спой мне ёйгу на сон грядущий...

Коленька встал, вытирая рукой наползающие на глаза слёзы, взглянул на своих обидчиков – трёх здоровых карапузов – и надрывно закричал:
- Ну и всё! Не буду с вами больше играть! Уроды!
- Ну и не надо! – самый  старший из трёх, с курчавыми темно-русыми волосами, по имени Ромка, выдвинулся вперёд, намереваясь снова ударить Колю.
Двое остальных ребят отстранённо смотрели на происходящее. Олег, чуть выше всех, пучеглазый и губастый, поглядывал на ссору, заправляя пистоны в игрушечный автомат. Митя, белоголовый и коренастый, смотрел в сторону отсутствующим взглядом, как будто всё это его совсем не касалось.
Коля отбежал на безопасное расстояние от обидчиков и покрутил у виска. Ромка тут же передразнил его, изображая, как тот бежит, подгибая коленки и смешно раскачиваясь из стороны в сторону, шмыгнул носом и «фирменным» своим смачным плевком выразил всё своё призрение к другу.
- Ну и катись окатышком, сопля хренова!
Споткнувшись, Коленька побежал в сторону дома. Хотелось пожаловаться старшим. Папка не признавал жалоб, учил сына, чтобы тот всегда сам «разгребал за собой», но ведь мамка-то, она поймёт, пожалеет! Но на полпути остановился. Двухэтажный деревянный дом посмотрел на Коленьку жадными глазищами окон и обдал тишиной. Родители были на свадьбе в соседнем доме. Полчаса назад жених с шумом пробирался к невесте, ломая топором доски, которыми была заколочена дверь в дом суженой, а мамка и папка стояли в большой толпе гостей и вместе с ними громко хохотали над неловкими движениями молодожёна.
Можно было бы, конечно, пожаловаться прабабушке. Она уже давно никуда из дома не выходит. Да и сам Коленька последнее время побаивался её. Она почти не вставала с кровати, тяжело дышала и часто-часто уходила в себя, по сотому разу рассматривая альбом с пожелтевшими от времени фотографиями.
Однажды Коленька тайком от всех заглянул в этот старый потрёпанный фотоальбом. Там были фотографии мужчин в разной военной форме, один даже в будёновке, почти все с оружием. Были и фотографии женщин, красивых, в старомодных одеждах с меховыми воротниками. У всех людей на фотоснимках было какое-то напряжённое выражение лица. Такие лица он видел у статуй в городском саду. Правда, те держали в руках обыденные предметы: цветы, весла для спортивной гребли, теннисные ракетки… Фотоальбом его испугал. Ему вдруг стало казаться, что все люди превращаются в конце концов вот в такие вот статуи. И его прабабушка, наверное, тоже скоро превратиться в статую. И будет выглядеть как на фотографии, которая висит на стенке в «большой комнате» – подчёркнуто строгой, с прямой спиной и молодым лицом. А рядом, в точности как на снимке, будет сидеть незнакомый мужчина в военной форме с портупеей, в фуражке, в сапогах, и также как на снимке в его ногах будут стоять два маленьких мальчика и девочка немного постарше их.
Коленька сел на завалинку и стал ждать, когда свадьба возвратиться в соседний дом. Чтобы скоротать время он нарвал листьев с растущего поблизости молодого клёна и пытался оторвать у листиков остроконечные треугольники так, чтобы они все были одинакового размера. Но листья рвались неровно, и одинаковых треугольников никак не получалось. Тогда он разбросал листья и побежал во двор искать червей под обросшими травой деревяшками. Выловленных червей он разрывал на части и отпускал обратно. Однажды папа сказал ему, что если червяка разорвать, то он не умрёт, а из его частей получится парочка червяков, каждый из которых заживёт отдельной жизнью. Папка часто собирал червяков перед тем, как идти на рыбалку, и Коленька решил помочь ему, размножить червей как можно больше, чтобы отцу было проще их накопать. Увлекшись своим занятием, он и не заметил того, как вернулась свадьба.
Честно говоря, не заметить возвращения свадьбы было довольно трудно. Из остановившихся у дома машин, украшенных кольцами и разноцветными лентами, с хохотом, криками и визгом выбирались гости, возбуждённые поездкой в ЗАГС и разгорячённые выпитым «шампанским». Из каждой машины выгружалось как минимум по шесть человек, и было непонятно – как они уместились внутри салона, к тому же умудрились не помять ярких цветастых платьев, в которые были одеты женщины. Мужчины, в брюках и белых рубашках, с приспущенными галстуками, уже доставали бутылки с вином, по рукам начали лихо расходится разноцветные стеклянные фужеры, которые тут же наполнялись пузырящимся напитком. Гармонист, хромоногий Василь Петрович с соседней улицы, выудил из багажника «Жигулей» гармонь-двухрядку, которая издала при этом жалобный резкий звук.
В то же самое время, к увлечённому в глубине двора размножением червей Коленьке направлялись трое подростков лет шестнадцати-семнадцати. Старший из них, дальний родственник мамы по имени Артём, прятал за спиной целлофановый пакет с изображением олимпийского мишки.
- Эй, мелочь! А ну-ка кыш отсюда! Дай старшим место!
Средний, невысокого роста соседский племянник Лёня, ухмыльнувшись, добавил:
- Ну вот, опять что-то мутит! Иди лучше с бабкой пообщайся!
Коленька деловито поправил полено, под которое только что уложил очередную партию «размноженных» червей и не спеша вразвалочку пошёл в сторону дома.
Артём достал из пакета бутылку портвейна, гранёный стакан и сунул его высокому худощавому Юрке, парню, приехавшему на свадьбу откуда-то издалека.
- На, держи!
Юрка взял стакан, оглянулся и спросил:
- А чем будем закусывать?
Лёня хитро улыбнулся и подмигнул Артёму:
- Артём, ну что, закусывать будем травой?
- Не, Лейно, - с полным серьёзом ответил Артёмка, - травой мы закусывать не будем. Её русские против карел специально сажают, чтобы те перетравились.
- Ну, тогда корой?
- Карел кору ел, это да, да вот сейчас-то не зима, вот сожрём всю кору за лето – что тогда будем в холода варить?
Лёнька изобразил на лице глубокую задумчивость, потом резко обернулся к Юрке и быстрой скороговоркой выпалил:
- Карел сто лет горел, а русский в дым попал, и тот пропал. Пей, давай, без закуски, а то родичи засекут – греха не оберёшься!
От неожиданности Юрка быстро выпил стакан с налитым портвейном, и Лёнька с Артёмом заливисто засмеялись.
А Коленька уже заходил в комнату прабабушки. Она, как всегда, сидела на диване и тихо перелистовала фотоальбом. В глазах её стояли слёзы. Казалось, что её одну не касается всеобщее веселье, если только не считать самого Коли. И мальчику показалось, что он впервые понимает эту старую, замкнувшуюся в себе женщину. Он тихо присел на краешек дивана и заглянул в альбом. На выцветшей фотографии стоял человек, а рядом с ним на витиеватом стуле сидел другой. Оба были похожи лицом, но тот, что сидел, выглядел чуть старше. Коля оперся на прабабушкин локоть, положил голову на плечо и спросил:
- Ба, это кто?
Бабушка погладила морщинистой с голубыми хребтами вен  рукой по фотографии и глубоким голосом ответила:
- Твой дед. Твой дед и его брат.
Коленька никогда не слышал про своего деда, и поэтому спросил:
- А где он сейчас, ба?
- Погиб на войне. На большой войне.
Коленька призадумался.
- Это когда с фашистами воевали?
- Да, с фашистами…
- Ба, а почему мальчишки меня сегодня дразнили «фашистским отродьем»? Ведь мой дед воевал с фашистами, ведь да?
Прабабушка повернулась к Коленьке, внимательно посмотрела на него выцветшими от прожитых лет глазами, и немного погодя ответила:
- Они глупые, внучок, и ничего ещё не понимают. Вот и дразнятся, потому что не понимают ещё многого. Что они ещё тебе наговорили?
Коленьке стало как-то легче от сказанного прабабушкой, он собрал всю смелость в кулак и выпалил:
- А ещё они сказали, что ты старая карельская колдунья, и что все карелки колдуньи. И что когда ты умрешь, то над тобой крышу проломают, а не то ты и умереть по-человечьи не сможешь…
В доме установилась тишина. Только было слышно, как в соседнем доме Василь Петрович играет на гармони, а гости распевают пьяными голосами модную песню «Арлекина».
И тут прабабушка захохотала. Коленька впервые слышал, как она смеялась. Она точно вся помолодела, смех сотрясал всё её тело, и казалось, что прабабушка сейчас вскочит и запоёт вместе с хором пьяных голосов песню об Арлекине…
Сначала Коленьке показалось, что прабабушка действительно что-то там наколдовала, потому что звуки со свадьбы стали доносится как-то необычайно громко, потому что сама она так при нём никогда не смеялась, потому что показалось, что кто-то там стоит у него за спиной и хохочет сдавленным ехидным смехом. Но, обернувшись за спину, мальчик понял, что никакого колдовства здесь и в помине не было. За его спиной стоял папа и смеялся, зажав рот рукой. Коленьке стало обидно, он подумал, что взрослые смеются над ним, над тем, что вот он такой маленький и ничего не понимает.
- А я им всё равно не поверил! – гордо сказал он, готовый, тем не менее, разреветься, если над ним опять засмеются.
- Хохотушки, о чём разговор? Что это у вас тут за секреты такие смешные? – и папка снова прыснул в ладонь. «Будто смешинки объелся» – вспомнил слышанную где-то фразу Коля, и он живо представил, как папа жадно слизывает смешинки, такие разноцветные маленькие шарики, прилипшие ко внутренней стороне ладони. Тут же напрочь расхотелось плакать и стало весело и спокойно.
Коленька решил задать те же самые вопросы и папе. Папа хоть и строгий, но всегда может всё объяснить, да так, что заслушаешься. Как-то раз он спросил папу, почему кожа у людей бывает разного цвета, и папа долго и интересно объяснял про то, как кожа постепенно под солнцем становится темнее и темнее, как все это передается постепенно от родителей к детям.
- Па, а почему мальчишки на улице называют меня фашистом, а бабушку колдуньей называют?
Папа перестал смеяться и внимательно посмотрел на прабабушку, а та просто пожала плечами и улыбнулась, словно говоря: «Ты всё знаешь, ты и объясняй». Тогда папа повернулся к сыну:
- Пойдём во двор, расскажу коротко, а потом, если интересно и подробней, лады?
После этого он обернулся к прабабушке и спросил её:
- Бабуль, а Вы что на гулянье не идёте?
- Старая стала, внучёк, мне теперь в могилу надо собираться, а не по праздникам шляться. Это ваше, молодое дело, веселиться, а у нас, у стариков, что и осталось – так память, да вот, – она кивнула на альбом, –   фотографии.
Они вышли на двор, спугнув Юрку, Лёньку и Артёма, сели на сложенные брёвна, папа закурил.
- Понимаешь, сынка, когда мы, карелы, переехали с севера сюда, мы привезли с собой массу обычаев, не понятных для местного русского населения. Долгое время мы, тверские карелы, жили обособленно. Из вот этой обособленности и возникло это отчуждение, обвинение в колдовстве. Ведь то, что человек не понимает, он чаще всего относит к магии, мистике. Я тебе не слишком заумно всё объясняю?
Коленька не понял и половины того, что сказал папа, но твёрдо решил – не показывать вида, а поэтому решил переспросить, правильно ли он понял хотя бы часть:
- Па, значит, они обзываются на меня потому, что я не такой как все?
- Ну, в принципе, так…
- А почему фашистом обзываются?
Папа ухмыльнулся, и ответил:
- А вот на это они вообще не имеют никакого права! Твой дедушка погиб на войне, воевал в карельских лесах, в партизанском отряде. Ты им гордиться должен. Ну, ладно, сын, - он потрепал Коленьку пол волосам, - мне надо идти на гулянку, а то мамка меня уже потеряла, поди…
И папа широким шагом зашагал в сторону калитки.
              ***                ***
… ночью Коленьке снился сон, как его дедушка, похожий на папу человек, только с длинной седой бородой, лихо отстреливается от фашистов, а сзади к нему подбирается огромный гитлеровец в каске и с ножом в зубах.  Коленьке хотелось крикнуть дедушке, предупредить его – но звуки застряли в горле, всё тело сковали неведомые путы…
… папа лежал на кровати, обняв маму, смотрел в потолок и никак не мог уснуть. Он долго так лежал и рассуждал сам с собой о судьбе тверских карел, пока сон не захватил его в свои мягкие объятья…
… в полночь прабабушка встала с постели, зашла в комнатку Коленьки и села возле его кровати на табуретку. Мальчик метался во сне. Прабабушка погладила его по голове и стала тихо-тихо напевать старинную карельскую песню-заговор – ёйгу…
… по улице, еле держась на ногах, шёл пьяный Василь Петрович и под нестройный аккомпанемент гармони, путая слова, орал песню об Арлекине…