Часть вторая. Глава четырнадцатая

В то время, когда Сережа жил в Швейцарии, в городе появился маньяк-убийца, явление нечастое на спокойном Юге. Он задушил одну за другой двух «курочек», и новость об этом расколола обывателей: одни говорили, что вреда тут большого нет, и что маньяк вроде санитара. Другие, прогрессивные, отвечали: - Нет, ну как же так, признавая за проститутками право на жизнь и их не слишком пристойный промысел.
Не одобрявшие проституток мэр ле Шателье и губернатор утверждали, что девицы – такие же гражданки, как все, и никто не имеет права их душить. За полторы недели, прошедшие со времени двух первых убийств, страсти потеряли свежесть и даже утихли бы, если бы то же, вероятно, лицо, не задушило еще одну женщину, приличную, и не сделало попытки прикончить акушерку, поздно возвращавшуюся домой по бульвару Мажитель.
Думая, что она мертва, лицо оттащило ее в кусты и взяло сумочку, в которой были медицинский халат, кекс и немного денег. Муж, вышедший ей навстречу, вызвал врача и сообщил в полицию. Обстоятельство, что пугало перестало делить женщин на приличных и неприличных и душит всех подряд, всполошило город. Оно испугало даже тех, кто жил далеко от центра и по вечерам сидел дома. Обыватели стали упрекать городские власти в неумении навести порядок, и две левоцентристские газетки, как спущенные терьеры, напустились на губернское управление, заявляя, что губернатор не владеет ситуацией, вынудив добродушного губернатора выступить по радио и пообещать безопасность гражданам. Это казалось теперь несложным, потому что жандармы располагали приметами преступника. Он небольшой и крепкий. Подкрадывается сзади и набрасывает на горло цепь. С трупами ничего не делает: маньяк, но не сексуальный. Был и довольно любопытный нюанс, о котором рассказала акушерка: за его спиной праздно  стоял длинный тощий человек и ни во что не вмешивался.
Монпелье – город тихий, все более или менее на виду и друг дружку знают. Кроме студентов, которые держатся отдельно от всех и от которых бывают беспорядки. Проституток не больше сотни и без них обойтись нельзя, так как в университетах учится больше двух тысяч студентов мужского пола.
Поиски убийц осложнялись тем, что эти двое могли быть как раз студентами. Но, по утверждению акушерки, оба были немолодые, а студенты – ребята молодые. Во-вторых, студенты по-своему бережно относились к "курочкам".



Поиски преступной пары контролировал комиссар Уголовной полиции Жан-Луи Ален, который между делом дал большое интервью «М-Э», вслед за губернатором выступил по городскому радио, посетил университеты, встретился со студентками и строго сказал: Не балуйтесь!
- Если бы он не покушался на порядочных, его можно было бы сохранить, как борца за нравственность, - сказал Сережа.
- Не мели, - прервала княгиня. Она переписывалась с Элен. Писала ей длинные, прочувствованные письма, в которых звала ее погостить и извинялась за своих дураков-мужчин. Что они натворили и в чем могли провиниться перед Элен, она не знала, но твердо была убеждена, что натворили.
Князь рассказывал, как будучи губернатором, устраивал облавы на проституток, ходил на них посмотреть в жандармскую управу и не нашел среди них ни одной порядочной.
- Еще бы ты не пошел и не посмотрел! – говорила Ольга Юрьевна.

В сумерках матери запирали взрослых дочерей на замок. А те, собираясь стайками, стремились по вечерам на площадь. В сущности, на площади ничего не было, кроме фасадов  домов, высоких платанов, двух открытых всю ночь кафе и реклам кинематографа. Правда, в кафе-шантане на бульваре Мажитель играла музыка и в него приезжали из Сета моряки. Низкорослые малайцы показывали девочкам зажатые в ладонях часики – плату за услуги.

Заново освоившись в городе, совершив нужные визиты и соскучившись, Сережа отправился в Уголовную полицию и сказал комиссару: Ален! Давай я поймаю этих двух!
Апрель был ветреный и дождливый и, вопреки ожиданиям, в ботаническом саду не расцвела форзиция - раскидистые кусты, покрытые ярко-желтыми цветами.

По вечерам Сережа приезжал на де Вентейль. Патриция, которая в ожидании родов жила у матери, старалась не показываться ему на глаза, так как очень подурнела. Она и в лучшем своем виде ему не нравилась, но Элен велела ему быть с ней милосердным. Он едва замечал Патрицию, а она не могла понять, для чего он ездит к ним. Ей нравилось просыпаться по ночам, и слушая шум дождя, думать, что он живет около нее в Монпелье.
Жизни обоих, следуя одна около другой на расстоянии, не перекрещивались и не подчиняли одна другую. Ребенком он не интересовался.
Она чувствовала, что у него и Жаклин появилось что-то похожее на тайну и что он неспроста приезжает по вечерам на де Вентейль, но не расспрашивала ни его, ни мать, подозревая возобновившуюся интрижку с Соланж. Жаклин предупредила ее - если вдруг позвонит княгиня, она должна отвечать, что Сережа гуляет с Соланж. Но с Соланж он в это время не гулял, Патриция это знала.

Однажды ночью она услышала, как у ограды затормозил автомобиль, и по холодному полу босиком подошла к окну. Под фонарем стоял жандармский авто с открытой дверцей, из него выскочил Сережа, что-то сказал жандармам, захлопнул дверцу и под дождем не быстро, спокойно вошел в их двор. Она услышала, как Жаклин открыла ему, и он сказал: - Черт знает, что у них за машина. Не знаешь – задом из нее вылезать или грудью вперед выбрасываться!
- Потише, Серж.
- У вас ноги в чулках не чешутся? У меня чешутся. Глянь, чулок порвал.
- Тише, спят, - мягко повторила Жаклин, покормила его в столовой португальским горячим супом с потрошками, который держала на плите, затем они прошли в кабинет мсье ле Шателье и стало тихо. Был пятый час утра, и еще не рассветало.

Патриция вернулась в постель и сидела под одеялом до утра, стараясь понять увиденное. В желтом свете фонарей ей показалось, что на Сереже были ботфорты и чулки, а на голове - почти мужская шляпа Жаклин и под ней парик, в котором он был на карнавале.
В какие игры играют по ночам он и ее мать, предупредившая, что княгине нужно отвечать, что Сережа гуляет с Соланж?
И почему уголовная полиция? Как она может его использовать? Про маньяка  она не знала, так как две недели лежала в клинике и не читала газет, а когда накануне возвращения Сережи из Швейцарии вернулась домой и поселилась у родителей, в доме о нем не говорили.

В следующую ночь она прислушивалась к шуму за окном и поднимала голову, когда мимо проезжал автомобиль. После полуночи машины совсем перестали ездить, и она слышала только шум ветра в кронах высоких тополей и резкие выкрики котов. И еще слышала, как Жаклин в своей спальне тоже подходит к окну и ждет. В четыре часа у обочины снова затормозил автомобиль, и вышел Сережа – в адмиральском кителе и ботфортах, с голыми от высоких наколенников ногами – теперь она увидела, что на нем нет ни брюк, ни юбки. Из-под кителя был виден краешек черных кружев. Опять Жаклин открыла ему, покормила в столовой и уложила спать.

Патриция убедилась, что его как-то используют жандармы. Но для чего? Кому нужно, чтобы он разгуливал по ночам в маскарадном костюме адмиральши?
Она позвонила Лансере-Сориньи, но когда тот пришел, вальяжный, толстый, брезгливо не замечающий ее беременность, оказалось, что она ничего не может ему сказать.
А вскоре пришел Сережа, и Сориньи спросил: - Итак, ты начал уже заниматься делом?
- Каким делом? - спросил Сережа. Сориньи был умный и понимал, что без необходимости он не придет на де Вентейль.
Вернувшись из Швейцарии, Сережа пообещал ему перевести димины дневники на французский, а затем на немецкий языки. Печатать их должен был в своей типографии Мартин Райан, а Сориньи собирался написать предисловие и комментарии.
- Не довольно ли развлекаться, Серж? Сколько ты уже перевел?
- Нисколько.
- Почему?
- Не знаю. Муза не посетила.
- Тебе нужна муза, чтобы переводить?
- Мне нужно, чтобы меня не поторапливали.
- Где ты бываешь по ночам? – спросила Патриция, когда Сориньи уехал.
- По каким ночам?
- Сегодня. Вчера. Всегда.
- Сплю! А почему ты спрашиваешь?
Он опять уехал с жандармами, а утром она услышала, как Соланж болтает по телефону о маньяке, и догадалась, куда по ночам, одетым женщиной, отправляет его Жаклин.

***
В сумерках он приезжал на де Вентейль и переодевался в маскарадный костюм. Жаклин пудрила и румянила ему лицо, подводила черным карандашом глаза, надевала парик, и на бульвар он попадал совершенной женщиной, причем женщиной развратной, так что пугался своих отражений в окнах. Делать ему ничего не приходилось. Вечера были длинные, то дождливые, то тихие. В дождливые было поспокойнее. Для прогулок ему указали место, на котором были задушены проститутка и акушерка. С тех пор, как начались нападения, ночные бабочки сюда не ходили. Но даже и это проклятое место ему уступили неохотно. Когда он появился на нем, "курочки" собрались толпой, чтоб его прогнать. А поговорив с ним, определили, что он не женщина. И не вполне  мужчина. Ему сказали, где собираются такие, как он, а здесь сейчас с голыми ногами ходить опасно: могут принять за женщину.
Один из «таких, как он», пришел на него взглянуть, деловито задал ему несколько специфических вопросов и дал несколько специфических советов.

Он подружился почти со всеми женщинами, которые отнеслись к нему очень хорошо и по-своему грубовато его подбадривали. Соскучившись гулять в одиночку, он выходил с  ними поболтать в освещенном месте, под фонарями бульвара Мажитель и под пальмами у нарядного входа в гостиницу «Лилия и лев».
Он видел, как из одну за другой уводили в отель и увозили на машинах. А до этого долго договаривались. Одна из девочек, вернувшись по боковой улице пешком, в небрежно надетой шляпке и с растрепавшейся прической, предложила ему денег и сунула смятую купюру за обшлаг его рукава. Они оценили его костюм. В сущности, в первые ночи между ними только и было разговору об одетом адмиралом новеньком, о его кружевах, ботфортах и цене  кружев и ботфортов.
Решили, что он (если он может сказать про себя, что это - он) с побережья и не из бедных. Манеры у него были манерами короля в изгнании. Сутенер назначил ему примерную цену и попросил ее придерживаться. Не сбивать ни в коем случае: за такие вещи били. А клиенты – совсем молодые и старые, облезлые, стали эту цену давать, принимая его за женщину, и нужна была изворотливость, чтобы их отпугивать. В первый вечер он подрался со студентами, которые скинулись на него по франку и, не считаясь с его нежеланием идти с ними, стали его тащить.
Студентам понравился костюм - независимо от того, кто в нем помещался. В первый вечер от них не было отбоя. Иные отступали, как только он говорил, что он мужчина – поэтому вряд ли им подходит. Ален отрепетировал с ним несколько уловок, которые должны были помочь ему не попасть в неприятную историю. Если же положение становилось безнадежным, являлись жандармы и отбивали его у публики. Это бывало дважды за ночь: его силой уводили с собой, но при этом не накидывали цепочки и не имели намерения душить, а просто теснили в переулок и предлагали деньги.
С клиентами, которые, не имели намерения набросить ему на горло цепь, а справлялись о цене и согласны были платить, было трудно разговаривать и почти невозможно убедить, что он им не подходит.
Хуже всего было то, что случилось в четвертую ночь: из музыкального театра вышел де Бельфор и вместо того, чтобы сесть в свою машину, бодро зашагал в направлении бульвара. Сережа отодвинулся в тень, но приятель разглядел в потемках знакомый нарядный китель, и как Сережа ни отворачивал лица, схватил его за плечи и повернул к себе: - Серж! Это что за маскарад? Ты что здесь делаешь?
- Не ори! – прошипел Сережа. – Уходи отсюда.
Но граф и не думал уходить и разглядывал его с раздражающим вниманием.
В тот вечер один из приятелей Гаспара, театральный художник-постановщик, сообщил, что на бульваре появилась новая девчонка, - смешная, но очень стильная: вырядилась в адмиральский китель и думает о себе, что адмирал. Гончаков, понял де Бельфор, вспомнив, как грубо он сам напоролся на этот китель и какая стильная ему почудилась в нем девица.
- Подлинный адмиральский китель и высокие ботфорты. А между ними какая-то кружевная юбочка. Граф, дай денег. Я ее приведу сюда, разглядим, что и как на нее надето. У меня появились кое-какие мысли насчет твоей постановки, - сказал художник.
- Я сам схожу. А с чего ты взял, что она из курочек?
- Повадки! Гуляет отдельно от всех под туями. Туда сейчас ни одна не ходит. Кстати, и за это место ее побьют. Или уже побили.
Гончаков, подумал опять Гаспар, надел свой плащ и пошел смотреть девицу. В том, что под туями ходит Гончаков, он не сомневался, хотя повод, ради которого он надел китель и ботфорты и стал гулять, представляясь курочкой, был ему пока недоступен. Девчонка, которую изображал Сережа, должна быть не такой, как все они, чтобы театральный художник, талантливый и с высокой степенью шизофрении, захотел обсуждать ее с Гаспаром. Значит, она его задела. Так или иначе, выйдя из театра, граф пошел на бульвар взглянуть на китель.

- Серж, ты с ума сошел? Ты что здесь делаешь в этом туалете? Ты обещал мне сохранить его до премьеры новым!
- Уходи, - повторил Сережа. Граф и не думал уходить, а продолжал пристально на него смотреть.
- А почему мы шепчем?
- Я сказал – уходи отсюда. Я тебе морду сейчас набью, - сказал Сережа. И вдруг странная догадка: а не маньяк ли Гаспар с его обаятельной испорченностью, склонностью ко всякого рода приключениям, - неприятно поразила его.
Он замолчал и так же пристально, как смотрел на него Гаспар, взглянул в яркое лицо, подошел вплотную и сунул обе руки в карманы его плаща, опасаясь найти в них цепь.
Он испугался. Испугался не Гаспара, а открытия, что они с Гаспаром могут оказаться по разные стороны закона – и он приложит руку к тому, что Гаспар попадет на эшафот, Гаспар, который унес его от смерти и опекал его.
- Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас…
- Что такое?
- Господи, Гаспар! Шел бы ты отсюда!

Он нащупал в карманах смятую театральную программку, сложенный носовой платок - но ничего похожего на цепь, струну или веревочку.
- Иди домой, - попросил Сережа, с облегчением вынимая руки из карманов графского плаща.
- Ты можешь объяснить, что ты здесь делаешь?
- Не могу. Уходи, пожалуйста.
- Сам подумай, как я могу уйти!
- Родил же кто-то такую твердолобую бестию! – сказал Сережа в сердцах и прошептал ему в ухо: - Я поспорил... Продержусь я неделю или нет.
- И ночи не продержишься. Тебя изнасилуют, вот и все. Как женщину, и как мальчика. Я даже знаю, кто это сделает.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. Второе, Серж: берегись маньяка. Он может принять тебя за женщину. Давай-ка я отвезу тебя домой. Или пойдем со мной в театр. Твоей байке про пари я не верю.
- А чему веришь?
- Я уж и не знаю. Я просто ошалел от этой вещи. Безумие какое-то!
 - Уходи, - начиная сердиться, сказал Сережа. – Пока я физиономию тебе не раскрасил! Иди отсюда!
- Я не уйду, пока ты не объяснишь мне, что ты здесь делаешь! Я маме твоей позвоню, вот что! Пусть она тебя заберет отсюда! – громко сказал Гаспар. Сережа зажал ему рот ладонью и ударил его в живот.
Гаспар застонал и скрючился.
- Нарвался. Иди теперь. Утром объясню.
Вернувшись в театр, сильно заинтригованный и взбудораженный до крайности, Гаспар сказал постановщику и его ученику: - Я хочу знать, что собой представляет это новое существо в мундире. Приведите его ко мне. Посулите, сколько оно захочет.
- Хорошо, - согласился постановщик. – Будем вдвоем ее использовать. А после я ее напишу. Голой. Потом одетой. Ой, как я ее напишу, Гаспар!
Его смышленый ученик подпрыгнул и сказал: - А потом мы все с ней переспим.
- Я первый, - сказал Гаспар.

Ничего они не добились. Новое лицо было как будто заколдовано: нипочем не соглашалось пойти с ними в театр, говоря, что уже условилось с одним человеком и с ним уйдет. Когда они попытались увести его силой (театр был в двух шагах, и своих любовниц они водили в мастерскую, из которой отдельная дверь выходила на задворки), появились жандармы и отбили у них девицу. И после этого некоторое время караулили ее, а им велели идти домой. Когда же они сделали еще одну попытку увести ее в театр, то их попросту скрутили, доставили в отделение полиции, обыскали и подробно расспросили, кто они и что делали на бульваре Мажитель. У мальчика было подозрение, что их приняли за уголовников, но так как один из жандармов знал обоих и поручился за их добропорядочность, их отпустили, но велели к проститутке не приставать и вести себя прилично. Посещение вонючего отделения полиции отбило у них охоту добиваться девки.

Когда закрылся театр, граф сел в кафе у окна и стал наблюдать через мокрое стекло. Проходя мимо него, Сережа каждый раз видел бледный овал лица, озабоченные черные глаза - и делал ему неприличный жест. После полуночи кабачек закрыли, и Гаспару пришлось уйти домой. А ко второму завтраку Сережа сам явился к нему и, хотя можно было говорить громко, чуть слышно попросил: - Не ходи на бульвар, не шпионь за мной! И не спрашивай, что я там делаю. Если не догадался, то и не спрашивай.
- Ты должен понять, что у меня голова идет кругом от этой вещи! – Граф был в халате и толком еще не вставал с постели. Выглядело это так, как будто Сережа приехал проведать раненного. - А что ты делаешь на бульваре Мажитель?
- Я там гуляю. Гаспар, я придумал замечательную вещь! Я придумал себе мужскую роль! Леди Гамильтон мне больше не предлагай. Пусть ее женщина играет. А я буду играть роль старпома! Старпом – это…как бы тебе объяснить точнее… На каждом корабле есть человек! Называется старпом! Старший помощник капитана. Ты не дергайся, ты слушай! Это будет такое скачущее существо, которое будет танцевать, прыжками врываться в сюжет, всем мешать и все рушить. Вводный персонаж.
- Вроде резонера?
- Ну да, только он будет все время прыгать. У него даже музыки собственной не будет. Будет развиваться чужой сюжет, а он будет скакать на периферии конфликта и иногда с периферии выпрыгивать вперед. Я ночью видел парня, который все время прыгал. Очень музыкально. Жалко, я не могу тебе его показать, чтобы ты понял рисунок роли.
- Этот мальчик – подмастерье постановщика. Я их послал, чтобы они привели тебя в театр.
- Больше не  посылай. Вид у них как раз такой, как у тех двух, которых ищут. Арестуют, ходи отбивай потом.
- Ты можешь объяснить, что ты делал на площади Канург?
- А ты не догадался?
- Ты ловишь мальяков, Серж? Один?
- Не один. С жандармами. Гаспар, если ты проговоришься об этом Сориньи, а тот напишет в своей газете, я заберу у тебя спектакль и отвезу в Париж.
- А если они тебя задушат?
- А если нет?
- Серж, никто из порядочных не сотрудничает с жандармами. Никто из порядочных их не уважает.
- Не мешай мне, Гаспар. Пожалуйста! Мне это весело!
- Почему ты меня не позвал? Я от скуки с ума схожу, а ты тайком веселишься. Это не по-товарищески, Серж.
- С тобой бесполезно разговаривать. Я тебя предупреждаю: сунешься ко мне вечером – я скажу жандармам, что ты – маньяк и каждый вечер приходишь меня душить. Я тебя запомнил.

Собственно, граф еще накануне догадался, что он помогает Алену ловить убийц, но слишком это было удивительно. Эстетический ум Гаспара не мог постичь, что общего между русским аристократом и Аленом. От этого граф страдал. Он не любил Алена.
- Мама знает?
- Маме не надо знать. Мамы не понимают такие вещи. Мама меня запрет.
- И прекрасно сделает. Я тоже не понимаю, Серж.
- Я тебе сказал: мне это весело. 
- Ну, а я не понимаю, как ты мог связаться с грубияном Аленом. Пусть Ален выставит на бульвар кого-нибудь другого.
- Я сам это предложил, Гаспар! Если ты проговоришься своей жене, или Сориньи, или Россетту, ты мне больше не друг, и я заберу у тебя право на спектакль.
- Ладно, - сказал Гаспар. – Что ты вчера насчет звездного неба толковал?
- Это Кант сказал: есть две бесспорных вещи – звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас. Так ты не проговоришься?
- Нет.

***
В то, что он действительно не проговорится, Сережа не верил. Граф был человек ненадежный, и по расчетам Сережи город должен был узнать обо всем еще до ужина. Оставалось надеяться на то, что убийца не принадлежит к приближенным к Гаспару обывателям, и городские сплетни не достигнут его ушей.

Чтобы держать в узде язык Гаспара, Сереже пришлось к нему подлизываться. Он старался проводить с ним как можно больше времени, чтобы тот не соскучился и не пошел болтать в гостинных. Он виделся с ним то у него дома на улице ле Бурже, то в музыкальном театре, то ездил с ним верхом и учил стрелять из кольта. Он увидел костюм Петрушки, сшитый в парижском салоне графини Натали. Костюм был надет на большую куклу.

Граф оказался человеком дисциплинированным и по ночам не подходил, хотя проводил все вечера в кафе на бульваре Мажитель. В городе ничего не знали: значит, он сумел сохранить это в секрете. 
Чтобы занять Гаспара, Сережа стал репетировать спектакль и познакомился с художником-постановщиком и подмастерьем. Между исполнителем одной из главных ролей и художником-постановщиком мало общего, - они могли никогда не встретиться. Но его интересовал мальчик-подмастерье, он наблюдал за ним и собирался использовать на сцене его прыжки. Ему почти сразу стало ясно, что роль старпома подмастерье сыграл бы лучше. Он предложил Гаспару отдать роль мальчику. "Тогда играй леди Гамильтон", - возразил Гаспар. От женской роли Сережа отказался и довольно бездарно делал на сцене то, что парнишка гениально делал в жизни.

Когда он стал репетировать спектакль, он стал думать о нем всерьез и постоянно. Если Гаспар действительно собирался его поставить, его следовало сделать как можно лучше. Детскую версию, детское толкование образа леди Гамильтон граф находил превосходными и считал, что менять ничего не нужно, а нужно ставить. Что же касается Сережи, то когда он, после перерыва в пять или шесть лет, в которые он не думал о спектакле и забыл о нем, повзрослевшим и сильно изменившимся нравственно, новыми глазами прочел партитуру и клавир, то он нашел их чудовищными в своей наивности и отсутствии жизненного опыта. Особенно леди Гамильтон показалась ему ужасна тем, что была абсолютно лишена черт, которыми наделены обычные, нормальные женщины, с которыми жил Сережа.
В целом спектакль можно было оставить, как есть, в память о детской постановке, но образ Леди нужно было менять, пока Гаспар не назначил репетиций. Как менять, Сережа не знал, но оставить его в прежнем виде было нельзя. Прежде всего нужно было спустить Леди с небес на землю и сделать простою женщиной, как все. «Как все» в представлении Сережи, который в эти дни дружил с проститутками, значило нечто среднее между Элен и проститутками.
 Элен для постановки не подходила. Он повертел ее так и этак и начал искать среди других. Так же мало подошли проститутки. Оказалось, от них мало что можно взять, хотя они казались очень фактурными. Ни в их разговорах, ни в их манерах не было ничего от леди. Они были пинком от детского ко взрослому представлению о женщине – и только. За этот пинок он был благодарен. Но женщина, которая будет царить в спектакле, пока не прорисовывалась. О ней было бесполезно толковать с Гаспаром: Гаспара она устраивала, какая есть. А взрослый Сережа ее уже ненавидел и не понимал, как можно было всерьез писать ее такой несусветной дурой.

В одну из ночей, когда он почти засыпал, прохаживаясь под туями, ему пригрезилось, что она поет песню про Санкт-Петербург, которую сочинил Дима, а он записал в альбом органистки из Джелатти. Она пела ее протяжно, без оперного шика, как простолюдинка из дешевого кабака. И это ему понравилось. Он целый день вспоминал, как она пела, и в новом тексте Санкт-Петербург сам собой легко сменился на Лондон, хотя речь в песне шла о белых ночах, а он не знал, есть ли в Лондоне белые ночи. Надеялся, что есть, так как город был северный, а в северных городах темнеет поздно. Тем же вечером сама собой сочинилась небольшая арийка, которая более, чем песенка о Лондоне, делала ее простолюдинкой. Он довольно долго не мог понять, как она должна выглядеть, когда будет это петь, и ни Гаспар, ни постановщик не могли ему помочь, так как в их представлении Гамильтон была леди и должна была выглядеть шикарно. Обсуждать это с ними казалось Сереже бесполезно, а нужно было предложить готовый образ и сказать: вот так она будет выглядеть. Не Леди. А просто женщина. Они могли не понять, но должны были согласиться с ним. Он с самого начала был уверен, что публика поймет все правильно, и искал образ для публики, а не для себя.

И вдруг он ее увидел. Она мыла пол в мясной лавке и выплеснула грязную воду ему под ноги. Сгоряча он обозвал ее дурой и не сразу понял, что это она. Проходи, сука, – сказала она спокойно. «Дай тряпку, - попросил он, оглядывая и подтягивая вверх забрызганный помпезный ботфорт.
Она вынула из-за пояса и подала тряпку, которая пахла застаревшим салом. Подождала, пока он оботрет сапоги, а затем закрыла дверь. Она была высокая, изможденная. Волосы у нее были похожи на черные жгуты и свисали на лицо и на плечи. На ней была бесформенная черная юбка и полосатая матросская рубашка. Так в представлении Сережи выглядели уличные акробатки и так должна была выглядеть леди Гамильтон, когда она не в парадных одеждах и не в адмиральском кителе.

По вечерам он отправлялся на бульвар и гулял там в одиночестве, заглядывая в мясную лавку и подходя поболтать к профессиональным курочкам. Новый образ Леди, о котором он еще ничего не сказал Гаспару, нравился ему чрезвычайно, но больше его не мучил. Теперь он просто «ловил маньяка» и помнил наставление, которому научили шведы на лыжной базе: все время думай. Не отвлекайся. Думай, куда ткнуть палку, куда поставить ногу, где сделать поворот. Не отвлекайся. Думай. И он думал. Он был готов к тому, что на него должны напасть. В постоянных размышлениях о том, как это может быть, и в разговорах с Гаспаром он рисовал себе героическую картину, как на него нападут с цепочкой, как он вывернется и сам, не дожидаясь жандармов, обезвредит одного, затем другого, так что жандармам останется только затолкать их в автомобиль и увезти в уголовную полицию.

Он гулял неделю, а на него никто не напал, и это начинало казаться странным. Может быть, ребята уехали из города? Может, распознали наживку и не хотели ее глотать? А может быть, их отпугнул адмиральский китель. С другой стороны, в эти дни никого не убили, стало быть, его одинокие прогулки на бульваре не были совершенно бесполезны.


***
Чего он никак не ожидал, так это того, что он ничего не сможет сделать. Напали на него, правду сказать, внезапно и очень дерзко. Жандармы замешкались, и их промедление чуть не стоило ему жизни. Вечер был благоуханный и безветренный, по-настоящему теплый вечер, и было только около девяти часов, не совсем еще стемнело и на бульваре и площади Канург толклось много всякого народу. Кричали дети, которых уводили домой. Правда, на бульваре было одно такое глухое место, скрытое от глаз разросшимися кустами бирючины и старыми, наполовину лохматыми, наполовину лысыми туями, про которые муниципалитет никак не мог решить: то ли их постричь, то ли вырвать с корнем и посадить молодой кустарник. В этом месте можно было незаметно душить в любое время суток, такое оно было скрытое от глаз и уединенное. Студенты, если некуда было деться, водили сюда своих подружек.

Наученный инструкторами думать, он знал каждый куст, каждую нишу в старых туях, и если ждал нападения, то почти наверняка – именно в этом месте. В этом месте ему рисовались  героические картинки быстрого захвата и обезвреживания обоих уголовников.

И все-таки, когда тонкая туалетная цепочка резко и болезненно перетянула его шею, для него это было крайне неожиданно, он даже не понял, что случилось, и не оценил это как опасность, а просто выгнулся назад, чтобы ослабить натяжение, и постарался разжать цепочку пальцами. И первое, и второе оказалось бесполезно: между шеей и металлом не оказалось зазора, в который можно было протиснуть пальцы. Он понял, что ничего не сможет сделать: ни позвать жандармов, ни даже выжить. Тот, кто набросил цепочку, был профессионал, и знал, что если взялся душить – то нужно душить, делать это быстро и решительно, а медлить и примериваться в таком положении нельзя. Рука была сильной, жесткой. И какой-то неумной. Такие руки бывают у людей, с которыми бесполезно разговаривать. Делать Сереже было нечего – разве что постараться поскорей умереть: быть живым было отвратительно. Все, подумал он и упал на колени в своих ботфортах, чего ужасно потом стыдился.
Спасли его прибежавшие жандармы.

В кафе, где сидел Гаспар, ворвались два оживленных студента, и стало весело, шумно. Поймали! Только что! Курочку душил. Только что приладился, а они тут как тут. Скрутили.

Гаспар вскочил и побежал посмотреть. К месту нападения его не пустили. Оно было оцеплено; на въезде в аллею стоял закрытый фургон. Суеты и шума было не меньше, чем в кафе, но в кафе можно было заходить беспрепятственно, а с той части бульвара, которое в полицейских протоколах именовалось местом происшествия, выгоняли всех, кто не был свидетелем или участником нападения.

Издали граф увидел, что кого-то погрузили в фургон и повезли в уголовную полицию, после чего стало можно беспрепятственно ходить по всей аллее. Но Сережу он не видел. Зеваки сказали, что "курочку" увез на своей машине комиссар, что она непрерывно кашляла и то ли не хотела, а то ли не могла разговаривать: ее очень сильно придушили.

Гаспар отправился в уголовную полицию. Он даже не обрадовался, что все закончилось.
У жандармерии стояли три служебных автомобиля и синий бьюик князя Сергей Сергеича, а в помещении было полно жандармов. В комнате предварительного следствия воздух был сизый от табачного дыма. В помещении размером три на четыре метра толпилось не меньше дюжины мужчин в отсыревших плащах и кепи. Сережа в расстегнутом адмиральском кителе и чулках на красных подвязках сидел на грязной табуретке посреди комнаты и непрерывно кашлял. Горло у него было обвязано грязным полотенцем. Он думал, что с бульвара его отпустят домой, а утром напишут о нем в газетах, и тем все кончится. Толку от него не было сейчас никакого, давать показания он не мог. На шее у него была пухлая багровая полоса, а общее ощущение такое, будто ему свернули шею. В этом состоянии он сидел в прокуренной комнате на вонючем табурете. Домой его обещали отвезти позже. Никакой медицинской помощи ему не оказывали, только вызвали по телефону Марка Дейтона. Прежде Дейтона приехал его отец, а затем Жаклин с перепуганной Патрицией, которая со своим животом не поместилась в комнате, поэтому ожидала в коридоре. Когда вошел отец, Сережа крякнул. Все как-то испуганно притихли, но он  закашлял и вокруг него все опять загомонили.
- Не бойтесь, это еще не матушка, - сказал старший Гончаков. – Но советую вам отсюда убраться: следующей приедет матушка.
- Нам всем на это время следует убраться из города? – спросил Ален. 
- Тебе – следует.
- Что с тобой? Что у тебя на шее? Тебя душили? – обеспокоенно спросила Жаклин.
- А как ты хотела?
- Какой ужас. Как это неудобно перед мамой.
- Козел! – сказал Сережа. Слово козел было в большом ходу. Все курили, и Жаклин попросила сигарету.
- Не дыми мне в лицо, - попросил Сережа.
- А где он? Можно посмотреть?
- Там не на что смотреть. Вот такой! – показал он на метр от пола.
- Метр шестьдесят два, - уточнил жандарм.
- Откуда-то сзади подошел. Бесшумно. Я думал – концы отдам. Он такой мощный одр!
- А второй?
- Балбес! Как вы всю жизнь в чулках ходите? Это какой-то ужас!
- Почему ужас?
- Ничего нельзя делать. Я понял, почему от женщин нет никакого проку.
- Вот так и мучаемся.

Приехал Марк Дейтон, обследовал его горло и предложил лечь в клинику, где ему дадут кислородную подушку. Сережа ответил, что лучше уедет опять в Швейцарию. Марк подтвердил, что это и правда лучше. Грязное полотенце он заменил на чистую повязку, которую Сережа тотчас содрал: она мешала ему дышать.

Приехал Лансере-Сориньи с фоторепортером Морисом Мерсье. Фоторепортер стал снимать его с жандармами, с Аленом, со служебной собакой, с отцом и со служебной собакой, со служебной собакой и Жаклин.
Сережа не знал, откуда взялась собака. Преступников она не ловила. Но когда его фотографировали, на снимках оказалась служебная собака. Она дышала ему в лицо. Он пинал ее ногой и каждую минуту был готов потерять сознание. Дышать ему было нечем. Весь прокуренный воздух вдыхала в себя собака. Он ждал, когда все кончится, и можно будет ехать домой. Сориньи сфотографировался с Патрицией, после чего Ален вдруг объявил, что Сережа им до утра не нужен.

Он взглянул на отца. Сергей Сергеич сказал – жаль, что он сейчас не в Париже. Жандармы тоже занервничали и заговорили о том, как неделикатно, что Сережа сидит здесь и подвергает их всех опасности. Каждый из них по-своему, но довольно точно представлял себе разгневанную мамашу и каждый считал, что с женщиной лучше всего объясняться дома: там она легче понимает. Если она вообще что-то понимает.
- Я лучше поеду, - сказал он, и жандармы согласились, что это и правда лучше.
- Я с тобой, - сказала Жаклин.
- Это ни к чему. Делай вид, будто ты ни при чем.
- Как я могу быть ни при чем, когда ты у меня ночевал?
- Ты думала, что я гулял с Соланж. Матушка тебе доверяет, и для нее будет ударом, что ты способна подложить ей свинью. Каждый спасается, как может.
- Это против нравственности, если ты поедешь один.
- Нравственность тут ни при чем, а я не хочу, чтобы вы рассорились. Она наговорит тебе гадостей, которых ты никогда ей не простишь, останется одна и будет жалеть, что погорячилась. Не надо выпускать джинна из бутылки. Пока, ребята!
- Пока, пока.
- Да ведь попадет!
- Я с самого начала знал, что попадет.
Князь подал Жаклин ее плащ, и она оделась.
- Мне иногда кажется, что ты не на той женщине женился, - сказал Сережа. – Эта хоть что-то понимает.
- Может быть, вызвать Элен? Она бы смогла повлиять на маму.
- По-моему, неудобно ее дергать. Она получит газету и будет гордиться мной.
- Все-таки нужно объясниться, - сказала Жаклин. – Она все равно узнает. Матери всегда узнают такие вещи. И будет хуже, если узнает от других. Нельзя рисковать чужим ребенком.
- Он влез бы в это без тебя.
- Но он сделал это с моим участием. Она мне не простит.
- Не сегодня. Пусть охолонет.
Гончаков-отец вывел машину со стоянки уголовной полиции и помчался по улице Шамбери, мигая фарами. В манере вести машину он так же пританцовывал, как ходил. Патриции стало дурно. Ей было жаль, что кончилось время, когда она видела Сережу каждый вечер. Она вспоминала толстый темный отек на белой шее и плакала от нежности. С любовью и страстью она справлялась, но нежность к нему оказывалась каждый раз невыносима и она страдала больше всего от нежности.