Портрет композитора 21 глава

Уфа, XXI век
- Ну, что наш художник, - спросил Василий, встретив Софью у входа в магазин “Полушка”, - по-прежнему в запое? Или ожил? Так ты его оживила?! Как тебе это удалось?
- Да никого я не оживляла, - парировала Софья. - Сам он оживился. И тут же свихнулся на Мусоргском. День и ночь о нем талдычит, читает, что-то записывает, а меня в упор не видит. Долго я так не продержусь. Сбегу.
- Терпи, - философски изрек Василий, - ты ему нужна. Русское искусство тебе потом спасибо скажет. За спасение художника. Без таких женщин, как ты, Россия погибнет.
- Нужно мне их спасибо. И никого я не думала спасать, - отмахнулась Софья. - Просто соскучилась. Поначалу, правда, Преображенский изображал из себя джентльмена. Но его хватило на один день.
- А что ты хотела? Все художники одинаковы. У них всегда искусство на первом месте, а девушки – на втором.
- Ну, и пусть живет со своим искусством!
- Да не расстраивайся ты! Он любит тебя, я же вижу.
- Что ты можешь видеть? Я ему как служанка! Романтическая дура! И зачем я вернулась?
- Все равно не бросай Преображенского. Без тебя он погибнет.
- Выживет, у него теперь Мусоргский есть.
- Что ты заладила – Мусоргский, Мусоргский! Достали вы меня своим алкашом! – вспылил Василий. - Одну оперу написал, и ту не закончил. И чего с ним критики носятся, не пойму!   
- А ты откуда знаешь, что Мусоргский пил? – взвилась в ответ Софья. - Ты что, ему наливал?
- Да все так говорят, - парировал Василий. – Да хотя бы портрет репинский взять…
- А вот Преображенский так не думает, - отрезала Софья. - Все, некогда мне с тобой лясы точить, пойду. А то художник мой с голоду помрет.    
- Да, крепко он прочистил тебе мозги, - задумался Василий. - Придется к вам заглянуть, проведать обстановочку.
- Да уж загляни, сделай одолжение, - буркнула Софья, и друзья разошлись, каждый по своим делам.
Преображенский тем временем читал письма. Постепенно вырисовывался, вылеплялся образ Мусоргского, в значительной степени отличающийся от того лживого, ненастоящего, которого повсеместно выдавали за действительного. Один за другим рассыпались мифы, в которые, как в грязные лохмотья, рядили бедного композитора.
Миф первый – пьянство (репинский портрет едва ли не единственное тому свидетельство): а из писем следовало, что Мусоргский неустанно трудился, писал, экспериментировал, творил. Ради творчества навсегда отказался от семьи. Жил, полностью подчинив себя русскому музыкальному делу. И в то же время ходил на государственную службу, которая, как известно, кормила его и была источником всех доходов. Кто еще из композиторов с мировым именем совершал подобное подвижничество? Добавим сюда, что Мусоргского постоянно сопровождали насмешки, завистничество, непонимание, клевета, цензурные запреты. Из писем же можно заключить, что не пьянство сгубило композитора, а душевная болезнь, ко-торая, как от подземного толчка, развилась после смерти матушки. А Мусоргский был не только гениальным композитором, но и одним из лучших пианистов своего времени, прекрасно пел, знал превосходно русскую историю и сам писал для своих опер либретто. Разве люди, склонные к запоям, способны на такое? Лишь в последнем, предсмертном 1880 году, когда композитор покинул службу в департаменте для дописывания оперы “Хованщина”, лишившись всех средств к существованию, он сорвался и запил. Это действительно было. Но, несмотря на это, “Хованщину” все же дописал. Которая так и не была понята его современниками. Кому из великих еще выпали подобные испытания и страдания?
“Голубушка моя, Людмила Ивановна, только что собрался побеседовать с Вами, как Вы меня уже пожурили, родная, за молчание. А хотел я отписать не попросту, а с затеей маленькой, что, мол, бесконечно безалаберный Мусинька второй акт ‘Хованщины’ написал. Ну, нечего делать. Сегодня допишу акт, а по сердцу, насколько его у меня осталось, знаю, что журит только тот, кто любит. Что таить, голубушка, от Вас. В каждом Вашем письме столько светлого живящего чувства, что, имея такую нравственную помощь, миришься, того гляди, с бессмысленными наростами на современном обществе. Какая Вы неизменно хорошая, голубушка. Теперь примусь за окончание третьего акта “Хованщины”. Сочинился цыган для ‘Сорочинской ярмарки’ – такой, имею Вам доложить, хват и плут этот цыган. Обмечтались кое-какие сценки на яр-марке, то грациозные, то забавные. Мерещится немножко любовная сценка Параси с парубками. А сколько еще я мечтаю сделать!” (из письма Мусоргского Л.Шестаковой, сестре Михаила Ивановича Глинки, 31 августа 1876 года)
Миф второй – музыкальная необразованность: пианист-виртуоз Мусоргский переиграл всех своих современников, и европейских и русских (Шуберт, Шуман, Лист, Шопен, Глинка, Серов, Балакирев, Бородин, Даргомыжский), блестяще владел инструментом, в совершенстве знал нотную грамоту и каллиграфически записывал собственные сочинения. Симфоний, правда, не писал. И навыков в оркестровке не имел. Потому что был вокальным композитором, и писал, отталкиваясь от слова, чувствуя кипучую жизнь его и силу. А непесенная музыка была попросту ему безразлична. Потому что наряду с талантом композитора в нем жил талант драматурга, по мощи сравнимый с Пушкиным и Шекспиром. 
“Отчего, скажите, когда я слышу беседу юных художников-живописцев или скульпторов, не исключая даже монументального Миши, я могу следить за складом их мозгов, за их мыслями, целями и редко слышу о технике – разве что в случае необходимости. Отчего, не говорите, когда я слушаю нашу музыкальную братию, я редко слышу живую мысль, а все больше школьную скамью – технику и музыкальные вокабулы? Раз-ве музыкальное искусство потому только и юно, что его работают недоросли? Сколько раз, ненароком, обычаем нелепым (из-за угла) заводил я речи с братиею – или оттолчка, или неясность, а скорее – не понят. Ну, допустим, я не умею излагать ясно мои мысли – так сказать: преподнести на подносе мозги с оттиснутыми на них мыслями (как в телеграмме). А сами-то они что же? Что же не зачнут? Видно, не в охоту….Быть мо-жет, я боюсь техники, ибо плох в ней?...Воистину – пока музыкант-художник не отрешится от пеленок, подтяжек, штрипок, до той поры будут царить симфонические попы, поставляющие  свой талмуд “1-го и 2-го издания” как альфу и омегу в жизни ис-кусства. Чуют умишки, что талмуд их неприменим в живом искусстве: где люди, жизнь – там нет места предвзятым параграфам и статьям. Ну и голосят: ‘драма, сце-на стесняют нас – простора хотим!’ И давай тешить мозги: ‘мир звуков безграничен!’. Да мозги-то ограничены, так что в нем, в этом звуке миров, то бишь, мире звуков!” (из письма Мусоргского В.В. Стасову, октябрь 1872 год).      
Миф третий – характер композитора вздорный, неуравновешенный и грубый: к Листу не поехал, музыке учиться не захотел, с Рубинштейном рассорился. А из писем следовало, что Модест Петрович был мягкий и стеснительный человек,  никому не отказывал в просьбах, часто выступал с бесплатными концертами, хотя в деньгах нуждался постоянно, и был крайне деликатен в обращении с женщинами. Известен случай с поднесением венка композитору на первом представлении оперы “Борис Годунов” 30 января 1874 года, когда Мусоргский слезно просил не делать ему никаких поднесений и заявлений, однако венок все же был поднесен  второпях за кулисами, и изо всего этого была раздута скандальная история, надолго выбившая из колеи нежного, ранимого человека.
“Милейший Эдуард Францевич, меня донельзя возмутила сегодняшняя корреспон-денция в ‘Петербургских ведомостях’. Бестактная история с венком со стороны желавших публичного его поднесения автору в первое представления первой оперы этого автора сделала то, что хорошее чувство, оставленное во мне при репетициях моими дорогими товарищами по исполнении оперы, к концу ее первого представления должно было смениться тяжелым чувством, до сих пор гнетущим меня, потому что отныне я не могу спокойно ожидать ни одного представления оперы” (из письма Мусоргского Э.Направнику, первому капельмейстеру Мариинского театра, 2 февраля 1874 го-да)

- Алексей, идем обедать, - позвала Софья.
- Сейчас, Сонь, дочитаю, - отозвался погруженный в чтение Преображенский.
- Бросай читать, картошка стынет. Алеша!
- Ну, подожди минуту. Всего минуту. Одну только минуту. Знаешь, как это здорово – читать письма великого человека! Хочешь, я вслух почитаю?
Нет, это переходит всяческие пределы. И Софья прибегла к последнему, про-веренному способу.
- Не придешь, все Мусоргскому скормлю. А он прожорливый, ничего тебе не оставит.
- Кому, кому? – художник задумчиво перелистнул страницу и отложил книгу. – Он, что, здесь?
- Кто? – с невинным видом переспросила Софья, расставляя пустые тарелки.
- Как кто? Ты сама только что сказала – Мусоргский!
- Ничего я не говорила. Тебе послышалось.
- Странно…а то я было подумал, - недоуменно протянул Преображенский.
- Совсем рехнулся со своим композитором!? Житья от твоего Мусоргского нет. Так ты идешь есть или нет?
- Да иду, иду.
Хитрость удалась.