Служить бы рад

Осенью 1964 года со всей Эстонии нас, призывников злосчастных, свезли в Таллинн на сборный пункт, построенный в 1905 году, в империи, настроенной на великие завоевания, и для этого с размахом наладившей рекрутский конвейер. У меня тогда всплыли думки о Порт-Артуре 1905 года и о блокированной на Квантунском полуострове русской квантунской армии вместе с моим дедушкой Захаром, достойно тупившим свой клинок во славу Российской Империи. Пройдя вшивобойню и еще раз проверившись на инфекцию, мы были, как отары овец, загнаны в добротные дощатые казармы размером с манеж каждая. Внутри них, по углам, было по печке и сколько бы людей не находилось в казарме, она оставалась полупустой, так как живые люди липли к теплым печкам. Тогда я понял, почему в Петропавловских казематах одиночные камеры площадью в 36 квадратных метров. Пустота угнетает сильнее, чем оскорбления. В ней человек ничтожен и беззащитен. Её используют в качестве психологической пытки. В этом скопище у меня, как и  у многих других, не было ни одного знакомого лица, да и к своему обритому наголо образу я еще совсем не привык. Ни с кем не согласовываясь мы группировались по земляческому принципу. Я из города Пярну не упускал из виду Пярнусских. По казарме я ходил с Геной Быковым и Мишей Синицыным, и втроем нам было спокойнее. Призывников сортировали как на невольничьем рынке, правда в зубы не заглядывали, потому, что они были посчитаны и указаны в личных делах. Рассортированных нас сместили в отдельный край, где познакомили с назначенными на время транспортировки командирами, и, как в монгольской орде, поделили на десятки. Я, выросший в Армии, впервые увидел эмблемы войск, о которых совершенно ничего не знал и не предполагал, что есть такие железнодорожные войска. Эмблема, правда, красивая, с красной звездочкой, крылышками и якорем. В шутку их называли подводная авиация. Став контингентом жел. дор. войск мы уже заранее прокляли судьбу, что попали в них. Когда я позже оказался в Киевском госпитале по серьезной причине в ЛОР отделении, там выхаживали пацана-пехотинца, едва не умершего от издевательств: многократного прохождения пехотной полосы препятствий подряд. Тогда я понял, что бывают места и похуже. За свою жизнь наблюдал слишком много случаев бесчеловечного отношения моих соотечественников друг к другу. Горько, очень горько сознавать, что это не то, чем могла бы гордиться наша нация. Хорошее и хороших мы стыдливо почитаем только после их кончины.

На вокзале офицер скомандовал сержантам: «Начинайте погрузку». Но мы оказались в состоянии своими ножками войти в вагоны и занять места. Нас не грузили, мы «грузились» сами, кто чем. Сержанты, неуёмно вклиниваясь в наше внимание, давали понять, что мы в их власти. Но мы не были дикими папуасами, хотя выглядели оборванцами, одетыми по все поношенное, выросшими из детдомовского возраста и знали, что в эти последние денёчки мы еще могли посылать их куда подальше и посылали. Поезд шел окольными путями, и даже школьные знания географии не позволяли точно предсказать конечный пункт. Эшелон вез должников-рекрутов возвращать священный долг служения Родине, что, впрочем, призывники считали нормальной государственной процедурой.  Косили от армии и тогда, но явление это было редким. Мы ехали в Армию, и это был такой же расплывчатый адрес, как «царствие небесное». В отсеке вагона мы занимали не только пассажирские, но и багажные полки, не считая себя этим униженными. Многих людей, с которыми подолгу общаешься, впоследствии не можешь вспомнить. А вот вагонные попутчики, с которыми общаешься мимоходом, запоминаются лучше. И я не забыл всех, с кем ехал в том «купе». В первую очередь земляков из курортного города Пярну: Гену Быкова, Мишу Синицына, Пулка. В фамильном алфавитном списке моя фамилия Малик, была рядом с фамилией Маазик Альберт. Я не ошибся с гласными, именно так пишется эта фамилия, а читается не так как на русском, повторяя сдвоенные буквы, а произнося единый звук протяжно. Может эта особенность языка явилась причиной появления множества анекдотов о медлительности (тормознутости) эстонцев. Альберт был с 1939 года, а призывной год был 1945-ый. В 45-ом детей родилось так мало, что для выполнения призывного плана в 64-ом году подобрали и переросших на семь лет, близоруких, плоскостопых, менингитчиков и прочих здоровых далеко не в совершенстве людей. У Маазика по отношению к нам была естественная возрастная дистанция, и он был нам ещё большей некомпанией, чем  одессит Гриша Маруха, отсидевший на Колыме пять лет, и имевший два пулевых ранения, полученных во время задержания, а после этого был моим сослуживцем. Мы вполне закономерно восприняли то, что к концу первого года службы, созвучный моей фамилии Маазик стал заместителем командира взвода. Он не был плохим или хорошим. Он был старшим, не нашей возрастной группы и может, поэтому совсем не вредным. Другим попутчиком в купе был земляк Гена Быков. Тучный парень с еврейской внешностью отличался эрудицией и персидской наглостью. Эстонцы подметили, что он на их языке говорил лучше них. Его мать растила одна и воспитала барчуком. В семейной истории считалось, что его отец Михаил Быков был танкистом и погиб, не дожив до победы. Во время службы Гена так разжалобил письмами свою маму, что она приехала в часть побаловать сыночка сладостями. Она показывала письмо-путеводитель, написанное Генкой, дежурному по части и спрашивала где найти капитана Лысого. Генка не удосужился написать фамилию ротного и оконфузил мать, которая приняла слово лысый за фамилию. Типично русская внешность и поведение его матери, в отличие от Гены, породили подозрения, что появление Гены не свет не обошлось без участия интенданта. Он стал моим другом на весь срок службы. Что заставляет крепко дружить непохожих людей, не знаю, или не хочу знать. В технической роте, где я впоследствии оказался с Геной, дружба сплотила четырех человек, обозначавшихся названием «подельники». Кроме нас туда входил ленинградец Вовка Иванов и Толя Манаков из Сестрорецка. Когда мы собирались вместе, то упражнялись в том, что бесконечно «прикалывались» друг над другом. Всем нравилось наше присутствие, оно их веселило, а командиров настораживало. Несмотря на бесконечные насмешки друг над другом, никому не удавалось нас поссорить. Мы скучали друг без друга. Кажется, и сейчас это у меня не прошло. На нижней боковой полке плацкарта разместился другой земляк – Миша Синицын, тихий, застенчивый, располагающий к себе парень. Он долго молча сидел, облокотившись на столик своего плацкарта. Мы не цепляли его разговором, считая, что он сильно переживает, что сбрякал в армию. Уже ночью он вдруг заговорил, поделившись соображением, что если найти две доски и положить под столиком, то и ему удастся лечь спать. Мы были очень поражены, увидев человека, не бывавшего в вагонах. После «курса молодого бойца» Мишу отправили в Чернигов в сержантскую школу, и через год к нам вернулся сержант до мозга костей. Запомнился случай первого дня его возвращения. Шла вечерняя поверка с присутствием командира роты. Слегка опоздавший Миша, входя в казарму, вдруг стал печатать строевой шаг, как на красной площади, и, подойдя к командиру, отдавая честь, громогласно сказал: «Товарищ капитан! Разрешите встать в строй!» Артистическая рота не на шутку удивилась такому приколу, не допуская того, что парень автоматически все сделал по уставу. У бедного Петра Трофимовича (ротного) испуганно бегали глазки, и, заикаясь, он сказал: «Становитесь». Очухавшись от произошедшего, он поставил нам в пример Мишу и к нашему ужасу пообещал всех принудить маршировать так же. Обычно опоздавшие в строй подбегали к командиру и, сделав ладошкой взмах к виску, скороговоркой, сокращая слова до двух букв, говорили то же, что четко изложил Миша. В нашей технической с артистическим уклоном роте Синицына использовать только по назначению было не рационально. Такие сержанты оловянной стойкости и прямолинейности очень хороши для дисциплинированных батальонов. Наш бесхитростный и беззлобный Миша исчез из нашего поля зрения совсем. Машина полковой школы избавила его от мягкотелости, наделив твердостью духа, и не сумела озлобить к подчиненным. Это тот случай, когда можно сказать, что служба пошла на пользу. Последним земляком в купе был Пулк. Парень, сшедший со страниц книги «Золотой ключик» там он был Дуремаром. Вопреки внешности продавца пиявок этот герой обладал громогласным басом. Его было бы хорошо ночью ставить под мост, чтобы он кричал оттуда прохожим: «А ну-ка кидай сюда кошелек!». Он не то, чтобы медленно разговаривал, он поразительно скупо издавал звуки. С ним я тоже попал в одну роту. Все, что касалось электричества, радиотехники и дизелей лучше его никто из наших не знал. В мех. мастерских электростанция всю нашу службу находилась в образцовом порядке и надежной исправности. В красном уголке нашей роты у нас первых появился телевизор, по которому мы смотрели Белоусову, Роднину и Жука. Его собрал Пулк. К Пулковской обсерватории он не имел никакого отношения. Еще на сборном пункте в Таллинне всем надоел шумный с анархическими выходками огненно-рыжий финн Пальм. Дикий, ограниченный и неуправляемый горлопан. Среди финнов так часто встречаются рыжие, что можно подумать, будто во все времена в Суоми ездили развратничать Чубайсы. Вот такой довесочек попал тогда в наше купе. Он вместе с Мишей Синицыным попал в школу сержантов и затем оказался самым злым и придирчивым сержантом в батальоне. В путевой роте, состоящей исключительно из азербайджан самой дикой модели, отловленных в горах, и не сумевших откупиться, все трепетали перед Пальмом. Уже в те годы такие чиновники как военком имели собственные замки, если это было на Кавказе. «Чурки» (так панибратски азербайджанцы называли друг друга) не могли взять в толк, почему Пальма нельзя подкупить или подлизаться к нему. Это ему не было нужно, а нужно было то, что он делал. За пару месяцев до дембеля (увольнения в запас) он в корне изменил свое поведение. Вернее вернулся к изначальному и домой поехал рядовым, чтобы там никто не подумал, что на службе он строил свое благополучие на слезах и поте подчиненных. В нашем купе новобранцев с третьей полки постоянно выглядывала веселая и слишком детская мордашка призывника. Это был Кюнг. На вид ему было не больше пятнадцати лет. Каждый, кто его видел, считал своим долгом опекать и покровительствовать мальцу. Даже в части офицеры, сочувственно посопев, надумали предоставить Кюнгу службу облегченного варианта. Его отправили в Белую Церковь учиться на повара. После этого он служил в хоз. взводе поваром и никем никогда не притеснялся, а наоборот ограждался всяческой защитой. Этот эстонец в совершенстве владел правильным русским языком лучше самих русских, что вообще не свойственно эстонцам (хотя Георг Отс тоже не имел отличительного говора). До призыва Кюнг активно занимался планерным спортом, что в СССР было доступно редко в какой области и далеко не каждому. По всему было видно, что он из очень рафинированной семьи с большими возможностями и получал серьезное воспитание. Мало кто догадывался, что обладатель супермоложавости подпольщик похлеще Штирлица, и множество солдатских грехов на его совести. Самовольщик, организатор коллективных безобразий, пьянок, он дирижировал контрабандой всего запрещенного в части, используя кухонные тайники. Имея много свободного времени, и относительную свободу перемещений этот ловелас  преуспел в роли сердцееда. Особенно смешон он был на третьем году службы в роли юного «дедушки», когда наседал на салаг-первогодков, именуемых «гусями». Из Тартуских призывников был один  с гитарой, отличающийся от других не наличием гитары, а манерами, поведением и превосходством интеллекта. Это был отчисленный за неизвестные грехи студент древнейшего в стране Тартуского университета. После исключения он тут же загремел в армию и, наверное, находился в глубокой депрессии, но его чувство юмора не позволяло разглядеть истинное состояние его души. Бренча на гитаре, он знакомил нас с песнями Б. Окуджавы и А. Галича, в ту пору не очень известных широким массам. Песни вполне пристойные и даже патриотические.

Б. Окуджава:

«Вы слышите, грохочут сапоги,

 И птицы ошалелые летят.

 И женщины глядят из-под руки

В затылки наши бритые глядят».

 

А. Галич:

«Нынче все срока закончены

И у лагерных ворот

Что крест накрест заколочены

Надпись «Все ушли на фронт»».

 

Студент-недоучка знал множество блатных песен. Но, беседуя в промежутках между издевательствами над гитарой, он обнаруживал свою, отличную от нашей, философию жизни и принципы порядочности, в сравнении с которыми наша «правда жизни» была мнением проходимцев. Нельзя сказать, что мы все были аполитичными, но наши убеждения были стандартны и однообразны. Понимание правильности внутренней политики было беспротестным, параллельным официальным понятиям, как рельсы трамвайной колеи без ухабов и колдобин. Он же говорил о совсем непривычных для нас вещах. Тогда мы пополнили свой словарный запас новыми «измами», такими как шовинизм и тоталитаризм. А также узнали о корпоративности и клановости в высших сферах. Он говорил нам, жителям самой демократической страны, об элементарных правах человека и что частное мнение не только можно иметь, но и заявлять о нем. Непринятые в собеседованиях разговоры, спровоцированные им, заставляли нас переглядываться и говорить глазами: «Во дает!». Мы замусорили головы протестными раздумьями, но вряд ли изменились хоть в чем-то, потому что нас, стандартно думающих много, а он необычный один. Видимо за ним из военкомата двигалась какая-то сопроводительная бумага, потому что отношение к нему командиров, сразу после ознакомления со списком, становилось предвзятым. В учебной роте он и я чаще других оказывались в кухонном наряде. Ну, я по причине своего негативизма, видевший все в обратном спектре, а он, определенно, согласно рекомендациям сопроводительной шпаргалки, был объектом придирок офицеров и старшины. Мало того, его более грамотного чем мы, не желали брать ни в одну роту нашего, находившегося в захолустье батальона. В итоге его отправили в город Конотоп, где базировался центр нашей бригады, в роту связи, про которую говорили: «Кто не хочет пыли, грязи, поступайте в роту связи». Причиной тому было то, что там, в штабе, был более профессиональный особый отдел (секретная служба), а не как в нашем батальоне, где борьбу со шпионажем, точнее соглядатайство, осуществлял сверхсрочник (по-нынешнему контрактник), очень добродушный мужик. В конце службы я встретился с опальным экс студентом. Несмотря на свою незаурядность, он был рядовым и использовался на неквалифицированной работе всё в той же роте связи: копал ямы для столбов. Был ещё в вагоне попутчиком страховой агент из Таллинна. Он, что в дороге, что в учебной роте, очень настырно стремился в лидеры и авторитеты среди призывников. Был вечно на виду и на слуху и, может поэтому, у меня было облегчение от того, что он исчез из поля нашего зрения. Даже не помню куда он впоследствии подевался, а вспомнил о нем лишь для того, чтобы доказать себе, что никого не забыл. Наш поезд разгрузили на товарной станции Брянск второй. И на грузовиках нас перевезли через хорошо знакомый мне город в Володарский район, в местный батальон конотопской бригады ж. д. войск, базировавшейся на магистрали Москва-Киев. Она обязана в случае военных действий при отступлении уничтожить эту дорогу, а наступая, срочно восстановить ее. К рассвету началась «работорговля» и новобранцев распределили по конечным адресам. Я не утерпел и проболтался, что я из этих мест и здесь у меня очень много родственников, а в Сеще (99 км) служит мой отец. Кто-то настучал и по этой причине наше отделение не оставили в Брянске, а на пригородном поезде отправили дальше. Часть людей высадили в Хуторе Михайловском, нас в Терещинской (ст. Воронеж) в 6 км. От города Шостка с его знаменитой кинопленкой, остальных в Конотопе. Поздно вечером помыли в бане. Там мы скинули с себя убогие признаки своей гражданской индивидуальности, то есть тряпье, и надели стандартную форменную и очень нежеланную одежду. С этой минуты мы были обязаны беспрекословно исполнять указания всех военных, кто не является новобранцем. Три года впереди гораздо длиннее, чем позади и от этого было так гадко на душе. Взяв матрасовки и наволочки, мы пошли к колхозной скирде, где набили постели соломой. Мы легли спать, и оттаивающая под нами солома была одним из немногих маленьких эпизодов тягот и лишений воинской службы. Далее был курс молодого бойца, о котором будет отдельный и тоже некороткий разговор. Забегая вперед, поведаю, что мы прослужили более трех лет, а после нас армия перешла на двухгодичную службу. Но, всё же, я демобилизовался на год раньше своего отца. Он служил с тех пор, как 17 летним юнцом его со школы отправили в курсанты иркутского военного училища и с 1937 года по 1968 год не снимал погоны. Еще очень молодым он занял должность начальника штаба войсковой части, хотя в Иркутске его выучили на авиатехника, а в Олсуфьево прошел пилотский курс обучения. В 1955, проучившись год в Липецке, он по праву стал занимать свою должность, да так и присох на ней на всю свою службу. В 1968 году, после последней командировки, которая была в мятежную Чехословакию, он подал рапорт на увольнение. Его наблюдения за теми событиями несколько отличались от официальных, и абсолютно от того, что сейчас любят нести про «Пражскую весну». Из союзных войск варшавского блока он видел в действии болгар, участвовавших в разгоне сборищ, чтобы осадить совсем не политическое хулиганство. Можно ли назвать борьбой за демократию то, что в момент вакуума власти стали устраивать публичные оргии и стриптиз на крышах? Вокруг Б. Ельцина на старой площади в августе 1999 года точно такое же наблюдалось. Задача, выполняемая отцом, проходила во взаимодействии с дивизионом связи из ГДР. Те, по-военному энергично, в считанные минуты бульдозером сдвинули кемпинг с палатками и машинами, и на этом месте установили антенны. Немцы в любой шкуре организованны и решительны в выполнении приказов. Поляков вообще не было. Их опасно привлекать к усмирению демонстраций. Из славян это самая высокомерная нация, с большим гонором. Отец организовал прием самолетов военно-транспортной авиации, чтобы десантники не сбрасывались на парашютах и не порождали панику. Так вот, администрация чешских аэропортов, удостоверившись в полномочиях советских офицеров, активно сотрудничала с советской властью. Это то, что мог подтвердить мой отец. Никто не давил танками чехов, и к введению войск социалистического блока население Чехословакии не являлось причиной. И все равно, по мнению отца, чешского генерала Свободу можно было и без такого элемента устрашения назначит временным правителем до установления нормальной власти. События, происходившие в Чехословакии, организовывались и управлялись из кабинетов далеко за океаном. Демонстрация военной социалистической силы понадобилась не для того, чтобы кошмарить чехов, а для того, чтобы остановить НАТО от повторной аннексии Чехословакии, происходившей уже прежде в 1940 году. Все равно отцу не понравилось использование армии в жандармском качестве. И, вернувшись оттуда, он подал рапорт на увольнение, отслужив 31 год по календарю, и имея в свои 48 лет выслуги не меньше этой цифры. По сравнению с его службой, моя – это детский сад. После учебной роты мы были распределены по подразделениям 31 декабря, и это было символично. Конечно, мы попали не на банкет, а точно в такую же казарму. О том, что творилось в мире, можно было только мечтать. На Новый Год в Германии жареного гуся на стол ставят. В США индюка, на Украине петуха, менты глухаря, корейцы не знаю что, потому что уже не гавкает, но с очень острой приправой. В новогоднюю ночь все сбывается, стоит только загадать, и я поспешил это сделать. Стать евреем, значит иметь залог успешной жизни, подумал, было, я. Нет, не то! Любить и быть Любимым – слишком плотоядная мечта. Стать богатым и огорчить всех бедных – это не по мне. Оставаться всегда бедным – красиво, но унизительно и уж слишком доступно для всех. Набраться ума и носить его в чугунной голове – прекрасно, только задницу отсидишь, пока это сделаешь. С мыслью, что у меня всё есть и мне ничего не надо я услышал двенадцатый удар курантов. Шаги кованых каблуков дневального слышались в храпящей казарме, и на стене дрожала тень колючей проволоки. Новый 1965-ый год заступил на свою вахту.