотчас, стесняясь и робея, спросил про Мадлен Роле.
- В любое время, - сказал Гаспар.
- А с какою я женщиной познакомился в Швейцарии!
- И чем она особенная?
- Независимая. Очень деловая.
- Опять? Одна независимая и деловая у тебя уже есть. Какая от нее радость, я не могу понять. Вероятно, и ты не можешь.
- Гаспар, эта не такая.
- А какая?
- Другая, -  сказал Сережа.
- Любовница?
- Нет.
- А кто?
- Даже и не спрашивай. Я тебе не покажу, потому что ты начнешь ее добиваться.  Что нового у вас?

Из новостей, которые рассказал Гаспар, интересной была одна: пока Сережа катался в Швейцарии на лыжах, в Монпелье появился маньяк, который убил на бульваре Мажитель и на площади Канург трех женщин. Две из них были проститутки, а одна  порядочная и Бог знает что делала ночью на бульваре Мажитель. Кто она, жандармы так и не узнали, никто ее почему-то не искал.
- Хорошо, - миролюбиво сказал Сережа. – Проституток сколько ни гоняй, их не убавляется: всегда подрастают новые.
- Что ты хочешь сказать?
- Тетушка Роле там не ходит?
- Только из театра.
- А из театра она ходит там?
-Разумеется.
- Ну, вы ребята, даете!  Маньяка поймать не можете!

Явилась беременная жена Гаспара - в утреннем неглиже в час дня.
- Кто тут у нас шумит? Кто у нас такой шумный и красивый? Наконец-то явились, князь!
Сережа неприязненно посмотрел на опавшее хищное лицо, переменил свою позу дикой кошки и сел как культурный человек.
Он был новый, но разговор с ним по-прежнему получался содержательным, и когда граф заговорил о музыкальном спектакле "Леди Гамильтон", Сережа согласился делать все, что желает граф. Граф желал поставить его на любительской сцене и сыграть Адмирала Нельсона.
- Ну и флаг тебе в руки. И барабан на шею, - сказал Сережа.
- Принято говорить: барабан за спину!
- Гаспар! А ты никогда не думал: кой черт ему делать на спине?
Он подумал: хорошо бы в самом деле поставить спектакль, кого-нибудь в нем сыграть и пригласить на премьеру Элен, чтобы она увидела его в собственном спектакле и сказала какой он молодец. Но Гаспар претендовал на роль Адмирала Нельсона, а второй по значимости (точнее – главной ролью в спектакле) была роль Леди Гамильтон. В детской постановке ее играл Сережа, потому что все роли в спектакле играли мальчики. Сережа показал пару сцен, которые запомнил, но почти наотрез отказался играть теперь.
- Тут женщина нужна. Нормальная певица. А не мужчина с баритональным тенором.
- Я ни одной женщины не вижу.
- Что ты? Куда все делись? Маньяк передушил?
- Твоя швейцарская пассия не поет случайно?
- Нет, она не поет.
- Чем она занимается, если не секрет?
Сереже показалось неловко сказать, что Элен его лечила, хотя можно было сослаться на ранение. Элен велела ему ссылаться на ранение, если разговор коснется лечения в Швейцарии.
- "Цветок лозовый расцвел. А мне 20 лет этой ночью…" Не знаешь, чья это фраза?
- Черт ее знает, - сказал Гаспар.

Спасаясь от Франчески, они перешли в музыкальный кабинет и сидели на широкой, в полкомнаты кушетке. Окно было открыто в сад и оттуда вливались теплые облака цветущих яблонь. Граф открыл крышку фисгармонии и отдал ему кольт в носовом платке. Сережа проверил обойму и сунул кольт за пояс спортивных брюк. Восхищенный Гаспар тяжело вздохнул.

Княгиня, вернувшая себе мужа и праздновавшая сурово и недоверчиво победу над милым альпийским призраком, спросила князя:
- Ты полагаешь, что у этой девочки не будет к тебе претензий?
- У какой девочки?
- С которой ты путался в Эспри.
- Я ни с кем не путался. Она делала свою часть работы, я – свою.
- Значит, скандала не будет?
- Нет.
Ольга Юрьевна могла быть довольна: мужа удалось довольно легко цивилизовать, так что внешне он стал походить на спокойную, уверенную в себе финансовую акулу раньше, чем с него сошел загар. Она сумела одеть его в плащ, прикрыть сверху шляпой и отправить к парикмахеру, который состриг с него все, что княгине казалось лишним.

Первые дни он отсыпался, а когда не спал, демонстрировал домашним невозмутимую мужественность, не подозревая о том, что демонстрировать выражение непоколебимого достоинства – хуже, чем открыто признаться в легкомыслии.
Княгиня не фыркала и не пилила его, так что он легко мог сохранять на лице убежденное достоинство. А после того, как он снял свитер, горные ботинки и надел костюм, приличный весной на городских улицах, он перестал выглядеть так, как будто пришел с охоты. Он не ездил в Париж, что устраивало ккнягиню, которая не поверила бы, что он живет в Париже один.

Правда, шляпу он носил на бровях – как американский гангстер. Трудно сказать, где он набрался таких дурных манер, поскольку он никогда не бывал в Чикаго, а его американские знакомства ограничивались почтенным кругом губернатора Уинстона Карозерса, человека респектабельного. Главное, он ее носил: без головных уборов в Монпелье на улицу выходили только самые отчаянные.

Только раз, когда он показался княгине совсем прирученным, она сказала: - Как ты мог? – выплеснув в этой реплике весь скопившийся в ней яд. – Как ты мог связаться на глазах у Сережи с этой дрянью?
- Она свела нас с Элен, - кротко ответил князь. Против Элен княгиня возразить не могла. Инструкции Элен относительно Сережи она читала как молитвенник.
Внешне цивилизованный, в хорошем костюме, в шляпе, внутренне он все-таки оставался почужевшим, и она не доверяла ему, как если бы он побывал в цыганском таборе, и его там сглазили.

Перемену в нем острее всех пережила Жаклин, которая не показывалась ему на глаза, пока он сам про нее не вспомнит. Но лучше всех ее заметила Тициана, которой он нужен был весь или вообще никак. Увидев его после поездки в глубоком кресле, она не подошла к нему, как это водилось прежде. Издали равнодушно сказала “здрасьте” и, услышав “здрасьте” в ответ, настроилась враждебно.

Несколько дней спустя она придралась к Сереже:
- Что он там увидел в горах, что так на него подействовало?
- В горах что хочешь увидеть можно, - сказал Сережа.
- Вообще-то он всегда был такой: вечно влюбится и ходит, как ошалелый, пока на него не накричат. Княгиня еще не кричала?
- Нет.
- А чего ждет?
- Она, по-моему, поняла, что кричать  бесполезно.
- Это что – новая манера такая?
- Можно сказать и так.
- Сами виноваты, - сказала девочка. – Пока вы чего-то выжидали, он, видишь, вступил в другую пору. И как его теперь вынимать оттуда?
- Я не знаю, - сказал Сережа.
- Как это ты не знаешь? Ты должен за ним присматривать!
- Это почему?
- Выглядит так, будто вас ведьмы драли.
- Что тебе не нравится?
- Все не нравится! И кто вас научил есть твердые сыры? У нас твердые сыры не едят.
- А у нас едят.
- Надеюсь, что попадете к Шевардье, и он вам вставит большую клизму!
- Жаклин! – позвал Сережа. – Займись ею, она тут гадости говорит.
- Какие гадости?
- Иди, послушай.
- Хочешь сказать, швейцарки лучше француженок?
- Я ничего не хочу сказать!
- Хочешь сказать, что какие-то особенные?
- Это да!
- А швейцарцы?
- Есть один – золотистого цвета, горбоносый. А кроме него все были туристы.
- Интересные?
- В штанах до колен и жуют все время.
- Темпераментные?
- Можно сказать и так, а, по-моему, просто психи. Без царя в голове.
- А что за царь?
- Смирение. Способность посидеть с закрытым ртом и не таращить глаза по любому поводу.
- Хочешь сказать, что Швейцария красивая?
- Не особенно.
- Если не особенно, зачем вы имение там купили? Не сиди с таким видом, будто думаешь:  куда это я попал.
- Что ты хочешь? – спросил Сережа.
- Хочу, чтобы ты нас полюбил.
- Тициана, я ужасно тебя люблю. 
- Ты нарочно притворяешься тупым, потому что тебе даже разговаривать лень, а не то что кого-нибудь любить! Жалко, что ты здесь ничего не полюбил, потому что в противном случае ты от нас уедешь.
- Что значит «в противном случае»? И как это сочетается с предыдущим предложением?
- Пока ты отдыхал в Швейцарии, я училась в школе. А в школе учат разговаривать.
- Старайся избегать взрослых выражений. Девочке они не идут.
- Так говорит м-ль Лагранж – учительница танцев. Хочет, чтобы мы красиво двигались. В противном случае мы можем не выйти замуж.
- Те из вас, которые будут говорить «в противном случае», и не выйдут. Мужчины не любят женщин, которые выражаются напыщенно.
Тициана сидела в альпийской шапочке и горных башмаках, которые он привез в подарок.
- Хочешь от нас уехать?
- От тебя не хочу.
- Из Франции!
- Тут, видишь ли, в чем дело: когда ты едешь в Швейцарию кататься на горных лыжах или в Африку охотиться на саблезубого тигра, или в Индию погружаться в серебрянную речку, то из всех этих приятных мест нужно возвращаться домой. А иначе взбесишься. Последний туземец с охоты возвращается в свою деревушку. Гусь улетает весной из южной страны к своему северному болоту. А когда из Туниса  возвращаешься в Момбасу, то это не возращение, это черт знает что такое. Лучше уж сидеть в одном месте и притворяться, что ты дома.
- Тебя послушать – так единственная приспособленная для жизни страна – твоя Россия. Вы и Богородичная, и Богоизбранная, и всякая другая. Почему же вас дьявол победил, если вы все такие патриоты и с императором в голове?
- С царем. Император – это венценосная особа, которая сидит на Российском троне. А царь – это просто царь: деревья, и поля, и времена года.
- Не рассказывай мне про времена года. Лучше объясни, почему у вас победила революция. Если вы Богоизбраные и во всех отношениях особенные, то как это с вами вышло?
- Это я сам хотел бы знать. Ты сама дошла до этих мыслей или я научил?
- Почему вы – с царем в голове – взяли и все разрушили? А другие нации ходят в штанах до колен и жуют все время? Что с вами со всеми стало?
- Если ты спрашиваешь лично меня, то я не рушил.
- Немцы изобрели коммунизм, поиграли в революцию и бросили. Они все бедные, но, папа говорит, становятся похожи на нормальных людей. А вы – такие хорошие и приятные – устроили погром, и все другие страны теперь трясутся, что вы научите их строить социализм.
- Здорово ты научилась рассуждать. Только не чертыхайся, пожалуйста. Подумают, что я научил.
- Есть у нас что-нибудь лучше, чем в России?
- Есть.
- Например, что?
- Например, ты. Тициана, ты веришь в Бога?
- Конечно, верю. Попробовала б я не верить.
- А что такое?
- Церковь меня бы разорвала!
- Да что ты?
- А как ты думаешь? Церковь охраняет права Бога на человека и со всей беспощадностью следит, чтобы человек исполнял свои обязанности по отношению к Богу. У вас слишком добродушная церковь, вот что. Если бы она вас держала строго, вы бы ее не рушили.
- Ну, знаешь, вы тоже понатворили дел, когда воевали с гугеннотами.
- Это я натворила дел? Да я сама гугеннотка! А получили они за то, что были кальвинисты, и католики обязаны были с ними драться. Тише! – сказала она, высунулась в окно и показала ему на оплетенный глицинией высокий пирамидальный тополь. – Перл Нуар, мой любимый ворон, - сказала она таинственно. – Он видел Эжена Сю, когда тот приезжал писать «Жана Кавалье».
Сережа стал около нее и посмотрел на ворона. Около запрятанного в листве гнезда хлопотала большая птица с крепким клювом и повадками старой сводни.
- Он сам тебе рассказал ?
- Он такой старый, Серж, что должен был видеть Эжена Сю.
- Птичка! Не видел он никакого Эжена Сю! Серые вороны, а это серый ворон, живут пять-восемь лет.
- Неправда!
- Мне Дима рассказывал, он про них читал!
- Дима невнимательно сосчитал нули.
- Серый ворон живет пять-восемь лет. Но он умный и легко учится разговаривать, а этот твой Перл Нуар видел тебя, твоего полоумного зятя, вашего пса, твою мамашу, твою сестру Соланж, которая не усваивает напечатанную информацию, твою сестру Патрицию, которая ждет от меня ребенка, поэтому у него не меньше впечатлений, чем от Эжена Сю. Вот я в Саратове действительно видел ворона, который видел Петра Столыпина, когда тот был губернатором.
- Он сам тебе рассказал об этом? 
- Он был ворон-вдовец. У него было гнездо в саду губернаторского дома и однажды он залучил к себе подружку. Чтобы ей понравиться, он таскал побрякушки с туалетного стола госпожи Столыпиной.
- Ваши русские серые вороны не улетают зимой на юг?
- Нет, они остаются дома. Питаются на свалках, а если нечего есть, питаются городскими голубями.
- Это правда, что у вас снег шесть месяцев в году?
- Не шесть. Месяца четыре. И это правильно. Зима должна быть зимой, а не невесть чем с розовой горой и фиалками с ноября по март.
- Земля, Серж, должна работать, а не полгода лежать под снегом. С таким климатом ничего не вырастишь.
- Напротив, у нас отличный климат: зима – как зима и отношение к ней, как к живой, которую встречают. Потом прощаются:
«Ты прости-прощай, зима-матушка.
Ты прости-прощай, на нас не серчай.
Ждем тебя через годок
На осенний наш порог». Вашу зиму матушкой назовешь?
- Зачем?
- Жалко, ты маленькая была, когда к нам можно было ездить. Ты бы сама увидела, какая это штука – снежная зима и непросвещенные крестьяне, почти язычники, которые масленницу сжигают на костре и отмечают праздники не потому, что церковь следит за тем, чтобы ее не обошли, а потому что любят. Особенно в имениях было хорошо: там народ праздновал по-дедовски. Меня совали в стенку на маслянной неделе. Была такая игра: становились друг против друга, шли по очереди стенка на стенку и пели: «Бояре, а мы к вам пришли, молодые, а мы к вам пришли». А те, что напротив: «Бояре, а зачем пришли? Молодые, а зачем пришли? – «Бояре, нам подруга нужна. Молодые, нам подруга нужна.» – Бояре, а какая она? Молодые, а какая она? - Я был столичный житель, хотя и маленький, и помню, как меня поразило: откуда столько бояр? Да в валенках! А потом ничего, привык, с деревенскими ребятами Христа славил со звездой. И солнце славил. Это было прямо уже языческое: все эти воздетые руки, хоровод в несколько кругов.
- Значит, это мы какие-то Богом брошенные, - сказала она,  продолжая следить за вороном.
- Зато у вас есть виноградные праздники.
- Но когда зиму матушкой называют, это здорово. Это я бы посмотрела.

Сережа смотрел сверху на ее тонко вычерченный профиль: бровки-крылышки, ресницы–крылышки, прямой нос, оставлявший то же впечатление некоторого переизбытка, что и фигура князя: переизбытка силы, красок, кудрей, и думал что по-своему она хорошо устроена: ее виноградники, бесснежные зимы, трюфели под дубами и строгая церковь служат ее благополучию, и с ними она не пропадет. И она сама это знает с тех пор, как в пятилетнем возрасте выговорила себе роль на празднике Божоле, которую играет из года в год – Древняя Далила-земля, с обвитой виноградной лозой головкой.
Пахло от нее солнцем – так пахнет нагретый камень.
- Церковь мне ваша не нравится! – решительно сказала она, хотя он ее не спрашивал.
- Перестань! Такие купола золотые, столько мы денег в них вложили! – заступился он за новый православный храм, купола которого были покрыты золотом за счет князя Гончакова.
- Я не про купола говорю! Я говорю, что молитесь вы странно: молитесь – будто извиняетесь. А когда мы молимся, мы уверены, что Господь нас любит. У вас даже батюшка виноватый. А, по-моему, с Богом как раз все ясно. И нечего во всем сомневаться.
- Я не сомневаюсь.
- Ты-то, может, и не сомневаешься, а папаша твой ни во что не верит.
- Почему?
- Когда он скачет верхом, видно, что он не верит в Бога.
- Это ты мамашу свою цитируешь. А Патриция ходит так, будто держит за пазухой щенка, хотя никакого щенка у нее там нет.
- Вам кажется, что вы сильные и богаче всех, а я знаю, что вы оба непутевые и за вас нужно молиться, иначе сгинете.
- Ну, так и молись.
- Ну, так и молюсь. И нечего задирать перед нами нос и говорить, что ворон живет семь лет, если все знают, что пятьсот!
- Говорят тебе – семь, балда!
- Говорить можно всякое! Вон мой папа говорит о твоем папаше, что он привык считать все на сотни тысяч, поэтому с ним невозможно разговаривать. А мы – маленькая страна и чтобы ему в нас втиснуться, ему нужно или подрезать крылья – сильно они у него большие, - или дать пинка, пусть летит в Россию.
- Папа твой накаркает! Кстати, это не папа твой сказал. Это сказал Дювиль. Ты за нас заступилась? – строго спросил Сережа.
- Вам все говорят, чтоб не заносились. Да только на вас это не действует! Думаете, вы лучше всех!
- Иди к нам в дуэньи, Тициана!

Патриция, которая жила в родительском доме и ходила с огромным животом, принесла им тарелку горячих пончиков, которые пекли в растопленном смальце – круглых пончиков с вареньем из половинок мандаринов.
- Зови своего ворона есть пончики, - сказал Сережа. – Видишь, ворон! – показал он Патриции. Элен просила его быть милосердным ко всем, кто от него зависит, и он старался не злиться на Патрицию и не раздражаться ее неопрятным видом. – Помогал Эжену Сю писать «Жана Кабалье». Консультировал его относительно местных нравов. Заговори с ним – историю наполеоноских войн расскажет!
- О! Дядя Серж! – перебила Тициана, сильно высунувшись. – Ну, Серж, смотри! Если он подтвердит, что вороны живут долго, я тебе никогда больше не поверю! – И с пончиком в руках, с которого сыпалась сахарная пудра, запрыгала в горных башмаках навстречу князю.
- Дядя Серж! Сколько живет ворона?
- Какая ворона?
- Птица, которая называется серый ворон! Лет пятьсот?
- «Папа, это какая птичка?» – Ворона, мой друг, ворона, - перевесившись через перила лестницы, пропищал Сережа.
- Почему пятьсот? Лет десять.
- Это вам Дима сказал, он про них читал?
- Я и без Димы знаю.
- Пришел! А ну-ка иди сюда! – окликнул мэр, держа дверь кабинета распахнутой, чтобы князь мог в нее войти.
Князь отвлекся от Тицианы, как на медведя, прошел к мэру в кабинет, и оба начали кричать и наскакивать друг на дружку, как будто их силою свели вместе.
Стол накрыли к обеду, принесли супник и дважды посылали напомнить про обед, но по ту сторону двери продолжали кричать и возмущаться, а по эту – терпеливо сидели за столом и следили за тем, чтобы Сережа не ел пончиков до супа.
- Я схожу, - предложила Тициана.
- Если подерутся, кого будешь защищать? – спросил Сережа.
- Конечно, папу.
- Какого папу? - спросил он, глядя в невозмутимое лицо Жаклин.
- Своего папу, дурачек!
И они сидели и слушали, как за дверью сталкиваются и разбиваются два упрямства.
- И этого русского господина тоже жалко, - задумчиво сказала Тициана. – Сироточка. Кто за него заступится… - встала из-за стола и ушла вмешиваться в спор.
- Дай ему, что он у тебя просит! – потребовала она у разгорячившегося князя.
- Не дам!
- Не ломайся. Дай! – повторила она решительно, не умея произнести и не зная значения тех слов, которые выкрикивали друг другу отец и князь. – Поцелуйтесь и идите за стол.
- Он нарочно дома меня подкараулил. Знал, что здесь его женщины поддержат.
- Никакие не женщины, дядя Серж. А возьми и дай! И не ори как потерпевший. Бедней ты от этого не станешь.
- Почему опять я? Почему я все время?
- Потому что ты имения в Швейцарии покупаешь. А газеты об этом пишут!
- Тициана, уйди, не вмешивайся. Пусть острова покупает в Карибском море, не смей его этим попрекать. После обеда я приду к тебе в контору…
- Можешь считать, что я уехал в Париж. До осени!
- … и мы продолжим.
- После обеда меня не будет. Меня для тебя вообще не будет.
- Дай ему, что он просит, дядя Серж.
- Вы сядете наконец за стол, или я прикажу все унести, и идите обедать в ресторан! И не смейте склочничать за столом.
Но они продолжали склочничать. Не усмиренные представлением о том, как должны вести себя за столом воспитанные люди, они ярились и швыряли салфетки, но были далеки от того, чтоб швырять стаканы, ничего не разбили и не пролили на скатерть соуса. За десертом князь с виду подобрел и велел мэру прислать к нему бухгалтера к четырем часам.
- И нечего было психовать и бросать салфетки, - сказала Тициана. Продолжая мысленно препираться с мэром, князь надкусил пончик без должной осторожности, отчего густая мандариновая начинка вылилась на галстук. Он застыл с пончиком в зубах и при этом гневно смотрел на мэра. Мэр развеселился и начал добродушно его поддразнивать, а Сережа пошарил под столом и предъявил всем косматого кота с зажатой в зубах котлетой. Кот и князь были как братья-близнецы.
В четыре часа князь и мэр уехали. Сереже рассказали, что Тициану пришлось на время забрать из школы из-за разногласий с преподавателем истории, который, рассказывая об английских лендлордах, назвал их угнетателями и предателями своего народа. Она заспорила. Он выгнал ее с урока. Она продолжала спорить в кабинете директора. Ей велели до понедельника побыть дома.
- Лендлорды – это что? – спросил Сережа.
Она начала с увлечением рассказывать.
- Где твой велосипед, змея? - перебил Сережа.
- Хочешь поехать вместе? Я тебе одно место покажу.
Место оказалось заброшенным кладбищем, очень живописным, но чересчур глухим; он передернул пистолет, и Тициана взглянула с уважением. Она взяла бутерброды и, бродя между замшелыми надгробиями, рассказывала о людях, которые пропадали здесь в больших количествах, зеленых огнях и бродячих душах. Он взял у нее бутерброд с колбасой и начал есть. Ни одной бродячей души они не встретили.
- У тебя склонность к таким местам? – спросил он.
- Интересно же.
- Это да, - согласился он, взял второй бутерброд и тоже съел. – Есть русский балет, в котором Нижинский танцует среди могил.
- Ты же проспал, наверно.
- Нет, я почти все видел.
- Удивительно, сколько ты можешь съесть, - сказала она почтительно.
- Что, бутерброды кончились?
- На!
- Кто такие лендлорды?
- Такие, как ты.
- Предатели своего народа?
- Народ нужно держать в узде. Мне папа объяснил: должен быть землевладелец и десяток толковых арендаторов. Вот и выйдет рентабельное хозяйство и много денег, на которые имения в Швейцарии можно покупать.
- Он научился этому у моего отца, который описал это в своей книге «Опыт ведения крестьянского хозяйства». Оказывается, ты не все книги еще прочла.
- Когда у меня будет виноградник, то будут арендаторы.
- «Призри с небесе, Боже, и виждь и посети виноград сей, его же насади десница Твоя». А дети ангельскими голосами поют в ответ «Святый Боже»… А финики разводить не пробовали?
- А вы не пробовали?
- Ананасы в оранжерее росли. В золе.
- В оранжерее и динозавра можно вырастить. Я это не считаю.
- А что ты считаешь?
- Землю. А на ней виноград. Такой, на какой почве он растет. На скальной почве он один, на камешках он другой. Местные жители определяют виноградник по вкусу вина. Ты этого не сможешь.
- «Погоди, - сказал Самойленко. – Сначала ты этого вина выпей. Это из моего виноградника. Это вот бутылка из виноградника Наваридзе, а это Ахатулова. Попробуй все три сорта и скажи откровенно. Мое как будто с кислотцой».
- В России есть виноград?
- А как же.
- Я думала, только яблоки. И клюква.
- Ты думала – у нас по улицам медведи ходят.
- И камергеры. И пажи.
- Камергеры не ходят. Ездят.

Князь смотрел на нее, как будто она самая простая девочка. Этого она не могла терпеть. И выработала свою стратегию, чтобы приблизить его к себе: не замечая его, не учитывая его присутствия, быть у него на глазах, добиваясь странными выходками, чтобы он обратил на нее внимание.

В первый раз она врезалась в него на велосипеде, когда он, выйдя из банка, направлялся к своей машине. И ничего не добилась, только испачкала его светлые штаны. Он почти не обратил на нее внимания. Сказал ей: “Осторожнее, девочка!” и полез в машину. Прежде он непременно спросил бы ее, почему она катается так далеко от дома.

Это было нестерпимо. Больше всего он ей нравился, когда лежал однажды с сердечным приступом: это было мило и во всех отношениях почтенно. Тогда он казался трогательным. Теперь он был строгим, чужим и каким-то диким.

Она договорилась с мальчиком-соседом, своим приятелем, бежать из дома – убежденная, что ее начнут искать и князь будет волноваться.
- Не будет. При чем тут князь? – возразил ей мальчик.
Она подумала, что и правда: при чем тут князь? Он не стал бы волноваться, если б она пропала. Он считал, что пропасть способен только его Сережа, а все остальные защищены судьбой и Конституцией.
- Противные Гончаковы. Хуже всех! – сказала она Сереже.

Тот очень удивился и на всякий случай перестал приходить на де Вентейль.

Сильвия прислала пакет с фотографиями и сопроводительным письмом. В пакете, помимо ее профессионально стильных снимков было около двадцати фотографий, сделанных Сережей. Два-три, с котами и четырехлетним лыжником, оказались забавными, и она похвалила их в письме. Все вместе – и ее, и сережины, с удивительной силой напомнили яркий, сказочно-игрушечный мир альпийских городков, и то радужное, ни на что не похожее настроение, с которым они там жили.

Письмо было написано в деловитом тоне и не несло информации личного характера. Оно начиналось словами “драгоценный мой князь” и на пяти листах учило Сережу экспонировать, строить кадр, печатать фотографии, ловко описав все премудрости, о которых можно прочесть и в справочниках. Правда, некоторые профессиональные уловки справочники от фотолюбителей утаивали, а она объясняла их подробно. Справочник он бы ни за что не стал читать, просто расспросил бы фотографа из “Монпелье-экспресс”, а письмо он прочел и все в нем понял. Тон письма был такой мягкий и приветливый, что и при первом торопливом прочтении, и после ему казалось: она любит их. И об этом пишет.

Когда он принес пакет отцу, тот невнимательно просмотрел все снимки. Те, на которых не было лиц, а только городки или горы, как бы не заметил вообще. Он спросил, есть ли письмо, и Сережа дал прочесть.
Князь прочел, ничего в нем не увидел и вернул Сереже.
- Обо мне ни слова.
Сережа улыбнулся.
- Что-нибудь еще?
- Ничего. Тут все.
- Что – все?
- Она пишет: “драгоценный мой князь”. Это как монетка с двумя орлами.
- А что значит драгоценный?
- Значит – очень дорогой, - терпеливо сказал Сережа.
- А от Элен письма нет?
- С Элен мама переписывается. Спроси у мамы.
Князь перечел письмо, спрятал в карман – и больше Сережа его не видел, хотя кроме инструкций по фотоделу оно ничего не содержало.

Тициана между тем продолжала его преследовать, выбрав для очередного покушения породистого, злого, очень глупого добермана Люка Дюпре. Однажды им удалось его подкараулить, скомандовать доберману “взять!” - и доберман бодро разбежался навстречу князю.

Князь продолжал идти, так же не замечая добермана, как не замечал никого вокруг, но потом заметил: пес бежал навстречу, и уместно было предположить, что намерен броситься. Князь замедлил шаг и следил за ним, не выйдя вполне из своих раздумий и как-то так, что доберман тоже замедлил бег, обнюхал полу его плаща и задрал вверх узкую породистую морду, ожидая указаний: сделал вид, что он тоже умный. “Что тебе, пес?” – по-русски спросил князь, вообразив, что это пес-полиглот, поскреб у него между ушами и пошел по своим делам.

- Ты говорил, что он обученный! – прошипела Тициана. 
- А что ты от него хочешь? Идет себе мужчина в плаще – что его трогать? Если б он его искусал, его пристрелили бы. А мы черт знает откуда его везли: из самой Англии.
- Вот и видно, что из Англии. Он не стал бы стрелять в собаку.
- Другие бы пристрелили, - сказал Люка.
Кончила она тем, что пнула навстречу князю цветок в горшке, когда он поднимался по лестнице их дома. Горшок должен был описать траекторию, попасть ему в лоб и рассыпаться на части. И князь должен был рассыпаться: так она хотела. Замысел был красивый. Пусть бы ее потом убили – она бы чувствовала себя отмщенной.

Но горшок не полетел. Цепляя пышным цветком за перила лестницы, он покатился вниз, переваливаясь и рассыпая землю. Он еще не скатился вниз, а ей уже было стыдно. Она хотела убежать, но подумала: все равно найдут, лучше остаться и сказать, что она столкнула его нечаянно. У них везде были горшки, и все их били. Князь остановил его носком башмака, как футбольный мяч, и поднявшись к ней, железной рукой сжал ее руку выше локтя.



Это была хорошая новость: ее заметили. Только исполнение бездарное: получив горшком в лоб, он заметил бы ее еще отчетливее. Но вообще он был неглупый и все понял.
- Отпустите меня: я женщина! – сказала она ему.
- Послушай, женщина! Прежде чем ты выстрелишь в меня из 38-го калибра, объясни, что тебе нужно! 
- Ты не смеешь меня хватать! Я – женщина!
Жаклин спросила, что они сделали с цветком. Гончаков сказал, что задел его ногой. Жаклин, впрочем, лучше него знала, где что у нее стоит, и этот цветок из Португалии поставила так, чтобы его не задевали.
- А куда она целилась? В голову? – спросила она задумчиво.
- Когда она целит в голову, она попадает в голову. Скорей всего, она никуда не целилась. Ей в последнее время скучно.
- Я ее вылечу от скуки.
- Ты лучше ее не трогай.

Больше Тициана его не трогала. Не потому, что вечером Жаклин отстегала ее ремнем и пригрозила отправить в Швейцарию, чем всегда грозила. Пальцы князя оставили фиолетовый синяк на ее руке, подобный широкому браслету. Она поняла, что связываться с ним небезопасно. И бесполезно: все равно она проиграет, как проиграли ему другие женщины.

Когда он в другой раз пришел к ним в дом и сидел у камина с экономической газетой, она не подошла поздороваться и держалась около Сережи, который вел какую-то непонятную ей, тайную игру. Про игру он ей сказал: “Тебя это не касается” и вообще не хотел обсуждать с ней свои дела. Он был нестриженный, а отца постригли, и она спросила: заставили или сам пошел?
- Он выглядит так, будто прозрел и поверил в Бога.
- Я всегда в него верил, - сказал старший Гончаков.
- Все верят. Но никто не выглядит, как сельский кюре. Кроме самих кюре.
- Я выгляжу, как сельский кюре?
- В шляпе – как выпотрошенный гангстер. Без шляпы – вообще никак.
- Неправда, - сказал Сережа. – Некто увидел его без шляпы и написал о нем в газете: “Очень красивый отец, очень серьезный сын.”
- Если бы этот некто увидел его сейчас, он бы никак о нем не высказался. Потому что о нем и сказать-то нечего.
- Когда нечего сказать, лучше всего сказать гадость, которая будет одобрена газетами, - сказал Гончаков-отец.