Исполнение желаний

Сейчас я вспоминаю, что по приезде в Германию мы то и дело поражались, как много иностранцев тут живет. Статистику свою тогда мы черпали из опыта поездок в общественном транспорте: наших узнавали  с беглого взгляда, уж и не знаю, каким чутьем, а остальные выдавали себя, так сказать, экстерьером. С течением времени мы поняли, что если в данном конкретном автобусе более половины пассажиров – иностранцы, то это вовсе не значит, что их так уж много, просто немцы пользуются другими видами транспорта.

Со временем же происходили и другие перемены. Так, более или менее докучный гомон, которым казались нам происходящие вокруг разговоры, распался на членораздельные звуки, они изредка складывались уже в знакомые слова, а потом стал улавливаться  и смысл  самого разговора. Так вот,  однажды слышу, как  две молодые женщины, возвращающиеся, как и я, с блошиного рынка, возбужденно обсуждают  чудесное событие.  Одна из них рассказывает, что давным-давно  разбила случайно у своей свекрови какой-то необыкновенной красоты и старости бокал из шести, подаренных той чуть ли еще не на свадьбу, как та расстроилась и всякий раз сокрушалась по этому злосчастному поводу. «И ты представляешь, сегодня купила точно такой! Просто чудо, и совсем недорого! Это уж точно – кто ищет, тот находит!»  Демонстрируется и покупка – действительно, нечто прекрасное темно-зеленого стекла с обилием золота.

Был дождь, что не редкость в этом краю, я промокла, мне не очень-то и повезло на рынке, и я обидчиво стала вспоминать, что и со мной в жизни происходили часто такие чудесные истории, когда я  неожиданно находила  то, что упорно искала.   Как правило, это были книги, которые в какой-то период нашей советской жизни стали дефицитом. Или что-то из вожделенной одежки – чего греха таить, и этого хотелось! И еще подумала, что в последнее время разнообразные авторы стали часто цитировать Блока: «Все, что человек хочет, непременно сбудется. А если не сбудется, то и желания не было, а если сбудется не то – разочарование только кажущееся, сбылось именно то». Цитата эта,  я думаю, пошла гулять с легкой руки М.М. Козакова, предпославшего это высказывание поэта своей «Актерской книге», потому что (да простят меня разнообразные авторы) сегодня Михаила Михайловича читают чаще, чем Александра Александровича.

И еще я вспомнила уж точно чудесный случай, когда я неожиданно нашла то, что искала…

Весной 1941 года трехлетний Гарька, мой сосед, друг и ровесник, заболел скарлатиной. Незадолго до этого печального диагноза я отобрала у него недоеденный хвост копченой воблы, «таранки», как говорят в Киеве, справедливо полагая, что надо делиться. И доела его. Потому все решили, что и мне скарлатины не миновать, и не стали  нас друг от дружки «изолировать».  По совершенно необъяснимой вредности заболела я не в положенный срок, а когда мы  бежали из Киева. Поезд наш в пути разбомбили, дальше мы двигались на открытых платформах, на каких сегодня технику перевозят, и вот тут-то я и заболела, и только теперь могу представить себе ужас положения моей  мамы,  увозившей в неизвестность двоих детей и  свою фанатично религиозную мать, нашу бабушку Ханну. Уезжали мы туда, куда состав шел, и очутились сначала в Ростове-на-Дону, где пересели на нечто вроде тачанки, из которой бабушка  вывалилась и конь ударил ее копытом в глаз. Управляла тачанкой казачка, она и посоветовала сделать бабушке компресс,  для чего меня заставили пописать, а пока происходила вся эта суматоха, я потеряла ботик с правой ноги. Может ли кто-нибудь сейчас вообразить себе размер этой катастрофы, да и сам ботик этот многие ли сейчас представляют себе?  В кромешной темноте обшарили все вокруг, но потеря не обнаружилась…

Бабушка вскоре умерла, уж и не знаю, от травмы ли дорожной, или оттого, что отказывалась даже от той скудной еды, которую удавалось маме выменять или купить – все ведь было не «кошер». А мы перебежали от наступающих немцев в Сталинград. Разместили беженцев в школе, помню длинный коридор и дверь в класс, до ручки которой я не могла дотянуться. Здесь мы были еще с нашими киевскими соседями, стало быть, нам с Гарькой скучать не приходилось, а дальше пути наши разошлись. Когда немцы уже почти входили в Сталинград, нас в кузове машины вывезли в казачий хутор неподалеку – с замечательным названием хутор Шарашкин. Мой «военный» адрес я знала наизусть, он  всегда звучал для меня музыкой, - Сталинградская область, Алексеевский район, хутор Шарашкин! Подросши, с изумлением узнала  я слова «шарашкина контора», а много позже от А.И.Солженицына – слово «шарашка».  Я как-то никогда не связывала ни ироническое, ни  катастрофическое значение этих «шарашек» с приютившим нас хутором, с любимой Химочкой – Пономаревой Химой Ивановной, донской казачкой, у которой мы прожили все это страшное время, -  страшное не потому только, что вообще война, но и потому, что окопы прямо во дворе, а ночь от артиллерийского огня и не наступает вообще.

А хутор тот, видать, поставил мужик, не дурак «ударить с грохотом, чем-либо громоздким, ошарашить» – Шарашкин, то есть, если выводить этимологию по Владимиру Ивановичу Далю.

…В 43-м  прошли через Шарашкин бесконечные колонны военнопленных, ушла дальше воевать наша армия, а в местной школе разместился госпиталь для тяжелораненых. Новый 44-й год, видимо, решили отметить торжественно. Моя сестра Белка загодя стала учить стих для выступления. А так как учила она  вслух, вскоре и я знала его наизусть. В праздничный вечер ударил сильный мороз, к тому же разыгралась метель,  и решено было меня в госпиталь не брать. Горе мое было велико, но Химочка шепнула, что мы что-нибудь придумаем.  Когда мама с Белкой отправились выступать, Химочка завернула меня в ватное одеяло, как маленькую - а я и вправду была очень маленькая,  и, как говорят мои дети, с тех пор не сильно изменилась – и понесла через непогоду в школу. Праздничный зал, он же, видимо, и физкультурный, где рядами стояли койки с ранеными, был набит до отказа, а хуторские ребятишки гроздьями висели на «шведских стенках». Мы с Химочкой оказались в дверях, чуть ли не в коридоре. Я вывинтилась из своего ватного кокона, чтобы видеть маленькую сцену. И вот пришла пора выступать моей сестре. Она довольно бойко продекламировала стих почти до середины, но вдруг забыла слова! И тогда в тишине деликатно ожидающего деревенского зала  я изо всех сил выкрикнула ей, как там дальше. Зал замер сперва, а потом разразился хохотом. Смеялись легко и по такому малому поводу, местные – оттого, что война отошла от стен их изб, раненые – что вот ведь кто без руки, кто без ноги, а все ж живы… Меня с рук на руки передали на сцену и  поставили на стул. Два раза я прочла это трогательное стихотворение и, сопровожденная овациями, снова была водворена в одеяло. Некоторое время на улице к маме, которая стала местной знаменитостью,  подходили люди и говорили - ну, Борисовна,  твоя малая выступила! Артистка будет!

Прошло много лет. Когда мои дети расспрашивали о войне, я им рассказывала всякие истории – исхода из Киева, дорожные приключения, истории шарашкинского житья и возвращенья нашего домой. Самая страшная история была о том, как мама на остановке вышла из вагона, чтобы получить на какой-то станции хлеб, а поезд в это время стал уезжать, как мы с сестрой страшно кричали, думая, что мама потерялась навсегда. К счастью оказалось, что это такое маневрированье и нас просто отогнали на другой путь, чтобы пропустить воинский эшелон. В том числе и история моего сценического дебюта пользовалась большим успехом, дети требовали, чтоб я рассказала это стихотворение, но, увы, я не могла вспомнить ни слова! Общий смысл я помнила – на том месте, где убили или ранили нашего бойца, вырос красный цветок. Я приставала к своей сестре, но она мне резонно отвечала, что и тогда нетвердо знала его наизусть. Время от времени я поискивала в разных стихотворных сборниках, но,  увы! Однажды забрела я даже на лекцию Якова Бердичевского, известного в Киеве библиофила, тема которой как раз и была: Поэзия времен Великой отечественной войны. Я вкратце изложила предмет моего интереса, он сказал, что что-то такое помнит, поищет и мне позвонит. Больше я его не видела и не слышала. 

Дети выросли. Внучкам о войне, слава Богу, неинтересно…

Прошло пятьдесят лет с того военного нового года. Мы с мужем впервые в своей жизни выбрались за границу – поехали в Израиль, где живут наши сестры и множество наших друзей. Все было волшебно – и встречи с любимыми людьми, и теплое море, и лунные пейзажи Иудеи, и крепость Масада, и белый Иерусалим. Конечно же, мы пришли к Стене Плача, всегда у человека найдется, о чем попросить Бога. В этом месте с такой истовостью это делают, такое мощное энергетическое поле из своих взываний создают, что, вероятно, не может не дрогнуть сердце Бога, и он многим, как мне рассказывали, отвечает «Да!». Вероятно, чудесная сила этого поля распространяется иногда и на то, о чем человек в данный момент и не просит, это просто уже побочные явления. Так сказать, подарок судьбы.

В Иерусалиме мы гостили у Рашели Ш., бывшей оперной певицы из Риги. Очень бодрая и моложавая дама почтенного, впрочем, возраста, учила теперь пению молодых людей в Израиле. Вероятно, ей все же не хватало общения, дети и внуки ее жили в разных других городах и даже странах, потому вечерами, когда мы возвращались, набегавшись или наобщавшись до упада, она нам много рассказывала о своей жизни. Она была совсем молодой барышней, когда Советы осчастливили Латвию, с восторгом приняла это счастье, а когда началась война, пошла на фронт и была переводчицей в разведке, поскольку хорошо знала немецкий. После войны окончила Рижскую консерваторию, много пела в театре, но еще и училась в Москве в аспирантуре. На выпускной концерт она пригласила всех имеющихся в наличии в Москве и Подмосковье своих однополчан, и когда в щелку занавеса увидела, что они явились при полном орденском параде, попросила у своего профессора разрешения сверх программы спеть для них «Балладу». Я, почти уже засыпая от усталости, отчего-то спросила, что за «Баллада». Рашель небрежно так сказала: «Ну, там о том, что на месте, где ранили или убили нашего бойца, выросла красная ромашка». Вот тут-то я проснулась! Я рассказала свою историю и предположила, что это, вероятно, то, что я давно и безуспешно разыскиваю. «А слова вы не помните?» «Да у меня где-то с нотами должны быть». Шустро полезла куда-то под диван и вытащила коробку с нотами.

И там, среди честно пожелтевших от времени толстых нотных листов, нашлась «Баллада»! Слова ее были написаны под нотными строчками, откуда я их и переписала.

Муса Джалиль (муз. И.Френкель,  Ю.Мейтус)

КРАСНАЯ РОМАШКА

Луч поляну осветил и ромашки разбудил.
Улыбнулись, потянулись, меж собой переглянулись.
Ветерок их приласкал, лепестки заколыхал,
их заря умыла чистой свежею росой душистой.
Так качаются они, наслаждаются они...
Вдруг ромашки встрепенулись, все к подружке повернулись -
эта девочка была не как все цветы бела,
все ромашки, как ромашки, носят белые рубашки,
все - как снег, она одна словно кровь была красна.
Вся поляна к ней теснилась: "Почему ты изменилась?
Где взяла ты этот цвет?" А подружка им в ответ:
"Вот какое вышло дело: ночью битва здесь кипела,
и плечом к плечу со мной здесь лежал боец-герой.
Он с врагами стал сражаться, он - один, а их - пятнадцать,
он их бил, не отступил, только утром ранен был.
Кровь из раны заструилась, я в крови его умылась.
Он ушел, его здесь нет, мне одной встречать рассвет.
И теперь, по нем горюя, как Чулпан-звезда горю я".

Вот такая история. Добавлю только, что, когда отмечали 50 лет  Победы (а этот праздник,  как Новый год, мы никогда не отменяли, он всегда для нас был праздником), мы устроили вечер для наших сотрудников - участников войны. Я рассказала им, как в метельную новогоднюю ночь, принесенная в госпиталь в ватном одеяле, выступала перед ранеными, как потеряла и как нашла это стихотворение. И опять, как пятьдесят лет назад, мне пришлось два раза его прочитать - не скрывавшим слез постаревшим бойцам и командирам…