Поцелуй персефоны Глава 5. Паранормальное

"Говорили, что они появились из-под земли и скрывались также поглощённые землею. А те, кто видел это, долго, словно заколдованные, не могли отвести взгляд от того места и не верили глазам. Рыцари ехали боевым строем, иногда устраивая поединки, словно на турнире, и разбивая в щепки копья. Жители наблюдали за ними лишь издалека. А многие вообще отказывались в это верить".
«О войске, появляющемся из-под земли», Матвей Парижский


Отнюдь не смысл, а звук слов нашего доки в делах массовой парапсихологии гипнотизировал. Ковбоистый Серёга оправдывал амплуа таинственного секс-символа «Городских слухов». Девочки считали его похожим на агента Малдера и по очереди фантазировали себя агентками Скалли, чтобы тайком от Серёгиной жены и шестилетнего спиногрыза Вовчика отыскивать с ним следы таинственных посещений Земли представителями иных миров. Анакондовое хайло жгучего желания послать всё и вся к Одину разверзалось, и вместе с двумястами граммами жидкости, содержащей в себе и Море Спокойствия, и штормовые предупреждения угроз прямого попадания в трезвяк, там исчезал мерцающий, как набережная ночного Сан-Франциско, Центросибирск вместе с летящим от домжура такси, лангустом в кепке за рулем и трепещущей хвостом наядой на моих коленях. Удавьи кольца спасительного безразличия стискивали. Ожерелиевая цепочка фонарей из сумочки Гутиэрре над Коммунальным мостом обращалась в передовой отряд идущих на посадку светящихся барабашек, депрессняк трансмутировал в пьянку и косматую, как созвездие Центавра, голову Серёги, пытающегося перезакадрить чувиху. Сквозь зыбкую чешую пойманного в бредень похмелья русалкиного хвоста то там, то сям просовывались голова или круп осла, декольте княгини Дашковой, келарь, главврач, распотрошенный конюх — и снова надо было колотить по полустёртым пипкам «клавы».

Омерзительной и липкой, как варево в колбе, куда накидали сушёных ящериц и помёта летучих мышей, была наплывающая на меня изо дня в день кашицеобразная слизь из лиц, фигур и гула слов, но гитарист и цветочница пребывали в каком-то параллельном мире создаваемых мною репортажей о заказных и ритуальных убийствах, кровожадных сектантах и малолетних маньяках. Идиллия гитариста и цветочницы, казалось, не пересекалась с тёмными делами мафии, тоталитарных сект, серийных убийц и киллеров. Тем паче они не имели ничего общего с хамоватыми дядьками в милицейских погонах, стареющими дамами в судебных сутанах и синекительными прокурорскими работниками, среди которых Вера Неупокоева была первой  и последней инстанцией: за этими дверьми в никуда  уже невозможно было обнаружить ни Надежды, ни Любви. На прежних их местах зияли хищно пульсирующие чёрные дыры. Они-то, как я подозреваю, собственно, и были повинны в обескураживающих искривлениях времени. Томясь, я записывал «Осколки». Но иногда я всё же выпадал из головокружительных блужданий по временным коридорам, реинкарнических перетеканий из тела в тело — этого обычного занятия хроно-номадов;; — и возвращался к ещё не отвердевшей реальности.
С гитаристом мне приходилось толковать о превратностях его ремесла, с цветочницей — перебрасываться фразами об её весьма древней профессии. Гитарист Гена имел представление и о «блатном квадрате», и о виртуозных изысках Маклафлина. Цветочница Света, конечно же, читала Бернарда Шоу, не раз видела по телевизору постановку «Пигмалиона» и, фантазируя, порой представляла себя этакой Элизой Дулиттл, которую однажды с её корзинкой фиалок подберут два важных господина и, научив говорить без фонетических погрешностей, введут в свет. А там, среди чопорных господ в цилиндрах, фраках, привыкших прятать в лайковых перчатках тонкие изящные пальцы вырожденцев аристократических родов, появится кто-то вроде Ашота с огромным чемоданом гвоздик из прошлого Светы и умчит её подальше отсюда — если не в золочёной карете или лакированном кэбе, то на светозарной иномарке.

Эти два неразлучных денди стали навязчивой идеей Светы. И какая уж тут стопроцентная реальность, если, вполне возможно, то были причуды блуждающих фантомов, порождаемых геометрией подземки. Как и все другие бесплотные призраки тёмных, как лабиринты подсознания, туннелей, едва освещённых переходов и похожих на мавзолеи и дворцы станций, они являлись из серебристых шаровидных образований и были склонны к трансформациям. Иногда образовывающиеся из шаровидного свечения щёголи обретали облик Шерлока Холмса-Ливанова и Ватсона-Соломина, порой представали в образах Глеба Жеглова-Высоцкого и Володи Шарапова-Конкина. Бывало, этот дуэт великолепных сыщиков воплощался в красавчика Алена Делона и громилу Лино Вентуру. Ничто не мешало бы Свете и нас с фотокором  Димой воспринимать в ореоле тех же клише, конечно, в том случае, если бы мы с моим напарником по «жаренухе» обитали не в редакционных теснинах, а в хоромах на Бейкер-стрит, а она бы воплотилась в чопорную миссис Хадсон. Что же касается меня, то я всё больше подозревал: мой фотообъективистый напарник, наверняка, как-то связан и с сопровождающим меня в странствиях сквозь вечность келарем, и с забавляющимся детским калейдоскопом Мальчиком. Цветочница Света была заядлой киношницей — в её спальне рядом с телеком возле трюмо громоздилась горка видеокассет, а, находясь на рабочем месте, она глотала детективы, воображая себя в гуще дедуктивных заморочек. На кино, правда, времени почти не оставалось, но, красясь по утрам, она всё же успевала урвать краем глаза и кувыркающуюся через крышу автомашину, и подглядывающего в бинокль за принимающей душ соседкой сериального мужчину из дома напротив, а то и телеведущего, разевающего рот наподобие ловящей корм аквариумной рыбы, зато читать можно было прямо здесь, в переходе метро, в окружении стеблей и бутонов. Так что, спрашивая у Светы, сколько стоит тот или иной букет, приходилось отрывать её от чтива, тем самым хотя бы на мгновение совершения купли-продажи вызволяя книгоедку из мира киллеров, мрачных мафиози, шлюх-красоток и соблазняемых ими доблестных сыщиков.
— Мне, пожалуйста, две гвоздики! — произносил я, разглаживая лацканы двубортного чёрного пиджака. Этот, отысканный в комиссионке бостоновый пережиток прошлого  набрасывался на меня из шкафа-купе моей холостяцкой берлоги и, заключив в свои объятья крепче смирительной рубахи, тащил на похороны очередного убиенного.  В другие дни  змеиной кожей служил мне вполне ковбоистый джинсовый боекомплект.
— Розочку! — скалился я жёлтыми от курева жвалами, ежели мои джинсовые штаны увлекали меня на свидание.
Очнувшись, Света вскидывалась. Торопливо откладывала в сторону книжку. Брала деньги. Отсчитывала сдачу. Шуршала прозрачной оберткой. Накручивала завитки на ленточке. Тем временем я мог разглядеть на обложке покетбука целящегося снайпера с винтовкой, эффектного мэна с кейсом (ещё не ухлопанную жертву), пышногрудую шатенку.

Детективы Света покупала у книжной лоточницы. Лотки, паровозиком увозившие в страну грёз всякого, сюда входящего и оставившего надежды на что-то интересное в реальности, лепились один к другому. Впритык к тумбе, заваленной остросюжетным чтивом, теснилась лавчонка с эзотерической литературой вперемежку с психологическими китчами для домохозяек и начинающих предпринимателей, а за ней — иконная лавка. Так что, двигаясь вдоль этого «шведского стола», литературный гурман мог отведать любых яств. Совсем не обязательно было покупать. Так я и делал — и, начав с бычьих мяс какого-нибудь макулатурного боевика, переходил к метаисторичному Даниилу Андрееву, гарниром к религии итога которого были советы психолога — как не испортить отношения с шефом и сослуживцами; потом вместе с Мулдашевым я отправлялся в Тибет, поближе к усыпальницам, в которых цепенели в тысячелетнем летаргическом сне доставленные со звезд в пещеры Лхасы гиганты-сверхчеловеки, а завершал эту трапезу благодатной бесплотностью оптинских пустынников. Это было что-то вроде классической алкоголической «догонки» — разломив боевик на середине, я вдруг оказывался в липкой паутине сюжета, где простреленный профессиональным убийцей труп выполнял примерно такую же роль, что и мистические эоны в пронзительных размышлениях о надмирных стихиалиях российской истории. Автор советов микробоподобному существу, чьи жгутиковые колонии населяли офисы фирм, редакции, силовые структуры, вполне был способен овладеть моим вниманием, правда, я так и не мог допереть — а как же мне-то умудриться быть не извергнутым из ануса? Что касается застывших в звездоподобных позах (подогнутые колени представляли собою нижнюю часть пентаграммы) сверхлюдей, то от этого тошнило примерно так же, как от окладов на пластмассовых образках, отштампованных и размалёванных на фабрике по производству детских игрушек.
И хотя я так и не мог взять в толк, чем всё-таки таинственные эоны мистиков заслужили у издателей куда более почётное внимание, чем такие доступные ионы химиков и физиков, я поглощал. Не всё было понятно, но оттого и завораживало. Я зримо представлял сквожение монад по лабиринтам реинкарнации. Главной из вселившихся в меня монад была (я это знал, ощущал, чувствовал нутром) хламида-монада — микроскопическое, уносимое потоком времени существо в подпоясанной верёвкой хламиде пилигрима с чернилкой у пояса и котомкой через плечо, где рядом с краюхой хлеба были скрыты от глаз легионеров связка гусиных перьев и куски драгоценного неисписанного пергамента...

Словно поражённый столбняком тяжёлого похмелья, забыв о том, что опаздываю на пресс-конференцию, я уходил в запойное чтиво. И так — стакан за стаканом. От пивка — к красненькому, от красненького винца — к беленькой. И не удивительно, что к концу уже мутило и выворачивало. Но питие есть веселие… Да и потом, тут вообще народ роился почти так же плотно, как в забегаловке «Ливерпульская четвёрка». Кто деньги доставал, чтобы трансмутнуть их в «Алхимика» Коэльо. Кто просто читал на халяву. Мне было стыдно быть халявщиком, но если я мог кинуть монетку гитаристу Гене, то всякий раз шуршать купюрами у книжных лавок не было никакой возможности. Гонорарных денег за оптом и в розницу идущие на потребу публике сенсации хватало лишь на проезд до редакции без обеда, и поэтому я говорил: «Интересная книга! Буду знать. В следующий раз обязательно куплю», — и переходил к следующему лотку. Лоточница провожала меня недружелюбным взглядом. И её можно было понять: вообразив хотя бы десятикратное ускорение движущегося через подземный переход человеческого потока, в итоге можно было получить картину беспрерывного хватания, листания и бросания книжек на лоток(так выглядит какой-то из многоруких индуистских богов); при стократном — книга бы зависла над лотком, сама по себе шевеля страницами, а берущих её в руки и листающих уже не было бы видно — движение превратило бы их в прозрачные струи; при тысячекратном же убыстрении движения страницы просто воспламенились бы от беспрерывного трения пальцев о бумагу.
На беду жаждущих товарооборота книгопродавцев я был заядлым читателем, но не покупателем. Пожалуй, в этом сказывалась моя испорченность репортёрской профессией, связанной с определённой эмоциональной глухотой к слову, которое способно и воскресить, и убить. Я процеживал словесную массу, как синий кит — планктон, и не способен был переживать по поводу жизни отдельно взятой креветки, а для того чтобы насытиться, мне нужны были целые библиотеки. К тому же у участвующего в каждодневном словоизвержении, по масштабам соизмеримом разве что с залежами помёта, оставляемого птичьими базарами где-нибудь на Командорах, вполне естественна была реакция в виде тошноты и рвотных позывов, даже если со страниц сочился мед вековой мудрости.