и наяву

               
  Они уезжали в Израиль. Все было распродано, что не распродано, то роздано друзьям и соседям. В доме остались лишь три табуретки, кухонный стол и матрацы, разложенные на паркете. В кухне на стене пока еще продолжал шептать «матюгальник» с тремя кнопочками и регулятором громкости, по которому можно было слушать две программы по-белорусски и еще одну по-русски – «Маяк». Утром в день отъезда к ним пришли попрощаться люди, с которыми он учился, работал, служил в армии, друзья его родителей, соседи и его подружка, с которой у них от серьезных намерений остались лишь добрые, дружеские отношения. Прощание было недолгим, попросту нужно было увидеть всех в последний раз. Все равно со многими из них предстояло переписываться или перезваниваться. В прихожей стояло лишь два чемодана, в которых была одежда на первое время и постельное белье, все остальное понемногу они должны были получить от уже несколько лет живущих там родственников.
  Потом была дорога в аэропорт. Автобус остановился у больших стеклянных дверей терминала. Они сошли вместе со всеми пассажирами автобуса и вошли внутрь длинного, изогнутого как змея здания, где заняли очередь в стойку, специально отведенную для эмигрирующих в Израиль. С этого года «Сохнут» арендовал самолеты, которые доставляли новых репатриантов прямо в Тель-Авив, минуя Вену, Бухарест или Варшаву. В аэропорт к ним на машине приехали друзья их семьи, с которыми за долгие годы они успели разделить очень многое: и тяготы, и радости. Снова были прощальные речи, клятвы типа «Я тебя никогда не забуду», объятия, слезы и поцелуи. И вот они прошли регистрацию и стояли в очереди на паспортный контроль. Чиновник в форме пограничника и с погонами прапорщика проверил документы его отца, затем матери. И вдруг у него что-то сильно защемило в груди. Он подумал, куда он едет и зачем, почему ему нужно переворачивать всю свою жизнь с ног на голову, и чего он этим добьется? Он ничего и не решал, а просто перемахнул через трубчатое ограждение между турникетами паспортного контроля и выбежал наружу. Родители что-то кричали ему вслед, но он, не оборачиваясь, уже шел к выходу из терминала – туда, где была стоянка такси и автобусные остановки. Выйдя наружу, он спустился в подземный переход, чтобы перейти на другой конец площади, и вдруг оказался на железнодорожной платформе. Он подумал, что это странно: на его памяти ближайшая железнодорожная станция была в семи километрах по широкому шоссе на север возле поселка Смолевичи, не доезжая до Кургана Славы. На платформе было многолюдно, как на станции метро где-нибудь в центре города, да и сама станция была под землей. Спустя какое-то время подошел ярко-красный двухэтажный поезд. Он удивился еще сильней, потому что в Белоруссии таких поездов он не видел. Он привык к массивным десятивагонным электричкам или к урчащим «дизелям», один из которых продолжал бегать в Вильнюс уже после того, как три года с Советским Союзом  было покончено. Поток толпящихся людей всосал его в широкие двери вагона. Шипя, двери сомкнулись, и поезд тронулся. Он сошел на платформе вокзала «Минск-Центральный» и пересел на трамвай – на «единичку», которая повезла его в «Зеленый Луг» - в конец города, на самую окраину. Уже смеркалось, и небо окрасилось в сине-бардовые тона. Он сошел на кольце, перешел улицу, поднялся к себе в квартиру, открыл ключом дверь и зашел внутрь. На полу лежали ковры, которые уже месяц, как были проданы, а на подоконнике в горшках росли цветы, которые за неделю до дня их отъезда забрала к себе соседка. Он зашел на кухню и повернул регулятор громкости кухонного «матюгальника». Как раз было начало часа. Он услышал позывные «Радио-Рэка», а затем новости. «Ничего себе», - подумал он. – «Израильское вещание в минской радиосети…». Он вспомнил, как в бурное отрочество в протест на прессующий мозги советский реализм он подключал к радиосети старый ламповый приемник, чтобы после полуночи, когда кончается трансляция, все соседи могли слушать прорывающуюся через глушение «Радио-Свободу». Его родителям, которые трудились на закрытом военном предприятии, очень сильно тогда влетело от работников советских спецслужб. Кто-то его «сдал».
  Новости кончились и зазвучали песни на идиш. Это показалось ему совсем уж странным: утренние передачи «Радио-Рэка» в Минске вечером. И тут он услышал, как кто-то вставляет в дверной замок ключ. У него екнуло в груди: кто бы это мог быть? Соседи, родители, не улетевшие в Израиль из-за него, или новый хозяин квартиры, которая раньше принадлежала им? Он не на шутку перепугался, пытаясь быстро сообразить, кому и что нужно бы было ответить, если бы пришлось объясняться…

  Он открыл глаза. Было жарко. Жарко было всю ночь, и из-за этого он не спал почти до самого утра. Уснул лишь, когда под утро включил радио. По «Рэке» передавали что-то умиротворяющее. А в данный момент продолжались песни на идиш. Была суббота с ее утренними передачами. Его отец вернулся с ночного дежурства на подземной стоянке близлежащего супермаркета. Он захлопнул дверь и уже сбрасывал с себя обувь.

  За все пятнадцать с лишним лет Израиль ему снился лишь считанные несколько раз, а в основном Минск, по улицам которого во сне он продолжал ходить или разъезжать на машине, но почему-то не на ржавом зеленом «Москвиче», а на ярко-красной «Субару», купленной по «олимовской» скидке без налога на ввоз. Люди снились, как правило, те, с которыми он общался и имел дело тут в Израиле, но почему-то все события его снов происходили в Минске – на площади Победы или Якуба Колоса, в «Зеленом Луге» или на «Юго-Западе», в парке Горького или Челюскинцев. Пятнадцать с лишним лет он там не был… может, собрать чемодан и смотаться в отпуск?
  К кому? Зачем?

                Майк Эйдельберг 2009г.