Легенда о звонаре

…по извилистым, мощенным камнем улочкам старого городка шел старик. Даже не шел, а медленно брел, ступая немного неловко, но аккуратно, глядя на дорогу впереди себя невидящим взглядом. Внешности он был непримечательной - немного сутул и невзрачен. Его лицо было морщинисто, немного волнистые волосы и бородка – пепельно-седыми, а на удивление ярко-голубые, ничуть не поблекшие глаза – очень спокойными. Редкие в этот предполуденный час встречные прохожие молча кивали ему и он безучастно раскланивался с ними в ответ. 
Старик вышел к центральной площади, пересек ее и направился к единственному в этом небольшом городе храму. С усилием отворил маленькую, просевшую дверь, ведущую в колокольню при храме, вошел внутрь, притворив ее за собой и стал подниматься по высоким выщербленным каменным ступеням. Поднимался он долго, останавливаясь и отдыхая, держась за стену, после каждых пяти-семи ступенек. Наконец он добрался до самого верха и попал на маленькую квадратную площадку под куполом, где висел один единственный большой колокол.
Сейчас его вряд ли узнал бы любой из прохожих, видевших его на улице. Морщины будто разгладились, фигура распрямилась, а глаза перестали быть безучастными, засветившись лаской и счастьем любимого и любящего человека. Он подошел к колоколу, обхватил его ладонями и прижался лбом к холодному металлу, беззвучно пошевелил губами, словно здороваясь.
Постояв так несколько мгновений, он отошел и присел на небольшой выступ у стены, не отрывая взгляда от колокола. Еще не время звонить. Он специально приходил пораньше, чтобы посидеть так здесь, думая о своем и наслаждаясь предвкушением.
Звонарь был почти глух. От рождения он слышал очень слабо, и семья, почти отчаявшись пристроить его к какому-то ремеслу, отдала его в ученики с местному звонарю. И, впервые поднявшись на колокольню вместе со своим учителем, он обнаружил удивительную для него самого способность. Он почти не слышал звуков, но он их видел! Каждый удар колокола для него расцветал неожиданными красками. На их колокольне, где он учился звонить, было много колоколов, и по праздникам и значительным в жизни города событиям они звонили все, вызывая перед глазами ученика неповторимые и удивительные картины. И ученик скоро превзошел своего учителя. Чудесные звонкие переливы, которые он играл на колоколах и колокольчиках, заставляли всех, кто слышал их, замирать в восхищении. И он сам упивался этим разноцветным звоном… 
А потом звонарь ушел странствовать. И теперь он не помнил городов, по которым прошел, но помнил колокола, на которых играл, помнил их все. Один звучал для него глубоким и богатым фиолетовым цветом, другой - тревожным ярко-оранжевым. Набатные колокола, в которые ему пришлось несколько раз бить, глухо и тяжело издавали грязно-тускло-коричневый цвет, а свадебные перезвоны он видел сполохами невероятного количества разноцветных ярких бабочек. Он помнил колокол, звон которого был колко-серебряным, похожим на огромные сияющие снежинки, и тот, что был разгорающимся малиновым, как утренняя заря. Он прошел много городов за много лет, и однажды встретил колокол, тяжело и безнадежно звучавший разяще-черным, он не смог заставить себя позвонить в него второй раз и вечером того же дня покинул город, даже не оставшись переночевать… А в другом надолго задержался возле двух колоколов, слаженно сплетавшихся цветами темного золота и жидкого шоколада. Он наслаждался их сочным звучанием несколько месяцев, но в одно утро все же ушел... Почему он переходил из одного города в другой, что его гнало все дальше и дальше, что он ищет - он и сам толком не понимал, просто в какой-то день приходило ощущение, что пора снова в дорогу… И так было до тех пор, пока он не пришел сюда, в этот городок…
Старый звонарь очнулся от воспоминаний. Теперь уже пришло время. Настал полдень, и колоколу пора было подать свой голос. Старик поднялся, и обошел по кругу, ласкающее скользя ладонью по гладкому металлическому боку. Потом потянулся и крепко взял в руку толстую веревку, привязанную к колокольному языку. Прикрыл глаза в предвкушении… сильно, но плавно потянув за веревку, ударил первый раз.
Колокол издал сочный, протяжно-гулкий звук, вспыхнув перед глазами звонаря переливами голубого и перламутрово-серебряного цветов. Старик стоял, не открывая глаз, вбирая этот звук, этот цвет… Второй удар. Вот он, момент, Смысл Его Жизни, вот то, что он искал много лет, и то, что понял сразу же, как только прикоснулся к Этому Колоколу. Третий удар. Он купался в этих волнах, струях серебряного и голубого, вибрировал вместе с колоколом, сливался с ним. Четвертый удар, пятый, шестой… Из-под прикрытых век на морщинистые щеки текли слезы, а старик был счастлив. Счастлив, что еще один раз смог прикоснуться и увидеть этот звук, ощутить голос, который не смог покинуть, из-за которого остался здесь, в этом городе, на все время, которое у него еще было. Седьмой, восьмой… Двенадцать ударов возвещали полдень – таков был обычай этого города.
Последний звук стих, угасли переливы цвета… Звонарь перевел дух, отер мокрые щеки тыльной стороной ладони и открыл глаза. Аккуратно и бережно выпустил из руки веревку, прощаясь до следующего дня, повернулся и стал медленно спускаться. Вышел из колокольной башни, прищурив от солнечного света голубые с серебряными искрами глаза. И медленно побрел через площадь на другую сторону, и дальше, в хижину на окраину этого небольшого городка, где ночевал. Ему некуда торопиться, а завтра он вернется сюда снова.
Жил он в хибаре на окраине, которая, по правде говоря, находилась всего в нескольких кварталах от центральной площади. Когда он только пришел в этот город, ему указали на нее, как на заброшенную, и он поселился там. Если погода была хорошая, то он устраивался на крылечке, а в дождь или холод – в доме у окошка и начинал стругать одну из нескольких припасенных деревяшек, мастеря свистульку или дудочку. Старику нравилось занять руки, и еще это помогало провести время до следующего утра. Свистульки были совершенно простые, без украшений, но звучали дивно – старый звонарь старался придать им самые солнечные, самые чистые и яркие цвета… Часть он раздаривал окрестным ребятишкам, а оставшиеся отдавал хозяйке соседнего дома, в ярмарочные дни она продавала их, а на вырученные монеты приносила старику еду. Вот и сейчас дома его ждали хлеб, сыр, кусок вяленого мяса и небольшой кувшин сидра. А как только начнет смеркаться, он устраивался на своей лежанке и дожидался утра, когда его снова будет ждать путь к площади, к Его Колоколу…
Шли годы, и звонарю требовалось все больше и больше времени, чтобы дойти до храма и подняться в башню, он выходил ранним утром, а до свой хижины добирался только к вечеру… Он еще больше ссутулился, стал теперь уже не пепельным, а серым, как придорожная пыль, и ходил, опираясь на крепкую палку. Его руки, сведенные старостью, уже не могли выстругивать свистульки, но соседка все рано продолжала кормить его. Правда, ел он теперь совсем мало, и так же мало спал, проваливаясь в забытье только на короткое время. Но каждое утро он поднимался и вновь отправлялся в дорогу, не обращая внимания ни на что, ведь его ждал Его Колокол…
А однажды, очнувшись от дремы, он почувствовал себя как-то странно. Ему стало тепло, и он ощутил себя настолько легким, что оторвался от лежанки и поднялся вверх. Самого слабого ветерка оказалось достаточно, чтобы его вынесло из хижины и повлекло в город. Сверху теперь он видел все те кривые улочки, которыми брел каждое утро. Вот уже видна центральная площадь и колокольня, но он не мог остановиться, а взлетал все выше и выше, а еще вокруг себя он видел какие-то пятна, одни темнее, другие светлее. Он не мог сказать, что это, они были похожи на сгустившийся воздух, и он сам был внутри этой стайки, уносимой все дальше… И тут он услышал Колокол.
Первый раз за все время он услышал его не цветом, а звуком. И этот звук был непривычным. Такой же сочный и густой, как и прежде, но в нем были слышны какая-то тяжесть, обида и мольба… Звонарь хотел было остановиться, но не смог, что-то не отпускало его и тянуло ввысь… Второй удар был похожим на крик, пронзительный и отчаянный… Третий стал дребезжащим и в нем слышались тоска и отчаянье… Колокол звал его… Звонарь собрал все оставшиеся силы и рванулся, освободившись от того, что влекло его прочь, и устремился вниз, к колокольне. Он просто не мог не откликнуться на этот зов… Влетел в башню и… слился с холодным металлом, и сам стал им, вибрирующим и звенящим…
А внизу, под колокольней, собирались люди. Они смотрели на колокольню и у многих текли слезы… При этих звуках в сердце поселялась невыносимая, рвущая душу горечь и печаль, и нельзя, немыслимо было не остановиться. В этом звоне они слышали горе потери и крик отчаянного бессилия. И почти никто не обратил внимания, что на самом верху башни никого не было, и никто не тянул за веревку… Но потом что-то изменилось… Как будто сам воздух вокруг колокола сгустился, а потом дымка рассеялась, а сам колокол засветился мягким голубым с серебряными переливами света. Изменился и звон, он как будто налился силой и светом, и от него стал исходить такой покой, что лица всех стоящих внизу посветлели, слезы высыхали на щеках, а в сердцах становилось тепло и радостно. Колокол все звонил и звонил, и его голос стал слышен далеко за пределами города… Никто не считал удары, которых было уже много больше двенадцати, но все же через некоторое время звон стал стихать. И серебристо-голубое сияние тоже угасало, и колокол снова стал темно-серым, каким и был всегда… Люди еще ждали чего-то некоторое время, а потом постепенно стали расходиться.
Но с этого дня в городе поселилось Чудо. Каждый день, около полудня на площадь начинал стекаться народ, и ровно в полдень, колокол начинал светиться и звонить. Его голос был звучным, чистым и сильным, и даже самый ненастный день будто озарялся светом. И уже никого не удивляло, что никто не открывал дверь – она так и оставалась запертой, и не поднимался на колокольню. Люди просто стояли и слушали, глаза многих были закрыты.
Этот звук рождал в их сердцах чувство света и тепла, тихой радости, надежды и покоя, чувство серебряного с голубым.