Сильфиада 16. продолжение

Тогда они с Зедом рассорились; Пред выскочил на улицу, в темноту под дождь, и орал ему вслед какую-то яростную, злую гадость, тогда он ненавидел Зеда… а теперь жалел об этом поступке. Все-таки, он был хорошим другом. Да, жалел…

И в голову закрадывалась уже другая мысль – он, еще не сознаваясь в этом себе самому, начинал жалеть о том, что не послушал её тогда, в Юдине. Она действительно предлагала вариант безболезненный и наилучший, для них обоих. Теперь он со всей ясностью ощущал свою чужеродность в этом мире, и сердце ныло, тревожно подсказывая, что он никогда не станет своим, никогда!

Даже насвинячить на пол за завтраком ему не удалось – невидимые уборщики тихо подмели крошки и попрятались в ниши в стенах, оставив паркет таким же безупречным, сухо и холодно блестящим.

- Снова и снова дождь, - пробормотал Пред, глядя в окно; Торго давно не радовал его хорошей погодой, солнечными пятнами на скатерти на столике под дрожащими листьями в саду, веселыми солнечными зайчиками на светлых стенах…Дождь, дождь и дождь; мутные серые потоки на тротуаре, бисерные блестящие нити на стеклах. Дождь, дождь, дождь; вест мир утонул, был смыт этим дождем. Друзья не заходили к нему – иногда он видел, как кто-то, прикрыв голову курткой, спасается от дождя, торопливо прыгая через лужи – вот вынырнул из черного провала двери кафе, три прыжка – и блестящая серая занавеска за ним задернулась, и только неясная тень барахтается за длинными бисерными нитями. А потом и она исчезает.

Было очень скучно; и он решил пройтись немного – пусть под дождем, под зонтом, но хоть подышать.
На улице, хватанув легкими воздуха, полного мелкой свежей водяной пыли и острого запаха мокрого леса (особенно свежо и сильно пахло почему-то грибами), он немного оживился и бодро зашагал к своему любимому мостику… но там было неприветливо, скучно и серо, листья вялыми рваными тряпками висели на мокрых скользких ветках. Наступив в лужу, он чертыхнулся и повернул назад. О чем, интересно, думает Создатель?! Почему этот дождь, когда все люди попрятались по домам, и вряд ли встретишь ту самую… да что теперь-то душой  кривить, он знал наверняка теперь, что изменившись, он стал искать подругу.

Ему очень нужна подруга!

Женщина, которой можно было бы болтать всякую нежную сентиментальную чушь, это так приятно – а она бы смеялась… и краснела от удовольствия. Румянились бы щеки и губы, глаза были бы лукавыми, и в них танцевали бы отсветы пламени. На пустой и чистой каминной полке она расставила бы всякие милые безделушки – фотографии их двоих в стеклянных блестящих рамочках, забавные фигурки – щекастых лупоглазых зайцев из плавленого стекла, или же ярко раскрашенные глиняные статуэтки…

Она пекла пироги бы в воскресенье, сидела бы в кресле, сложив ноги на подлокотник, носила бы мягкие белые носки, отчего шаги её были бы не слышны на натертом паркете, и распевала бы в душе…

Он остановился и дрожащей рукой провел по лицу. Что происходит? Что с ним такое творится?! Виноват, наверное, город – это его отравленный воздух  одурманил его, словно наркотик, и мысли все катятся в одном направлении снова и снова… Но что происходит?! Если он сбежит в другой город, то уже другой воздух напоит его своими аромат амии и родит другие, но очень похожие в целом мечты  - о подруге. Она будет представляться другой, и манить к себе будет по-другому, но это будет, будет! Как сказал этот паршивец Зед? «Если ты услышишь её зов, ты не ошибешься, и у тебя не будет сомнений – ты поймешь, что это она. И она тоже это поймет. И неважно, как вы будете выглядеть, и во что вы будете одеты. Но она есть, разумеется, где-то, она существует. Иначе и быть не может».

Значит, надо искать! Надо искать, ходить, смотреть в лица!

Господи, что же со мной происходит?!

- Эй, друг, ты не заболел, случаем?

Участливый прохожий; незнакомый молодой мужчина лет тридцати, может, старше. Темные глаза, темные волнистые волосы, широкие брови. Он, наверное, шел с работы домой, как и все, прикрываясь от непогоды странным пестрым зонтиком («Это жены зонт», - ответил он на недоумевающий взгляд Преда), и тяжелая коричневая кожаная куртка на его плечах влажно блестела.

Наверное, он был простым работягой – его рука, сжимающая веселенькую яркую ручку зонтика, была натруженной, жесткой даже на вид, с хорошо развитой цепкой кистью, привыкшей что-то держать, прижимать… Но, хотя и работяга, он, видно, хорошо зарабатывал – эта самая куртка из вареной кожи, прошитая ярко-коричневыми декоративными строчками, была добротной и дорогой, и промокшие туфли в тон к ней – тоже. Где-то в глубине его кармана запищал телефон, и он оживился, захлопал по груди:

- Жена, наверное… Айда-ка к нам, тут недалеко! Согреемся… Пошли, пошли!

Безмолвно подчинившись новому знакомому, Пред тупо размышлял о том, что у себя на родине он не пошел бы с первым встречным куда попало. Да его бы и не позвали, никто бы и внимания не обратил на человека, которому плохо и одиноко. А тут он идет…

Дом незнакомца встретил их приятным теплом – так шагаешь из промозглой слякотной осени в нагретое блаженство, - ярким светом, от которого невольно зажмурились глаза, и необычным вкусным запахом. Четверг, гороховый суп, напоминал удивленный разум, но обоняние говорило о совершенно другом. Хозяин шумно принюхался, кажется, это было сделано нарочно, он играл со своей невидимой женой, смешно и обезоруживающе трогательно морща нос, и констатировал:

- Ты, чтоли, мамка, жаришь баклажаны?

- Ага, - отозвалась невидимая женщина; на кухне щедро зашкворчала сковорода. – Папа пришел, иди встречай.

Пока они разувались в маленькой прихожей (светло-светло-зеленые обои с листьями-лопухами, нежно-болотно-зеленый линолеум, выскобленный до блеска, коричневый квадратик ковровой дорожки под деревянной лакированной дверью), из кухни, топоча босыми пятками по серому ворсу длинной ковровой дорожки, вылетел маленький толстенький карапуз в светлой футболке, но без штанов. Прошлепав несколько шажков по чистому светлому линолеуму (невольно Пред ему позавидовал – почему-то этот незамысловатый быт показался ему уютным, очень уютным, а этот линолеум ну словно был создан, чтобы по нему ходили босиком),  он без разговоров вцепился отцу в ногу, страстно обнимая колено (выше не достать). У пацана были отцовские глаза, хитрая круглая мордашка с пухлыми щечками и носом-кнопкой, а длинные волосенки на концах завивались на концах тонкими кудряшками.

- Соскучился? – отец наклонился и поднял мальчишку на руки; тот тут же вцепился  в него всеми конечностями, пухлые ручонки шлепали по отцовским плечам, голые розовые пятки торчали из под мышек, и круглый ротик улыбался довольно и хитро. – Ну, проходи, проходи!

Это относилось к Преду; Пред, слегка одурев от тепла и нового, незнакомого запаха, немного потерялся, ткнулся, как слепой котенок в одну сторону, потом кинулся в другую… Хозяин, видя его замешательство, направил его в ванную – умыться, вымыть руки. Мальчишка все это время сидел у него на руках, вцепившись, как клещ, и никакой возможности отцепить его не было.

Тепло, много света, уютное старое (и наверняка любимое) кресло… Хозяин сам сходил на кухню за чаем (заодно наверняка сунул любопытный нос в кастрюльки к жене, Пред услышал её сердитую, но как-то не по-настоящему, воркотню и звуки поцелуев) и принес стащенную чуть ли не с плиты стеклянную глубокую чашку с жареными баклажанами, щедро приправленными жирным желтоватым майонезом, источающими чесночный запах, посыпанными мелко нарезанной зеленью.

- Угощайся, - хозяин вручил Преду вилку. – Сынок, сбегай к маме, принеси хлеба!

Колобок скатился с подлокотника кресла, на коем  висел до сих пор кверху толстеньким задом, и деловито помчался на кухню. Вернулся топая медленно, сосредоточенно глядя в тарелку с хлебом, которую нес обеими руками, уперев одним краем в свое круглое пузко. От усердия он  смешно выпятил губки и надул и без того круглые щечки.

- Вот молодец! – похвалил отец, взяв у него тарелку. Мальчишка тут же оживился, встряхнулся и мигом сиганул на подлокотник кресла, нырнув вниз головой. Пред  засмеялся – мальчишка ему очень понравился. «Доброе шмыгало», - подумал Пред.

После баклажанов был борщ, потом – яблочный пирог…

От них он ушел странно возбужденный,  взбудораженный…

Непонятно почему, но он расслабился. Ушли терзания, и мысли все ушли, словно прошла временная истерика – он вдруг ощутил себя дома. Ну, если не как человека, то как вещь, как кукла – но на своем привычном, законном и удобном месте. Его, словно ящик в комод, задвинули именно на его место, и он молча наблюдал за этой жизнью своими спокойными кукольными глазами. Работает, болтает телевизор – но это скорее фон, - горит яркий свет, блестят натертые стекла шкафов, валяются яркие игрушки вокруг маленького столика, богато уставленного какой-то праздничной едой, бегает толстозадый толстячок ( отец не может поймать его, чтобы надеть штаны), где-то отзывается на слова отца мать…

- Мамка, надень ему штаны!

- Папка, елки-палки! Ну я же занята!

Лихорадочно перебирал в уме Пред все фразы, все слова, сказанные ими…Живые! Живые и настоящие, никого не стесняющиеся. Вот о чем говорил Зед – вот она, сокровенная тайна, мечта, разделенная двумя людьми. Они говорили это не для него, а друг для друга. Его не существовало – он был просто загрустившим  или заболевшим прохожим, которого  пожалел отец и привел обогреться в свой дом…

В свой дом! Как хорошо в их доме!

Значит, если он, Пред, найдет свою подругу, у него будет так же хорошо? Так же будет гореть свет, так же блестеть пол?

А вдруг нет? А вдруг не найдет?

И Пред вдруг испугался.
                ***********************************************************
Пред повадился к ним ходить; обычно он специально выходил из дому в половине девятого и не спеша шел к своему мостику. Когда он поднимался на середину  моста, его догонял новый знакомый – коротко пожимал ему руку шершавой затвердевшей ладонью, и дальше они шли вместе. На смену дождям в Торго пришли туманы; город накрыло белой шапкой, и дома было сумрачно и тихо. Тихо было и в квартире Преда – возвращаясь с работы, он с надеждой прислушивался, не стукнет ли где что-то живое? Но нет; даже лампа не разгоняла серый сумрак; он словно лип к таким вот угрюмым одиночкам, как он. А у них…

У них люстра в шесть ламп разгоняла тьму, мальчишка визгом и криком, от которого стекла дребезжали, казалось, усиливал свет, и мозаика валялась на красивом ковре разноцветными крупинками, об неё все спотыкались, накалывали ноги, чертыхались, ругались, а мальчишка расшвыривал её снова и снова. Было шумно, кричала что-то хозяйка из кухни; они втроем, эта вот семья,  были сильнее любой непогоды, и их электрическая батарея разгоняла любой туман, любую сырость, яростно жаря, наполняя комнату густым сухим теплом.

Любопытно, но Пред так ни разу и не видел хозяйку. Он слышал её, она топала, отвечала на вопросы  - но ни разу она не вошла к ним в комнату. Одно время ему казалось, что на кухне нет никого; что хозяин просто включает магнитофон и проговаривает заученные разговоры – совершенно сумасшедшая, бредовая мысль! Возможно, все дело в том, что Пред попадал к ним в гости в субботу, когда хозяин дома заканчивал рабочую неделю, а его жена, желая побаловать своего сластену, пекла и жарила всякую всячину, целую гору вкуснятины… Колбаски, посыпанные тертым сыром, под майонезом и кетчупом, шкворчащие в масле, грибная икра – как все это было не похоже на аккуратные «правильные» чаепития с пирожными у Преда или того же Романа с его молоденькой женой! Еще и еще раз возвращался страх – а вдруг он не найдет такую, вдруг остальные как жена Романа – будет до конца жизни стесняться незнамо чего и ставить на стол дорогие, но надоевшие до ужаса пирожные?!

Нет, хозяйка все-таки существовала; из прихожки был виден стол, белая, чисто отмытая столешница, и табуреты под ним – иногда к нему подходила она, включить чайник, например. И, разуваясь в полутемной прихожей, он видел как свет в конце тоннеля освещенную кухню и её – в теплом синем халатике с дельфинами и пеной, в простеньких тапочках на босу ногу, с собранными на макушке в пучок волосами. Волосы, наверное, длинные, до пояса. А то и ниже.

То нет её, одни тапочки стоят под столом, а сама она шлепает босиком по маленькой уютной кухоньке; а то глядишь – уже и тапочек нет, подошла, автоматически надела и отошла.

Интересно, какая она? 

Нет, не то, чтобы она ему понравилась… Просто интересно.

Ну, наверное, молодая – вон пузан маленький, её сын, лет, наверное, двух. Красивая? А бог её знает. Сзади видны лишь круглый затылок, маленькие ушки да белая ручка, выглядывающая из широкого мягкого рукава. Наверное, красивая…не может быть некрасивой, вон толстячок какой хорошенький. Конечно, он очень похож на отца, но что-то проглядывает и не совсем его. Пред начал ловить себя на мысли, что старается угадать, какая из черт досталась  ему в наследство от неё… Какая? Она такая же бойкая, как и сын – отец кажется таким спокойным, уравновешенным?

- Папка, выпил таблетки?

Хозяин дома, дожевывая булочку, подскакивает с кресла:

- Сейчас!

Выдавливает на ладонь капсулу.

- Для чего это?

- Чтобы печень лучше работала, - запивает чаем. Пред рассматривает внимательно желтую коробку:

- Ну надо же! Мне тоже такие нужны!

- Купи. Очень хорошо помогают.

Еще и еще выходные; стыдливый разум что-то пытался возразить, кричал что-то, но почти инстинктивное желание вернуться туда заглушало все логические и разумные доводы. И ноги сами выносили его на мостик, под длинные косы ив, на стертые округлые камешки, из тумана навстречу новому знакомому – он появлялся из серого полумрака, желтый огонек приветливого фонаря ярко освещал его плечи и склоненную голову, играет бликами на складках одежды. Пред уже не воспринимал его как человека или собеседника. Он был лишь ключом к заветной двери. Он открывал её, и в темноту вываливалось облако тепла и света, напоенное ароматами кофе со сливками и каких-то вкусностей с кухни, а в прихожую каждый раз выбегал босоногий мальчишка, и смотрел, как они разуваются, склонив кудрявую лохматую головенку к плечу и важно заложив руки за спину.

- Привет, папка, - слышалось из кухни.

«Привет», - мысленно отвечал ей Пред. Он уже перестал прислушиваться к тому, что говорит хозяин дома, и давно мысленно беседовал с ней сам и слушал её болтовню так, словно она говорит это лишь для него. И мальчишка – это именно его он выбегает встречать, и его, Преда, ждет вечерами…

- Папка, не ругайся, - где-то болтала она, - но я сегодня не придумала ничего лучше, чем купить курицу. Я знаю, ты её не очень любишь, но мне сильно хотелось. Я сделала её в духовке, с гречневой кашей.

- Бу-бу-бу, – ответил что-то ей муж.

«Курицу? Что может быть лучше, - ответил Пред. – Умница».

- И еще мы сегодня купили фотопленку и фотографировались – ты не против?

«Разумеется, нет. Скоро сделаете фотографии?»

Пред был увлечен ею; он даже не скрывал от себя этого увлечения, и наслаждался им в полной мере, представляя себя её мужем. Совершенно автоматически зашел в аптеку и купил этих печеночных таблеток – уже взяв желтую коробочку в руки, он понял, что влюблен, и таблетки ему нужны лишь для того, чтобы выпить их, когда она крикнет мужу: «Папка, таблетку выпил?» Это было так приятно-  думать, что она говорит это именно ему, что она заботится именно о нем, напоминает именно ему… Именно с ним разговаривает.

- Пака, таблетки!

«Да-да, сейчас», - это напоминание, которого он так ждал теперь каждый раз, принесло невероятное наслаждение, и он с повышенным настроением запил капсулу чаем. Она ему велела, а не кому-то еще.
«А что, если… - шальная мысль проскочила в его голове, и он едва не подскочил на стуле. – А что, если увести её? Ну, расходятся же пары, ведь так? Увести её к себе, жениться?»

Мысль ему понравилась. Воображение радостно и ярко нарисовало ему её синий халатик на его кухне, её беспечный голос, отдающийся эхом от его стен…

Нет, нет, никакого эха! Он купит ей ковер на стену, такой же, как и у них – он представил себе янтарные и кремовые разводы, мягкий плотный ворс, сохраняющий тепло… Это понравилось ему еще больше, и он ликующе и победно глянул на мужа – в скором времени её бывшего мужа.

Да, да! Он увезет её к себе, и каждый день будет видеть её, а не раз в неделю, по разрешению! Он будет возвращаться домой с работы, сердце будет радостно колотиться в предчувствии встречи, он будет торопиться, а дома… дома будет гореть затопленный ею камин, разгоняя сырость и одинокие сумерки, не будет больше пугающей безразличной тишины, и целовать её будет он, а не какой-то чужой человек, и ворчать шутливо она будет на него, и обнимать – его; а маленький голозадый озорник будет называть его папой.

Эта мысль пришла как логическое завершение его мечты, и он на миг осекся, замер, прислушиваясь к своим ощущениям и чувствам.

Маленький кудрявый озорник с плутоватыми карими глазами, с вечной улыбкой до ушей, с носиком-кнопкой будет выбегать к нему навстречу и обнимать его маленькими, по-детски неуклюжими ручонками, и карабкаться к нему на руки, дрыгая толстенькими ножками с восторженным визгом спасаясь от матери, притворяющейся волчком-серым бочком: «А где мои сладкие и вкусные окорочка?!»

Ему понравилась и эта мысль; да, очень понравилась! Этот пацан уж точно сможет перевернуть весь дом кверху дном и насорить так, что не уберут никакие уборщики – впрочем, и уборщиков он всех попереловит и разберет по винтикам, расколупает, усевшись тут же, на коврике, надув сосредоточенно щеки и выпятив смешно губу. Мальчишка просто чудо, на такого наверняка обращают внимание все продавцы, прохожие, дети, соседи – Пред поймал себя на мысли о том, что ему будет лестно, если кто-то на улице скажет ему: «Какой замечательный у вас сын». Или просто засмеется, глядя на его озорную пакостливую моську.

Да, да! А потом… ну, когда-нибудь, она обязательно подарит ему еще одного ребенка, сына, такого же шустрого, как и этот карапуз… или дочь – все равно. Но это будет.

Мысли вернулись к его собственному сыну, оставшемуся где-то далеко позади. Тихий, послушный и аккуратный мальчик, мать его очень хорошо воспитала. А этот чертенок…она иногда жаловалась отцу, что после каждой прогулки приходится стирать его одежду, да и свою иногда тоже – он умудряется вывозиться сам, и её измарать. Куча денег улетает на стиральный порошок и электричество – но это еще больше привлекало Преда, это уже была какая-то пустяковая, но проблема, какая-то головная боль, забота, зацепка, скрашивающая однообразие его быта.

Размечтавшись, он не заметил, как очутился дома; и лишь закрыв дверь и с удивлением оглянувшись на белые стены, он подумал – а куда же он её приведет? В белую пресную квартиру? К бесцветным шторами серым, как мышь, коврикам? Чтобы её ноги ступали по холодному и сухому паркету? Да он сам ненавидел этот паркет! Как же его будет переносить она?!

Он метался по дому и ужасался; голые стены, полы, пустота… У них на стенах были развешаны веселые картинки, она рисовала их сама – зеленую толстую жабу с узкими тощими плечиками и могучим, откормленным задом.

Она сидела в рыжих волосах какого-то меланхоличного типа, упиралась пятками ему в щеки и, вытаращив глаза и оскалив зубы, изо всех сил тянула его за нос. Надпись над ней гласила: «Жаба давит».

Смешно.
У него и такой жабы не было.

Но хуже всего был этот пол, ничем не прикрытый жуткий пол…

Решение созрело тут же.

Линолеум – такой же, как у них в доме,  - был самым простеньким из всех предлагаемых образцов, но он жадно вцепился в него и на все уговоры продавцов упрямо мотал головой: нет, мне нужен именно этот, никакой другой мне не нужен.

Домой он вломился с шумом и грохотом, рулон упал на пол, сбив по пути какую-то вазу и тумбу. Он лихорадочно сдирал одежду, вспоминая, где у него инструменты; на полу суетились уборщики, собирая осколки…

Сам, все сделает сам!

Он с треском сдирал плинтуса, поднимая облачка пыли, распинывая назойливо лезущих под ноги уборщиков… Ему вежливо рекомендовали мастера, но он отказался. Сам, все сам!

Он боялся, что чужие руки как-то испортят его драгоценность, кусочек его счастья. С каким-то остервенением он вгонял в пластик шурупы и истого разглаживал глянцевую поверхность, пахнущую новым. Но и этого ему показалось мало, мало было расстелить и разгладить – ему хотелось, чтобы пол стал живым, как и у неё… Топоча босыми ногами – он с удовольствием разулся и прошелся босиком по новому полу, ощущая подошвами приятную прохладу, - он помчался в ванную и притащил порошок, щетку, мокрую тряпку… Через полчаса он был мокрый и встрепанный, а чудесный его линолеум блестел как зеркало. Он уселся под дверью, подперев стену спиной, и еще раз провел ладонью по полу, любовно и бережно. Нет, у неё светлее, у неё намного светлее и чище – и как ей удается? Но все же он сделал задел; и прихожая преобразилась – стала вдруг объемной, веселенькой… по-другому выглядели стены, на которые теперь падали блики, яркие солнечные зайчики, о которых он так мечтал, и загадочные тени прокрались в углы. Вот здесь, над полкой для обуви, она повесит свою жабу с грязными лапами, стаскивающую калоши, а на стене кухни – три маленькие рамочки с крошечными рисунками цветов.

Неожиданно он вспомнил – её муж говорил, что у неё зеленые глаза; зеленые – зеленый был её любимым цветом. Зеленый и разнообразные его оттенки. А её материал, ткань, отражающий её сущность – наверное, бархат или, может, плюш – зеленовато-болотный цвет, этакое теплое и уютное спокойствие.

- Все переделаю, все!

Как безумный метался он по дому, срывая шторы, расшвыривая блеклые бесцветные подушки…
Цифры скакали как сумасшедшие, с трудом поддавались подсчету – в телефонной трубке продавцы и консультанты, сменяя друг друга, дрожащими от волнения голосами называли цены и все время повторяли: « А вы уверены, что вам это нужно?»

- Да, да! И еще – чайник, нарядный какой-нибудь, ну, я не знаю, на ваш вкус, что-нибудь не броское, но симпатичное.

Я дам ей самое лучшее! Все самое лучшее и такое, что ей наверняка понравится!

За все время его скучной пресной жизни у него скопилась кругленькая сумма на счету; когда он, возбужденный и взъерошенный, положил трубку, у него не оставалось ни копейки, а к дому подъехал первый фирменный грузовичок  с заказом.

Привезли шторы – тяжелые роскошные бархатные портьеры именно того оттенка, которого ему и хотелось, - и ковры. Был вечер, кажется, поднялся холодный колючий ветер, но Преду казалось – в небе светят тысячи обжигающих солнц; в лихорадочной горячке он жадно проверял, ощупывал каждую вещь, которую заносили молчаливые люди в фирменных комбинезонах, словно от этого зависела его жизнь.

Она и зависела! Дом наполнился стуком, топотом, деловитыми переговорами. Закрыв двери за последней парой грузчиков, отрезав холодный поток воздуха, рвущийся в дом, Пред обернулся с своему жилищу – и радостно не узнал свой дом.

Уборщики растеряно и натужно возились в глубоком ворсе ковра, расстеленного на всю гостиную. этакого темного зеленого гиганта с каким-то свежим лесным ароматом; над окном прибивали гардину, суетился дизайнер с папкой под мышкой, поправляя складки драпировок. На ковре двое установили низенький, темного дерева,  столик и набросали подушек с кистями, чтобы сидеть вокруг этого столика прямо на полу. Еще двое приделывали зеркала – по обе стороны камина и над камином, - две стойки с целым каскадом вьющейся зелени  установили по обе стороны окна, и два вазона с какими-то пальмами – у камина, под светильниками… Глупый маленький уборщик попытался вскарабкаться наверх по нежной тонкой зеленой шифоновой шторе, тонкими складками виднеющейся меж тяжелыми драпировками портьер, - но рабочий смахнул его на пол, и уборщик, помигав лампочками и удивленно покрутившись на полу, убрался восвояси.

Дизайнеры командовали в спальне – там вешали красивые светильники из разноцветных стекол, крепился потолок с каким-то секретом (тайной подсветкой, чтоли), а на кухне распаковывали новый чайный сервиз – пузатый объемистый чайник, белый-белый, с яркой ленточкой разноцветного узора вокруг крышки, и крошечные белые чашечки на блюдцах с такими же, как и на чайнике, картинками.
- То, что надо! – бормотал Пред; его глаза горели, и свет их словно передавался дому – повсюду зажигали светильники и торшеры, и свет их был похож на свет множества свечей, хаотично раскиданных по комнатам. Они словно бы водили хоровод, держась друг за друга длинными лучами.
- То, что надо, - повторил Пред; рабочие, ловко и быстро сделав свое дело, покидали молчаливо его дом. И когда за последним из них закрылась дверь, Пред остался один в тишине и таинственном теплом свете, как-то особенно, немного торжественно и празднично освещающем комнаты.

« Как в Новый Год», - подумал Пред; он не осмелился нарушить эту волшебную, шуршащую самыми неслышными и тихими шорохами, тишину, и даже затаил дыхание, радостно прислушиваясь. Воздух словно плыл в мягком свете лампочек, и смешные пальмы в кадках замерли навытяжку, ожидая чего-то – и тоже словно бы боялись вздохнуть, или хотя бы двинуть листиком. Ждут; они тоже ждут её. Все готово – так красиво, торжественно и празднично, - и все это не шелохнется, ни единый цветок и листиком не двинет, пока не дождется её.

- Пора, - произнес Пред. – Я иду!