Хуже плена

      Этот рассказ воскрешает один из эпизодов партизанской борьбы с немецко-фашистскими захватчиками – побег партизана из плена. Автор показывает несгибаемое мужество партизана, его веру в торжество победы над оккупантами и их пособниками – полицейскими. Партизан, стоящий у смерти на краю, не вымаливает пощады, он не отвечает на расспросы карателей, зная, что предательство – хуже плена.




- Може выпустим его. Хай, очухается чуток, а  то подохнет, и пропал наш магарыч.
Лениво, по-коровьи двигая челюстями, зажёвывая салом очередную порцию самогона, Михей кивнул на конюшню:
- За дохлого фельдфебель и стакана поганого шнапса не нальёт. Пойди, Федяй, отвяжи его, нехай с лошадями попасётся.
- Не подохнет, - зевая, отозвался Федяй.
Его тоже развялило  жарой и самогоном. Тело набрякло ленью, не хотелось даже шевелиться, да и слова еле от языка отлеплялись.
- Я их породу давно знаю – живучие, как собаки… Лучше бы сам смотался к Егоровне  за узваром. В погребе всё похавала, лярва старая, а ты ей пригрози, как следует, скажи: внука повесим, как поймаем, - брезгливо скривил рот Федяй. – А этого подлюку за его фокусы…
- Я бы сам его прикончил, кабы не ведро первача. Жалко всё ж, - злобно рассудил Михей.
Местные полицаи – Федька Сычов, Михей Шубин и Николай Гаврюхин праздновали удачу. Первые двое ещё кое-как держались на ногах, а хлипкого мосластого Гаврюхина хмель свалил наземь. Длинные худые ноги ножницами раскидались по траве, отдыхали, освободившись от казённых сапог и липких портянок. Кабы не донимали мухи, да сытая икота не дёргала нутро, блаженство было бы полным.
Только Михей всё никак не угомонялся, нетерпеливо расхаживал, мутными глазами зыркал на дорогу. Оттуда скоро должен явиться мотоцикл с шефами. Они сдадут и получат обещанное ведро самогона.
Но вот и он не удержался, завалился на траву и начал слюнявит губную гармошку.
Уже перевалило за полдень. Скоро солнце спрячется за высокое западное нагорье, тогда жара спадёт, и сразу станет легче. Внизу, в ложбине, паслись спутанные лошади, хвостами отстёгиваясь от назойливой мухоты. От внезапной « мелодии» ближняя из них вскинула мордой, фыркнула, нервно растряхивая гривой, потом неуклюже отпрянула в сторону.
Один Михеев племяш был трезвый. Четырнадцатилетний Стёпка явно нудился в компании дядьков. Давно хотелось скатиться с кручи, туда, вниз, где миротворно перекатывались по камням бурунящиеся потоки. Но боязнь удерживала от непослушания. Даже пьяная дядькина щедрость на него не подействовала.
- Что слюни развесил? Казак ты, или мымра какая? Тяпнул бы маленько, оно бы враз веселей стало.
И видя, что Стёпка брезгливо воротит нос, поменял тему.
- Ладно, хрен с тобой, на вот, набивай руку, зелень сопливая. Потвёрже шоб была, рука-то, партизанов, видать, и тебе рубать придётся.
- И протянул племяшу шашку.
- Ступай!
Стёпка нехотя, с той же угрюмой повинностью, принял подарок, насупившись, прислонился к валуну. После или ребячий интерес одолел, или захотелось уйти подальше от назойливых дядькиных советов и насмешек, удалился на расстояние голоса, и там начал равнодушно подсекать кустарник и толстые стебли бурьяна.
Но и такое занятие не надолго развлекло. В грустной задумчивости опять прислонился к камню. О чём размышлял, кто знает, внимания на него уже не обращали.
- Ладно, так и быть, - заговорил Федька, - пускай на родные места последний раз полупает, если лупалы целые. Расскажет, как райскую жизнь тута устроить собирался. А мы попотешаемся, а то от скуки что-то в сон клонит. – Кряхтя, Федька поднялся и шатко побрёл к сараю.
- Где ты там, милок, живой, аль преставился уже?
Трусливо ступая за отпёртую дверь, Федька всматривался в темноту.
- Ну-ка, вылазь, мы послухаем, как ты грешный, народ в горы сманывал. Или, може, отпираться будешь?
- Гляди, руки ему не распутляй, - переваливаясь на бок, предостерёг Михей.
- Силищи, как у жеребца!- Он машинально провёл ладонью за зашибленным в ночной схватке ребром.
- Путаный, он брыкаться не будет.
Из дверного проёма показался пленник. Руки, впереди схваченные верёвкой. Распухшее лицо расплылось сплошным кровоподтёком – видно, добре потрудились над ним кованой обувкой и прикладами. Линялая гимнастёрка  прокрасилась тёмно-бурыми кругами, местами прилежалась и присохла  к телу. Глаза каким-то чудом уцелели, он прижмурил  их от солнца и стоял, пока Федька пинком не направил поближе к Михею.
- Ну-ка, касатик, осведоми, как теперя одному, без стаи?
По-купечески сцепив на отвислом животе волосатые руки, Сычов ухмылялся. Грудь тоже густо заросла волоснёй, но сквозь густоту её просматривался распростёрший крылья орёл с голой женщиной  в острых когтях.
- Отлетался, голуба!
- За такого краснорябого надо бы флягу запрашивать, а мы за ведёрко сторговались. Цена-то твоя совсем упала, - вставил Михей.
- Пить-то, небось, ой-ей-ей как хочется! Водички родниковой принести прикажете, товарищ председатель сельсовета, али узварчику из погребка?
- Сальца ему поднеси, хай посолонцует, если есть чем, - подкинул остроту Никола Гаврюхин и своим  же смешком, похожим на козье блеяние, оценил её достоинство.
- Мужики! А може, он самогоночки хрястнет за наши успехи, а-а?.. Ну, как, примешь от земляков на прощание?
Новая идея пришлась Федьке по вкусу, да и те двое вошли в кураж в предчувствии настоящего веселья. Федька долил кружку  пополней и протянул пленнику.
- Чуешь, первач!
- Не земляки вы, иуды продажные! – сплюнул пленник в сторону.
- Земляки мои там, в горах, а вы их за шмат сала продаёте! И не в плену я у вас, хоть и связанный! Это хуже всякого плена – видеть, как холуи Россию продают за кружку самогона.
- Холуи, говоришь, - свирепея, надвигался на него Федяй.
- Сычас поглядим, как и ты вместе с нами будешь лакать за новые порядки. Помянем и дом мой под железом, и молотилку мою, и машинку ножную, зингеровскую.… Ну-ка, Гаврюха, наливай всем по полной, чокнуться хочу с председателем сельсовета! Заодно и Советы  помянем, и зубы твои. Окажи честь, милок!
Кружка с мутной жидкостью надвинулась к самому лицу.
- Тута зубов не надо, не  жевамши глотнёшь! – оскалился Гаврюхин.
Отстранившись от кружки и слегка присев, председатель вдруг резко, пружинисто разогнулся и головой всадил в челюсть Федаю такой удар, что тот только рявкнул и оклунком  шмякнулся на лежачего Гаврюхина.
- А-а, кур-рва! – кинулся на пленника Михей, но в момент получил сапога снизу, да в такое место, что скрючился и разогнулся не сразу.
- В-вай, яй, - взвыл он диким голосом и волчком завертелся по поляне.
Произошло всё так неожиданно, за  каких-нибудь  два-три коротких мгновения, после которых Федька заплевался кровавой юшкой, а Михей, зажав руками ушибленное место, зашёлся благим матам. Этого замешательства хватило пленнику для рывка, но не вниз, на дно ущелья, а, наоборот, к горе, в горячке не успев умыслить о её  неприступной крутизне. Связанными руками, как одной, ловко цепляясь за острые каменные выступы, за траву и коренья, изо всех сил напрягаясь ногами, уходил по скалистому подъёму.   
- Куд-ды, не уйдёшь, паскуда! – опомнился и спохватился Михей.
 Пока он скачками достиг винтовки, трясущимися пальцами лязгнул затвором, беглец одолел ещё метров пятнадцать с гаком.
Выстрел раскатисто громыхнул по ущелью. Все три шеи вытянулись в сторону горы. Что там?.. Но вопреки их жадному желанию, пуля вблизи цокнула по камням, придала беглецу ещё большей ярости царапаться по каменистому склону.
Федька, было, кинулся с уздечкой к ближней лошади, начал распутывать, ползая под ногами испуганного жеребца. Хмель не дал понять, что верхом туда не поскочешь, а в объезд – далеко, рванулся назад, паническим криком помогая Михею:
- Сымай! Сымай пулей скорей! Т-твою мать! Уйдёт, стерва большевистская! За бугром не достанешь!
Михей навалился грудью на плоский камень, раскорячив для устойчивости ноги, вёл мушкой за движущейся фигурой. А до верхнего барьера оставалось всего ничего, не более десятка метров. Дальше начинались лесистые холмы и поросшие кустарником извилистые балочки.
Хлестнул второй выстрел. Беглец дёрнулся, шатнулся, неловко привалился к скале и затих.
- Готов! Отбегался, голубчик! – Михей самодовольно откинул винтовку.
Но фигура наверху опять шевельнулась, с усилием продвинулась ещё чуток и укрылась за каменной глыбой.
- А-а, чёр-т! – С азартом охотника Михей опять потянулся за винтовкой.
- Не достать, укрылся, стерва. Щас я его… - он озернулся по сторонам.
- Стёпка, ты где? Ну-ка, иди сюда, сук-кин сын! Полезай, шашкой его доконай. Башку его катни к нам с бугра! Да бегом давай.
Стёпка с самого начала видел всё. Стоял не шевелясь, как вросший в землю, испуганными глазами наблюдая кровавое зрелище.
- Ну что рот раззявил, дурак! Рубани его с оттягом, как учил! Да не боись, подраненный он, и руки завязаны, - подстрекал Михей.
- А я тебе гармошку  немецкую за это.
Поначалу Стёпка помедлил, потом нехотя, с ленцой, а может, мучаясь страхом, начал восхождение.
- Твёрже держи шашку, зажми, как следует, - кричал вдогон дядька Федяй.
- Не подкачай, племяш! – подбадривал дядька Михей.
И подстёгнутый такими напутствиями, Стёпка с ловкостью рыси, настигающей добычи, полез по тропе, петляя вокруг каменных завалов. И чем ближе продвигался к жертве, тем яснее проглядывались в нём решительность и терпение.
- Ловко прёт, лопух, кабы не нарвался, - забеспокоился Федяй, - осторожней бы.
Три пары пьяных глаз не отрывались от горы. Что будет? Михей наготове держал винтовку.
Вот  Стёпка перемахнул широкий прогал в камнях и без видимой осторожности нырнул за каменную глыбу. 
Внизу переглянулись. Ждали. Сейчас должен явиться Стёпка с партизанской головой в руках.
- Что-то долго возится, - занервничал Михей.
В тот же момент из-за скалы, наконец, появилась, сначала, одна и вслед за ней другая голова, и совсем с неожиданной, дальней стороны. Что такое? Впереди, согнувшись, припадая на подраненную ногу, двигался беглец, а сзади – Стёпка, придерживал его и, подсобляя лезть вверх. У пленника руки были теперь развязаны и опирался он на Михееву шашку. До спасения оставались гулькины метры – последние ступени обрывистой верхушки горы.
-А-а, дак это что-ж, змеёныш! – взревел Михей и, не мешкая ни секунды, приложился к прикладу. Руки на этот раз не дрожали, мушка поймала цель. По долине обвалов прокатился выстрел. Первый беглец вряд ли слышал его, потому как остатками сил вытягивал избитое тело на последний барьер. Второй, широко всполохнул руками, как бы желая ухватиться за спасительную верхушку, но ноги, же подсеклись и его уже бесчувственное тело, ударяясь об острые камни и переворачиваясь, рухнуло вниз.
Ещё горы не поглотили отзвуков выстрела, как вершины отозвались новым эхом:
- Зверюги-рюги-и! Людоеды-еды-ы!
Партизан откинул шашку и уже в бессильном отчаянии выхватывал каменья, бросал вниз, в сторону врагов. В нём уже не было одуряющей боли, он уже не слышал высвиста пуль. Он теперь жаждал мщения за мальчонку, которого видел всего-навсего минуту, и слышал от него всего несколько слов: « Дяденька, я помогу вам! Возьмите меня в отряд!»
Удаляясь к лесу, партизан выговаривал:
- Ничего, малыш, мы здесь ещё будем! Придёт время!
В последний раз повернулся, потрясая окровавленными кулаками, и что есть силы прохрипел:
- За жизнь твою, сынок, они заплатят сполна!..

 


                5 октября 1990г.