Вильям Шекспир - сегодня ему только 400...

"...но врезанные в память письмена
грядущие столетья не сотрут."
/Вильям Шекспир/

Сегодня ему только 400…

Сегодня праздник… день рождения – ему 400… разве для него это много? Может быть, вы так думаете?
Нет, решительно нет! Он, конечно, и сейчас с нами… Я счастлива, ведь этот день я праздную в Стратфорде-на-Эйвоне… вы ведь помните, я уверена в этом, вы конечно знаете, что он родился именно здесь, в Стратфорде-на-Эйвоне и что он всегда с нами…

Пусть опрокинет статуи война,
Мятеж развеет каменщиков труд,
Но врезанные в память письмена
Грядущие столетья не сотрут.
/Вильям Шекспир/

Великолепный Лондон пожирали бешеные, неукротимые потоки пламени. Вестминстерское аббатство, Большой Бен, собор Святого Павла, неповторимые особняки Пикадилли – погибали, их убивал неумолимый огонь на своем преступном пути. За широкими окнами огромного здания я увидела эту огненную бурю и грозные, кровавые блики ложились на обнаженную фигуру «Мыслителя», глубоко погруженного в свои мысли и это спокойствие, эта совершенная отстраненность от происходящего была столь неожиданна, столь свободна, что даже та бешеная буря его не тревожила, его, погруженного в себя… О чем он думал? Как знать? Быть может, о судьбах тех прекрасных и безумных, тех, кто созданы по образу и подобию Творца, он думал о том, что Творец вечно непостижим для нас, его созданий… А быть может, о безумии войн, гибели, потоков крови… А может быть, и об истинных талантах людей и о блистательном таланте своего создателя Родена… и что ему, Мыслителю, бессмертному Творению Мастера, что ему до этих отражений яростных сполохов пламени на его, сверкающем белизной мрамора прекрасном теле…
И потом, хотя мне это казалось невозможным, нереальным, но я действительно шла по улице Лондона… Здесь была мертвая, вернее, грозная тишина. В городе царствовала чума… «Дыханье полное чумы…», как сказал наш Великий через многие века. Я шла по шатким доскам узкого тротуара, совсем, совсем другого Лондона, я шла мимо почерневших стен домов. Постоянные туманы жадно поглощали угольную пыль близких шахт, и стены когда-то светлых домов превращались в черные квадраты, в которых иногда поблескивали крупинки антрацита. В эти стены было вбито множество длинных гвоздей и каждый – знак гибели человека, жителя Лондона, знак отчаяния, бессилия и ужаса… да, чума царила, царствовала в покоренном ею Лондоне, и все больше становилось длинных гвоздей в черных квадратах. Я долго шла по этому шаткому пути, но внезапно остановилась, пораженная, пронзенная ужасом… На узкой деревянной мостовой остановилась телега… там лежали окоченевшие трупы, их было много и они – жертвы чумы, были едва прикрыты грязной рогожей, но она не покрывала судорожно вытянутых, застывших белых ног… да, ног трупов людей – их украла у жизни чума…
И я шла дальше, дальше и опять мимо черных домов, и опять в их стены были забиты длинные гвозди и теперь, теперь, конечно, каждый – был один из тех… в той телеге, едва прикрытый грязной рогожей.
И потом внезапно поднялся резкий ветер, и первое, что возникло передо мной, – длинные седые космы волос человека… на них набросился ветер. Они развевались и почти закрыли его лицо и только через несколько секунд я увидела все; я увидела человека в огромной клетке, его белую одежду, вернее, рубище, которое тоже раздувал ветер, увидела его руки, его длинные пальцы, вцепившиеся в неумолимую решетку; пальцы были окровавлены и наконец, наконец я увидела его светлые, безумные глаза… да, глаза безумца… и только сейчас я поняла, что эта металлическая клетка с этим безумцем – лишь ничтожная малость по сравнению с сумасшедшим домом того Лондона – «Бедламом». Но когда новый порыв ветра снова налетел на клетку и затрепетали длинные седые космы волос, мои глаза встретились с его глазами, в которых была боль, была ярость и безумие – и тогда я потеряла сознание…
Но как странно, как потрясающе невероятно было то, что я потом оказалась не на зачумленных улицах пылающего Лондона, а в огромном зале, светлом, совершенно пустом. Я сидела одна, где-то высоко, на широких ступенях амфитеатра, а далеко внизу была большая сцена с баленкой над ней и конечно, широкий зрительный зал, но… совершенно пустой! И вдруг я услышала смех, выкрики, аплодисменты… да, да, крики и смех множества мужских и женских голосов… но ведь кругом пустота… поверьте мне, это было именно так!
Но когда внезапно зал был залит тревожным красным светом, когда начали метаться, начали пересекаться множество лучей из невидимых источников, мгновенно возникла тишина и только метались по сцене красные лучи, но на сцене тоже не было никого!
И внезапно в этой какой-то живой тишине я услышала голос, прекрасный голос… этот голос знаком мне…

Гамлет: Музыканты! я рад… А, флейты. Дайте-ка мне одну. Сэр, не сыграете ли Вы на ней?
Гильденштерн: Мой принц, я не умею!
Гамлет: Я Вас прошу.
Гильденштерн. Поверьте мне, я не умею.
Гамлет: Я Вас умоляю
Гильденштерн. Я и держать ее не умею, мой принц!
Гамлет: Это так же легко, как лгать! Управляйте этими отверстиями при помощи пальцев, дышите в нее ртом, и она заговорит, прекрасной музыкой. Видите эти лады?
Гильденштерн: Но, милорд, я не могу извлечь из них никакой гармонии, я не владею этим искусством!
Гамлет: Вот видите, что за негодную вещь вы из меня делаете? На мне вы готовы играть, вам кажется, что мои лады вы знаете, вы хотели бы исторгнуть сердце моей тайны, вы хотели бы испытать от самой низкой моей ноты до самой вершины моего звука, а вот в этом маленьком инструменте много музыки, отличный голос, однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил. Назовите меня каким угодно инструментом, вы хоть можете меня терзать, но играть на мне не можете.

Господи, ведь это голос Пола Скофилда, незабываемого и неповторимого Гамлета…
И после нескольких секунд тишины – гром аплодисментов, восторженных криков невидимых зрителей театра «Глобус». Да, конечно, театра «Глобус». И снова тишина, она возникла вместе с исчезновением красных лучей. Пауза… и сцену опять заливает свет, но он зеленый, какой-то нежный и почему-то кажется веселым, да, он обещает веселье и радость. Снова звучат голоса: низкий, красивый, лукавый… и резкий, высокий, задорный и тоже прекрасный.

Петручио: День добрый, Кэт! Так вас зовут, слыхал я?
Катарина: Слыхали так? Расслышали вы плохо. Меня все называют Катариной.
Петручио:
Солгали вы; зовут вас просто Кэт;
То милой Кэт, а то строптивой Кэт.
Но Кэт, прелестнейшей на свете,
Кэт-кошечка, Кэт-лакомый кусочек,
Узнай, моя сверхлакомая Кэт,
Моя любовь, отрада, утешение,
Узнай, как превозносят люди
Твою любезность, красоту и кротость –
Хоть большего ты стоишь несомненно;
Я двинулся сюда тебя посватать.
Кэт:
Он двинулся! Кто двинул Вас сюда,
Пусть выдвинет отсюда.
Вижу я, передвигать Вас можно.

Дружный хохот невидимого зала, зрителей, готовых к веселью, зрителей комедии – ее блистательно играют невидимые актеры.

Петручио: То есть, как передвигать?
Кэт: Как этот стул.
Петручио: Тогда садись же на меня.
Кэт: Ослам, таким, как ты, привычна тяжесть.
Петручио: Вас, женщин, тяжесть не смущает!

Восхищенные крики зрителей мужчин и свист женщин.

Кэт: Ты про меня? Ищи другую клячу.
Петручио: Жужжишь, пчела! Ну, ну, оса, ты слишком зла, ей-богу!
Кэт: Оса? Так бойся жала моего!
Петручио: Возьму и вырву жало, вот и всё.
Кэт: Сначала ты найди его, дурак.
Петручио: Известно где оса скрывает жало, под хвостом!

Бурная реакция зала, свистки, хохот и реплики мужчин…

Что со мной? Это какой-то гипноз! Мне сейчас кажется, что я не только слышу, но и вижу все представление театра «Глобус», я вижу этот бурный, грубоватый, веселый и благодарный зрительный зал, но, повторяю, не только, не только… Я вижу великолепного Гамлета, Петручио, Катарину… Жаль, нет Ромэо, нет Джульетты… И как в волшебной сказке, где непременно исполняются желания, снова возникли лучи света и они нежно-розовые, и я услышала:

Джульетта. Кормилица, скажи, кто тот синьор?
Кормилица. Не знаю я!
Джульетта:
Узнай! И если он женат,
Мне брачная постель – могильный хлад.
Я повторяю, узнай
И если он женат,
Пусть для венчанья саван мне кроят!

В зале полная тишина. И теперь я слышу голос Ромео и сейчас же, нет, мгновенно узнаю его – это же голос юного Лоуренса Оливье…

Ромео:
Когда рукою недостойной грубо
Я осквернил святой алтарь – прости!
Как два смущенных пилигрима, губы
Лобзаньем смогут след греха смести.
Джульетта:
Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно
К своей руке, лишь благочестье в ней,
Есть руки у святых, их может
Коснуться пилигрим рукой своей.

Как чудесно! Я узнала и ее голос! Это же Мэри Юр, непревзойденная Офелия, и конечно, непревзойденная Джульетта.

Ромео:
Святая! Так позволь устам моим
Прильнуть к устам твоим,
Не будь неумолима.
Джульетта. Не двигаясь, святые внемлют нам.
Ромео. Твои уста с моих весь грех снимают.
Джульетта:
Вина с тебя снята…

Секунда тишины. Аплодисменты… аплодисменты.
Но почему меркнут светлые лучи? Почему внезапно такая тишина? Это прекрасное безумие исчезло… растаяло…
Я одна в огромном театре «Глобус». В его театре. Боже мой! Неужели это всё? Да, это всё, надо уходить. Надо… еще немного я сижу здесь, оглушенная тишиной и темнотой… Я ухожу, я стараюсь идти очень тихо… почему? Не знаю. Узкий коридор почти сразу приводит меня в неожиданно маленькую комнату. Она почти пуста… в ней только высокая круглая черная печь с широко распахнутой дверцей. В печи бушует пламя и в нем горит театр «Глобус». Его узнаю сразу – его силуэт, уже знакомую конструкцию… погибает в огне его, Вильяма, детище, его театр! Но это еще не всё, не всё, ведь перед печью – жалкая койка и на ней, спиной к нам, да, спиной ко мне, прикрытый каким-то серым ветхим одеялом – человек… И хотя он лежит спиной – и лица его я не вижу и только длинные волосы вокруг уже почти обнаженной головы. Какое всё это жалкое зрелище! И все-таки это он, и я невольно угадываю его пристальный, отчаянный взгляд. Да, это он, он смотрит, как горит его театр, горит его творение, погибают в пламени его надежда – театр «Глобус»… и опять, опять за окном пылает в свирепом пожаре его Лондон…
И мне каким-то невероятным, таинственным образом передлось это трагическое одиночество, эта немыслимая, невообразимая потеря самого дорогого, в которое вложена твоя единственная жизнь, почти вся жизнь, жизнь, отданная театру, театру… И я вдруг ощутила его, великого, неповторимого Гения – ощутила, как близкого, совершенно понятного и бесконечно дорогого… быть может, это была Гордыня? Может быть… И все-таки нет, нет… Уверяю вас, тех, кто слышит эти слова – это не Гордыня – это правда чувств тех, кто готов отдать себя этому зыбкому, всегда уходящему, всегда исчезающему в потоке времени, но всегда прекрасному и вечно нужному людям – искусству Театра. Но наш Российский блистательный поэт сказал и, конечно, пусть скажет он.

Тащитесь, траурные клячи,
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем было больно и светло.
/Александр Блок/

Да, да, всем было больно и светло… да, светло и больно.
Но здесь горел театр «Глобус», и я больше не могла, больше не в силах была оставаться здесь с его одиночеством и отчаянием, с одиночеством Гения. И потом, как-то невероятно, казалось бы, совершенно нереально я снова очутилась там, в том пространстве, где как будто когда-то давно увидела «Мыслителя»… Но теперь, в высоком, узком окне исчезли языки огня… из окна лился нежный, всегда таинственный лунный свет и блики этого голубого сияния падали на прекрасную обнаженную фигуру «Мыслителя» – творение великого Мастера, и снова он был погружен в мысли, глубоко погружен и, быть может, я угадала, вернее, почувствовала, что он погружен в мысли о Творце нашей земли, нашей планеты, и еще я знаю, я чувствую, и это – он думает о людях, животных, да, обязательно о животных, так и не разгаданных нами, людьми, о виноградных лозах, о хлебе, о звездах… И кто знает, быть может, об искусстве, о театре и конечно, конечно о снах… И наконец я поняла, что замкнулся круг, круг того пространства, по которому я шла эти часы, да круг замкнулся; по этому кругу меня провели те люди, чей талант, чьи руки, смелость мысли, свобода фантазии, те художники, те архитекторы, те Мастера, что навечно влюблены в поэта, драматурга и, быть может, они нашли у него именно те слова, слова самого Гения, да, они нашли их, и как сладостно было именно с этими словами обратиться к тому, кто навеки с нами…

Замшелый мрамор царственных могил,
Исчезнет раньше этих веских слов,
В которых я твой образ сохранил,
К ним не пристанет
Пыль и грязь веков.