БЗ. Глава 1. Эйне. Параграфы 28-34

1.28. Возвращение


Мы приземлились на крышу моего дома. Эйне сказала:

– Подожди, я сейчас.

Я осталась на крыше одна. Начал накрапывать дождь, и я подстави­ла ему лицо. Мне было уже не холодно, и физически я чувствовала себя отлично. Мучительный голод унялся, моя сытая утроба не при­чиняла мне никакого беспокойства. Я сидела на крыше, ничего не делала и ждала Эйне. Почти все окна в округе погасли.

Её посадка была, как всегда, точной – прямо на конёк крыши. Я все­гда поражалась, как фантастически она держала равновесие, и у меня под­жилки вздрагивали, когда она преспокойно расхаживала по самому краеш­ку на большой высоте. В руках у Эйне был целый ворох роз.

– На, возьми.

Я с удивлением приняла цветы. Эйне пояснила:

– Это для отмазки, если дома будут спрашивать, где ты была. Сочи­нишь что-нибудь. Типа, свидание. Ну, в общем, сама придумаешь.

Так как ушла я сегодня через дверь, то и возвращаться следовало тем же способом. На крыльце горел свет. Эйне сказала:

– Постой-ка. Ты испачкалась, надо тебя немножко умыть.

Она принялась вылизывать меня вокруг рта. Это было щекотно. Поднимаясь по ступенькам, я рассматривала букет. Роскошные, кроваво-а­лые розы поблёскивали капельками дождя на бархатных лепестках, и сто­ить такой букетик мог... Впрочем, Эйне не пользовалась деньгами, она бра­ла всё даром. Неужто ограбила цветочный магазин?

– Ты знаешь, который час? – встретил меня отец.

Был уже час ночи. Отец хмуро поглядел и на меня, и на розы, зато Алла была от букета в восторге. Выяснив количество цветов и что-то под­считав в уме, она вздохнула, улыбнулась и сказала:

– Ой, я тебе прямо завидую!

Она решила, что у меня появился богатый поклонник.

В ванной я столкнулась лицом к лицу с бледной особой, глаза кото­рой плотоядно горели. Я шарахнулась от неё, но уже в следующий миг по­няла, что это было зеркало.


1.29. Я задвигаю универ


Проснулась я золотым осенним утром. Окно отпотело, грустное солнце горело в капельках воды. Я взглянула на часы: мама дорогая! Пол-одиннадцатого. На пары опоздала! Ладно, к чёрту. Задвину сегодня уни­вер.

Чувствовала я себя отлично. По привычке поставила чайник, сва­рила яйцо, достала майонез. Но, откусив от половинки яйца, покрытой толстым слоем майонеза, я почувствовала гнусный вкус тухлых рыбьих потрохов. Меня передёрнуло от омерзения, и я выплюнула всё в мойку. Прополоскав рот водой, я опустилась на табуретку.

Фонтанчик крови. Вкус блаженства.

Блюдце разлетелось вдребезги, нетронутая половинка яйца шлёпну­лась на пол майонезом вниз.

Он возвращался поздно вечером с работы, дома его ждала семья. Он зашёл в круглосуточный магазин и купил продукты, как, наверное, делал всегда или часто. Но домой он в тот вечер не вернулся, потому что Эйне ска­зала, что мне плохо, и нужна его помощь. И он поверил.

Метнувшись к зеркалу, я увидела там себя. Не особо бледная, и клыков нет. Кто же я? Упырь или ещё человек? Ничего себе «пробная вер­сия»!

Что мне теперь делать?

Задвинув универ, я целый день то плакала, то металась по квартире, а иногда то и другое одновременно. На моём столе стоял шикарный букет алых, как кровь, роз, напоминая... Я опять не приготовила ужин, и Алла, укоризненно качая головой, сама стояла у плиты. Впрочем, её, наверно, утешала мысль о том, что скоро я наконец выйду замуж, и моя комната освободится.

Сидя в постели без сна, я прислушивалась к своему нутру. Вчераш­ней кровавой трапезы хватило на целый день, но в животе уже начал шеве­литься голодный червячок. Это пока не был пожар, но под ложечкой поса­сывало.


1.30. Ужин


Я вытерпела без еды в общей сложности часов сорок пять – сорок шесть, а к вечеру вторых суток мой живот уже основательно подвело.

Я открыла холодильник. Попытаюсь всё-таки что-нибудь съесть, хоть и противно. Так, что наименее отвратительно? Кажется, хлеб не очень гадкий, хотя у него резиновый вкус. Но резина всё-таки не так омерзитель­на, как тухлые рыбьи кишки. Вода тоже ничего. Итак, хлеб с водой. Что ж, лучше так, чем…

Я отрезала ломтик хлеба и налила стакан воды. Хлеб для улучше­ния вкуса я ещё и посолила. Солёная резина. Я жевала её. Жевать было ещё ничего, но вот проглотить – гораздо труднее. Вы когда-нибудь ели солёную резину? Нет? И не пробуйте!

Страшным усилием я всё-таки отправила хлеб в желудок, запила глотком воды. Вода отдавала болотом гораздо сильнее, чем раньше, но я её тоже проглотила. В животе стало как-то нехорошо, но я опять откусила от ломтика хлеба и принялась героически жевать, перемалывать челюстями солёную резину. Ну и гадость. Но есть надо, иначе я умру с голоду. А пить кровь? Ну уж нет.

Перед моими глазами стояла картинка – рука с обручальным кольцом и выва­лившиеся из пакета на асфальт продукты. Нет, нет, ни за что!.. Я познала, каково это, и с меня довольно. Я не хочу покупать целый флакон. Пусть я буду жертвой, но из-за моего голода больше никто не должен уми­рать.

Ломтик наконец-то закончился, была выпита и вода, а в животе на­растали неприятные ощущения. Я пошла в комнату и прилегла. Может, уляжется?

Нет, оно не только не улеглось, но и стало ещё хуже. В животе нача­лись рези, да такие страшные, что я сгибалась пополам. Сердце колоти­лось, в горле стоял ком.

В туалете я сунула пальцы в рот и исторгла ещё не успевший пере­вариться хлеб. От него исходил отвратительный болотный запах. Когда я выпрямилась, у меня застучало в висках, туалет поплыл вокруг меня, дверь ударила меня по лбу, а пол прихожей в заключение дал мне пощёчи­ну.


1.31. Меня колбасит


– Лёлечка, что с тобой?

Меня хлопали по щекам, обрызгивали водой. Надо мной склони­лись встревоженные отец с Аллой. Попытавшись подняться, я опять упа­ла: слабость.

– Господи, да что с ней такое?

Меня сильно шатало – хуже, чем с похмелья, а от звона в ушах я не слышала даже собственных шагов. Ещё никогда меня так не колбасило. Как будто я отравилась, хотя это был всего лишь хлеб!

Я доползла до кро­вати. Хотя я прочистила желудок, мне было всё ещё очень плохо. Тошнило, тянуло на рвоту, но желудок был пуст. В висках стучали малень­кие молоточки, а в голове звенели будильнички. Пальцы тряслись, комната плыла куда-то. Отец с Аллой вызвали «скорую». На вопрос, что я ела сего­дня, я ответила правду: хлеб с водой.

– И больше ничего?

– Ничего...

– А вчера что ели?

– Не помню...

Меня увезли в больницу.


1.32. В палате


Я не помню, как меня везли и что со мной делали: очнулась я уже ночью на железной койке под капельницей. В зарешеченное окно скрёбся дождь, во рту было сухо, как в пустыне, и у меня было такое чувство, будто из меня доставали все органы, а потом обратно в меня зашили, но всё перепутали. Я хотела пошевелить руками, но не знала, где они. Ног тоже не было. Я чувствовала себя обрубком, да и то, что от меня осталось, было перекрое­но, перепутано, наспех смётано чьей-то небрежной рукой.

В палате стояли ещё три кровати, из них заняты были только две. Моя находилась у окна; соседняя, у противоположной стены, пустовала, а кто лежал на двух кроватях по обе стороны двери, в темноте нельзя было по­нять. Да меня это и не особенно интересовало: гораздо больше меня за­нимал вопрос, где мои руки и ноги. Судя по всему, они были где-то здесь, поблизости, но объявили забастовку и не реагировали на команды мозга.

Что же это такое? Неужели я отравилась хлебом?

– Да, именно хлебом ты и отравилась. Мы не можем есть человече­скую пищу, она для нас – яд.

На подоконнике, озарённая тусклым светом фонарей, проникавшим в окно, сидела Эйне, и тень от решётки разделяла её лицо на три неравные части. Её кошачьи глаза поблёскивали, устремлённые на меня. Как она пробралась сюда? Впрочем, удивляться не приходилось: она могла про­никнуть куда угодно. Мои соседи по палате лежали смирно, как будто ни­чего не слышали.

– Хорошо, что ты догадалась сразу прочистить желудок. Если бы ты этого не сделала, было бы гораздо хуже.

Хуже? Куда уж хуже!

– Всё не так плохо, детка. Но лекарства, которыми здешние доктора тебя пичкают, бесполезны. – Эйне соскользнула с подоконника и выдерну­ла трубку капельницы из моей руки, чего я, впрочем, не почувствовала. – Я принесла ле­карство, которое тебе поможет.

Она приподняла мне голову и поднесла к моему рту горлышко како­го-то сосуда – кажется, большой бутылки. От одного запаха мне стало луч­ше: это была кровь!

– Да, детка, свежайшая артериальная кровь. Самое лучшее и единственное лекарство для хищника.

Уже только запах приободрил меня, и я смогла держать голову. От благодатной струи, лившейся через горло в желудок, я начала чувствовать и руки, и ноги. Все мои органы встали на место, жизнь возвращалась в моё несчастное тело. Ожили и расправились лёгкие, наполнилось кровью сердце, запульсировали кишки, и каждая моя клеточка радовалась и воскресала. Эйне поддерживала меня под затылок, но в этом уже не было надобности: я приподнялась, опираясь на локти, и поглощала, поглощала спасительное лекарство, и по моему телу бежали маленькие радостные конвульсии. Всё содержимое бутылки перелилось в меня, и я упала на подушку, чувствуя струящееся в теле тепло. Абсолютное физическое бла­женство, формула которого течёт в жилах каждой жертвы.

– Вот так, всё хорошо. Теперь ты пойдёшь на поправку, и никакие людские лекарства тебе не нужны...

Постарайся привыкнуть к мысли, что всё, чем живут жертвы, что они любят и ценят, чем они дорожат и восторгаются – не для тебя.

Всё, что связывало тебя с людьми, нужно оставить в прошлом. За­будь друзей, родных, всех тех, с кем ты была близка: ты уже не имеешь с ними ничего общего.

Они никто тебе. Они жертвы.

Ты другая.

Не жалей их. Ведь ты не рыдала над котлетой и не думала о бедной свинке, которую пришлось убить, чтобы перед тобой на тарелке появилась эта котлета? С какой стати ты должна проливать слёзы о жертве? Это всего лишь твоя пища.

Ты должна уйти из их мира. Их законы для тебя ничто. Ведь не ста­ла бы ты жить по правилам, принятым в стаде свиней, раз уж я привела в пример это животное?

Хищника отличает от жертвы свобода. Впрочем, некоторые жертвы тоже считают себя свободными, но они заблуждаются. Свободны только хищники, а жертва обречена на то, чтобы стать их пищей. «Свобода» жертвы не имеет ничего общего со свободой, которой обладает хищник.

Ни одна жертва не может тебе указывать, что тебе делать. Ты сама решаешь, что тебе делать, как делать и когда. Ты сама себе хозяйка. Ни одно слово из уст жертвы не может быть для тебя авторитетным. Их не­льзя уважать, нельзя им подчиняться, нельзя слушать их моралистов, про­поведующих добро и любовь. Всё это бредни, потому что они сами не де­лают того, что проповедуют. Они грызутся меж собой, убивают друг дру­га. Их общество прогнило насквозь. Их мораль уже давно стала пустой болтовнёй. И самое горькое то, что, оставшись среди них, ты можешь стать не только жертвой хищника. Ты можешь стать жертвой другой жертвы.

Беги от них!


1.33. День в городе


Так проповедовала Эйне, склонившись надо мной в тёмной палате с убогими голыми стенами и забранным решёткой окном. Может быть, она говорила вслух, а может, и передавала мне свои слова телепатически – не берусь судить. Но то, что она говорила, было страшно.

Лекарство, которое она мне дала, исцелило меня полностью. Утром врач с удивлением обнаружил пациентку в полном здравии, и после осмот­ра ему не оставалось ничего другого, как только её выписать.

Я не стала дожидаться, когда за мной придут. Физически я чувство­вала себя хорошо, но душа моя походила на город после бомбёжки. Выйдя на улицу, я подставила лицо нежаркому, грустному осеннему солнцу, слу­шая голос города. Во внутреннем кармане куртки завалялось двадцать ру­блей. Я купила в киоске сигареты.

Ключей у меня не было: видимо, предполагалось, что за мной при­дут вечером, после работы. Бродя по улицам, я смотрела на людей и дума­ла: неужели всё то, что говорила ночью Эйне – правда? Если так, то плохи мои дела.

Погрузившись в городскую уличную суету, я бродила без цели, сво­рачивая то налево, то направо, и за мной по пятам с шуршанием бежали стайки опавших листьев. Как там у Пушкина? «Унылая пора, очей очаро­ванье»? Господи, Александр Сергеевич, знали бы вы, какую шутку сыгра­ла со мной воспетая вами пора!..

Сидя на скамеечке в маленьком сквере, я пускала по ветру сигарет­ный дым и смотрела, как мимо идут мужчины, женщины, дети. Старики и подростки. Идут и не знают, что они жертвы.

Нет, нет, не может этого быть. Так нельзя. Всё это неправда. Ведь есть же Пушкин, Толстой, Леонардо, Боттичелли, Бетховен, Гёте, Эль Гре­ко, Диккенс, Рафаэль, Моэм, Шекспир. Есть Цветаева и Есенин. Говорят, что был Христос.

Но был ещё и Наполеон, Чингисхан, Сталин, Гитлер, скинхеды, тер­рористы, болтуны, мошенники, маньяки и воры. Оборотни в погонах и оборотни в кабинетах с флагами и портретами президента. Наркотраффик. Торговля оружием и торговля органами.

Есть ещё Достоевский. «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Тоже мне, Раскольников. Я сплюнула себе под ноги и бросила окурок в урну. В сквере устроились мамаши с колясками, из которых на мир смот­рели несмышлёными глазёнками будущие жертвы. Я встала со скамейки и пошла по улице, сунув руки в карманы. Прошла мимо лотка с мороже­ным, которого больше не могла есть... Девочки-школьницы прыгали по на­рисованным мелом на асфальте клеткам. Ветер гнал листья.


1.34. Терпеть


Я попала домой только вечером. Отец спросил:

– С тобой точно всё нормально?

Я ответила:

– Да.

Но ничего не было нормально. Я твёрдо решила: лучше я умру с го­лоду, но хищником не буду. Кажется, Эйне сказала, что это временное со­стояние. Угостив меня «сырым мясом», она сделала так, что я, оставаясь человеком, пью кровь, а человеческую пищу есть не могу. Может быть, это пройдёт? Нужно только потерпеть.

И я решила терпеть.


продолжение см. http://www.proza.ru/2009/12/14/1292