Просмотрено военной цензурой

                ***
               
10 ноября 1941год. Москва.
Вечер в нашем доме в Сокольниках.

Папа только вернулся с очередного дежурства. Его команда дежурит на крышах домов, гася фугасные бомбы, сбрасываемые немецкими самолётами.
Отбой. Надолго ли? Однако и в наступившей тишине в ушах продолжается какофония звуков: сирена воздушной тревоги, непрерывные залпы зениток, взрывы снарядов, отвратительный вой моторов немецких самолётов. В глазах мельтешит свет прожекторов, пронизывающих небо, вспыхивают отблески пожаров.
В квартире царит кромешная темнота. Электричество отключено. По закону военного времени действует требование маскировки. Окна закрыты черными плотными шторами.
Папа зажигает светильник – «фитюльку»: небольшой металлический сосудик с керосином, в который через прорезь в крышечке опущен фитилёк. Тусклый круг света ложится на белую скатерть стола. Мрачные тени дрожат на стенах комнаты.

В квартире так же холодно, как и на улице – печи топить запрещено.
Не только холодно, но и отчаянно голодно.

В квартире тишина – вся семья в эвакуации. Кроме нашей бабушки. Она наотрез отказалась покидать Москву. Она убеждена: Москву не сдадут! – Если суждено погибнуть, то пусть это случится дома, ¬- заявила она.
Ушел на фронт папин брат Евгений.
Папе отказали, так как на его учреждение, занимающееся бурением скважин по всей территории Союза, была наложена бронь. Вода и нефть - стратегические ресурсы страны, особенно важные в период войны. Важны и квалифицированные специалисты по бурению.

(Окончится война, и папа будет награждён медалью «За оборону Москвы», а также медалью  «За Доблестный Труд в тылу во время войны», которую вручит папе Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н.М. Шверник., о чём свидетельствует сохранившаяся чёрно-белая фотография, сделанная в Кремле).
 
Папа разжигает напольную печку – «буржуйку», дымоотводная труба которой выведена через отверстие в окне. Надеется согреться. Падает в кожаное кресло за свой письменный стол передохнуть, как он всегда это делал в мирное время, после работы ожидая ужин. Но сегодня ужина может и не быть, если бабушка не наскребёт по сусекам остатки чего-нибудь съедобного.

Холод и тревога. Тревога и холод на сердце. Папа думает о нас, покинувших Москву третьего июля в товарном вагоне поезда, идущего на восток. Увидимся ли?  И когда?
Он выдвигает ящик письменного стола и достает почтовую бумагу, конверты, открытки и марки, которыми он заранее запасся. Придвигает письменный прибор из карельской березы, опускает ручку в чернильницу и пишет озябшими руками письмо. Письмо маме.

Бабушка накрывает обеденный стол и зовёт папу ужинать. Сама отказывается. Папа сердится – она так сильно похудела. Ему больно видеть, как  она сдала.

Сегодня «царский» ужин! Ещё накануне бабушка замочила бобы. Те самые, мои любимые, сказочно красивые, которые бабушка собирала долгое время из-за необычности расцветки и размера. Они хранились в стеклянной банке в буфете. Этот трёхэтажный бабушкин буфет, с короной на самом верху, манил меня  пряными запахами и таинственным содержимым, среди которого была и эта баночка с бобами. И иногда бабушка давала мне их поиграть и полюбоваться их красотой.

 За столом вспоминают нас, детей, - двух маленьких девчонок. Папа говорит, что, как только станет возможно, он перевезёт бабушку к нам. В Москве ей оставаться одной нельзя. Ему предстоит выезжать в командировки на объекты: в Сызрань, Уфу и в Барнаул. И детям будет радостно жить с бабушкой, и ему – спокойнее. Дети слишком малы, чтобы оставаться дома без присмотра, ведь мама, как и все женщины, обязана работать в это суровое время.
 
Очень тревожно в опустевшей Москве. Немцы совсем близко, в 100 -150 километрах. Но бабушка и папа - оба верят в нашу победу.
- Господь не оставит нас, - говорит бабушка и крестится, перед иконой Спасителя с незатухающим огоньком синей лампадки. Ужин закончен.

Папа возвращается к письменному столу. Он выбирает почтовую открытку с символом Москвы – изображением скульптуры Веры Мухиной, «Рабочий и колхозница». Аккуратно линует обратную сторону. Он всегда всё делает тщательно.

Это послание предназначено мне, старшей дочке, бегло читающей уже с четырёх лет. И хотя по закону мне не полагалось учиться (не доросла), но в селе со смешным названием Пыркино, где была одна учительница на все четыре начальных класса, я пошла в школу. Мне же очень-очень хотелось учиться!
Мама уговорила Марию Перфильевну (так звали учительницу) принять меня в первый класс.

 Папа опускает перо в чернильницу и старательно выводит буквы своим странным «колючим» почерком с наклоном влево:

«Москва 10 ноября 1941 г.
Здравствуй, моя дорогая дочка Аля!
Вчера получил от тебя письмо. Благодарю за память. Ты пишешь, что учишься на хорошо и отлично, но этого недостаточно. Надо, детка, учиться исключительно на «отлично». Книжечки, которые я вам выслал, берегите. Вышлю ещё. Слушайся маму и меньше капризничай.
Целую. Твой папа».

Папа ставит точку в конце письма. И в это мгновение взвывает сирена воздушной тревоги. Папа  уходит в тревожную ночь, обняв на прощание бабушку. Бабушка шепчет: «Христос с тобой!» и крестит папу вослед.


                ***

Конец ноября 1941 года.
Село Пыркино Пензенской области

Вечер в доме тёти Дуни

Уже четыре месяца мы живём в селе Пыркино Пензенской области.
Внешне суровая, немногословная вдова тетя Дуня Мышенкова, приютила нас у себя. Её сын, ещё неженатый, ушёл на фронт.
Когда местные жители разбирали группу семей, эвакуированных из Москвы, по своим домам, она  выбрала маму с нами, двумя маленькими девочками-погодками.

Дом тети Дуни – добротная деревенская изба, сложенная из брёвен. С сенями, где стоят вёдра с водой, висят коромысла. В кухне - настоящая побелённая русская печь. Маленькие окошечки, деревянный стол и широкие деревянные лавки. Чистенькая, украшенная вышитыми салфеточками и полотенцами, нарядная горница. В небольшой спаленке стоит высокая постель с горкой подушек.
Всё-всё, как в сказках «Маша и три медведя» и «По щучьему велению». Всё -  точно так, как на цветных картинках в наших детских книжках.
И вот мы живём в сказке, ставшей для нас былью.
Первые ночи я боялась заснуть. Пугали какие-то шорохи. Мне чудилось, что вокруг избушки бродят медведи и заглядывают в окошки. Я попросила маму взять меня к себе в постель, а она рассмеялась: - Глупышка! Это - деревенские мальчишки. Им же любопытно поглядеть на московских девочек.

Поначалу мы с сестрёнкой побаивались высокую, строгую тётю Дуню. Когда мы капризничали или шалили, она грозила огромной ладонью: - Я те дам!  Но скоро мы поняли, что она полюбила нас и маму. И мы к ней привязались. Как же мы хохотали, распевая  вместе с тётей Дуней её любимую шуточную песню «Дуня – тонкопряха»:

Пряла наша Дуня ни тонко, ни толсто.
Ах, Дуня, Дуня, Дуня-тонкопряха!

Потолще полена, потоньше оглобли.
Ах, Дуня, Дуня, потоньше оглобли.

Стала наша Дуня на городе ткати.
Ах, Дуня, Дуня, на городе ткати.

На городе ткати, колом прибивати.
Ах, Дуня, Дуня, колом прибивати.

Стала наша Дуня свой холстик белити.
Ах, Дуня, Дуня, свой холстик белити.

В речку опускала, речку осушала.
Ах, Дуня, Дуня, речку осушала.

Из речки тащила, берег своротила.
Ах, Дуня, Дуня, берег своротила.

Стала наша Дуня рубашечку кроить.
Ах, Дуня, Дуня, рубашечку кроить.

Топором наставит, молотком ударит.
Ах, Дуня, Дуня, молотком ударит.

Стала наша Дуня рубашечку шита.
Ах, Дуня, Дуня, рубашечку шита.

Буравом натянет, канатом продёрнет.
Ах, Дуня, Дуня, канатом продёрнет.

Стала наша Дуня надевать рубашку.
Ах, Дуня, Дуня, надевать рубашку.

Семеро держали, трое надевали.
Ах, Дуня, Дуня, трое надевали.

Три года носила, смены не просила.
Ах, Дуня, Дуня, Дуня-тонкопряха!

Заливалась смехом и мама – так забавно было слышать басовитый голос тёти Дуни и два писклявых детских.

И вот сейчас, с лежанки русской печки, мы наблюдаем, как хлопочет тётя Дуня: разжигает дрова в печи,опускает в чугунок с водой картошку в мундире, подхватывает его ухватом и отправляет в арку печки, пышущей жаром. Готовит ужин. Сегодня ей удалось «добыть»  для нас немного молока. Она – доярка в колхозе.
Мы с нетерпением ждём с работы маму. Мама - счетовод в сельсовете. Скорей бы уж пришла! Мы так скучаем целый день без неё!
Наконец хлопает входная дверь, и на пороге - улыбающаяся мама, разрумянившаяся от мороза. Как же мама красива! Особенно в этом капоре из беличьего меха с выбившейся прядью шелковистых белокурых волос. Ну, просто взрослая девчонка! Глаза, голубовато-серые, ярко сияют. В руках у неё письмо от папы. Она протягивает мне открытку:  это – тебе! Пляши!

Мне? От папы!?
Я скатываюсь с печки и прыгаю от радости.
Мне так недоставало эти месяцы папиного тепла, его внимания. Я очень скучала по нему. Ждала его писем к маме, в которых были приписки мне и Татке. Но, то были приписки, а сейчас я получила настоящее письмо, адресованное только мне! Впервые!

Я с любопытством разглядываю его. Я читаю и перечитываю.  И удивляюсь: у меня новое имя! Александра  (Аля)? До сих пор я была Лялей.
 Мама мне объясняет, что Ляля – это для дома, Аля – это вне дома, а Александра Владимировна – это официальное имя, данное мне при рождении. Оно говорит о том, что я – дочь своего папы, имя которого - Владимир.
И такая благодарность к папе вспыхивает в моём детском сердце, и такая гордость за себя, впервые ощутившей себя ЛИЧНОСТЬЮ, а не маленьким опекаемым ребёнком, какой-то там Лялькой!

                ***

Так первое в моей жизни письмо разом изменило моё самоощущение.
Удивительно: всего-то - несколько строчек от папы, всего-то – вместо аморфного имени Ляля я получаю весомое - Александра, а вместе с этим и другое внутреннее состояние: новое, более уверенное осознание себя в этом непонятном неустойчивом мире.

Я бережно храню эту почтовую карточку, напоминающую мне о родителях и о том грозном времени, в котором довелось жить.
Об этом времени свидетельствует проставленный наискосок на лицевой стороне открытки штамп:
«ПРОСМОТРЕНО Военной Цензурой».