Древство

 Деревня, что-то было в этом слове, но когда-то очень давно. Было в нем наивно-детское от тех светлых глаз, что именно тогда, давным-давно, светились этим миром и мир этот светился в ответ. Деревня пропащая и святая. Деревня с пьяными, но обязательно добрейшей души мужиками, бабками на скамеечках по вечерам в том предзакатно-солнечном свете, который все превращает в чудо. И лица этих бабулек уже не такие уставшие от вечно-старящих любого забот, и мужики те развалились тут же на завалинке и все они вспоминают, судачат, сплетничают, и мир вокруг и мирно все. Размеренно текла жизнь. И детство, как и та, в небытие испарившаяся взбалмошно-ленивая деревня, ушло.
И кочерга около печки со сгоревшими днями…

 Что же станется с тобой деревня, если время так неумолимо прижимает к земле твои деревянные избы? Что настанет, когда по улицам твоим по утру не будет слышно мычание коров, плетущихся в рассвет по травушку? Чего более не хватит тебе в пору разросшейся паутины в хлеву и мягкого, но тут же такого настырного мха и плесени в кадушках и печах?  И ты прошуршишь этими травами, проскрипишь ставнями да стоном давно скучающих дверей…
 
Солнце тогда всходило иначе. Оно появлялось размеренно, тихо выдворяя ночь в дальние края, что лишь петухи с ясным взором замечали его тихую походку и, горланя на всю округу, возвещали о дне наступающем. А солнце пряталось за сосны, но и там уже его находили по длинно-тянущимся теням. В такие рассветы река еще спала и по ее не проснувшейся глади оно, если кто захочет, стелило дорожку к небу. И небо тогда было так высоко, и мало кто осмеливался до него пешком. Солнце же, крадучись, неумолимо поднималось выше даже самой высокой сосны и тут, словно ни в чем не бывало, как спрятавшийся за подолом матери малыш улыбалось, будто его совершенно неожиданно нашли. И счастью ему не было предела, и свету его не было тьмы, и детству…
 
Утро пахло блинами и теплом из печки. В ней игриво перемигивались угольки и колодезная вода в умывальнике не обжигала холодом землицы, а нежно обнимала ласкою. В маленькие оконца подглядывала звенящая роса на траве, и жаворонки пели рассветные переливы. Так оно и начиналось это далекое утро в столь же далекой небесной синеве – молоком, белейшим как снег на бескрайних полях в зимнюю стужу и блинами такими, как и это восходящее и столь жданное солнце. По окрестным дворам уже бродили, размаиваясь ото сна и щурясь на свет кошки, хотя и шибко охочие вроде до темноты. И день наступал.
И кочерга около печки…

Деревня сердечно-тихая и неутомительно-живая бьется в ритме ударов топора в недалеком лесу, ключами родниковой воды да колоколом в покосившейся церквушке, древней как Русь и потемневшей как вера людская. От сердца жизнь зачинается, а отсюда оно само путь держит. Не топите его трухлявыми пнями – они ж горят быстро, да жар от них едкий и смрад на душе душный. Пусть горит лучше оно кровью сосен, небо щекочущих и берез тоскливых. Тоскою высокою, но не за ушедшее, а грудь сжимающую с Богом внутри. А тогда было детство и оно без тоски, потому как не покинул еще Бог всего вокруг и тело, ни душу.
Детство – летний дождь, пролетевший по чистому небу и незаметно обративший полинялые цвета вокруг в радугу, что даже глаза режет. Все вокруг обретает вновь непорочную чистоту. Воздух, потяжелевший от парной земли – его руками можно было  комкать – легок и сам собой проникает по всему телу, даже вдыхать не надо. И в маленьких лужицах играет, любуясь собой, бесконечно-прозрачное небо.