Керри

  Керри умерла. Все говорили, что крупные собаки столько не живут. Хотя никто не верил, все говорили, что ей не больше десяти. Конечно, четвертый этаж без лифта давался ей нелегко, да и, проснувшись или просто долго лёжа на одном боку, ей было трудно подняться, а потом не сразу могла разогнуться, но у неё всегда был здоровый аппетит, и, уже выйдя на улицу, хоть и не спеша, она могла долго идти рядом с хозяином. Последние несколько лет она уже почти ничего не видела, реагировала лишь на свет и тень. Да и слышать стала намного хуже. Ей нужно было громко кричать на ухо, иногда сложив в трубочку ладони. Но, видимо, остальные чувства пока не подводили. Керри уже неохотно задерживалась с Гошкой на заброшенном пустыре, куда приходили "собачники" всех окружающих кварталов этого городка, потому что там никто не требовал, чтобы за собаками убирали. Она уже ни с кем не играла, а лишь садилась рядом у его левой ноги. Иногда могла встать, схватить зубами поводок, что был в руках у хозяина, и начать тащить его в сторону дома. Гошка, не сопротивляясь, прощался с собеседниками и уводил Керри домой. Последние полтора года жизни она всё медленнее и тяжелее поднималась по лестнице. Он специально для неё перешил найденный им рюкзачок-сиденье для годовалых детей, выкинутый кем-то за ненадобностью, чтобы помогать подниматься ей по лестнице, что напоминало переноску чемодана за ручку, единственное, что лапы Керри всё-таки продолжали шагать по лестнице.

  Пятнадцать с лишним лет тому назад позвонил его старый друг – один из известных артистов Минска: "… мне тут щенка предлагают, посмотреть не хочешь? А то приходи…"
  За пару месяцев до того Саша Овсяник, возвращаясь домой, увидел во дворе своего дома собаку. Похоже, это был тот пес, который пропал у его друга месяц назад. Саша схватил его и потащил к себе домой. Его догнал какой-то мужик невысокого роста и привязался с вопросами, но с двухметровым Сашей и его косой саженью в плечах можно было разговаривать только вежливо. Разговорились. Оказалось, что это не Крис, а всего лишь похожая на него собака, её хозяин – этот низкорослый мужичок, живущий в соседнем подъезде, а сама она через полтора месяца должна была ощениться. Саша извинился и объяснил мужичку, в чём всё-таки дело.
  Прошло два месяца. К Саше во дворе подошел тот самый мужичок и сказал: "Моя собака ощенилась на славу. Щенка не возьмешь?" И тот тут же поспешил позвонить своему другу: "Гошка, помнишь, я тебе рассказывал, как нашел во дворе собаку, думал, что Крис?"
  Как раз щенок ему был нужен. Необходим был кто-то намного младше его. Гошкина младшая сестра поспешила выскочить замуж и уехать в Израиль – слишком уж достали её родители, притом по любому поводу. А когда она уехала, то они переключились на него. Им нужен был самый младший для пристального внимания, тотального контроля и излишне активного их участия в его жизни. И он понял, что при таком раскладе надолго его не хватит.
  Он завел свою старенькую машину и поехал в другой конец города. Когда поднялся на второй этаж, то его встретила хозяйка дома, собака, действительно очень напоминавшая его Криса, который пропал несколько месяцев тому назад, и двенадцать щенков. "Ничего себе!" - подумал он. – "Как же она их выкормила?"
  "Этих, которые больше похожи на эрделей, мы отдаем за пятьсот", - сказала хозяйка. – "А тех двоих – за триста". В куче щенков выделялись двое, у которых шерсть была глаже и прямее, чем у остальных. Он поднял одного из них, затем другого: "Все девочки", - сказала хозяйка. – "Единственного мальчика забрали хозяева кобеля-папы. И папа, и мама наполовину эрдели, наполовину немецкие овчарки". Его Крис также был наполовину эрдельтерьером, но второй половиной была венгерская гончая.
  Из его кармана выпала связка ключей: от машины, квартиры, работы и всего, что у него было. Мохнатая кучка щенков разбежалась во все стороны, лишь двое – один больше похожий на эрделя и другой, который меньше, подбежали к связке оброненных им ключей и начали их обнюхивать. Он отсчитал хозяйке тридцать "зайчиков" и посадил второго из этих двоих в большую спортивную сумку, которая всегда была в багажнике его машины – на всякий случай. Когда уже выходил из подъезда, то встретил низкорослого человека, который остановился и заглянул к Гошке в сумку: "Всё", - сказал тот. – "Самую отъявленную хулиганку забрали".

  Когда дома он выпустил щенка из сумки, то тот начал бродить по квартире, обнюхивая каждый угол. Оказавшись у полированной панели шкафа и увидев собственное отражение, он расплакался, как маленький ребёнок. Мать человека, который привез его сюда, взяла его на руки, и щенок успокоился. За ужином они думали, как назвать собаку. Имя должно было чем-то напоминать имя предыдущего их пса Криса. Его любили в семье, но он, как назло, сбежал за неделю до отъезда их дочери в Израиль.
  "Керри", - сказал он, вспомнив недавно показанный по телевизору фильм. – "Сестра Керри".
  На следующий день Керри приняла всё как есть: и то, что вокруг больше не было её сестричек, и то, что ею занимались новые, незнакомые ей люди, а не мама Аза и её хозяйка, и то, что они кормили её из соски молоком или размоченным в молоке хлебным мякишем. Через неделю она выделила человека, привезшего её в этот дом. Он убирал за ней, мыл блюдце, из которого она начала лакать молоко уже сама, и даже брал на руки и выносил на улицу, чтобы она могла побыть на свежем воздухе и немного подвигаться, ощутить под своими лапами землю, траву, асфальт, бетон плит, которыми были выложены дорожки, познакомиться с новыми запахами, формами, цветами. Этот человек приучил её справлять свои дела не на ковер, а на расстеленную газету и только на неё. Со временем газета начала расстилаться лишь на улице, и в доме Керри больше уже не пачкала.
  Это было летом. Всё кругом цвело и пахло. Они с хозяином подолгу гуляли. Надо было пройти лишь пятнадцать минут, чтобы оказаться у озера, а затем ещё десять, чтобы в лесу. Свободными вечерами прогулка могла составить иногда два часа или даже три. Хозяин брал с собой маленький приемник и, идя по лесу неспешной походкой, что-нибудь слушал, как правило, это была "Радио-Свобода". Со временем он научил Керри плавать, просто заходя в воду и завлекая её туда следом за собой. Спустя ещё какое-то время она уже заходила в воду сама, когда бы не пожелала. Хозяин шёл вдоль берега, а Керри плыла и могла это делать неограниченно долго. Бывало, хозяин брал её в лес за ягодами и грибами. Для этого нужно было отойти от города немного дальше. Запахи становились гуще и краше, растительность выше, и приходилось иногда высоко подпрыгивать, чтобы увидеть Гошку. Иногда Керри случайно могла сесть в муравейник, и тогда её изо всех сил кусали муравьи, особенно сзади. Она начинала кружиться волчком на одном месте, пытаясь достать носом то, что было у неё под хвостом. От муравьев спасало лишь озеро, которое было по дороге домой. Оно спасало уже хозяина от ещё одной напасти – коровьих лепёшек, в которых так любила поваляться Керри. Тогда он закидывал что-нибудь в воду, и собака стрелой туда устремлялась. Если это была палка, то с ней она тут же вылезала, чтобы вернуть хозяину, поэтому он старался бросать в воду камни. За ними Керри уж точно не ныряла, но долго искала их на поверхности. Купаться Керри любила всегда: в озере, в ванне, а спустя пару лет, и в море – уже в Средиземном.
  Иногда они с хозяином далеко от дома не отходили. Рядом был небольшой парк с молодыми, редко посаженными деревьями. Здесь у Керри появились друзья – другие собаки, которые приходили сюда со своими хозяевами – разных цветов и размеров, с висящими и стоящими ушами, с короткими хвостами и длинными. Кто-то из них играл с Керри, кто-то был равнодушным, кто-то проявлял дружелюбие, а кто-то наоборот, вёл себя с ней агрессивно. Со временем у неё появился друг. Его звали Чак – немецкая овчарка и всего на две недели младше Керри. Они вдвоем, на равных одинаково играли, примерно в одно время уставали от своих излишне активных игр на свежем воздухе, и, самое главное, что их хозяева могли очень долго общаться и быть вместе. И впоследствии они оба с Чаком заразились "чумкой" и примерно в одно и тоже время от неё вылечились. В дальнейшем на прогулки к озеру или в лес они выходили вчетвером: Керри, Чак и их хозяева.
  Дома Керри знала всех по именам или, по крайней мере, кто кого и как называл. Хозяина звали Гошка, его отца – Виталий, мать – Ира или просто мама. Ира готовила для Керри вечерний суп, и когда Гошки долго не было дома, то она или Виталий выводили её на улицу – ненадолго, на пять-десять минут. Дом располагался на отвесной горе, с которой ей что-нибудь бросали, и она бегала: вверх-вниз – достаточно было несколько минут, чтобы вдоволь набегаться, и можно было возвращаться домой. Ещё она знала, что её друга зовут Чаком, а его хозяйку – Кариной.
  У Керри начали меняться зубы. У неё настолько сильно зудились десна, что постоянно нужно было что-нибудь делать зубами. Дома все начали замечать, что изгрызены тапки. В результате этажерка с обувью оказалась на полке вместо шляп и шапок над вешалкой для пальто.
  Имея дома достаточно большую коллекцию пластинок и магнитофонных записей, Гошка иногда подрабатывал, записывая фонограммы для театров к новым спектаклям. И как-то раз к нему пришла девушка, которая, оканчивая театрально-художественный институт, уже работала режиссером в одном из театров города. Её звали Алеся. Они вдвоем несколько часов трудились над записью фонограммы к её дипломному спектаклю, и, когда закончили, то оказалось, что Алесе не в чем уйти домой. Её туфли остались на полу. Их непредусмотрительно не убрали наверх. Гошке пришлось отвезти Алесю на другой конец города на своей машине.
  Что не удалось уберечь от зубов Керри, так это ножки мебели. Табуретки ещё долгие годы, уже в Израиле продолжали хранить память о её зубах. Ко всему страдали ноги всех сидящих на диване в салоне у телевизора. Тогда родители по очереди нападали на Гошку, чтобы тот что-нибудь сделал с собакой, чтобы она позволила им досмотреть фильм. Ему не оставалось, как уйти с ней гулять и вернуться, когда фильм закончился. Смена зубов у Керри завершилась через два месяца, и она уже больше ничего не грызла. В дальнейшем, чтобы Керри ни к кому из домашних не приставала, когда они смотрели телевизор, Гошка делился с нею семечками. Она с удовольствием их щелкала – просила у него, и он с ней делился. Ей просто хотелось попробовать всё, что ест хозяин. Со временем стало ясно, что у них обоих совпадают вкусы. Они оба любили манную кашу, жаркое и макароны с сыром, и многое другое, что появлялось на домашнем столе.
  Наступила осень. Заметно изменилась погода. Стала ниже трава. Участились дожди. Керри заболела. Желтый понос и температура, судороги и вялость были признаками "чумки" – вирусного гепатита. Примерно то же самое и в это же время произошло и с Чаком. Они оба незадолго до этого играли с ещё одним щенком, которого звали Клиф, от которого оба и заразились. Хозяин не досмотрел, не заметил, что его собака больна. Клиф умер через две недели. Как на зло, Гошка отправлялся на недельные гастроли с театром, и вся тяжесть ухода за больной собакой легла на плечи его родителей. Он периодически звонил домой, и каждый раз получал ответ: лежит, не шевелится, но дышит. Её кормили из соски яичным желтком и поили молоком. Гошкина мать каждые полчаса переворачивала собаку с боку на бок, чтобы не было пролежней. На улицу её выносили на руках, чтобы лишь подышала свежим воздухом. Когда Гошка вернулся с гастролей, то она всё также продолжала лежать, не проявляя никакого интереса ни к еде, ни к жизни. Но как-то он прошел мимо, щелкая семечки. Керри, услышав звук расщепляющейся шелухи, подняла голову. Гошка положил ей в рот очищенное семя, и она его разжевала. Он проделал это еще раз…
  "Идите сюда", - позвал он родителей. – "Смотрите".
  Когда они подошли, Керри оживленно поглощала семечки, у неё в глазах горели огоньки. "Всё", - подумал Гошка. – "Будем жить". Вечером Гошка принес её на кухню, и она начала есть из миски. На следующий день, пока лишь по квартире, но она уже сама начала ходить. Через неделю Керри поправилась. Они три раза в день выходили с Гошкой на прогулку, в первое время не удаляясь далеко от дома. Какое-то время сторонились других собак, чтобы кого-нибудь ненароком не заразить. Но "чумка" сказалась на нервной системе, до конца жизни у неё иногда подрагивали передние лапы, когда она сидела или лежала.
  В ноябре пошел первый снег. Как и всегда, он был мокрым, при температуре выше нуля. На земле вырастал толстый рыхлый сугроб. Снег прилипал к ногам, нарастая на ботинках рыхлыми белыми валенками, а также ложился тонкой помадой на шапку и плечи.
  Гошка вывел собаку на утреннюю прогулку. Когда они оказались в парке, то Керри очумела, ещё ни разу не видев это чудо природы. Она скакала в сугробе, будто играя с невидимым Чаком, а затем вдруг начала валяться, собирая на себе комки снега и став при этом походить на чудовище – этакую собачью снежную бабу. Когда они вернулись домой, то Гошке потребовалось немало времени и сил, чтобы очистить собаку от снега, из-за чего он потом опоздал на работу. В тот день на работу опоздал не он один. Из-за первого снега транспорт ходил с заметными перебоями. К вечеру снег растаял, остались лишь лужи и размытая в грязь земля. После вечерней прогулки Гошка отмывал лапы Керри от грязи.
  Через несколько дней приморозило, и снег больше не таял – лишь изредка, вызывая сильные гололёды.
  Гошка возвращался домой на машине. Было скользко. Он не спешил, но, подъезжая к очередному светофору, лишь чуть-чуть нажал на тормоз. Машину понесло и закрутило юлой посреди перекрестка. Слава богу, что никто не мчался ему навстречу или наперерез. Он начал контролировать дорогу, когда его уже вынесло задом на узкую улочку, вдоль обоих тротуаров которой недалеко от въезда в депо выстроелись троллейбусы. Гошка остановил машину у незанятого отрезка бордюра и понял, что в ближайшие минуты не сможет ей управлять. У него дрожали коленки, из-за чего ноги "плясали" на педалях. Через десять минут он все-таки сел за руль и спустя четверть часа был дома. Когда вошел в квартиру, то Керри бросилась ему на руки. Затем мать рассказала Гошке, что за полчаса до его прихода собака встала и начала беспокойно ходить по квартире, не находя себе места. Он не стал рассказывать о том, что примерно в это время с ним приключилось в дороге.
  Зима была снежной. Каждые выходные, уходя на лыжах в лес, Гошка брал Керри с собой. Да и без лыж они вдвоем бывали там чуть ли не каждый день. Они сокращали дорогу через покрывшееся льдом озеро и всё так же, как и летом гуляли по занесенным снегом лесным тропинкам, и также в кармане у Гошки шептал маленький приемник. Иногда они вдвоем приезжали в другой район города, куда переехали Карина с Чаком, где выходили уже в другой заснеженный лес. Иногда, когда Карина могла простыть, Гошка с Керри приезжали, чтобы прогулять Чака.
  Керри уже исполнилось восемь месяцев. Гошка чему-то успел её научить: таким командам, как "сидеть", "лежать" или "апорт", но остальное у них не получалось. И тогда он вспомнил телефон старого друга его сестры. Насущным хлебом Юры было дрессировать хозяев, как тот любил определить своё занятие, а уже те сами находили язык со своими питомцами. В течение месяца Юра объяснял Гошке, как приучить собаку ждать и при этом не подпускать к себе посторонних, как не принимать у них еду, и как ходить рядом с хозяином. Всё это напоминало игру, в которой Керри участвовала с невиданным удовольствием. Нельзя сказать, что все навыки, полученные во время этого курса дрессировки, были применены ими в жизни. Да, Керри терпеливо ждала Гошку около магазина и послушно садилась или ложилась на приеме у ветеринара, которого боялась больше чем огня, всегда только рядом с Гошкой переходила дорогу и приносила "апорт" (просто играя с хозяином). Хотя поначалу она могла сама выбежать на дорогу перед проходящей мимо машиной, что заставило Гошку сорвать и очистить прутик, и отхлестать собаку перед кромкой бордюра, показывая на проезжую часть. Всего лишь два раза в жизни Гошка это сделал, лишь чтобы отучить её самой выходить на проезжую часть – только рядом с хозяином или кем-нибудь из его родителей. За все остальные "оплошности" он мог лишь повысить на неё голос, чего было достаточно. Керри была уже не первой собакой у Гошки, хотя, может быть, первой из тех, кто вырос на его глазах со щенячьего возраста, потому что остальные попадали к нему уже не щенками. Первый пес достался ему двухлетним, когда самому Гошке было десять, впоследствии у него подолгу жили чужие собаки, оставляемые ему на время – на пару месяцев или лет. Предшественника Керри Криса под дверь подкинули дети, когда тому было около года. Всех этих собак ему также приходилось воспитывать, приучать к командам и к самому себе, а также самому привыкать к повадкам уже кем-то по большей части неправильно воспитанных собак. С Керри же всё получилось иначе. Она изначально смотрела Гошке в рот, вслушивалась в каждое слово и дважды одну и ту же оплошность не повторяла. Они поладили с самого начала. Он сам поражался понятливости собаки, чему также удивлялись и его родители.

  Вся семья хозяина собралась в Израиль – насовсем. Причин тому было много. Даже не столько ехали в Израиль, сколько уезжали из бывшего Советского Союза, с его смутными историческими перспективами. Началось с того, что они все начали ходить на курсы языка. Особо усердно занимался ивритом Гошкин отец – ещё за несколько лет до принятия такого решения, просто из интереса к языку, может, потому что дочь туда уже собралась. В дальнейшем постепенно распродавалось имущество: Гошкин велосипед, лыжи, мебель, книги, затем Гошка продал машину, и, если они куда-нибудь ездили, то уже только на троллейбусе. С Чаком Керри виделась всё реже. В отношениях у Гошки с Кариной что-то не сложилось. Через несколько лет она приехала в Израиль – с мужем и ребенком, но без Чака. Его пришлось оставить, так как тот не принял её сына, ревновал. Всё, что не продавалось – раздавалось, в первую очередь друзьям. Как-то к Гошке зашел Саша Овсянник, они долго общались, и Саша вдруг сказал: "Ты что, не возьмешь с собой эти глаза?" Вопрос был излишним, потому что в опустевшем салоне стояла большая железная клетка, сидя в которой, Керри должна была лететь в другую страну. С Гошкой и его родителями пришли прощаться все, даже Карина с Чаком. Последние два дня до отлета погода порадовала и Гошку, и Керри снегом, который лёг не слишком глубоким сугробом, и они вдвоем играли на снегу в последний раз, по крайней мере, в жизни Керри. Оставшиеся свои тринадцать лет в Израиле Керри снега больше не видела, только песок.
  В аэропорт Керри и Гошку вёз его бывший начальник - основатель небольшой фирмы, на которой трудился Гошка в последние месяцы перед отъездом. Они ехали на маленьком фургончике-"каблучке" "Иж", в который погрузили клетку Керри и все чемоданы, саму собаку Гошка держал в ногах между коленями. Дальше были несколько часов в аэропорту до регистрации. Керри пришлось сдать в багаж. Ей так не хотелось лезть в железную клетку, что Гошке пришлось приложить усилие и подтолкнуть её туда коленом. Затем он повесил замок и попрощался. Керри не могла осознать, как надолго – на целую ночь, а затем полтора часа до посадки, за которые ко всему нужно было пройти ещё и контроль службы израильской безопасности. Гошка выгрузил всё из карманов, снял часы, обувь и прошел через специальные ворота – они "зазвенели". Он сделал это снова, и снова был звонок. Он так и не понял, что произошло. "Сними намордник", - сказал ему офицер службы безопасности. Гошка подумал, что тот над ним издевается. "Сними намордник…" - нестройным хором загалдела очередь. И он вспомнил, что посадив собаку в клетку, он прицепил металлический намордник себе на пояс, не заметил, как тот съехал за спину, и он о нем забыл.
  Затем была долгая посадка на самолет израильской компании "Эль-Аль" и почти четырехчасовой перелет. Весь полет Гошка думал о том, что не напоил собаку перед тем, как посадить в клетку. Но после того, как самолет приземлился, и автобус с широкими дверями на обе стороны доставил пассажиров в помещение аэропорта, то их всех отвели в помещение, напоминающее огромный школьный класс с партами и доской для мела на стене, где перед ними очень долго, почти два часа выступал какой-то совершенно лысый, низкорослый человечек с кипою на затылке, которая всё время куда-нибудь соскальзывала, пока он долго рассказывал о разных премудростях получения израильских документов, о вложении чека, который получит каждая семья в качестве первой помощи по прибытию в страну, затем была длинная очередь за получением того самого чека и телефонной карточки для первого звонка, куда бы то ни было. А затем их ожидал зал с кабинками, где у каждого новоприбывшего в страну принимались личные данные для оформления репатриантского удостоверения, а следом последовали кабинки с работниками спецслужб, ведущих с новоприбывшими разные недлинные, но пространные разговоры, напоминающие беседы со своими подопечными работников КГБ. Все эти формальности заняли ещё четыре часа, пока, наконец, Гошка не оказался в зале выдачи багажа. С вращающейся ленты конвейера уже были сняты все чемоданы их рейса и свалены кучей на полу. Среди них стояла клетка, в которой обреченно, глядя в пустоту, сидела Керри. Когда он приблизился к клетке, то, увидев его, собака залаяла, но это был лай, которого Гошка от неё ещё не слышал – она обвиняла его в предательстве.
  Гошка и его родители стояли в очереди на оплаченное "Сохнутом" такси. Керри сидела рядом и смотрела куда-нибудь в сторону – только не на них. Поездка на такси много времени не заняла. Гошкина сестра жила недалеко от аэропорта в близлежащем городе. Их ждали, не спали, хотя было лишь полшестого утра. Гошка выгрузил чемоданы из багажника такси. Его сестра с мужем занесли чемоданы к себе в дом, а он с Керри решил немного пройтись. Оба уже слишком устали после нелегкой дороги. Они перешли через проезжую часть, чтобы оказаться на большом песчаном пустыре, заваленном всяким хламом, полиэтиленовыми мешками, пластиковыми бутылками. "Боже", - подумал он. – "Куда мы приехали?" Керри справила всю свою собачью нужду, и он поспешил забрать её подальше от этого неухоженного места, больше напоминающего свалку.
  Они поднялись в квартиру, снимаемую его сестрой. Гошкины родители сидели на кухне и о чем-то с ней разговаривали. Он лишь напоил собаку и спросил, куда можно прилечь. Ему показали кровать в кладовке, где он тут же уснул. Долго спать не пришлось, его разбудили через полтора часа, и шурин повез его с родителями в центр города, чтобы сначала сфотографироваться на все надлежащие документы, затем зарегистрироваться в отделе внутренних дел, открыть счет в банке, вложить чеки, полученные в аэропорту, а затем оформить документы на съем квартиры недалеко от того места, где жила его сестра с мужем и его родителями. Когда они открыли дверь квартиры, в которой полтора года им предстояло прожить, то их ожидали голые, окрашенные в белое, стены и немытые полы. Гошкина сестра уже успела подвезти некоторые вещи: три старые табуретки, чтобы можно было сесть, завалявшийся в кладовке электрочайник, чтобы в первое время что-нибудь приготовить из полуфабрикатов, ведро и швабру. Гошка пошёл к сестре, чтобы ещё раз выгулять собаку и забрать её домой. Дело было к вечеру. Керри, увидев Гошку, запрыгнула на него и облизала с ног до головы. Он понял, что она простила ему предательство, осознав, что Гошка никогда и нигде её не бросит ни под каким предлогом.
  Вечером на небольшом грузовичке к ним подъехал ещё один далекий родственник, и Гошка уехал с ним, чтобы в какой-то освобожденной квартире забрать старую газовую плиту, шкаф и диван. За одно там нашлось старое, поломанное кресло, из которого можно было бы сделать лежак для Керри. Следующим утром Гошка вывел собаку на прогулку, которая должна была оказаться достаточно продолжительной, чтобы осмотреться, взять на заметку места, куда бы можно было приходить по вечерам, чтобы в чём-нибудь не испачкаться и ни во что не вступить. И, как оказалось, что вокруг более-менее не загаженного места не нашлось. Похоже, что весь Израиль был замусорен пластиковыми бутылками из-под легких напитков и использованными полиэтиленовыми мешками для покупок в супермаркете. Чего, оказалось, можно не бояться, так это осколков стекла. Гошка подумал о том, как в советский, а затем и в постсоветский -гастроном каждый раз он брал с собой сумку-авоську, и как там все напитки, к которым в последнее время присоединилась ещё и пресловутая "Кока-Кола", продолжали разливаться в стеклянные бутылки, которые иногда разбивались теми же школьниками, просто из присущей детям склонности к вандализму, и нередко в тех местах, куда по вечерам приходили хозяева собак со своими питомцами. И иногда все "собачники" выстраивались в ряд, чтобы "прочесать территорию", особенно после того, как чья-нибудь собака успела порезать лапу.
  Они прожили в Израиле пару недель. В доме была скудная, примитивная мебель, почти никакой одежды, старый ламповый черно-белый телевизор, найденный Гошкой на улице, который он в тот же день отремонтировал. Все деньги, которые были в семье (если таковые вообще были) небольшими суммами распределялись по карманам Гошки, его отца и матери. Как-то отец спустился в магазин за продуктами. Через четверть часа поднявшись в квартиру, которую даже не закрыл на ключ, он обнаружил в доме неизвестного ему человека, и попытался на иврите разобраться, что тот тут делает. В ответ незнакомец заговорил по-русски: "Слушай, мужик, я дам тебе триста шекелей, а ты придержишь собаку, чтобы я ушел…"  Для них, только что прибывших в страну, такие деньги были достаточно крупной суммой. Ни о чем не волнуясь, он выпустил мужика – взять в доме тому было нечего. Для всех так и осталось загадкой, что столь добрая собака могла сделать с проникшим в дом вором.

  Переселившись в Израиль, Керри долго не могла привыкнуть к сухому корму для собак. Она с большим удовольствием употребляла в пищу привычное, такое же, как и там "рагу" из картофельных и морковных очистков с мясными остатками. Да и гулять приходилось среди кактусов и пальм, иногда уколовшись о которые, она отскакивала в сторону. Самому Гошке досаждали "верблюжьи колючки", которые запутывались в шерсти, образуя стянутые колтуны. Каждый раз, придя домой, ему приходилось подолгу выдергивать их, пытаясь очистить от них собаку. Керри ложилась на пол, позволяя разобрать её густую шерсть. Со временем она резвилась с местными израильскими собаками, а Гошка подолгу беседовал с их хозяевами: один из них был зубным врачом, к которому Гошка все последующие годы приходил лечить зубы, а с кем-то из них в последствии он начал работать.
  Керри уже была знакома со всеми родственниками Гошки. Так как они все в разное время были "собачниками", то приняли и всегда хорошо к ней относились. К ним она относилась также гостеприимно, когда те, как правило, по какому-нибудь праздничному поводу собирались у Гошки в доме. Правда, с детьми ей приходилось испытывать терпение. Особенно досаждали Гошкины племянники. Когда их оставляли вместе с дедушкой и бабушкой – родителями Гошки, то они постоянно были около неё, гладили и чесали, трепали ей уши и хвост, несмотря на то, что в это время ей бы хотелось прилечь и спокойно полежать. Как-то раз вечером Гошка и Керри оказались в доме у его сестры. Его маленькие племянники тут же облепили собаку с обеих сторон, старшая из них, которой было три с половиной года, села на Керри верхом, за ней последовал и её двухлетний брат. Раздалось злобное рычание и возмущенный лай. Маленький Хаим убежал в другую комнату, а Дженни испуганно расплакалась. Когда взрослые начали разбираться, что же всё-таки произошло, то оказалось, что Керри, сбросив со спины детей, схватила Дженни за стянутые в хвостик волосы и дернула так, что та почувствовала, кто из них старший, и чтобы больше никого из собак не седлала.
 
  Впервые Керри увидела море, когда они с Гошкой прошли пешком восемь километров на морское побережье, растянувшееся между Ришон-Леционом и Бат-Ямом. Поначалу она была ошарашена волнами, которые вдруг окатили её с ног до головы, а затем начала с ними играть: отскакивать назад и бросаться вдогонку, когда волна откатывалась обратно в море. Но регулярно приезжать на море они с Гошкой стали, когда у того, наконец, появилась машина – через полтора года жизни в Израиле. Они приходили на пляж по пятницам после шести вечера, когда поставить машину на стоянку можно было уже бесплатно, да и надзор на пляже становился не таким суровым как к собакам, так и к их хозяевам. Кроме того, сам Гошка избегал дневного солнца, от которого чувствовал себя нехорошо, будто заболевал гриппом. Ему досаждало недомогание и нескончаемая усталость в глазах.
  У Керри появилась новая беда: Гошку забрали в армию – в армию "для стареньких" - тех, кому уже больше двадцати или даже тридцати, но прибыл в страну до тридцатилетнего возраста. В один прекрасный день он ушел рано утром, а вечером так и не вернулся. С его родителями она выходила на улицу последний раз лишь, когда была чуть ли не щенком ещё в той стране. Конечно, Гошка звонил домой и расспрашивал их, как Керри, и узнавал, что она не хочет с ними гулять. По нескольку дней она всё держала в себе, и к тому же отказывалась от еды. Но, где-то через неделю, пусть и неохотно, уже выходила с ними на прогулку. В последствии Гошка мог исчезнуть на армейские сборы раз или два раза в год, и тогда у его родителей снова начинались те же проблемы.

  Всей семьей они переселились в другой город, в котором купили квартиру, но у самого Гошки было ощущение, что эта квартира не их, а банков, на долгие годы выдавших ему ипотечные кредиты на выплату её стоимости, за три десятка лет вырастающей для её владельца чуть ли не в четверо. И самому было ясно, что когда он уже не будет ничего должен, то сам дом превратится хорошо, если не в развалины – в такие, как в центре Тель-Авива, да и он сам будет совсем не молод – тянуть до пенсии долго не придется, и большая часть жизни останется позади. Тем не менее, уже вляпавшись в "квартирный вопрос", когда-то испортивший москвичей (как писал Булгаков), они переехали в новый район.
  Новые, чуть ли не белоснежные дома выросли среди огромной помойки, которой Гошке продолжал казаться весь Израиль, в чём можно было не сомневаться, оказавшись где-либо в центре страны в стороне от крупных населенных пунктов, таких как Тель-Авив или Иерусалим. Мало того, рядом со строящимся новым районом была деревня из лачуг, построенных арабами без какого-либо на то разрешения со стороны властей.
  В первый же день после переезда в этот новый жилой массив Гошка вывел собаку на прогулку. Они вдвоем с Керри перешли проезжую часть, отделяющую жилые дома с пока ещё неубранным строительным мусором во дворах на никому не принадлежащее пустынное поле, как оказались в до невозможности загаженном месте среди мусора арабского происхождения. Так как близлежащие арабские постройки были нелегальны, то и мусор от них никто не вывозил. На этом поле можно было найти всё, что не пожелаешь. Он оттащил Керри от истлевающего трупа лошади в чуть менее загаженное место, как увидел приближающегося к ним на ослике арабского подростка с палкой в руках. Без каких-либо сомнений Гошка понял, что тот собирается ударить палкой его собаку. Он поднял с земли крупный булыжник, которых под его ногами было в достатке, и посмотрел в глаза подростку. Если бы тот все-таки ударил Керри, то Гошка был уверен, что камень попал бы ему в голову. Арабчёнок несильно ударил палкой осла в круп и удалился. Больше Гошка с Керри на это поле не приходили. Внутри жилого массива, носящего гордое название "Ганей-Авив", оказалось достаточно места для прогулок с собакой, хотя эти пустыри были загажены не меньше, чем то самое арабское поле. "Ганей-Авив", - думал Гошка. – "Сады Весны… какая ирония в игре этих слов…".
  Каждую ночь, где-то в четыре-пять утра все жители массива просыпались от громкой песни муэдзина. За полгода до того, как получить ключи от новой квартиры, Гошка рассматривал красивый проспект, на котором в полном развороте была изображена планировка застройки с железнодорожной станцией на окраине. Вокруг домов цвели роскошные апельсиновые сады, и никакого намека на соседство – сама госпожа политкорректность. Кроме проспекта на качественной типографской бумаге Гошка получил и видеокассету с фильмом о райской перспективе развития этого замечательного уголка… Железнодорожной станции не было ещё добрый десяток лет. Этот район подходил для людей с машинами, так как автобусное сообщение оказалось далеко не самым удобным. После девяти часов утра добраться в Тель-Авив или другой ближайший крупный город было уж слишком непросто.
  Каждый день Керри терпеливо дожидалась возвращения Гошки с работы. Лишь только войдя в дом, он оставлял у порога сумку и выводил собаку на улицу. Как правило, дневная прогулка занимала не больше четверти часа. Раскаленный на солнце асфальт обжигал лапы. Они старались как можно быстрее проскочить проезжую часть, чтобы оказаться на пустыре, на который ближе к вечеру начинала падать гигантская тень от расположенного рядом высотного здания. Керри не любила раскаленный асфальт, наверное, не меньше чем Гошка ясную солнечную погоду. По этой причине в выходные он вставал рано, чтобы прогулять собаку до того, как начнет "буйствовать" солнце. По вечерам они выходили на час или два. На том же пустыре хозяева делились свежими сплетнями и анекдотами, а собаки общались между собой по-своему – по-собачьи. Если вдруг на пустыре не было никого кроме Керри, то она не скучала: повсюду валялись остатки водопроводных шлангов и пластиковых труб для электропроводки. Гошка и Керри устраивали своего рода "перетягивание каната", что доставляло им обоим немалое удовольствие. К тому же, это был не худший способ потратить калории, накопленные за долгий рабочий день Гошкиной сидячей работы и сна Керри. Вернувшись домой, она съедала всё, что лежало у неё в миске. Как правило, по вечерам это была та же еда, что и у хозяев в тарелке, точнее, то, что от неё оставалось: тушеные овощи, остатки мяса, сухожилья, головки костей из жаркого. С утра ей насыпался сухой корм, и наливалась в миску свежая вода.
  Арабское соседство сказывалось на жизни Керри не лучшим образом. Каждый их праздник сопровождался шумными салютами, от которых она начинала панически метаться по квартире и искать, куда бы спрятаться, и стремилась поскорее зайти в ванную, залезть в ванну и лечь на дно. Кроме салютов со стороны нелегальных арабских построек постоянно доносились звуки стрельбы. Ходили слухи, что различные кланы, так называемые хомулы периодически сводили друг с другом счеты с угрозами, с перестрелками и убийствами обидчиков. Но в полиции обычно этим не занималась, они попросту боялись появляться на территории арабских трущоб. Да и документально иметь дело с нелегально проживающими там было бы бесполезно. Они нигде не числились, и если даже у кого-нибудь из них были документы, то можно было бы тут же усомниться в их подлинности. К тому же власти вели с ними себя излишне полит корректно, закрывая глаза на произвол среди этих арабских семей. А пока снова где-нибудь стреляли. Если в это время Керри была на улице, то она панически поджимала хвост и убегала куда-нибудь в ближайший подъезд. Гошке стоило немало труда, чтобы затащить собаку домой. Когда ей уже было больше десяти, то она постепенно начала терять слух, и проблема со стрельбой решилась сама собой.

  В доме у Керри появился соперник – зелёный попугай, на которого переключилось внимание Гошкиной матери. Она разговаривала с ним, ласково называя по имени. Тогда Керри настораживалась, поднималась с лежака и шла смотреть, с кем же разговаривает Ира, кого она называет "моим хорошим", и, затрудняясь уточнить его пол, спрашивает: "Ты – девочка или мальчик?" Когда попугай немного подрос, то ему позволили выходить из клетки и гулять по полу из комнаты в комнату. Он подходил к спящей Керри и начинал щипать её за волосы, что не вызывало у неё никакой реакции, или же за когти на лапах, отчего та уже начинала негромко раздраженно рычать, но особое любопытство он проявлял к подушечкам на лапах. Он теребил их клювом, что вызывало уже заметное недовольство собаки, которая могла вскочить и начать на него возмущенно лаять. Попугай неохотно уходил. Со временем он начал говорить – расхаживал, и что-нибудь декламировал, как правило, то, что каждый раз слышал от Гошкиной матери: "Чика хороший мальчик… Покушать не хочешь? А почему ты не съел апельсинку? Не нравится? Зачем ты меня кусаешь? Мне же больно…" Периодически он приходил к Керри, что-нибудь говоря, общипывал ей лапы, клевал в нос или пытался выдергивать ей зубы, а Керри это терпела до какого-то собачьего предела, затем могла его облаять или просто отвернуться, перевернувшись на другой бок. Спустя какое-то время она уже не слышала ни того, что говорил попугай, ни что тому говорила Ира, и уже спокойней принимала все его попугайские визиты. Да и сам попугай больше не щипал её за подушечки лап. Он просто заглядывал ей в глаза, и что-нибудь говорил: "…ну что, будем купаться? Чика – хороший мальчик… ай-ай-ай, Чика – ты снова меня кусаешь… а где моя палка?"

   Керри уже почти ничего не слышала. Гошке приходилось подходить к собаке и, сложив в трубочку ладони, кричать ей на ухо. Она стала реже вставать и перестала играть со своим любимым резиновым мячиком, привезенным ещё оттуда. Но она по-прежнему чувствовала возвращение Гошки с работы: просыпалась, подходила к двери и начинала нюхать воздух, поступающий через щелочку под дверью из коридора лестничной клетки и ни разу не ошиблась – Гошка возвращался с работы. И, как обычно, их ожидала прогулка независимо оттого, дождь на улице или жаркое солнце. Вслух Гошка с ней уже не разговаривал, а лишь касался головы или спины, и она понимала всё, что он от неё хочет. По вечерам каждую пятницу, когда втроем или вчетвером Гошка и несколько его друзей по «собачьему» пустырю выезжали на природу, как правило в парк около шоссе в Ришон-Лицеоне, куда один из них переехал, то она по большей части, уже не вставая, лежала, пока "хозяйская" компания могла долго о чем-нибудь разговаривать, выпить по бутылочке пива и закусить сушеной рыбой. Она уже не играла с собаками и уставала намного быстрей. Со временем они с Гошкой перестали ездить на море, потому что до него нужно было сравнительно далеко идти, да и плавать ей тоже уже было нелегко.

  Стояло жаркое лето – очень жаркое, жарче, чем обычно. После захода солнца, когда воздух становился чуть прохладней морской глади, с моря поднималась жуткая влажность, достигая почти ста процентов. Гошка, изнемогая от жары, хотя это была всего лишь влажность, из-за которой с поверхности кожи не испарялся пот, брал собаку и выходил с ней на улицу. Там, казалось, было не так жарко. Десять-пятнадцать минут они могли потоптаться около дома, а потом снова со всеми сопутствующими приключениями поднимались домой на четвертый этаж без лифта. Вдвоем они стали реже приходить на пустырь и почти ни с кем из "собачников" не общались. И если Гошка мог уехать в Ришон-Лицеон, чтобы поболтать с приятелями, то Керри с собой уже не брал. Её начали утомлять даже не очень далекие поездки на машине. К тому же, забраться самой на заднее сидение без помощи Гошки ей уже не предоставлялось возможным. Тем не менее, иногда он брал её с собой, чтобы подскочить на ближайшую заправку, чтобы до полуночи заправить машину по ещё старой цене перед очередным подорожанием, которое в Израиле на протяжение последних лет происходило в начале чуть ли не каждого месяца в полночь на первое число. Вернувшись с заправки, они выбирались из машины и могли десяток минут пройтись, прежде чем подняться домой.
  Она всё чаще приходила к Гошке и клала голову ему на колени, а если он не сидел, то её нос оказывался у него в ладони. Она будто бы дышала воздухом, окружающим Гошку. Он думал, что Керри хочет на улицу, или ей нужно подсыпать корма. Гошке стоило большого труда ещё раз вывести собаку, которой не легко было переставлять лапы. Он чуть ли не нёс её за две ручки все четыре этажа, а затем помогал подняться по лестнице обратно в квартиру. Но, спустившись на улицу, она не делала ничего. Да и корма в миске было достаточно. Она всё с большим нетерпением дожидалась Гошкиного возвращения с работы и с большей радостью его встречала. Когда он садился у телевизора в кресло, то она была у него в ногах или просто лежала рядом, хотя её старческим костям на бетонном полу, наверное, было неудобно.
  Так было и в тот её последний день. Она снова не отходила от Гошки, прижималась к его ногам, клала голову ему на колени или лежала рядом. На удивление всем она с огромным аппетитом съела ужин: суп из мясных отходов и сухой собачий корм. Когда Гошка подсыпал ей в миску добавку, то она съела и это, после чего снова подошла к нему и сильно прижалась к ногам. Он решил, что нужно срочно вывести собаку на улицу, не смотря на то, что за час до этого они уже это делали. И они снова спустились по лестнице, потоптались во дворе и, так ничего не сделав, поднялись обратно в квартиру. Гошка пошел к себе в комнату, отстроенную на крыше. Он готовился ко сну: принял душ и постелил постель. На следующий день на работу было не надо, и поэтому он собрался лечь спать немного позже обычного.
  В полпервого ночи он услышал доносящийся с кухни грохот посуды и подумал, что Керри снова заблудилась в потемках и не может выбраться. Он спустился по лестнице и включил свет. Керри лежала на полу. Её колотило. Он попытался помочь ей встать, но она снова опрокинулась. Лапы продолжали дергаться, всё её тело скрючилось не то от боли, не то от судорог. Гошка уже понимал, в чем дело. Записная книжка была раскрыта на странице с номером телефона ветеринара. Он собрался позвонить, чтобы тот приехал и помог ей умереть с меньшими мучениями, но затем подумал, что, пока ветеринар придет, то собака уже умрет. У Керри изо рта пошла пена. Гошка взял в ванной тряпку, ведро и начал её собирать. Когда пена больше не поступала, то он перетащил собаку на её мягкий лежак. Дыхание успокоилось, и она уснула. Гошка не стал подниматься к себе в комнату. Он лёг в салоне на диван и долго не мог уснуть, а когда начинал погружаться в сон, то тут же просыпался, чтобы услышать всё более и более спокойное дыхание собаки. Он подумал, что вдруг случится чудо, на утро она встанет, и они снова выйдут на улицу, съедят завтрак, и хотя бы ещё один день снова проведут вместе. Он взглянул на светящийся циферблат настенных часов. На них уже было полшестого. Он, наконец, погрузился в сон. Когда же через два часа открыл глаза, то увидел мать, которая хлопотала в узком "аппендиксе", называемом ими "кухней". Заметив, что Гошка проснулся, она сказала, что в полседьмого собака уже не дышала. К свершившемуся факту он отнесся спокойно, отдавая себе отчет, что каждое живое существо, будь то человек, собака или микроб, однажды рождается и однажды умирает, и когда-нибудь умрет он, и в этом не будет ничего необычного. Вот только рождение почему-то всегда радостное событие, а смерть – печальное. Но пока вместо печали он чувствовал лишь невозможную усталость от долгой, неспокойной, бессонной ночи.
  Но день начался. За завтраком обсуждали, как быть дальше, где её похоронить. Гошка всё-таки набрал номер телефона ветеринара. Тот объяснил, что можно похоронить собаку на специальном кладбище для домашних животных, а можно съездить в центральную ветеринарную клинику при сельскохозяйственном факультете университета и кремировать. Он так и поступил. Хоронить собаку или кого-либо ещё ему всегда казалось фетишизмом, а кремация… он сам хотел, чтобы когда-нибудь в конце жизни его сожгли и развеяли прах где-нибудь в самом красивом месте земного шара.
  Вдвоем с матерью они уже перекладывали тело Керри с покрывала, на котором та всю свою израильскую жизнь проездила на заднем сидении Гошкиной машины, на специальную тачку ветеринарной клиники. Они в последний раз на неё взглянули. До чего же она была красивой, даже когда умерла: её симметричная черно-желтая окраска, стоячие уши и длинный нос, оканчивающийся черной, блестящей мочкой и черные, уже никуда не смотрящие глаза. Гошкина мать расплакалась. Пока сам он расплачивался с дежурным по крематорию, санитары изо всех сил пытались её успокоить.
  Гошка завел машину, и они отправились домой, как всегда в пятницу заехав за покупками в "Мега-Супер". Оба молчали. На заднем сидении лежало уже никем не занятое коричневое покрывало.
  Через день все заметили, что попугай не говорит. Он больше не говорил никогда. В салоне уже не было привычного деревянного лежака с небольшим матрацем. Вместо этого там оказался большой фикус в керамическом горшке. Когда Гошка смотрел на что-нибудь рядом, то вместо фикуса ему мерещилась Керри. Он подумывал, что спустя какое-то время он снова заведет себе собаку, может быть, небольшую и необязательно породистую – простую дворняжку. А пока с его сумасшедшей работой и из-за этого полной неразберихой в доме он бы и не решился. Он знал, что во сне ещё долго будет прогуливать Керри, готовить ей еду, она будет приходить к нему, смотреть в глаза и дышать его воздухом, и вдруг наяву вспомнив её, он будет задерживать дыхание и трясти головой. Кто-то из его коллег на работе как-то проронил: "Когда-нибудь встретитесь на том свете и cнова станете лучшими друзьями…"

  Керри не было больше месяца. Гошка смотрел по "кабелю" фильм, который когда-то видел ещё в Минске по "пиратскому" "Восьмому Каналу". Фильм назывался "Мемфисская Красотка": о летчиках-бомбардировщиках, во время Второй Мировой вылетающих из Англии бомбить Германию, с Метью Модейном в главной роли. Кажется, тогда Керри было немногим больше года. У одного из членов экипажа была напоминающая её собака – размерами и окраской. В конце фильма сильно потрепанный экипаж возвращался с задания. Когда вдалеке появился их самолет, то она встала и оживилась, до этого многие часы неподвижно лёжа на траве. Гошка вспомнил, как мать ему рассказывала, что примерно за десять минут до его прибытия с работы Керри вскакивала и начинала нюхать входную дверь, хотя до того целый день могла спать, не вставая. У фильма был счастливый конец. Самолет посадили. Собака запрыгнула на хозяина и начала облизывать его с ног до головы. 
    "Спасибо, Керри", - подумал Гошка. – "За всё".
   

  Майк Эйдельберг. 2009г.