Памяти Учителя

Так сложилось исторически, что, обнаружив рано талант и любовь к аглицкому языку и, в итоге, после нескольких лет занятий с репетиторами, в числе коих вспоминаю с особым чувством Кибицкого Виктора Ивановича, и бесславного похода в бывший ВИИЯ (Военный Институт Иностранных Языков), откуда сбежал опрометью, отстояв пару нарядов на тумбочке и кухне, я оказался в калужском пединститутском инъязе, о котором вспоминаю теперь с исключительной теплотою и трепетом. Однако, уже на третьем курсе означенного заведения я столкнулся с неизбежной реальностью – предстояло изучать немецкий язык, язык великих Шиллера и Гёте, который, однако, что называется «не пошел» мне с первого дня, как бывало не шло дешевое «Лучистое» по 1 руб. 27 коп. после водки с пивом. Впрочем, такое сравнение не вполне корректно по той причине, что то же «Лучистое», как и все прочие его собратья по известному и популярному в России в последней четверти прошлого века брэнду «столовых крепких вин», по статистике употребления (как годовой, так и ежедневной) далеко опережало ту же водку, по большей части недоступную для студентов из рядовых семей рабочих, служащих и трудовой интеллигенции – тех трех сословий советского периода, которые во всех партийных документах эпохи неизменно шли рука об руку, неразлучные как три богатыря, три источника и три составные части, особая тройка НКВД, как три тополя на Плющихе и образ трех товарищей, как символ стойкости и взаимной опоры. И даже повышенная, а впоследствии и Ленинская стипендия, прагматичная романтика разгрузки рыбной муки в мешках из вагонов на ж.д. станции и регулярные стройотряды  не могли радикально изменить для нашей всегдашней студенческой компании этот баланс водки и дешевого вина, удивительно прозорливо названного «столовым» по месту его всегдашнего распития. По иронии судьбы сей волшебный напиток канул в лету на рубеже 80-х, когда его ценовая категория стала идти вразрез с политикой партии, провозгласившей рост материального благосостояния трудящихся. Вероятно, впоследствии такой же приговор, хотя уже и новой демократической властью, был вынесен и самим столовым, которые в итоге пополнили список жертв политических репрессий. Но я, собственно, не о вине начал этот монолог, хотя о чем ни начинай, в поисках истины придешь все равно к одному и тому же.

Немецкий шел туго, несмотря на то, что преподаватели были хорошие и первые книги, прочитанные на нем в оригинале, включая «Трех товарищей» Ремарка, не могли не вызывать уважения к нему и позитивных ассоциаций. И все-таки Deutsch не полюбился и изучался лично мною по большей части через силу. В итоге я кое-как натягивал его на четверку, а «отлично» мне уже ставили автоматически, по штату, в знак уважения к моим заслугам в английском и бурной комсомольской активности, которая, впрочем, никогда не мешала мне вступать в ежедневный «тройственный союз» по поводу бутылочки-другой дешевого портвейна, вермута или незабвенного бiле мiцне, либо принимать участие в расширенных сессиях, где на повестке дня уже стояли гораздо большие объемы при неизменно скудной закуске, приобретаемой по известному принципу «остаточного финансирования». Изменить данный принцип не мог даже мой традиционный рубль из заначки, появлявшийся на свет в нужное время, в нужном месте. Напротив, он лишь усугублял дискриминацию закуски, поскольку с новым рублем получалось на бутылку больше.

Однако вернемся снова к вопросам языкознания и, в частности, к немецкому языку. В отличие от меня, мои товарищи в какой-то момент активно увлеклись немецким языком и даже достигли в нем большого прогресса, включая тех из них, кто учился на иных, неязыковых факультетах пединститута или даже в филиале «Бама»(Калужский филиал МВТУ им. Тов. Баумана). Объяснением такой повальной популярности немецкой мовы среди исключительно мужского населения Калуги явился заезд в пединститут большой группы студентов из братской ГДР. Впрочем, братьев среди них практически не было, а «сестры» вызвали такой всплеск половой активности и массовый «инцест», что, казалось, пролетарии двух стран просто идеально созданы для соединения в затяжном экстазе. По иронии судьбы так получилось, что именно в то время у меня развивался бурный роман с будущей супругой, поэтому я фатально и безнадежно отстал от своих друзей в немецком. Теперь, спустя десятилетия, я глубоко жалею об упущенных тогда лингвистических возможностях в оральной и не только практике. Меж тем, немки уехали, проучившись в Калуге пару академических курсов, в течение которых в факультативных занятиях с ними преуспели все мои друзья. После их отъезда среди студентов инъяза продолжало ходить и рождаться много шуток на немецком, таких же добрых и романтичных, как воспоминания об опыте единения пролетариев всех стран. Одной из популярных фраз, удивительно впитавшей в себя мудрость методики немецкой фонетики при постановке правильного произношения, явилась легендарная “Peter und Fedor haben Meter». Надо честно признаться, что в данной фразе из учебника слово Feder изначально писалось через второе «e» и означало «гусиное перо». Однако все во мне протестовало против такой банальной трактовки фразы, поэтому я немедленно исправил эту несправедливость, добавив Петру полноценного товарища Фёдора. Теперь эта блестящая пара виделась мне могучими атлантами, хотя и с некоторыми отклонениями от классических скульптурных пропорций. Гениальная формула, рожденная пытливым умом будущего педагога, с легкой руки наших издателей эпохи перестройки могла бы однажды стать хитом учебной программы немецкого языка для, скажем, дошкольного обучения. Не так давно этому шедевру поистине народного языкознания мы отдали дань уважения, находясь в компании «у Кириллова», после чего, откликнувшись на заявленный хозяином давний интерес к немецкому, я подарил ему словарь, пылившийся без дела в шкафу с тех самых незапямятных времен середины семидесятых.

Судьба сложилась непросто, но справедливо и закономерно, в результате я вернулся-таки к желанной с юных лет и рано познанной профессии переводчика, которая с тех пор вот уже полтора десятка лет кормит мою семью. За эти годы вкус к английскому обострился, и стали открываться его тонкие нюансы и неожиданные аналогии с родным языком, стала понятна этимология многих слов в русском языке и, наоборот, в английском, происходящая от очевидного исторического заимствования. Собственно, за примером такого культурного обмена мне не надо было далеко ходить с моего первого знакомства с портвейном (от английского port wine), случившегося уже вскоре после знакомства с английским алфавитом - тем самым «эй-би-си», который по недосмотру органов в условиях холодной войны фактически стал коварным катализатором тлетворного влияния Запада. 

Посещая впоследствии разные страны и общаясь с иностранцами, в т.ч. англичанами на их родном языке, я не раз оказывался в ситуации, когда меня принимали за вполне англоязычного представителя западной культуры, а после к своему ужасу узнавали от меня же, что я на самом деле русский из России и всего лишь ловко «пародирую», располагая к себе наивных собеседников, утративших классовое чутьё. Они, эти англичане, по большей части, как и я, выросшие в эпоху противостояния двух мировых систем, наверное полагали, что я – коварный агент бессмертного КГБ, который входит в доверие к иностранцам, внедряясь тем самым в их сокровенные мысли и выведывая у праздных туристов страшную буржуинскую тайну. Убогие люди. Им ведь невдомек, что на самом деле я давно уже не агент КГБ, откуда был, к счастью, изгнан за свободомыслие и пьянство, а всего лишь испытываю давнюю, но острую ностальгию по академическим урокам языкознания и проявляю чисто профессиональный интерес, не без доли лукавства и озорства. Сегодня, однако, уже кажется мне слишком узкой моя специализация в английском и я жалею, что не налег в свое время на немецкий, не взялся и не овладел французским…

Накануне дня памяти нашего Учителя и друга, Виктора Ивановича Кибицкого, я понимаю, насколько ничтожны мои заслуги и достижения в языке по сравнению с ним, владевшим и работавшим практически с пятнадцатью языками и доказывавшим этот высокий класс до последнего дня. Поэтому и позвонил я в этот неожиданно выдавшийся солнечным день другу в надежде выбраться из дома и совершить обычный обход злачных мест, и выпить кружку-другую пива, а потом, не встретив ответного энтузиазма, достал заветную «чекушку» белорусского самогона, тщетно припрятанную доброй и заботливой женой. И выпил сто грамм. А завтра мы непременно поедем на кладбище в Литвиново в гости к Учителю, чтобы выпить на его скромной могиле по христианскому обычаю…

Я довольно часто посещал православные и католические храмы, соборы, монастыри за рубежом, где в сени священных сводов хранится покой и таинство веры и усмиряются желания мирские. Будучи с некоторых пор человеком верующим и искренне веря в высшую силу, оберегающую смертных от напастей, я тем не менее всегда и во всем стараюсь видеть, кроме прочего, еще и иронию, как диалектику добра и зла, сиюминутного и вечного, жизни и смерти, дающую силу презреть сегодняшние потери во имя добра и будущего. Может быть поэтому сегодня при воспоминании о грустном завтрашнем дне поминовения Учителя, об уроках немецкого, от которых остались осколки воспоминаний вроде нетленных строк Гёте про “tiefe Stille”, которое по-прежнему величественно “herscht im Wasser”, мне невольно приходит на ум ставшая столь же классической для нас простая математическая формула, явившаяся одновременно и символом мужского достоинства, и олицетворением студенческого озорства, и примером точности и немецкой пунктуальности, выверенной до миллиметра – Peter und Fedor haben Meter… Просто и строго, лаконично, как ответ президента в прямом эфире в программе, удачно сменившей на телевидении набившую оскомину передачку «Как стать миллионером». Словно фаллический символ дружбы двух народов, воздвигнутый на месте пресловутой Берлинской стены. Ни прибавить, ни убавить.


Калуга
29 октября 2007