Салехард

Если не считать строчку А. С. Пушкина «седое безмолвие Обдорска», то кое-какие подробности про Салехард (Обдорск) я услышал, будучи в 66 году в Волгограде в полковой школе от такого же как и я курсанта. Не помню его имени, хотя были крепкими друзьями, потому что именно нас двоих во взводе особенно мордовали сержанты и старшина. Мы учились, если круглосуточную муштру можно назвать учебой, а не экзекуцией, на радиотелеграфистов, но не доучились. Этот мой напарник, непримиримого несогласия с насилием, борясь с которым мы были отчислены из школы, был родом из Челябинска. Если там все такие, каким был мой «кореш», то город этот, пожалуй, самый криминальный. Его мать была рецидивисткой и писала ему письма на «фене». Отца он не знал, но догадывался, что он тех же кровей. Гены ему достались знатные, но он был не дурак, а даже наоборот. Ему все легко давалось, что в работе, что в учебе. Только равнение он не признавал, и не жилось ему спокойно и законопослушно. Хоть и были мы с ним по обстоятельствам  в единой упряжке, дружба была нелегкой. У меня патологическая нетерпимость к воровству, а он без него не мог, и, зная, что еще больше я не терплю стукачество, оттачивал свое воровское ремесло, не нужды ради, демонстративно у меня на виду. Отчасти я становился подельником, раз не мог его остановить. На досуге он часто рассказывал про благодатный край – Салехард. Из его слов получалось, что это край, где живут совсем по-другому и всем там хорошо. Что-то вроде мифического Беловодья, куда за счастьем устремлялись староверы и исчезали бесследно большие группы людей, от безысходности уходившие искать лучшей доли целыми поселениями. Из жадного интереса и любопытства к дальним краям я слушал его с удовольствием. Он же рассказывал о том, чего сам не видел и о чем узнал из вторых или десятых уст. Он рассказывал с таким жаром, что нетрудно было догадаться о том, что он поведал мне свою заветную мечту. Наверное, он предал мечту, потому что, прожив всю жизнь в Салехарде, я его там не встретил. Поначалу я часто думал о том крае, который мне так расхвалили. Незадолго до конца службы я понял, что в ТБОРФ (океанский рыбный промысел) мне не удастся вернуться. Мне больше не откроют визу, потому что во время службы мы проложили мизерный участок железнодорожной колеи, подходившей к замаскированной в земле дырке. И хотя до призыва приличные зарплаты ничего кроме вреда мне не принесли, я все же очень пугался малооплачиваемой работы и видел свой залог материального достатка в рыбном промысле. Я написал во все адреса в стране, где велся промысел в территориальных водах и отовсюду получил вызов. Больше всего с Севера, в том числе Анадырь и Салехард. Имея в запасе эти приглашения, я вскоре забыл про них. Нам, дембелям, предложили хороший вариант: поехать всем вместе, естественно тем, кто пожелает, с кем служил в желдорбате, выполнять ту же самую работу: строить ж.д. трассу Тымовское-Оха на Сахалине. Но ударная комсомольская стройка оказалась одновременно и стройкой, на которой отбывали срок заключенные. Вещи несовместимые не потому, что заключенные хуже работают. Бывает и наоборот. Цели у нас были совершенно различные. Им надо отбыть срок, а нам выполнить работу за деньги и одно другому мешало. С другим другом Колей Чижиковым я приехал в Брянск и, к радости родителей, мы поступили работать на крупнейший в стране машиностроительный завод. Через полгода я уже не мог терпеть изощренную потогонную систему на заводе. Неважно, в какой политической системе завод, главное, что в его интересе максимально использовать ресурсы человеческих возможностей. Тогда я и вспомнил про Салехард. Со временем и особенно сильно в последнее время сгладились региональные уклады жизни, манеры поведений и российское общество стало иметь единые признаки людей, словно с восточных базаров. Не только частым употреблением слова «однако» отличались Салехардцы былого. Здесь нового человека принимали как старого знакомого после долгого отсутствия. Здесь почтительность к персоналиям не подразделялась чиновник это или заключенный. Недостатков в обществе было не меньше, чем в других краях, а больше. Положительные люди характеризовались определением «свой в доску». Совершенно незнакомый человек мог броситься выручать другого, рискуя жизнью, даже зная, что пропиариться или получить награду не удастся. Суровые края требуют такого воспитания в людях. Интеллигентное поведение тут воспринималось как лицемерное кривляние, а мордобой мог возникнуть из-за небрежно брошенного слова. Здесь нехватка кислорода, но дышится легче, наверное, от того, что далеко те благодатные природные края, в которых удушает крысиная возня людей доброжелательных к человечеству и миру, но злобных к конкретному человеку и соседскому участку. Понятие того, что надо беречь рубашку сызнова, а честь смолоду было здесь не очень свято. Рубашку имели обыкновение рвать на пупу, а невеста, до замужества сохранившая честь, почиталась за нездоровую. Садящиеся где-то на Камышинский поезд пассажиры, занимая места, демонстрируют взаимную агрессивность (мол не на того нарвались), отвоевывая себе большие удобства. Примирившись за время поездки, и выходя из вагона, они обмениваются адресами с прикидкой на возможную взаимную выгоду от знакомства. Салехардцы в Москве, направляясь к вагону, уже на перроне ощущают земляческую близость, а уж в вагоне ощущение такое, что будто родственники в дружном порыве всем скопом направились мигрировать в тартарары. И уже слово «однако» в Одессе звучит нередко, а камышинское словечко «никакое» в Салехарде произносят в адрес государственного строя. И все же «седое безмолвие Обдорска» несмотря на то, что все советские народы побывали в блендере взболтавшем все национальные колориты в единую пасту, до сих пор оставляет региональный акцент. Об этом заботятся природные условия, которые приходится воспринимать на себе каждому живущему в Салехарде и от этого еще больше и бесповоротнее проникаться любовью к этому особенному непростому краю.