Он

Он ненавидел яйца и ненавидел прокладки. Яйцо ему казалось коконом из которого могло родиться чудовищное, безумное, ненасытное и непокорное дитя. Яйца были огромными насекомыми, и он не мог без тошнотворного рефлекса спокойно о них думать. Тошнотворный рефлекс выражался в том, что он становился сжавшимся злым бандерлогом, морщил подбородок, супил нос, пучил глаза и в бессилии чах, думая о бледно-желтом соке с обманчивым, но определенно отвратительным липким едким внутриутробным соком желтка и соплями белка с прилипшими засушенными мушиными крылышками скорлупы. А как они мерзко лопались, эти яйца! В этот момент лицо его становилось исполненным необоримого страха. Думая же о прокладках, он думал о подгузниках, о детях, сходстве детей и женщин и начинал ненавидеть весь мир. В этом момент лицо его становилось исполненным необоримой грязи.

Он всегда чувствовал, что слегка не от мира сего. Его прямой взгляд на вещи, благоразумная скромность, за которой скрывался его ум и, чего таить очевидное - поразительная временами хитрость, сочетались с несколько серой внешностью, что он объяснял преобладанием в нем такого нежного чувства, как доброты, нежелания откровенно возвыситься над остальными, а также самодостаточностью и уверенностью в себе. Он был изумительно тонок и наблюдателен, всегда обдумывал какую-нибудь важную мысль. Он еще не решил окончательно, но пришел к выводу, что хорошо бы стать настоящим писателем. Иначе как использовать свой природный дар, свою ношу, свое проклятье, обязывающее так остро реагировать на любую творящуюся вокруг несправедливость?! Он сжал в кулаке непослушную лести стыдливость, скользнувшую мимолетно по высушенному лицу и шмякнувшуюся в мокрую от пота ладонь, и стыдливость лопнула, забрызгав пальцы.

В своих первых опусах, правда, как любой начинающий писатель, он был слегка разнуздан и истошен в моменты саркастических прогулок по закромам чужих душ. Но ведь столь мелкие огрехи позволительны на этой стадии, говорили с поощрением друзья и кивали, плохо скрывая зависть к его прорывающемуся таланту. Первый свой труд он назвал "В поисках Лебенсраума". Подписался - Рудольф Цеткель.

Но вот пришло время путешествий по городскому транспорту. Очень уж хотелось провести внеочередное совещание с товарищами, несмотря на возможные опасные последствия в условиях холодного и мокрого города (подвыпив, он однажды уже разбивал себе нос в марте об асфальт). Он нырнул в вагон квартала и изнутри осторожно исследовал мимо скользящие трамваи. К друзьям в таких условиях еще ползти и ползти... Он подавил в себе фонтан подступающей мерзости. Ему было мерзко от мира, но он сам был мразью. Ему было мерзко от мира, потому что он сам был мразью. Ему было мерзко, и он сам был мразью. Он был мразью, потому что мерзко...

Нужный трамвай подошел. Он шатнулся и нырнул в новый уровень глубины. Народ сидел по местам и вроде не высовывался. Он с облегчением провел рукой по своей лысо остриженной голове. Трамвай притянулся к остановке, которая замедлила ход и встала. Трамвай с возмущением смотрел, как она стояла и стояла, просто затем, чтоб стоять, и все тут. Следующая остановка. Внутрь зашли трое.

Когда он их увидел, его кандрашку чуть геморрой не хватил. Это были... педики! Гомики! Гомики-гомики. Го-о-омики!.. Гномики, но только бритые.

Это было хуже всего что могло с ним случится. К тому же их было трое, и нет никаких перспектив. Увы, не шлепнется ни одна из этих рож об панель!

Снежинки за окном веселились и танцевали, мокрый асфальт их жадно впитывал и в такт их вертикальному движению приобретал новые темные точечки-пятнышки. А тут, внутри, эти педики, эти обтянутые мужские жопы, носящие ЯЙЦА - В ПРОКЛАДКАХ. Это было слишком.

Он приехал домой, думал позвонить и все объяснить. Нет, вряд ли его соседи по этой жизни поймут всю глубину его переживаний, смекнул он. К тому же, загрести его не смогут. Он еще успеет все объяснить постфактум. В опьянении от своих планов и в предвкушении своего торжества он внутренним взглядом прошелся по отпечатавшимся в памяти изборождениям давно потерянных личностей, а также верных ему друзей, Зигфридов, Паулей, Хайнрихов, Фридрихов, Вальтеров и одного-единственного Макара, который еще не придумал себе прозвище. Столь далеких, но продолжающих его великое дело. Что ж, теперь я покажу этим педикам... И все же, грустно немного, что мир таков, каков он есть. На щеке появилась слезинка, подтвердив пафос ситуации. Он зарядил пистолет и задремал с ним в руке.

Во сне с ним случилось нечто довольно удручающее. Явился хитроумного вида старикашка, кого-то ему напоминающий, уставил на него винтовку и покачивая головой сказал: "Жаль, Цеткель, поистине жаль. Наши ожидания не оправдались. Ты ни на что не способен. Ты хотел воевать, воевать по-настоящему, но ты не понял народ. Ты не понял, что ему нужна подпитка. Не понял, что от него надо не только скрывать нечто, но и давать ему нечто. И война не получилась, народ не клюнул. Ты просто жалкий идиот..." В отрыве от присущей ему бешеной страсти, он медленно поднес пушку к виску и спокойно, с выражением покорсности на лице, вышиб утекшие в сон мозги.

За двором раздавались мартовские ики, праздные и разудалые.