Часть вторая. Глава пятнадцатая

Жаклин приехала в Прейсьяс на другой день около двенадцати часов, с Тицианой, большим ореховым тортом и застала бурю. Учитывая временной промежуток между поздним вечером и полднем другого дня, Жаклин ожидала от княгини некоторого хладнокровия и патриотизма. Но матери – никудышние патриотки, и то, что говорила княгиня, для Сережи было похлеще цепи маньяка, а Сергей Сергеич жалел, что не уехал в Париж. Княгиня гремела и бушевала. Сережа сидел за столом, оперевшись на кулаки, и молча поводил светлыми бровями. Огрызаться он не смел. Когда вошли ле Шателье со своим тортом в розовой коробке, княгиня переключила внимание на них и спросила Жаклин: - Так ты говоришь, что он у тебя ночевал эту неделю?
- Я ничего не говорю. Я слышала утреннее радио.
- А я вот я не имею привычки слушать радио.
- Не в состоянии усваивать информацию, - устало сказал Сережа. – Вся надежда на то, что приедет одна мадам и примет меры.
- Что еще за мадам? –неприятно удивилась Жаклин.
- Пани Шиманская.
Пани Шиманскую Жаклин ненавидела, как можно ненавидеть женщину, которая нравится любовнику.
- Зачем она приедет?
- Затем, - сказала княгиня, – что одна я этот балаган не перенесу!
Жаклин не возразила, но про себя пожелала пани Шиманской смерти.
- Приедет мадам Шиманская, будешь ее пугать, – сказал Сережа. – Она с психами привыкла.
- Помолчи! Пока я своими руками тебя не задушила. Висельник! В моем доме не хватало только висельников.
- Какие страсти, – задумчиво сказала Жаклин.
- В нем развито чувство долга. За это нельзя ругать, - тихонько вмешалась Тициана. – Если вечером нельзя пройти по улице, чтобы тебя не задушили, то это какая-то фронтовая полоса, а не город, и зачем вообще в нем жить!
- Почему ты не в школе?
- Так суббота же.
– Может, нам всем отсюда съехать, пока ты не успокоишься?
- Я тебе съеду! Я тебе съеду, негодяй! Всё пережили, вот только перерезанного горла в доме не было! Я одного не могу понять… - Ольгу Юрьевну озарила мысль, которой она действительно не могла понять, и Жаклин увидела, что эта мысль направлена против нее. – Можешь мне сказать, почему ты послала на панель моего сына, а не собственную дочь?
- Боже, прости нас грешных, - сказал Сережа.
- Могу тебе сказать. Потому что он сам пошел к Алену и сказал ему: «Алей, давай их переловим».
- Ален ответил: давай, и вы все страшно обрадовались, что, наконец, наведете порядок в городе.
 – Невоздержанная такая женщина, - сказал Сережа. - Совсем не держит себя в руках. Несветская. Просто кошмар какой-то. Этот торт сейчас можно есть или ждать обеда? Мама, перестань всех пугать, в ушах звенит. К тебе перестанут ездить: одна останешься.
- Что ты делал на бульваре Мажитель?
- Я тебе рассказал, что я там делал. Не пугай меня. Шевардье сказал – у меня тахикардия, и если меня сильно напугать, я могу умереть. Со мной нужно обращаться нежно.
- Когда он это сказал?
- Он говорит тебе это при каждой встрече. На психику мою он не жалуется, а сердце находит недостаточным.
- А что Элен говорит?
- Элен ничего не говорит. Элен лечит.
- И ты с тахикардией гулял по бульвару Мажитель! 
- Там я не боялся. А если боялся, то главным образом тебя.
- Кто тебя туда отправил? Ален?
- Нет, я сам. Хотел спросить у этого чудака, зачем он кекс у женщины отнял. Может, он хотел есть, а может, это новая манера: задушить, потом отнять кекс. В этом есть что-то социалистическое: как на Родине.
- Я не знала, что ты состоишь на жандармской службе.

Сереже было больно дышать и сильно саднило горло. Утром он давал показания и держался довольно бодро, так что даже надел свой адмиральский костюм и при дневном свете сфотографировался с уголовниками на фоне куста сирени. Эти снимки обошли потом все парижские газеты. После допроса горло у него стало саднить и болеть, а вокруг пухлой черной полосы растеклось темное пятно. При дыхании получался хриплый свист. С какой стороны ни посмотри, получилось некрасиво.
А все-таки он был счастлив. Несмотря на то, что репортаж появился только в вечернем номере, ему с утра присылали букеты, бонбоньерки и по радио рассказали, какой он молодец. Ночные подружки прислали плюшевого медведя, которого купили вскладчину. Приезжало с визитами много всякого народу, в том числе губернаторша, сестры Борджиа, Гаспар с большим ананасом и супруга комиссара Кики Ален, которую он терпеть не мог, очень странная, костлявая. Ей было 45 лет, но она смотрела на него, как на потенциального любовника, и всем в городе говорила, что маленького Гончакова она еще поймает. Он ужасно боялся, что она и правда может его поймать, и пожалел, что пошел ловить маньяков. В другое время к ним в дом она не ездила.

Ему было весело, и пока он совершенно не охрип, он бойко рассказывал, как на месте задержания два молоденьких сержанта сказали: - Какими хорошими духами пахнет, сволочь.
Рассказывал, сколько хлопот доставляли порядочные мсье. Новая мадмуазель в адмиральском кителе смутила мужчин, и ей предлагали большие деньги. Он рассказал, как проститутки хотели его побить, но быстро вычислили, что он – не женщина, объявили бисексуалом и подружились с ним. Приглашали его в кафе погреться и съесть сосиску. И какие они все, в сущности, хорошие. У порядочных дам вытянулись лица, дочки покраснели.
 Весь день ему было весело, но в сумерках вспомнилось, что когда ему на шею накинули туалетную цепочку, он не предпринял никаких ответных мер, а стал задыхаться и хватать ее руками. Маленькому маньяку было неудобно держать ее в поднятых руках, и, когда Сережа опустился на колени, он стал душить его успешнее. Стояния на коленях Сережа не мог себе простить. Ночью он не мог спать оттого, что болело горло и дыхание из него вырывалось с хриплым свистом.

В восьмом часу утра приехала Элен. Гончаковы, которые ее ждали и высылали машину к поезду, ужасно ей обрадовались, княгиня даже заплакала. Сказала, что Сережа еще спит, но когда Элен с княгиней вошли к нему, он не спал, а в ночной рубашке пил холодный чай.
 Увидев ее, он растерялся, оставил чай и почесал зад. Он хотел ее обнять, но постеснялся ночной рубашки и стал неуклюже натягивать халат. Запутался в рукавах, и она помогла надеть. Халат был белый, роскошный, с большим капюшоном и длинным поясом с  кистями. Княгине такое поведение показалось возмутительным, и она сказала Элен: - Вот, полюбуйтесь. Висельник! Говорила отцу – пори! Разве с ними можно разговаривать? Воздух колыхать! Это же Гончаковы! И фамилия такая, - сказала она, плечами изобразив галоп.
- Полечишь ее? – спросил Сережа.
– И тебя полечу. Где твой голос, молодой человек? Хвастал вчера весь день?
- Интервью давал.

В комнатах было прохладней, чем у нее в доме. Ей показалось холодно, но к такой температуре, видимо, привыкли. Потолки были высоченные, сводчатые, с цветною росписью.
Она приехала с небольшой дорожной сумкой, половину которой занимали кое-какие медицинские вещички, металлическая коробка со швейцарским молочным шоколадом и Географический атлас Мира от Мартина в подарок.
Сережа тотчас нашел в Атласе Полтавскую губернию и стал показывать Элен свои имения.
- Давай горлышко посмотрим.
- Потом.
- Сейчас.
- Говорила ему – пори! – повторила княгиня. Сережа посмотрел в потолок. Одна Элен оставалась безмятежной.

Он напряженно, испуганно, отстраняя ее вымытые холодной водою руки, дал ей ощупать и осмотреть рубец на шее.
- Кто придумал противоожоговой мазью мазать? - сказала она княгине.
- Жаклин придумала!
- Пусть Жаклин лечит дочерей.

Элен обмотала ему горло широким мягким бинтом с бальзамом, который она привезла с собой, и успокоила княгиню, которая волновалась, что его изуродовали на всю жизнь, и он останется безголосым и с синим рубцом на шее. Элен сказала: он хрипит оттого, что много разговаривал и перегрузил связки. Если пару дней помолчать – голос восстановится, а рубец на шее со временем побледнеет и сойдет. Услышав такой благоприятный прогноз, он тоже успокоился.

Капризничать он начал, когда она велела открыть пошире рот и намазала ему гортань чем-то пронзительным и кислым. От ужаса его затошнило и слезы брызнули из глаз и потекли по щекам. Но тут она сказала, какой он мужественный, как им гордится Франция и пограничная с ней Швейцария, и что в лионском поезде только о нем и говорили.
Пришлось продемонстрировать ей мужество, чтобы не разочаровать в себе две страны. А позже, когда мазь перестала щипать горло, он развеселился и сказал ей: – Вспомнил один милый анекдот. Лежит некто весь израненный и говорит другу: - Моцарта реквием сыграй. "Зачем?" – Страдать!

Элен велела ему снова лечь в постель. Он не хотел в постель, и она спросила: - У тебя финансовые затруднения? Тебе нужно в город? Хорошие мальчики в это время еще спят. А на ногах только те, кому нужно зарабатывать.
Княгиня увидела, что Элен с ним справляется. Он не только согласился снова лечь, - он смотрел на Элен с пристальным вниманием и верил, что если он будет достаточно хорошим, то и жизнь у него будет простой, ясной и счастливой. Даже княгиня ей поверила. Элен посидела с ним, пока не уснул, и не позволяла дергать компресс на шее.
 Когда он заснул, они перешли в столовую и увидели там князя Сергея Сергеича, которому княгиня сказала в сердцах: «Вот с кем надо было фотографироваться!» Князь виновато взглянул на Элен.
К девяти часам он уехал в город. Вид у него был торжественный, как у именинника. Княгиня должна была ревновать, но такой же вид был и у нее.

Повар привез газеты, и за завтраком они их просмотрели. О "монстре из Монпелье" написали все губернские и центральные газеты. Почти все поместили фотографии убийц с Сережей и без Сережи. "Душитель" был маленького роста. Но очень крепкий.
Статья в "Монпелье-Экспресс" занимала полосу, поскольку Лансере-Сориньи оказался ближе всех к месту происшествия. Она называлась "Гончаков сказал: Ален, давай я тебе его поймаю". Название всем очень понравилось, но статья начиналась  словами: "Он похож на падшего ангела".
- Ты спрашивала, за что я морду ему все время бью. Вот за это, - сказал Сережа, когда проснулся.

Он капризничал из-за того, что не понравилось начало статьи, а также из-за того, что приходилось пить чуть теплый чай, есть яичко всмятку и протертый суп: даже теплые булочки царапали ему горло. После завтрака оседлали двух коней, надели на Элен мериносовый свитерок княгини, камзол и белые бриджи Кантемирова, Лилины высокие сапоги для верховой езды, и поехали верхом. Княгиня просила не ездить долго. Ей хотелось иметь Элен около себя. Элен сказала ей одну восхитительную вещь. Когда княгиня пожаловалась, что Сережа всегда был болезненным и слабым, Элен убежденно возразила ей: "Он никогда не был болезненным. Вы считали его слабым, чтобы его не сглазили. Он крепкий, здоровый парень. А все его неприятности, включая мнимые болезни и действительные травмы, происходят от беспокойного характера".
Если бы можно было, княгиня вообще не выпускала ее из дому. Они пообещали, что доедут до Орвелюза и вернутся, но ездили долго и опоздали на обед. Правда, вернулись сытыми. Не устояли против запаха тушеного мяса в деревенской харчевне Эглемона и поели жареной свинины с молодым чесноком и  огурцами – блюдо, преждевременное для сережиного горла, но очень вкусное. Настолько вкусное, что несмотря на затруднения при глотании, он съел две порции. И французская южная весна была очень красивой, пышной – жалко было возвращаться раньше времени, хотя такая же весна была в их парке вокруг их замка.

В их отсутствие в Прейсьяс приехал граф де Бельфор; княгиня оставила его  ужинать и рассказала о необыкновенной гостье. Граф сказал, что не любит деловитых женщин.

- Вот твой несчастный граф. А это пани Шиманская из Кракова, - просипел Сережа, который после деревенского обеда благоухал чесноком и кашлял. – Очень знаменитая. Книжки пишет. Я две украл. И папа две… Полный дом ворованных книг.
- Не дыши на него чесноком и не шипи. Щади его эстетические чувства, - сказала Элен. – Элен Шиманская, - представилась она графу.
- Здравствуйте. Почему я несчастный? – спросил Гаспар.
- Пани считает, что эстетические господа почувствовали себя несчастными, когда Нижинский перестал танцевать.
- Он был гений, - согласился Гаспар, разглядывая гостью. Она вдруг ему понравилась, - редкий случай, когда женщина нравилась ему сразу, тем более такая женщина, в которой, строго говоря, не было ничего особенного. Она была даже не совсем в его вкусе. Но в ней был определенный стиль, который шел от ее сборного, недопустимого для аристократки жокейского костюма, и этот небрежный стиль в сочетании со славянским светлым лицом очень понравился Гаспару.
Воротник светлого свитера княгини подпирал ей горло, отчего она высоко держала голову, но и без воротника было понятно, что она очень независимая. Держалась она как мальчик и  не заботилась о том, чтобы нравиться Гаспару. Пахло от нее молодым чесноком и седельной кожей. Колени белых бриджей были испачканы травой: то ли падала, то ли сидела на коленях. Сережа со своим кашлем не отпускал ее от себя, даже не дал переодеться. Войдя в дом, она увела его лечиться, а лечился он отвратительно, со слезами и скандалом, так что граф ей посочувствовал и вспомнил, как персонал клиники говорил, что хуже пациента они не видели.
- Хорошо начинается, а заканчивается черт знает чем, - со слезами сказал Сережа. - Если доходит до врачей, лучше сразу умереть.
- Спасибо.
- Пожалуйста!

Когда его полечили и заново обмотали горло, ему велели успокоиться, а лучше всего лечь спать до ужина.
- Я уйду спать, а ты будешь крутить тут с графом!
- Я не против, - согласился Гаспар.
- Ты-то не против. Да я-то зарежу!- сказал Сережа.

Лечь в постель он отказался и в конце концов уселся в ногах Элен, уперевшись затылком в ее колени.
Оттого, что разговаривать было нельзя и больно, а компания была приятной и веселой, и граф бойко рассказывал Элен о его ночных гуляниях на бульваре Мажитель, он был излишне раздражительным и перебивал Гаспара на каждом слове. Граф наконец обиделся: - Ты свое дело сделал. Дай мне теперь о нем поведать!
- Ты не так рассказываешь!
- Рот закрой, - попросила она спокойно. Сережа сомкнул уста и показал, что он обиделся. – И, пожалуйста, молодые люди, когда опять захотите совершить что-то героическое, позвоните мне, я укажу вам слабое звено в цепи ваших рассуждений.
- А в чем вы видите слабое звено? – спросил Гаспар, как будто он был главный и собирался быть главным впредь. Сережа задвигался, и она мягко, но решительно придержала его прыть: отвела волосы со лба и поцеловала открытый лоб, а затем макушку. Граф понял, что героизм, особенно звонкий героизм, на глазах у всех, вознаграждается быстро и приятно.
- Вы могли этого не знать. Вы и не обязаны это знать по принципу: меньше знать, крепче спать, - но ваш комиссар должен был учитывать, что когда человека душат, он не может сопротивляться, а только дергается и надеется на чудо.
- Жандармы все время были рядом, - сказал Сережа.
- Жандармы – живые люди. Они могли отвлечься. Могли замешкаться. Твое счастье, что в вашем департаменте они хорошо натренированы, а то ты лежал бы сейчас в гробу.
- Тебя позвали не для того, чтобы ты ругалась.
- Ты рисковал больше, чем ты думаешь. Сиди теперь тихо и перестань хрипеть. Я сейчас вызову хирурга. Ты не мой пациент.
- Да? А чей? Я у других врачей не лечусь, ты знаешь.
- А я не лечу перегруженные связки. Для этого существует Дейтон.
- Что для этого существует? – спросил Гаспар.
- Хирург Марк Дейтон.

Если бы Гаспар уехал домой, Сережа лег бы на диван, а не лежал в ногах Элен, что было приятнее, чем лежать на диване, но не в манере мужчины из хорошего общества. Но Гаспар и не думал уезжать, а Элен было удобнее усмирять Сережу, когда он лежал головой на ее коленях. Веселое добродушие, с каким они пререкались, очень понравилось Гаспару, и он сидел и завидовал Сереже. Были женщины, которые обращались с ним очень хорошо, но ни одна не относилась к нему так славно. Элен была очень славная. Он вспомнил, что слово славно Сережа произносил применительно к Парижу, называл Париж славным, и она была такая же.
И зачем какая-то еще женщина, какая-то соотечественница, которая и не подумала явиться, когда ты попал в беду, думал он.

- Это ерунда, что можно повисеть в петле, а потом вылезть из нее и идти жить дальше. Некоторое время живут и навесу, но разум отключается и начинается паника. Шея - очень нежный отдел, она ломается. И без цепочки сонную артерию можно пережать, достаточно двух пальцев. А самые матерые делают вот так: тут особенной силы не нужно, делаешь одно резкое движение – и шея свернута. – Она  показала на Сереже. Тот лежал вольготно, ничего не боялся и, как ей показалось, плохо усваивал информацию. Гаспар тоже ничего не боялся. А ей хотелось как следует запугать обоих, чтобы отбить у Сережи охоту рисковать своей головой, а у Гаспара – рисковать головой Сережи. Она подтолкнула его коленом в спину. – Ты понял, о чем я толкую?
- Он ничего не сворачивал. У него была цепочка.
- Тут ваш комиссар просчитал верно. Маньяки  предсказуемы: если он делает так, он делает только так и скорее не сделает совсем, чем поменяет тактику. У нас недавно был совершенно дикий случай…
- Байки из склепа, - важно сказал Сережа.

- У нас недавно был совершенно дикий случай, - повторила она спокойно. – Школьники в пансионе затеяли игру в правосудие и приговорили одного из мальчиков к казни через повешенье. Сказали ему: не бойся, мы выбьем из-под тебя табуретку, ты немножко повисишь, и мы поставим ее опять. Мальчик согласился… Вышибли табуретку, он завис, задергался, одни бросились убегать, другие стояли и смотрели. Поставить назад табуретку никто даже не подумал. Никто не сообразил взять его за ноги, приподнять и ослабить петлю. Тут нужны крепкие нервы и быстрая реакция.

В сущности, обращалась она к одному Сереже и пугала Сережу, зная, что граф не влезет никогда ни во что рискованное, а если и поучаствует, то только зрителем. Но Сережа после пережитых приключений ничего не боялся, и она спросила про "Леди Гамильтон", которую они собирались ставить.

Граф сыграл на маленьком пианино несколько наиболее замечательных фрагментов, и стал показывать, в чем, собственно, заключается партия Адмирала, Леди Гамильтон и партия Сережи. Танцевал он виртуозно, очень забавно. Элен поцеловала Сережу в макушку и сказала, что это поразительно: в 16 лет, без порядочного музыкального образования, так хорошо писать.
- Когда мозги потрясены, хорошо соображается. Нажми на него сейчас, он тебе еще что-нибудь дельное напишет. Лови удачу, пока у него не сошел рубец на шее, - сказала она, и граф, вернувшись за пианино, рассыпал водопады мощных красивых звуков. Старая порода отливала в нем как вино на солнце. По сравнению с ним Сережа был навоевавшийся юноша с несчастной любовью к Родине и упорным нежеланием привыкать к чужой стране.
Она вдруг подумала, что ее визит в Монпелье может прояснить де Бельфору тайну их отношений, если Гаспар над ней задумывается: что у Сережи есть свой врач. А раз есть врач, значит, Сережа нуждается в услугах такого рода.
- Не так, - прохрипел Сережа. – Ты показываешь ее, как будто она помпезная. А она обычная. В тельняшке и черной юбке.
Запыхавшийся после игры и танцев и от этого еще более красивый, граф вышел из-за пианино, остановился посреди комнаты и праздно свесил руки.
- Обычные в черных юбках не ходят. А только прачки.
- Она и есть прачка, - сказал Сережа и немножко просветил его насчет происхождения леди Гамильтон.
- Не прачка же! - с тревожной мрачностью возразил Гаспар, которому не понравился новый образ леди.
- Ты показываешь ее, как будто она помпезная, - повторил Сережа. – А она нормальная, несчастная женщина. Как все.
- Какие все? Я показываю ее так, как ты написал!
- Когда я это писал, мне было 16 лет. А теперь я про них все знаю.
- Серж, что ты можешь знать? Если ты сделал несчастной одну Патрицию, то не нужно по ней судить о всех. Тем более, город не должен от этого страдать.
- Как город от этого страдает?
- Ты написал хорошую вещь, а теперь ее портишь. Я отказываюсь показывать Леди прачкой. Она не прачка. Если так смотреть, то лучше совсем не ставить.
- Ну и не ставь, - возразил Сережа.
- Если ты собираешься выпустить ее в черной юбке, зачем  адмиральский камзол было шить?
- Она и будет в камзоле. Неглиже, в кружевах. Но пару раз она покажется в тельняшке и черной юбке, как простолюдинка, и споет две арии. Кто хочет – может не заметить. А кому нужно, те поймут, что она не круглая дура, какая она сейчас.
- Парень, какой ты странный!
- Я не странный, я сложный.
- Серж, ты сложный оттого, что не ездишь в гости. Сидишь по вечерам в меланхолии и думаешь, что все несчастные! Отчего быть несчастной этой леди, если она так высоко вознеслась?
- Оттого, что все такие.
- Несчастные?
- Несчастные дуры.
- Все? И моя жена?
- А при чем тут твоя жена?
- Ты говоришь, что все! И пани Шиманская! Вы с ним согласны?
- Он прав. Почти каждая женщина хочет лучше выглядеть и чувствовать себя лучше. Мало кто доволен тем, что у него есть. Хочется другого, как можно больше
- Так что же – черную юбку надеть? Хорошую вещь испортить?
- Попробуйте. Может хорошо получиться. Это ведь просто юбка. Ее можно снять, если не понравится.
- Мне не нравится, что она какие-то новые арии будет петь. Люди придут смотреть на праздник, а выйдет прачка и станет петь о том, что она – несчастная. Серж, если ты заразился меланхолией от Патриции, напиши об этом новую вещь. А старый спектакль оставь в покое. Какие новые арии?

Сережа принес ему листки. Граф бегло просмотрел и успокоилсм. Романс, пронизанный упоительной санкт-петербургской грустью и переправленный под Лондон, он знал и даже порывался исполнить его по радио. А новая незамысловатая ария о его волшебной дудочке, точнее, Гаспаровой способности прекрасно и печально на ней играть, понравилась ему даже больше знакомого романса.
- Адмирал будет играть на английском рожке? – спросил он мягко.
- Пусть играет, - сказал Сережа.

Ну, не так страшно, - заключил граф, налил вина  и заговорил о Нижинском, которого помнил почти мальчиком по "Русским сезонам" Дягилева. Гениальным мальчиком. Даже простое перечисление балетов, которые танцевал Нижинский и которые видел граф, доставляло ему большое удовольствие. Элен сказала, что в период "Русских сезонов" проходила интернатуру в парижской клинике,  видела все балеты и запомнила Гаспара по кругу Дягилева. Граф обрадовался, назвал несколько имен, которые могли быть ей знакомы, и оба принялись обсуждать какое-то неведомое Сереже впархивание Нижинского в "Павильон Армиды". Сережа видел этот балет, но не помнил никакого особенного впархивания, а в общем был убежден, что все танцоры мужского пола на сцену "впархивают", и ничего необычного в этом нет: танцоры впархивают, драматические актеры – входят. Оперные певцы почти все толстые.
И в том, как показал это впархивание граф, он тоже не нашел ничего особенного – кроме, пожалуй, эксцентричности, с которой Гаспар подпрыгнул и пролетел небольшое расстояние по воздуху. Сережа считал, что в его возрасте и с его комплекцией впархивать не следует. Но потом Гаспар кое-что показал им из "Петрушки", и он вдруг вспомнил рисунок роли, ломаные линии и ощущение трагедии, вспомнил даже запах духов и апельсинов в зале, где он смотрел "Петрушку". И это уже было поразительно.

Граф хорошо помнил первый гастрольный тур Нижинского по Латинской Америке, из которого тот вернулся женатым на посредственной танцовщице-венгерке Ромоле Пульской, обвенчавшись с ней вдали от Дягилева, в Буэнос-Айресе, недовольство Дягилева, поставленные Нижинским странные балеты и второй успешный тур, из которого тот вернулся больным, и как зазвучало имя Мясина,  как занервчничал и в конце концов совсем перестал танцевать Нижинский, и как де Бельфор не простил Дягилеву замены Нижинского на Мясина и после девятнадцатого года не смотрел спектаклей русской труппы, возненавидел без Нижинского весь русский балет и считал, что русскую труппу нужно разогнать. Это было бы актом высшей справедливости.

- Что с ним стало? – спросил он. – Я слышал, он в Вене, в клинике, распух от лекарств и совершенно не танцует.
- Он сейчас он не в Вене, а в санатории в Швейцарии. Располнел, но не от лекарств, а танцовщики как правило полнеют, когда перестают танцевать. У него плотное сложение.

Граф некоторое время молча ее разглядывал. Сережа заметил, что он смотрит уже не на испачканные травой колени, а ей в лицо, и вид у него ошеломленный и задумчивый, как будто он никак не может решить простенькое уравнение, вроде сколько будет восемь умножить на четыре, или вспомнить дату рождения своего папаши.
- Его хорошо лечат?
- Вы имеете в виду: будет он танцевать или нет? Думаю, что уже не будет.
- А как он себя чувствует?
- Плохо.
- Он спросил: его хорошо лечат! – сказал Сережа. Он уловил осторожные интонации в голосе Элен, которая перестала быть откровенной, как только Гаспар начал ее выспрашивать. Она что-то знала и не хотела им сказать. Говорила она иначе, чем когда распекала их и учила осмотрительности. Голос ее стал отчужденным, как будто ей вдруг разонравился Гаспар.

- Если сравнивать с тем периодом, когда он перестал танцевать и писал свои записные книжки… это январь девятнадцатого года, можно сказать, что он сейчас проявляет гораздо больше здравомыслия. – Она помолчала, запутала пальцы в сережиных волосах и пошевелила ими. - Хотя с дочерью видится только когда гостит у тестя в Будапеште. Но это желание Ромолы.
- С какой дочерью? У него есть дочь? – спросил Сережа и несвоевременностью, неуместностью своего вопроса сбил с мысли Гаспара, выражение лица которого становилось все ошеломленней.
- Есть.
- Я думал, он гомик, которого бросил Дягилев, и он никому не нужен. А он нормальный, семейный человек. Ну и что вы о нем хлопочете? Бросил балет и живет, как хочет. На его месте я б тоже бросил. Жил бы себе в Будапеште, среди славян. Или лучше в Кракове.
- Ты не понимаешь! – вспылил Гаспар с такой горячностью, что Сереже показалось – он опять подпрыгнет, изображая впархивание. – Он не бросал балет! Кроме сцены ему ничего не нужно. А на сцену ему нельзя, потому что у него с головой проблемы!
- Если кроме сцены ему ничего не нужно, пусть выходит и танцует. Для этого головы не нужно. По-моему, чем меньше мозгов – тем выше вспархиваешь.
- Серж, если ты смеешься, то это низко. Ты не можешь видеть величины трагедии. А это трагедия, потому что второго такого – нет. Об этом ты можешь судить по Мясину.
- По чем я могу судить?
- По Мясину. Это русский танцовщик, которого Дягилев назначил на место Вацлава.
- Господи. Чего только не услышишь, - вздохнул Сережа. – Отвратительная фамилия. Совершенно небалетная. Кусок мяса по–французски. Как с такой фамилией вообще можно танцевать?
- Видишь, Серж! Даже ты понимаешь, что нельзя. А Дягилев решил - можно. Назначил новую русскую звезду, не посчитавшись с публикой.
- Мне бы твои переживания, Гаспар. Каким бы я был счастливым!
- Серж, ты ведешь себя, как Карсавина и Павлова, которые терпеть его не могли, потому что знали, что Дягилев открыл "Сезоны" ради него, а они были при нем вторыми лицами. Эта атмосфера всеобщей ненависти была для него убийственной. В вас, русских, несмотря на вашу хваленую широту характера, много очень низких и подлых черт. Да, Серж, да. Тут ты мне возразить не можешь. Ты не можешь понять, что потерял балет в лице Нижинского! Он влетал на сцену – и для всех в зале это было потрясением. Тут и понимать было нечего. Нужно было только не спать. Самое поразительное, что данные у него были ужасные: он небольшого роста и очень противно сложен. Жесткие мускулы. Толстая шея. Совсем небалетное сложение. Ходил и спотыкался. Разговаривать с ним было бесполезно. Он вообще был странный, как будто спал. А просыпался, вылетал на сцену и становился Богом. Кроме него этого не может никто.

- Что ты так переживаешь, Гаспар. Если он так нужен тебе или русскому балету, давай вылечим его.
- Тебе смешно, а для меня трагедия, что он не танцует! По возрасту он мог бы еще танцевать прекрасно.
- Почему ты думаешь, что я смеюсь? Я всерьез предлагаю: давай вылечим Нижинского. У нас все для этого есть: даже врач.
- Какой врач?
- Пани Шиманская. Она очень знаменитая. Книжки пишет. А Тициана их читает. Если говорить серьезно, Гаспар, она как раз такие болезни лечит.
- Успокойся, - попросила Элен и увидела, что Гаспар поверил, что она знаменитый врач, поверил, что она может вылечить Нижинского. - Он не мой пациент. Его лечит профессор Блейлер.
- Значит, плохо лечит, если он перестал порхать. Значит, ему нужно сменить врача.
- Блейлер хороший врач. У Вацлава глубокая врожденная патология. Ее нельзя вылечить. Можно только поддерживать в более или менее нормальном состоянии.
- Ну так и поддерживайте.
- Ну так и поддерживаем.
- А какая у него патология?
- Это вам знать не надо.
- Что тут знать. Все газеты написали: шизофрения, - сказал Гаспар.
- Диагноз Нижинского вас обоих не касается. Давайте вы не будете повторять за газетами и употреблять это слово в частных разговорах. Давайте иметь уважение к болезни. Тем более, такой.
- Меня не касается, а Гаспара касается, - возразил Сережа. – Он принимает в нем участие. Почему ты ничего не хочешь для него сделать?
- Я вам объяснила, что не все болезни лечатся.
- И что, и ничего нельзя сделать? – жалобно, так что внутри него даже пискнуло, спросил граф, как если бы на его глазах умирала  маленькая дворовая собачка.
Элен развела руками и сменила тему. Но Сережа не умел или не хотел так быстро перестроиться. Он продолжал думать о Нижинском и мысли его вертелись вокруг того, как вернуть его Гаспару. У него даже голос окреп немного.
- Ты вот что сделай. Ты не приводи ему в порядок башку. Пусть он останется неинтересным собеседником и не умеет  помножить пять на два. Ему это и не нужно. Это все умеют вокруг него. Ты подправь какую-нибудь штучку в его мозгу, чтобы он опять начал танцевать. Кстати, сколько он мог бы еще пробыть на сцене?
- Лет пять-шесть, - сказал Гаспар.
- Элен! Вылечи Нижинского!
Элен увидела, что Гаспар опять поверил, что можно подправить одну какую-то штучку в мозгу Нижинского, чтобы он начал танцевать.
- Успокойся, пожалуйста, - попросила она Сережу, голова которого продолжала генерировать идеи. – Мне очень жалко, но, честное слово, я ничем не могу помочь. И никто не может.
- По-моему, это совсем не трудно сделать. Тебя же не просят сделать его гением. Даже просто умным. Тебя просят немного над ним поколдовать, чтобы он опять начал впархивать. Для того, чтобы впархивать, мозгов не надо. Как раз безголовые легче всех возносятся.
- Что, по-твоему, я должна с ним сделать?
- По-моему, мы должны к нему поехать…
- Я поеду с вами! – торопливо сказал Гаспар.
- Ты поставишь его перед собой, отвернешь от Блейлера и скажешь: - Вацлав, что ты сидишь? Почему ты не едешь в Париж и не танцуешь? Такой молодой человек – и уже такой толстый и ленивый! Иди танцуй!
- Талита кум. Так. И дальше что?
- Дальше он скажет: действительно. Что это я сижу… На содержании у  тестя. Точнее, он ничего не скажет, но от него никто этого не ждет. Дальше мы его привезем в Париж и на средства господина де Бельфора соберем балетную труппу, в которой он будет танцевать и ставить спектакли.
- Я согласен содержать труппу, - согласился граф.
- Если ты такой умный – поезжай, найди, уговори, привези! А мы с графом посмотрим, что у тебя получится.
-Ты прекрасно знаешь, что у меня нет к этому способностей. А у тебя они есть, и ты обязана ими пользоваться. Меня же ты вылечила!
- От чего?
- У меня не было голоса с утра! А теперь есть. Еще раньше, граф, было даже так, что я умирал, а она меня спасла!
- Это ни для кого не новость. Ты всегда умираешь, - сказал Гаспар.
- Что значит всегда? Приложи руку к башке Нижинского. И он прозреет. Ты знаешь, какие у тебя руки! Хотя бы попробуй!
- Да пойми, чудак – его лечат! Им постоянно, упорно занимаются. Знаменитые, опытные люди. Применяют все средства, чтобы приблизить его к норме. Ну, не приближается. Не может. Врожденный порок в мозгу!
- Гаспар, я слышал в Швейцарии один прекрасный риторический вопрос – в Швейцарии можно много вещей услышать, которые в других странах никогда не обсуждаются. Звучал он так: "Можно ли понять больного на всю голову человека?" Больного на всю голову – это значит, что и не надо понимать: больной – он и есть больной. И лечить не надо. Как раз это и происходит  в случае с Нижинским, -  сказал Сережа.
Элен обиделась.
 - Ты думаешь, ты один такой умный, один такой милосердный, остальные все – тупицы, неспособные вылечить бедного танцора.
- Да, я так думаю. Я думаю, что среди вас попадаются способные, но вы ленитесь в полной мере использовать данные вам возможности.
- Все, мой дорогой, ты мне надоел. Пойду-ка я ко взрослым.
- Нет, погоди. Мы еще не кончили.
- Можешь продолжать, если ты не кончил.
- Правда, оставь ее в покое. Говорят тебе – лечат, значит, лечат, - хмуро заступился Гаспар. 
- Значит, выходи танцуй сам. Ты умеешь, - сказал Сережа.
- Что касается Нижинского - хорошего много не бывает. Вы видели его, - подтвердила Элен, с некоторым беспокойством глядя на Сережу, который продолжал генерировать идеи: выражение его лица было очень живое и смышленое. – Живите этим. И будьте счастливы.

В это время камердинер Шанфлери доложил о визите мэтра Шевардье, которого, правду говоря, в замок никто не приглашал, и Сережа удивился, зачем он сюда приехал. Увидев его в двери, он поднялся с пола и попятился из комнаты.
- Ну и как вы находите этот последний случай? - спросил мэтр Шевардье.
- Шалость, - сказала она спокойно.
- Опасная шалость. Я уж не говорю о том, что ему вообще не следовало ввязываться в такую скверную историю. Дворянин, с блестящей родословной едва ли не от святых отцов, надевает чулки, бродит среди проституток и приманивает к себе маньяков! Вы полагаете, что это идет от здоровых нервов?
- Я полагаю, что это идет от скуки.
- Место психиатра в моей клинике все еще вакантно. Не хотите его занять?
- Не хочу, - отказалась Элен.
Шевардье побыл с ними и ушел к старшим Гончаковым. Сережа опять сел на пол, прижавшись к коленям Элен. О Нижинском больше не разговаривали. Искушенный в светской беседе граф слегка касался тем легких и приятных, затем вдруг смолк, пристально взглянул на Сережу и взглядом показал Элен, что он спит. Спит, привалившись спиной к ногам Элен.

Он опять стал смотреть на ее испачканные травой колени. Некоторое время они молчали, умиротворенные покоем, воцарившимся в комнате, как только Сережа уснул и перестал хрипло разговаривать.
 Гаспар сел. Ему было грустно оттого, что Нижинский больше не будет танцевать, оттого, что он не знал, как подступиться к Элен, которая нравилась ему, и он все бы отдал, чтобы поменяться с Сережей; оттого, что у него было много денег, и он мог много на них купить, но ничего такого, что ему действительно было нужно. Он смотрел, как Элен сложила вместе  тяжелые руки Сережи, слегка отстранилась и прошептала ему: - Ложись поспи.
- Не хочу, - возразил он сонно.
- Ну, почему? Поспи. Ты ничего не пропустишь. Мы разбудим.
Сережа поднялся и упал на диван, лицом в диванную подушку.
Они вышли с Гаспаром в парк, где князь и мэтр Шевардье разводили костер для барбекю.