Сильфиада 29. продолжение

Сильфиада. Новая История.
Духи принца Зеда.

…Это были самые жуткие, самые ужасные из Люберплятта, ибо даже демон Зла Тавината был не властен над ними, и даже он не мог постигнуть чудовищной природы их великого Зла, древнейшего из зол.

Их сердца не наполнял огонь мести – им не за что и некому было мстить; их сердца не наполняла скорбная боль – они не умели тосковать. Их сущность была бессмысленная, огромная жестокость, и благодаря силе своей они могли попадать в рай, чтобы поохотиться там на живые души, иногда во сне пролетающие над священными полями. О, многие из ныне живущих знакомы с этими Люберплятта! Кто из нас не видал кошмарных снов и кто из нас не просыпался с криками и слезами? То гнусные Люберплятта забавлялись с душой, пока она бывала беззащитна.

Эти Люберплятта никогда не были людьми, и никогда ими не будут; эти злобные духи, выродки, ублюдки самой черной ярости, рождены адом, и живут там, пресыщаясь жестокостью. Но иногда и ад не выносит их, и исторгает их из чрева своего вон, отравленный их бесчинствами – тогда грешники, страдающие в аду, уже не различают боли, ибо все их существо становится ею, и самый гнусный разврат, от которого ужасаются самые изощренные из когда-либо существовавших развратников, начинает казаться серой обыденностью.

И эти Люберплятта бросаются на людей. Всего их двое; один из них зовется Страданием, а второй – Похотью, и их прикосновения делают из людей убийц, насильников, извращенных садистов, ибо человеку истинному, чистому и сильному не свойственны жестокость и разврат.

Но поймав спящую душу, эти двое выродка веселятся с нею по-своему; придумывая всяческие изощренные пытки, они опробывают их на своей жертве, издеваются, избивают и мучают её, обучая таким образом человека искусству жестокости, ибо ни один нормальный человек не был в состоянии придумать ни испанский сапог, ни дыбу, ни какое другое, самое ничтожное унижение для другого человека.

Много, много зла пошло от этих двоих Люберплятта среди рода человеческого! И насильники-извращенцы, мужеложцы – это жертвы Похоти. Всему тому, что они проделывают потом с людьми, их научил он, проделав с ними самими. Даже самая мысль о насилии над другим человеком, зародившаяся в голове любого живущего, есть верный признак того, что сам жестокий подвергся насилию в той форме, которую желает другому, до мельчайших деталей.

Те же из людей, что уже не отличают добро от зла, считают доблестью и своим правом унижать других людей, причиняя им духовные и телесные страдания, и наслаждаясь ими, являются постоянными наложниками этих мерзостных из Люберплятта. Раз за разом подвергаясь насилию (ибо душа, вероятно, слаба и труслива, раз не может вырваться из позорного и развратного рабства), они сгорают от стыда и, дабы заглушить его, унижают и мучают других людей. Самые ревностные последователи Люберплятта – Страдания и Похоти, - на самом деле самые униженные и претерпевшие самые гнусные пытки.

Охотясь за водами Мертвой Реки, эти чудовищные Люберплятта хотели напасть на Сильфиду Жизни, ибо она была живою, но были повержены Зедом Черным Алмазом, ибо все же по сути своей эта пара  - самые слабые и самые трусливые создания, оттого и последователи их – трусливые и подлые…

                ***********************************
Первого, того здоровяка, что кинулся на них из-за вросшего в землю камня, Зед просто рассек надвое, быстро и страшно махнув рукой в его сторону. Озверевший нападающий захлебнулся своим жутким устрашающим криком и кубарем покатился в траву, зажимая кровоточащий вспоротый живот и смешно и нелепо мотая своими толстыми, грубыми, как бы вытесанными  из старого кряжистого дерева ногами.

Второй, тонкий, с подвижным дергающимся лицом – Анита со  своего места разглядела это странное, не мужское, но инее женское длинное нелепое лицо с подкрашенными глазами и тонкими жалкими кудрями над выпуклым бледным лбом, - увидев, что ударная сила повержена, трусливо взвизгнул, и, вильнув тощим задом, бросился наутек, противно и неестественно гибко вихляясь всем своим длинным нескладным телом.

Зед, как ворон крыльями, взмахнул плащом и ринулся за удирающим, даже не пытаясь зацепить его Айясой; и так как Зеду не приходилось кокетливо вилять задом, как удирающему, то догнать оного удирающего Зеду не составило  большого труда – с разбегу он всадил приличного пинка в обтянутый кожаными узкими штанами зад, сопровождая свой яростный удар остервенелым зычным криком. Слово, которым он обозвал удирающего, Аните было незнакомо, как из чужого языка, но по выражению лица Зеда и по самой интонации, с которой он выкрикнул его, она заключила, что это было очень нехорошее ругательство.

- Ах ты, п….ас!

Раненный кувыркался в траве, пытаясь затолкать внутренности в рассеченный живот; его крик, не прекращающийся и долгий, был то жалобным, жалким, трусливым воем, то воплем отчаянья и боли, а то становился похожим на угрожающий рев злобного чудовища, кровожадного и не знающего пощады. Руки его, окрашенные почему-то черной кровью, с волосатыми крепкими пальцами, гребли по испоганенной траве как лопаты, собирая попутно какой-то мусор, камешки, щедро облепляющие липкую кожу, и запихивали все это в живот, который с поразительной быстротой срастался, всасывая кишки обратно, делая их похожими на клубок ужей, заползающих обратно в свою нору.

От этого зрелища Аниту замутило, ей невыразимо захотелось зажмуриться и упасть лицом в землю, закопаться! Вместе с тем особой струной своей души она чуяла – если она хоть на миг, хоть на полмига станет слабее этого чудовища, дрогнет, отступит назад, даст ему хоть полшанса достать, коснуться её этой мерзкой грязной волосатой ручищей – ей конец. Впрочем, это наваждение схлынуло с возвращением Зеда – наверное, как обычно в самый последний миг он вынырнул из-за того же камня, волоча упирающегося тощего за ногу и безжалостно всадил Айясу в хребет толстому, вставшему на четвереньки (он был похож на бешенного бульдога перед прыжком, его маленькие глазки возбужденно и страшно сверкали на широкой мерзкой роже, и из маслянистого рта лился какой-то ужасный радостный и злобный клекот в предвкушении добычи).

От удара Зеда толстый растерянно крякнул – в его круглых глазках мелькнуло удивление, - и снова жалобно взвыл, извиваясь и пучками раздирая траву: Айяса проткнула его насквозь и пригвоздила к земле. Тощий, отбиваясь от злого Зеда длинной ногой, обтянутой кожаными штанами и узкими блескучими сапогами, отчаянно верещал.
 
- Ах ты, - Зед, еще раз пнув тощего в бок, повторил свое смачное грязное ругательство, и, ухватив извивающуюся жертву за жидкие белесые кудри, взбитые на маленькой головенке дыбом, треснул его физиономией о… обо что попалось. Попалось хорошо, судя по булькающему звуку тощий сломал нос и на миг перестал возиться. Этого времени Зеду хватило, чтобы ловко, почти профессионально скрутить тощему руки за спину и увязать его в этакий узел, сложную конструкцию. Связанные в лодыжках ноги тощего он безжалостно максимально близко подтянул к связанным за спиной рукам и зафиксировал его в таком положении. Тощий, выгнутый дугой, стал похож на пойманную рыбу – он мог лишь слегка трепыхаться и жалобно закрывать и открывать свой рот, словно желая заорать, но в последний миг все же не решаясь этого сделать.

Закончив с тощим Зед перепрыгнул к толстому.

- Вот из-за таких, как они, - поучительно произнес он, с усилием дергая Айясу из тела толстого, - живым людям нельзя сюда. Поняла? – и он внезапно - резко и деловито, - снова вонзил меч в позвоночник толстого – тот снова завопил так, что Анита подскочила на месте; черная кровь снова плеснулась в траву, липкая, как нефть, и волосатые ладони мертво и беспомощно замерли на исцарапанной земле.

- Господи, - не обращая внимания на жуткие душераздирающие вопли толстого, Зед, упершись ему коленом в исколотую спину, торопливо упаковывал его так же, как и тощего. – Зачем ты так жесток?! За что ты его мучаешь?!

- Я его не мучаю, - спокойно ответил Зед. – поднимая и отряхивая ладони; странно – к его белым рукам, к его одежде не прилипла нечистая черная кровь, и даже колено, упирающееся минуту назад в промокшую, пропитанную влагой куртку, осталось сухим. – Это суровая необходимость. Он сильнее меня, и если б я не обездвижил его руки, вполне возможно, что он справился бы со мной… и с тобой. Потом.

Анита продолжала дрожать; толстый уже не орал – он лишь слегка поскуливал, шевеля крепко скрученными кистями, и в прорехах на его куртке было видно быстро зарастающее тело.

- И все-таки, - несмело произнесла она (зубы, помимо её желания, выбивали нервную дробь), - нельзя так… можно же просто… просто убить…

- Ты это о чем? – холодно произнес Зед, мгновенно насупившись. – По-твоему, я изверг, да? Дяденьку пожалела, а?

- Ну и пожалела! – Анита подскочила; лицо её пылало багровым румянцем; Зед уже не казался ей таким уж безупречным героем. – Может, он и гад, но он живет, он же живой человек! Может, и не жалко врагов вообще, но когда видишь его вот так, так близко, как он страдает, как ему больно, как он боится, когда видишь его отчаянье, ужас – ну, невозможно не пожалеть! Он же тоже чувствует и тоже не хочет умирать! А ты… ты его как мясо…

- Ах, значит, я - гад?! – язвительно захохотал Зед; лицо его стало злым. – Но ты же знала, с кем связываешься?! Герой Зед Черный Алмаз! А мое почитаемое геройство и складывается из таких вот моментов! – он махнул в сторону поверженных врагов рукой. – И, не видя лиц и слез людей, далеких, которых я когда-то убил, ты же мной восхищалась, не так ли?! А увидев моё геройство по-настоящему, наяву, испугалась запачкать свои чистые ручки, так?

Везде, везде тебя почитают за то, что ты был справедлив, - запальчиво выкрикнула Анита, - и не причинял боль понапрасну, даже самым худшим из людей, и сражался честно! А не перерубал позвоночник раненому! Так теперь я вижу, что все это враки!

- Да я бы ему все отрубил, будь моя воля! – заорал Зед, краснея от злости. – И руки, и ноги, и яйца, и башку – да только толку от этого не будет, заново все отрастет, ясно? Поэтому я не стал над ним зря глумится и издеваться, а просто его связал, проявив чудо милосердия, ясно? И вообще, - он вдруг разозлился еще сильнее; ухватив Аниту весьма непочтительно за шею, он швырнул её на колени перед поверженными и, схватив больно её руку за запястье, всю её ладонь прижал к широкому затылку толстого. – Посмотри сама, из-за какого дерьма ты подняла тут крик!

Даже самого легкого прикосновения хватило бы, чтобы понять сущность Страдания -  а Анита, удерживаемая разъяренным Зедом, вобрала полной рукой всю мерзость, всю человеческую историю жестокости и боли. Пальцы её тонули в инквизиторских кострах и криков мучеников на плахах, в уши стучались барабанная дробь на полях боев и гром пушек, косящих людей сотнями, разрывающих живую плоть в куски; в хохоте садистов всех мастей, в крови еще живых, истязаемых тел – в содранной коже, переломанных костях, порвавших взлохмаченные мышцы…

…Её вырвало; Зед поддерживал её обессилевшее, обмякшее тело. Его рука, поддерживающая её лицо, казалась ей ослепительно чистой и белой, Анита видела её почему-то особенно четко, когда весь остальной мир расплывался перед её глазами.

- Почему ты не уничтожил, не убил это?

- Ну вот, приехали. То пожалей, то убей… Я же сказал – не могу я его убить. Мог бы – не раздумывал бы, - он поднял её лицо к себе, поглядел в покрасневшие глаза и осторожно отер дрожащие губы.

- А этот… второй… это кто?

- Да тоже приличная сволочь. Оба отравляют людишек, да ведь? – он пнул ближайшего в спину. – Солдатиков-призывников дрючат, учат их своим играм; а мы потом удивляемся – ах, отчего же это сослуживцы друг друга избивают да насилуют? Да потому что они сами биты и насилованы…

- Они сами хотят своих сослуживцев, - подал голос тощий, словно оправдываясь. – Их никто не заставляет, и у них у самих рождается в голове желание к мужчинам.

- Заткнись ты! – Зед яростно пнул тощего в бок. – Без тебя никому бы ничего подобного в голову не пришло!

Анита отерла мокрое от слез лицо.

- А ты… ты вот к ним прикасаешься – тебе разве не страшно и не больно? – прошептала она. Зед. Глянув ей в глаза, задумался на минуту. Затем покачал головой:

- Нет, - он смотрел прямо, смело. – Страшно только живому человеку. А я – дух. Ты же знаешь об этом? К чему дальше ходить вокруг да около?

- Ты – умер?! То есть… ты не герой, явившийся сюда из древности, а все же..?

- Я мыслю; следовательно, я существую, – ответил Зед.

Он поспешно отвернулся и встал.

- Да, - задумчиво произнесла Анита, и голос её снова задрожал от еле сдерживаемых слез, - верно говорят, что Зед Черный Алмаз был… был справедлив и не причинял боли  зря… никому…

- Ну-у, - Зед почему-то не поворачивался к ней; кажется, ему было неловко, - началось! Перестань реветь! Чего ревешь-то?

- Ты… ты дух; ты как ангел-хранитель, и не человек, а дух, - всхлипывала Анита, утирая целые реки слез. Она чувствовала, как её маленькое сердечко разрывается – как долго она отгоняла эту мысль, эту правду прочь из своей головы! Она надеялась, что может быть…

И вот он сказал ей это сам.

Жизнь кончена.

- Эй, - он обернулся; его глаза снова смотрели прямо и смело. – А я-то думал, что ты – Сильфида Жизни; и я думал, что для меня ты не пожалеешь того, что подарила всем этим Люберплятта в пустыне у Моста.

- Что? – воскликнула Анита, шмыгая мокрым покрасневшим носом.

- Ну, жизнь. Ты же подарила им жизнь, не так ли? Или я сделал что-то иначе, так, что недостоин?

Анита даже дышать перестала:

- Тоесть… я могу?!

Зед пожал плечами:

- Ну, разумеется. Только не сейчас, - торопливо добавил он, заметив, как у неё разгораются глаза, - не то мы с треском вылетим отсюда и не сделаем того, зачем пришли сюда. Да еще и эти – они тогда нас обоих… того-этого…

О двоих «военнопленных» Анита позабыла и теперь чуть ли не с удивлением уставилась на них, все еще лежащих в травке.

- А что с ними делать? Оставим здесь?

- Придется; ничего другого мы не сможем сделать, - ответил Зед; Анита поморщилась.

- И они по-прежнему будут… м-м… делать то, что делали всегда? Нельзя ли их как-то остановить?

Зед усмехнулся:

- Только сами люди могут усмирить их. «Не Бог, не герой, а просто человек, который не поддастся на их науку; который сохранит свое сердце сильным – его не коснется скверна, даже если один из этих Люберплятта нападет на этого человека; даже если люди, оскверненные Люберплятта, накинутся на него. Он претерпит все, и дальше него скверна не пойдет – он запретит её».

- Да хватит! Я читала Сильфиаду, - отмахнулась Анита. – Объясни нормальным языком.

- «Лев никогда не охотится на трусливых слабых шакалов и мерзких гиен; а вот гиены и шакалы, сбиваясь в стайки,  нападают на молодых львят», - процитировал Зед, но, заметив гримасску, поспешил объяснить: - В некоем обществе, обществе шакалов,  если молодой лев переживет их, и настанет его время управлять, он будет вести себя как лев, а не как шакал. В той же армии, - он еще раз пнул толстого Люберплятта, - дедовщину может остановить лишь лев. Лев, претерпевший все, но оставшийся львом; лев, которого не касались Люберплятта. А если и касались – то не смогли устрашить его сердца. Он не захочет делать больно другим.

- Такого не может быть, - гнусно прохрипел толстый; его голос был низкий, тяжелый и такой же мерзкий, как и взгляд  его налитых кровью глаз. – Даже если и найдется такой лев, его загрызут шакалы – наши послушные шакалы, которые ползут каждую ночь к нам на брюхах, жалобно скуля и задрав свои хвосты, - он жирно, скользко расхохотался, и Анита покраснела от его непристойного намека. – Чтобы победить нас, смертный человек должен поразить нас в мире земном и смертном, а это невозможно, ибо мы не являемся в мир смертных.

- И что, совсем ничего нельзя сделать? – с досадой произнесла Анита. – Зед, неужели мы с тобой ничего, ничего не можем, никак не можем помочь?!

- Ну, почему же? – Зед присел на корточки перед толстым и с улыбкой глянул ему в глаза. – Знаешь, в свое время я получил о-отличное образование. Я изучал Сильфиаду, обсуждал её с философами, учеными, - он вынул из кармана маленький хрустальный пузырек и поставил его на траву; затем из ножен вынул Айясу – черная кровь не замутила и её чистого светлого лезвия; толстый тревожно наблюдал за его действиями.

- Так вот суть поражения этих Люберплятта в мире земном смертным человеком такова, - он поднял Айясу, разглядывая её в солнечном свете; по лицу его бегали веселые солнечные зайчики, - что мир, помеченный их нечистой кровью, есть мир, где их победили.

- Не понимаю, - отозвалась Анита.

- Ну как же, - улыбнулся Зед; толстый в страхе, уже понимая, куда клонит Зед, завозился. – Если сейчас, здесь, вспороть две этих мерзких туши, вынуть их поганые сердца и выжать их грязную кровь вот в эту бутылочку, а эту бутылочку потом перенести в смертный человеческий мир, то это будет защитано Богом, как победа над ними. Кровь – материальна; кровь – это след; кровь – это поражение. Так говорят философы.

- Ты не смеешь! – взвизгнул толстый, пытаясь то ли боком, то ли спиной отползти от Зеда, вставшего во весь рост и нацеливающего Айясу ему в грудь. – Ты уже умер! Ты - дух, и не принадлежишь ни единому из смертных миров!

- Точно, - спокойно ответил он, уткнув лезвие в хрипло дышащую, содрогающуюся грудь и переступая одной ногой через извивающееся тело, как через бревно. – Но она-то жива. Ну как, - не отрывая взгляда от побелевшего лица толстяка, спросил Зед, - сможешь ли ты нанести удар, Сильфида Жизни?

- Нет! – взвизгнул толстый.

Анита, почти не соображая что делает, рванула к Зеду; щеки её пылали, руки дрожали, когда она встала спиной к Зеду и, так же как он, переступив через тело, положила ладони на теплую рукоять Айясы. Длинные пальцы Зеда осторожно, почти ласково, сжали сильнее её руки на рукояти.

- Смотри, - он направил лезвие, уткнув его в обнажившуюся грудь- во время борьбы разорвалась рубаха, расстегнулась куртка. – Вот здесь его поганое сердце. Сможешь? Только один удар.

Голос Зеда звучал прямо над её ухом, от его дыхания трепетали волосинки на виске. – Это единственное – но очень важное, что мы можем сделать для всех людей, - сказал он. – Но если ты не можешь, я не буду настаивать. Я даже не имею права заставлять тебя это делать.

Толстый смотрел страшным взглядом, сцепив крепкие зубы; тело его била крупная дрожь.

- А-а! – Анита в ужасе зажмурилась и изо всех сил воткнула светлое лезвие в указанное Зедом место…

                *****************************
«… и Сильфида Жизни отворила сосуды в нечистых телах Люберплятта светлым чистым мечом Айясой; и Зед Черный Алмаз подставил священный сосуд под бьющую из груди черную струю крови, и набрал из обоих сердец достаточно. И строки сии писаны сею кровью, дабы прикосновении любого человека в любом мире к священной Сильфиаде очищало бы его от скверны этих двоих Люберплятта в любом из миров во все времена; и чтобы несла эта Сильфиада надежду и рождала львов, а не шакалов!

И срезал Зед со своего левого плеча серебряное шитье, и оплавил его, и накрепко запаял им священный хрустальный сосуд, дабы донести целым до людей…»

                ********************************
- Немного промазала, - сказал Зед, отирая вымазанную склянку куском ткани, выдранной из рубахи тощего, - но все же удар смертельный.

Анита, закутанная в его плащ, привалившись плечом к камню, отрешенно листала его Сильфиаду. Она почти успокоилась; лоб её был влажен, глаза сухи.

- Ты так красиво написал об этом, - сказала она.

- Разумеется, - смешливо фыркнул он. – Не мог же я в священном тексте написать, что Сильфида Жизни, свершая благое дело,  побеждая героически Страдание и Похоть, визжала как истеричка, да еще и облевалась в оконцовке, прямо на поверженного Люберплятта? Потомки не поймут; и не преисполнятся благоговения, как должно.

Анита еле слышно хихикнула и прикрыла глаза. Зед, обтерев бутылочку, спрятал её в походный мешок.

- Поспи, - сказал он, оглянувшись. – Солнце садится. Я разведу костер и выжгу всю эту грязь, - он указал на залитую черным траву. – Этих я уже убрал.

- Куда?
- Сбросил в реку. Утопил.

Анита кивнула и покрепче завернулась в плащ; ей уже не было ни страшно, ни противно. Наоборот – её посетил покой.  И еще – какое-то странное чувство к Зеду. Странное. Благоговение? Может быть. Когда он стоял за её спиной, дыша ей в затылок, и его руки – руки благородного господина, сильные белые пальцы, - твердо направляли её несмелый удар, она ощутила его Силу. 

Силу Льва.

Всякое действие, осознанное и обдуманное, требует особого мужества. Ответственности. Загляните в сердца свои – готовы ли вы встать во весь рост и сказать: я решил! Не побоитесь ли вы взять эту ношу?

Не побоитесь ли косых взглядов, неодобрения, насмешек?

Когда он направлял этот удар, в нем не было страсти. Он не испытывал ненависти или зависти, мелочного желания отомстить, или унизить, или сделать больно.

«Это и есть Сила Льва?» - шепнула Анита; потянуло дымком и свежим, прохладным ветром.

«Да, - так же шепотом ответил Голос. – А еще Сила Льва – это все-таки доброта».

« А почему Зед… такой? Он же раньше был другим?»

« Конечно; таким его сделало желание людей. Это как святость – многие мученики при жизни вели жизнь простых людей, но потом, после смерти, люди близкие им думали о них иначе, создавая какой-то новый образ. И благодаря их желанию мученики становятся святыми. Или же – Люберплятта, благодаря опять же сильной ненависти людей, кому была причинена боль».

« А почему… почему Сильф – я? Ни мама, ни папа?»

«Потому что ты – юна. Дети могли бы быть Сильфами, но они еще мало понимают в природе добра и зла; более зрелые люди уже слишком хорошо знают об этом. А юные… они уже не глупые дети, они уже все понимают, но еще не склонились в сторону зла или добра. Они еще сомневаются. Они еще способны искренне желать добра и переживать за неизвестных им людей, голодающих где-то; и пусть даже никогда они не встретятся, одна мысль об обездоленных не дает юным спокойно уснуть и вызывает слезы на глазах и боль в сердце. Если бы все люди оставались юными, в мире не было бы зла».

«Я видела юных Люберплятта там, в пустыне».

«Они не юные; они мертвые и пустые. Те двое, которых ты убила сегодня, отравили их».

Где-то у реки зашуршала трава – то возвращался Зед, побросав в воду грязную траву, вырванную им.

- О чем ты еще хотела спросить? – уже громче произнес голос. – Вы же пришли за ответами?

Анита встрепенулась – сон её прервался, даже не начавшись. Рядом в траве сидел некто в сером мешковатом одеянии, руки обнимают колени, склоненное лицо укрывает пелена тумана…

- Ага, - сказал появившийся Зед, отирающий руки пучком травы, - таки ты вызвала его.