Записные странички. Часть 1

С моих самых младых ногтей мой отец постоянно наказывал:
— Писатель должен иметь записные книжки.
Писатель должен вести дневник, куда записывать ежедневно свои наблюдения, мысли, детали быта, особенности характеров — словом, всё, что его окружает, и всё, что в нем самом кипит.
Наставлениям отца я, конечно же, старался следовать. Особенно в отрочестве — заводил то и дело толстенные общие тетради в дерматиновых обложках, каллиграфически выводил на первой странице что-либо многозначительное, например:
МОИ РАЗМЫШЛЕНИЯ О БЫТИИ НА ПЛАНЕТЕ ЗЕМЛЯ, А ТАКЖЕ В ПРЕДЕЛАХ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ И В ТОМ ЧИСЛЕ 5-го «Б» КЛАССА СЕДЬМОЙСРЕДНЕЙ ШКОЛЫ гор. СИМФЕРОПОЛЯ
Затем цветными карандашами скрупулезно вырисовывал вокруг заголовка замысловатые орнаменты, а сам размышлял о глубинной сущности собственных размышлений.
Впрочем, не позже завтрашнего утра я к задуманному абсолютно охладевал. Замечательно расцвеченный титульный лист выдирался с корнем, а тетрадь шла на иные нужды.
С годами приучился я обходиться вообще без каких-либо записных книжек или тетрадей, не испытывал по этому поводу никакой ущербности и таковое положение признал за норму. Затем, правда, отдельные фразы, штрихи, зарисовки начал черкать на скорую руку и на всяких клочочках, листочках, страничках. Клочочки зачастую никуда не использовались, накапливались в столе, и я уже почти уверился, что никогда они не пригодятся, как вдруг сообразил, что это и есть мои записные книжки.
Или, вернее — записные странички.

* * *

Умный всю жизнь учится, дурак — поучает.

* * *

В юности музыка была для меня всем, а музыканты — самыми главными людьми на планете. Gary Brooker, Carlos Santana, Robert Fripp, Ian Anderson — их имена для меня звучали, как гимн. Полжизни я готов был отдать (впрочем, здесь я отнюдь не оригинален) за любую встречу с любым из моих тогдашних кумиров. Я знал, что эта встреча определит мой жизненный путь на годы вперед. И пусть никакие языки мне были неведомы, но каждое слово из нашего разговора я понял бы запросто.
Недавно в одном из московских ресторанов я увидел Карлоса Сантану. Напротив сидел Армандо Пераза, а третьей за их столиком — какая-то женщина (видимо, переводчица).
Мне стоило сделать всего лишь шаг, и рядом с ними я тотчас бы оказался, и услышал бы всё, что когда-то так ждал. А переводчица не позволила бы ни одному слову пропасть втуне… Впрочем, что я собирался услышать от этих двух неспешно обедающих и далеко уже не молодых людей?
Я так и не сделал тот шаг.
Видимо — юность прошла.

* * *

С возрастом дни становятся дешевле, а годы —  дороже.

* * *

В семьдесят шестом году мой приятель М. (в будущем — журналист, писатель) рассказывал:
Устроился он на работу в издательство «Правда». Это огромный комплекс с множеством редакций и т. п. В тамошних длиннейших коридорах и чуть ли не каждый день он сталкивался то с одним, то с другим из тогдашних известных людей и с любым мог бы —
запросто заговорить.
Но — стеснялся.
И вот однажды в столовой и с подносом в руках он вдруг видит двух знаменитейших обозревателей и за их столиком — никого больше.
— Разрешите?
Те кивают.
Мой приятель М. подсаживается. Для него оба — чуть ли не небожители.
Они молча съедают борщ, молча расправляются с бефстроганов.
Мой приятель М. — ждет. Он готов ловить каждое слово.
Наконец, допив компот и покончив с сухофруктами один другому говорит:
— Думаю, ты не прав: на мотыля лучше клюет…

* * *

Кто-то рассказывал:
(Вторая половина семидесятых.). Отец его ушел в отставку. Но никакого желания не имел сидеть у телевизора или — тем паче — посуду мыть, а посему и чуть ли не каждый день повадился к пивному ларьку. Здесь подобралась своя компания, свои интересы, разговоры…
Жена отставника — женщина серьезная, даже строгая — ворчала, конечно, ругалась, однако до поры до времени подобный досуг как бы терпела, пока однажды отставник не притащил одного из собутыльников прямо домой.
Так и предстали на пороге: широкоплечий солидный глава семейства и щупленький, в задрипанном пальтишке неизвестно кто. Оба — крепко поддавшие.
«Здесь тебе не кабак, чтоб являться со всякими!» — рявкнула супруга.
— Да ты чего несешь?! Чего несешь?! — муж пытался ее урезонить. — Да ты присмотрись: это же Народный артист СССР Николай Афанасьевич Крючков.
— Вижу, какой из него Крючков! — супруга в сердцах резанула. — Подзаборник обыкновенный — вот он кто! — и спустила Крючкова с лестницы.
Николай Афанасьевич, впрочем, на подобное ничуть не обиделся. Даже напротив — дружба их только крепла, и Крючков вскорости даже зазвал отставника на Мосфильм, в кино сниматься. Роль тому дали маленькую, но с текстом: за свадебным столом должен
был он с фужером водки и как бы сбоку обозначиться и зажигательно выкрикнуть:
— Горько!
Отставник с ролью справился.

* * *

(Рубеж девяностых).
Большевики, закладывали в людей безмерный оптимизм. Оптимизм зашкаливал, как Чернобыльская АЭС. Верующие не готовились так к загробной жизни, как мы к своему завтрашнему счастью.
Приведу два примера.
Светозаров (автомобилист) рассказывал (март 1990): «Очередь на замену кузова легковой автомашины (например, «Жигули») — одиннадцать лет».
(А на сколько сам-то кузов рассчитан? Лет на семь —восемь?)
Или:
По Ленинградскому ТВ (тогдашняя пятая кнопка) в передаче «600 секунд» показали мебельный магазин (июль 1989), где в очередь на гарнитуры записывались на 2008 год.
Страна непуганых оптимистов.

* * *

(Рубеж девяностых).
Михаил Сергеевич Горбачев обрушил в наш лексикон лавину чужих и русскому языку явно чуждых слов. Слова эти настырно внедрялись, отчего употреблялись, как попало.
Вот например случай: Бывший муж сталкивается на улице нос к носу со своей бывшей женой. А та — под ручку с мужем нынешним.
После бывший муж со мной делился:
— А когда я его увидел, а ты только представь: зубы обшкубанные, куртка штопанная, башмаки рваные — короче, в моих глазах весь Люськин рейтинг разбился вдрызг.

* * *

О вреде татуировок. История из нынешних времен.
Мне рассказывали об одном юноше, который вознамерился жениться и по этому поводу решил сделать невесте сюрприз. Невесту звали Люсей. Юноша отправился в студию тату и попросил, чтобы ему на причинном месте написали: Люсичечка!
Но в студии объяснили, что на подобную надпись, к сожалению, не хватит места.
— Ладно, — согласился юноша, — тогда пишите так, как я ее называю: Люська.
Так и сделали.
Когда Люська увидела, что она — не более, чем Люська, она жениху тотчас дала от ворот поворот, хлопнула дверью и была такова.
Но самое печальное началось затем, потому что абсолютно все, с кем бы он ни сходился, увидев злополучное «Люська» тотчас же и точно так же хлопали дверью. Им эта татуировка, видимо, представлялась чем-то вроде: Мося и Мура были здесь.
Впрочем, концовка у этой истории вполне мажорная.
Нашлась все ж таки такая, которая вышла за юношу замуж, и они жили долго и счастливо. Жена причинное место мужа называла не иначе, как: «наш Люська». А в моменты (как пишут в периодике) любовных игр она повязывала на «Люську» бантик…
А вот какого цвета был этот бантик — история умалчивает.

* * *

Собака клацнула вставными челюстями.

* * *

(Сценка).
Муж — со вчерашнего. Просыпается в разметанной постели. Звонит жена (например, с работы) и сходу начинает пилить за пьянку. Муж, сколько есть сил, слушает, но непрекращающийся ее крик совершенно не переносим; силы иссякают, муж отставляет трубку в сторону.
А с другого от него боку (в той же разметанной постели) лежит преданная собака и вроде бы спит. Заслышав голос хозяйки (голос разгневанный и повизгивающий), собака приподнимает голову, прислушивается и начинает гавкать (агрессивно и злобно) и тоже повизгивать.
Терпеть это всё — невозможно. Сунув трубку поближе к собаке, муж уползает под одеяло с головой.
Трубка и собака разворачиваются к угадывающейся под одеялом его макушке. Гавканье и повизгиванья продолжаются.

* * *

Зима. Середина семидесятых.
Захожу за приятелем (видимо, на сейшен собрались). Родители у приятеля — люди обеспеченные. Квартира — огромная; сам одет — позавидуешь, но живых денег строго не дают.
Перед самым нашим выходом (уже в дверях) приятель вдруг восклицает:
— Совсем забыл! — срывается на кухню и зубчиком чеснока натирает меховые обшлага дубленки.
— Ты это зачем? — спрашиваю.
— Как зачем? — удивляется тот. — Мы же выпьем, а на закуску чего тратиться? Вот и будет,
чем занюхать.

* * *

(Начало семидесятых).
Волосы — длинные (гораздо ниже плеч) густые черные всклокоченные — голову закрывали со всех сторон так, что единственное, что от лица видимым оставалось — кавказский с горбинкой, огромный, торчащий далеко вперед — нос. Пальтишко — куцее, перешитое из солдатской шинели, и — безумно расклешенные, некогда серые, но от времени отчаянно
выцветшие штаны типа джинсы. Мой товарищ Шава был хиппи второго поколения (т. е. вошедший в Систему вслед за основателями).
Менты Шаву — за его внешний вид — ненавидели люто, но досадить — по тогдашним законам — могли только проверкой документов, и поэтому документы у Шавы проверялись по несколько раз на дню.
Шава ментов ненавидел ничуть не меньше и в отместку придумал вот что:
На вопрос: «Ваши документы?» — он лез в карманчик-пистон своих джинсов, оттуда выуживал сложенный вчетверо, исковерканный паспорт и — протягивал.
При виде такого менты зеленели от злобы, но тогдашние законы были строги, и единственное, что ментам дозволялось — цедить сквозь зубы: «Если не приведете себя в порядок (подразумевались прикид и прическа), будете задержаны, как за мелкое хулиганство».
— До свиданья, — отвечал с наглым видом Шава.
Его нос от гордости становился сантиметров на пять длиннее, и у всех на виду Шава опять складывал свой паспорт вчетверо и затискивал в карманчик-пистон.
Менты — безмолвствовали.

* * *

В начале семидесятых наркотики коснулись нашего поколения. Нам хотелось жить, как на Западе. Джанис Джоплин пела о марихуане, и чуть ли не все мои знакомые покуривали хоть однажды. А вот кололись — совсем немногие. Чтобы начать колоться, нужна была определенная отвага.
Шава колоться начал.
Мы по вечерам собирались в кафе «Русский чай» на Кировской, ужинали, болтали. Как теперь говорят — тусовались.
Шава приходил в «Русский чай» с полузакрытыми глазами, осторожно садился куда-нибудь в угол, захлобучивался в нечесаных патлах, объявлял:
— А я торчу! — и торчал весь вечер, вставляя время от времени в общий разговор и ни с того ни с сего. — Вот это кайф!
Но вот однажды сидим мы в «Русском чае», а вместе с нами за столиком — двое молодых врачей (муж и жена), с которыми только что разговорились, трепемся ни о чем.
Вдруг влетает Шава (необычайно растерянный и стремительный и чем-то явно озабоченный), усаживается и поначалу молчит, а едва уразумел, что перед ним врачи, всех настырно перебивает и именно к врачам обращается:
— А вот вы знаете — вот наркоманы, которые ширяются — вы с этим сталкивались, да?
Врачи удивленно отвечают:
— Пожалуй, нет.
— А уколы вы делали? — не отстает Шава.
Те кивают.
— А вот если делать укол, и у шприца самый кончик, то есть острие обломилось, тогда что?
— Внутримышечно?
— Нет, в вену.
— Если в вену — то ничего хорошего, — говорит муж.
— Ведь если что-то внутревенно попало, — подхватывает жена, — то вместе с током крови оно рано или поздно доберется до сердца.
— И что тогда? — спрашивает Шава.
— А ничего, — пожимает плечами муж. — Летальный финал.
Шава — вскакивает.
— Вы что — идиоты?! — вопит он. — У меня что — летальный финал?! — и выскакивает на улицу.
Несколько дней мы его не видели и ничего о его судьбе не знали. (Телефона у него не было.) Потом, правда, объявился.
Шава остался жив. Сейчас работает в кино. Выпивает, как все.
Русская рулетка, конечно, не способ борьбы с наркотической зависимостью. Хотя — почему нет?

* * *

В юности один приятель на вопрос: «какую музыку любишь слушать?» — отвечал:
— Я люблю слушать шелест денег.

* * *

(Наше время).
Моя собака Лайма — существо наидобрейшее. Ее хвост всегда в счастливом движении. Даже когда кого-то облаивает, она не перестает махать хвостом.
На днях спускаюсь с Лаймой на прогулку. Лифт, не доехав, останавливается. Двери распахиваются. Два милиционера стоят на площадке. Из-за спины у каждого грозно торчит ствол автомата.
Завидев Лайму милиционеры медленно и задумчиво переглядываются. Затем один спрашивает:
— А она не кусается?
— Не беспокойтесь, заходите, — предлагаю, как можно радушнее.
Милиционеры — опять переглянулись. Стволы автоматов шевельнулись за спинами.
— Вы, пожалуйста, проезжайте, — строго объявляет все тот же. — Не задерживайтесь.
На первом этаже я слышу с черной лестницы голоса милиционеров. Грозно бухают по ступеням их башмаки.

* * *

Армянин-строитель (смуглый, брюнет, нос — о-го-го!) подвизался делать в жилом доме ремонт на лестничной площадке. Площадка большая, фронт работ — вполне (малярка, плитка напольная и проч.)
Вот — он красит стены. Краска, которую купили жильцы-наниматели — дешевая, вонючая. Вонь на весь подъезд.
С другого этажа прибегает сосед и сразу визжать:
— Чурка проклятый! Понаехали! Вот позову ментов, чтоб вышибли твою азерботскую сущность!
— Ах, так! — кричит армянин. — Клянусь Аллахом, ноги моей здесь не будет!
И — ушел.
Назавтра, как ни в чем ни бывало, армянин на рабочем месте, красит дальше. Жена одного из жильцов-нанимателей спрашивает, походя:
— Ты, вроде бы, Аллахом вчера клялся?
— Правильно, — кивает армянин. — Клялся, но я-то ведь христианин.

* * *

Опять же семидесятые.
Мой друг Мамин — сильно близорук. Однажды направляемся в центра, и он по дороге говорит:
— Слушай-слушай, у меня тут просьба: если где увидишь кого из знакомых, сразу за рукав меня дергай, чтоб я еще издали начинал широко улыбаться.

* * *

Цель достигнута, смысл — утерян.

* * *

(Лувр).
Сколько бы ни рассматривал картину Э. Делакруа «Свобода на баррикадах», всегда недоумеваю массивной бабистости изображенной здесь Марианны. Никак эта дородная тетка не вяжется с образом хрупкой и утонченной Франции.
В чем дело?
И вот на экскурсии в Лувре останавливаемся перед полотном, и гид рассказывает:
— Здесь аллегорически изображены события июльской революции. Революционный
настрой был настолько велик, что на протяжении тех дней не произошло ни одного грабежа
или кражи…
Так вот в чем дело! — дошло до меня. — Никакая это не Марианна. И никакая не аллегория. Тетка на картине — бандерша, ведущая мужиков в свой бордель на дармовщинку. Так что ни грабить, ни воровать им было некогда.
И еще — загадка улыбки Моны Лизы. С ней оказалось куда проще. Я представил, как Леонардо готовится к написанию, ищет ракурс, ставит свет и, наконец, объявляет:
— Милочка, скажите cheese.
И я представил весь его ужас при виде этого кариеса! Но он нашел в себе силы.
— Милочка, — сказал он, — вы улыбайтесь, но чтоб зубов было не видно, — и добавил в сердцах. — Зубы надо чистить Блендамедом!

* * *

Парижские власти всегда стремились сохранить исторический облик города. Например, все дома здесь должны были строиться не более определенной этажности.
Парижские домовладельцы всегда стремились указ об этажности обойти. Поэтому один из архитекторов изобрел, так называемые, «высокие крыши», где (за счет оригинальной конструкции чердачных помещений) можно было оборудовать дополнительные жилые площади. Изобретение оказалось востребованым настолько, что «высокие крыши» теперь в Париже на каждом углу.     Фамилия архитектора — Мансард.

* * *

В собственно городе Париже — две триумфальные арки. Первая — рядом с Лувром. От нее начинается сад Тюильри, затем — площадь Конкорд, Елисейские поля, а посередине их — вторая Триумфальная арка.
Площадь Конкорд свое название получила во времена Французской революции. Здесь была установлена главная государственная гильотина и казнено три тысячи человек.
Площадь Конкорд переводится, как площадь Согласия. Хотелось бы знать: кто, с кем и на что здесь в те годы соглашался?

* * *

Всем памятно, что русские гусары привнесли во французский язык слово «бистро». Но я нигде не встречал, сколько французских слов мы позаимствовали.
К примеру, во всех меню всех парижских ресторанов список коктейлей начинается названием «кир». А вторым идет — «ройял кир». Оба названия происходят от имени какого-то монаха, но перенятые нами они запросто образовали всем известные глаголы «кирять», «накиряться» и т. д.
Или другой пример:
Елисейские поля (тогда еще действительно — поля), и все те же гусары в каком-то кабачке. И вот одному приспичило до ветру.
Вот он грузно поднимается, проходит к гарсону, спрашивает:
— Человек, а где у вас тут до ветру? — и вопрос подкрепляет соответствующими жестами.
— Qui, месье, — кивает гарсон, указывает на дверь. — Sortie, месье, sortie.
(Sortie — выход.)
— Они тут не говорят «до ветру», — гусар по возвращении делился с сотоварищами. — По ихнему это будет «сортир».

* * *

А вот глагол «мазать» («замазаться») происходит, вероятно, от еврейского «мацать».
— Мошенька, не мацай скатерть грязными пальцами.

* * *
Русский язык всегда точен. К примеру, «на ты» мы обращаемся к близким: к родственникам, к друзьям и к Господу Богу.

* * *

Или история из языка латинского.
В девятом веке после скандала с папессой Иоанной было введено правило: каждого вновь избранного папу первым делом усаживают на стул с дыркой в сиденье, и самый старый, самый заслуженный из кардиналов, пропустив туда руку, проверяет наличие мужского естества. И если факт подтверждался, все горячо хлопали. Хлопанье это получило название
«овация» от латинского слова «яйца».
А теперь представьте с каким юмором сформулирована была всем памятная фраза, завершавшая газетные отчеты со всех тогдашних съездов:
«В зале бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают.»

* * *

В Риме (2005г.) слышал анекдот:
Новый папа — Бенедикт ХVI — большой поборник церковных строгостей.
Беседуют два кардинала.
— Когда же отменят этот чертов обет безбрачия? — спрашивает один у другого.
— Боюсь, что мы до этого не доживем, — вздыхает второй.
— Да, уж мы-то не доживем, — кивает первый. — Пусть хоть наши дети доживут.

* * *

(Помпеи).
Homo homini lupus est.
Человек человеку волк.
В Помпеях нам показывали барельефы с изображениями фаллосов, загнутых в ту или иную сторону.
Барельефы служили указателями к публичным домам. (Загиб, видимо, значил — прямо и за угол.)
Также, чтобы должное направление задать клиентам, проститутки выли по-волчьи. Публичные дома поэтому назывались лупанарии от латинского «лупа», т. е. волчица.
Я подумал.
Русское слово «залупа», обозначающее головку полового члена, не от латыни ли оно происходит? (Т. е. то место, которое всегда в погоне «за волчицей» — «за лупой».

* * *

Либо Икар, либо Дедал, либо пресмыкающееся.

* * *
Неаполитанцы народ особенный и со времен еще собственной государственности от всех прочих итальянцев отличный. Нелюбовь к общеитальянским законам — это у них в крови.
Издают в Риме, например, Указ об обязательности для автомобилистов ремней безопасности, так неаполитанцы тут же изобретают футболки с полосой соответствующей ширины и наискосок — точь-в-точь будто на тебе пресловутый ремень застегнут.
В самом Неаполе правила дорожного движения не соблюдаются практически никем. Я сам был свидетелем чуть ли не броуновского движения здешних автомобилей.
Но что интересно: автомобилисты в Неаполе, ожидая отовсюду и в любую секунду любую каверзу, ездят с оглядкой и крайне медленно. И как результат — Неаполь среди мегаполисов Италии занимает последнее место по количеству ДТП.

* * *

(Помпеи).
Во время того извержения многие были погребены заживо под слоем пепла. По прошествии веков пепел обратился в камень, мягкие ткани погибших — исчезли, остались скелеты и — пустоты. В эти пустоты закачивался специальный раствор, и получались как бы скульптурные изображения давно исчезнувших людей. Археологи называют эти  изображения — слепками.
…Слепок беременной и совсем молодой женщины. Женщина лежит на животе, пытаясь собой спасти будущего ребенка. (Исследования показали: она ждала сына.)
Она до сих пор ждет своего сына и все эти века готовится вскормить его грудью.

* * *

Мое первое утро в Италии (01.09.95).
После завтрака пошел осматривать окрестности и, конечно же, оказался на пляже. А здесь — бар. А мне пить хотелось, слов нет как.
В баре — единственная работница метет полы.
Подхожу, улыбаюсь.
— Бон джорно, — слышу.
Киваю в ответ, спрашиваю (а с итальянским на тот момент у меня — полный ноль):
— А мне бы… как бы… — и все пришедшие в голову иностранные слова в одну кучу валю, — джусуан глэсс, ферштейн? (То есть: стакан сока, понимаете?)
Работница смотрит с любопытством, кивает зачем-то; лицо ее серьезно, но затем — вдруг преображается, светлеет, и почти счастливо она, наконец,
спрашивает:
— Руссо?
— Руссо, руссо, — я также киваю.
Здесь счастье уже переполняет ее всю, выплескивается наружу, и работница констатирует с жутким акцентом:
— Пиво!

* * *

Одиссей.
Церера посадила Одиссея на тяжелые наркотики, а весь его экипаж отправила на Octoberfest, где те превратились в форменных свиней.

* * *

Останови мгновенье, уйди в запой.

* * *

Мой приятель М. (журналист, писатель) в середине 90-х работал в Кремле и отнюдь не на последней должности. Стоило в тот период завести разговор о пользе трезвости, как тотчас мой приятель М. принимался возражать с жаром и каждое слово выкрикивая:
— Проверено! Миллион раз! Любой нормальный человек может не то, что стаканами — нет! — литрами и, причем, каждый день и будет здоровее многих трезвенников. Вот мы на работе и постоянно — там соточку, здесь соточку. Знаешь, сколько к вечеру набегает? Домой возвращаюсь, перекушу и сразу — спать.
Зато утром, часа в четыре проснусь и — за стол, рассказы писать. Утром лучше всего пишется.
Спустя некоторое время мой приятель М. купил машину и стал добираться на работу и с работы на личном автотранспорте.
— А как же с соточками? — спрашиваю однажды.
М. — задорно отвечает:
— А приспособился! Потому что сразу понял: весь день всухую не высидеть, но и с запахом — тоже не покатаешься. Так я теперь так: прихожу на работу, накатываю полный стакан, и только тогда зову секретаршу с бумагами. А до вечера — любой запах уходит. Проверено — миллион раз.
Такая вот история.

* * *

О курьезностях в документопроизводстве.
Загуляли мы однажды на работе. Прямо-таки по-холостяцки. И дня три куражились и кочевряжились.
На четвертое утро — весь зеленый, никчемный — являюсь к начальнику. Тот при виде меня заходится криком:
— Подлец! Подонок! Запой устроил! Иди, пиши объяснительную.
Беру ручку, но на бумаге — сплошь какие-то иероглифы вместо букв получаются. Тогда вставляю лист в пишущую машинку, печатаю: «Такому-то от такого-то. ЗАЯВЛЕНИЕ. Прошу мой нынешний запой в качестве запоя не расценивать. Завтра буду трезвым». Число и подпись.
После смерти начальника разгребая его рабочий стол, наткнулся я на этот свой документ и с тех пор храню, и все эти годы считал самым курьезным из всех возможных.
Однако пальму первенства недавно пришлось уступить.
Прихожу как-то в Союз писателей. Сам — тепленький. Сворачиваю в давно знакомый кабинет, и с порога спрашиваю, улыбаясь:
— Ну, что — до магазину и обратно? Одна нога здесь, другая — там? — и только тут замечаю, что в кабинете все сидят постные, унылые.
— У вас что-нибудь стряслось? — спрашиваю дрогнувшим и заранее соболезнующим голосом.
— Стряслось! Еще как стряслось! — кто-то отвечает горестно. — Приказ на всех вышел: мол, если до семнадцати нуль нуль застукаем кого в момент распития — выгоним к чертовой матери.
Так мы и сидели до семнадцати часов скорбные и сухие.
Зато в семнадцать ноль одну мы как оторвались!

* * *

92-й год.
Первое десятилетие безвременья еще не закончено, но уже убита страна. Сталин — главный упырь, вампир, вурдалак.
Мы втроем сидим в Онкологии (ВОНЦ) и выпиваем. Пустой пасмурный день. Мы — это Михаил Андреевич (бывший чекист, дорабатывающий здесь перед пенсией), Костик (парень, в общем-то, положительный, но выпивоха, бабник и ничем более не примечательный), третий — это я.
На столе — без всякого стесненья — бутылка водки и кое-какая никудышная закуска. Михаил Андреевич повествует о Сталине, о годах солнечных, правильных, о прозорливости вождей,
целеустремленности народа. Картины следуют одна другой прекрасней. Михаил Андреевич увлекается; он с жаром спорит с незримым оппонентом, доказывает, и (не слыша возражений) — побеждает.
А Костику охота выпить. Костик хоть и зыркает скучающе по сторонам, но — терпеливо и даже уважительно слушает, затем не выдерживает, перебивает Михаила Андреевича:
— Ладно, уговорил. Давай за твоего Сталина, — и жадно хватает стакан.
Михаил Андреевич польщен подобной реакцией молодого поколения. Он также поднимает стакан, оборачивается ко мне.
Я — недвижим. Я говорю жестко:
— За Сталина пить не буду.
— Как так? — Михаил Андреевич расстроен. Он симпатизирует мне и бесспорно надеялся на мою поддержку.
— За Сталина пить не буду, — повторяю я, беру стакан, встаю в полный рост. — Я предлагаю выпить за Иосифа Виссарионовича Сталина.

* * *

Сталин писал стихи, и моя мама говорит, что в стихах этих ощущался явный талант. Не стань Сталин Сталиным, из него бы вышел неплохой поэт.
Сталин, лично мне, представляется человеком застенчивым и духовным. Именно из таких всегда и всего проще слепить икону или состряпать тирана.

* * *

О других временах и о людях, давно ушедших, мы горазды судить по законам нынешним, а в этом — огромнейшая ошибка.

* * *

Велика заслуга Сталина перед Московским патриархатом. Именно Сталин распахнул государственные врата к возрождению церкви. Здесь он — тот же Иван Калита. Надеюсь, наша церковь никогда этого не забудет.

* * *

Тема: Сталин-гуманист — безмерна. Приведу только три эпизода.
В воспоминаниях Хрущева (или его зятя Аджубея? Сейчас не вспомню.) есть такой момент.
Немцы на ближних подступах к Москве. Хрущев докладывает Сталину:
— Завтра, примерно, в полдень немцы войдут в город.
Назавтра без чего-то двенадцать Сталин вызывает Хрущева. Тот является к нему в кабинет с очередным докладом, зачитывает, не отрывая глаз от бумажки.
Вдруг Сталин командует:
— Три шага назад! Кругом!
Хрущев выполняет команду, разворачивается.
Перед ним — стенка.
Сталин, как ни в чем не бывало, листает что-то за письменным столом, какие-то пометки делает.
Хрущев — лицом к стенке. Стоит пять минут, десять, полчаса, час.
Сталин, наконец, командует:
— Кругом!
Выходит из-за стола, подводит Хрущева к окну, спрашивает:
— Так где же твои немцы?
Наверное, следует разъяснить мою позицию.
По законам военного времени, вопиющая дезинформация главнокомандующего — это расстрел. Хрущев, конечно, о многом передумал, будучи поставленным к стенке, но ведь жил еще многие годы.

* * *

Вторая история известна, наверное, всем.
Тридцатые годы. Звонок Булгакову.
Булгаков — явный антисоветчик. Белые в «Днях Турбиных» изображены честными, благородными, интеллигентными и, безусловно, патриотами. Уже только за это (по мерилам наших перестройщиков) — стопроцентный концлагерь, но именно Сталин (перестройщикам вопреки) поддержал и пьесу, и спектакль.
Булгаков живет в коммунальной квартире. Сам — в отчаянном положении: без работы, без денег.
Звонок телефона.
А каждый звонок тогда — обязательно событие. По телефону еще не трепались часами и, конечно же, никого не разыгрывали. Все соединения еще недавно
шли только через телефонисток. Все разговоры всегда происходили как бы при свидетелях. (Выражение «Это не телефонный разговор» подразумевает именно телефонисток, а отнюдь не КГБ, которого тогда и в помине не было.) Телефон всегда висел в общем коридоре и ассоциировался со всем общественным, то есть государственным.
Булгаков бежит к аппарату, слышит бесцветный голос:
— С вами будет разговаривать товарищ Сталин.
Что это — мистика? Провокация? Хорошо хоть соседи все на работе и подслушивать некому.
И сразу вслед — явно узнаваемый голос с кавказским акцентом:
— Товарищ Булгаков, я слышал: вы ищете себе работу? А не хотелось бы вам потрудиться в Литчасти Большого театра Союза ССР?
— Кто ж меня туда возьмет? — Булгаков ошарашено спрашивает.
— А вот это мы как-нибудь решим. А вот вы завтра зайдите в Дирекцию, вас будут ждать.
Разве может сегодняшнее отношение к культуре и к писательскому труду сравниться с подобным?

* * *

Начало пятидесятых (или конец сороковых?).
Сталин дает задание: разыскать и привезти к нему Фадеева. (Фадеев — председатель тогдашнего Союза Советских Писателей.)
А у Фадеева — запой. Его ищут, не могут найти.
Наконец, назавтра или послезавтра разыскали в Переделкине, вымыли, выскребли, повязали галстук и — в Кремль.
Сталин с трубочкой ходит по кабинету. Фадеев — в кресле. Лицо — землистого цвета. Обеими руками в подлокотник вцепился, чтоб не дрожали.
— А вот сказывают мне, товарищ Фадеев, что больны вы были? — Сталин спрашивает.
— Болел, Иосиф Виссарионович, болел, — кивает нервно Фадеев.
Сталин — с трубочкой и по кабинету из конца в конец. Молча. Фадеев ждет. Сталин останавливается, спрашивает и совсем не строго, скорее — участливо:
— И как долго подобные заболевания у вас длятся, товарищ Фадеев?
— По-разному, Иосиф Виссарионович, — участливый тон Сталина он уловил, от сердца чуть отлегло. — Бывает, что неделю, а когда и чуть больше…
Сталин кивает и дальше — по кабинету из конца в конец. Вдруг опять останавливается, произносит убежденно и с жаром:
— А вот вы, товарищ Фадеев, постарайтесь впредь, чтоб по-нашему, по-большевистски — в два-три дня укладываться.

* * *

Людская благодарность — не предсказуема.

* * *

Возможно, скажу лишь прописную истину.
Перед каждым, вступающим во взрослую жизнь открыты две дороги. Одна — сплошные кочки, ухабы да колдобины, явно сулит лишь синяки и к тому же в тумане скрывается. Другая — вроде бы гладенькая, комфортная, вся усеянная пусть кажущимися, но легкими и безмерными прибылями. Первая — дорога созидания, дорога к Богу. Вторая — путь разрушения.
Большинство родителей подвигают своих чад к созиданию. Большинство отроков и отроковиц (в силу скудости жизненного опыта) горазды избрать вторую дорогу.
Отсюда, кстати, и вековечный конфликт отцов и детей.

* * *

При покупке авиабилетов всегда спрашивают:
— Пожалуйста, оставьте ваш контактный телефончик.
Не выдержал и спрашиваю в ответ:
— А вам для контакта с кем: со мной или с безвременно скорбящими?

* * *

Середина восьмидесятых, эпоха тотального дефицита.
Мой приятель М. (в недалеком будущем — журналист, писатель) как-то урвал себе ко дню рожденья рыбный заказ. Стол получился шикарный.
И вот — сидят, выпивают, закусывают, опять же тосты и т. д.
Рядом с М. — его бывший одноклассник. Одноклассник в какой-то момент цепляет шмат осетрины, наклоняется к М., шепчет:
— Рыба у тебя — это, конечно, просто сказка.
Но сам ты как не поймешь: такую рыбу гостям не выставляют. Такую рыбу надо есть одному.

* * *

— Писать так, будто это твоя последняя вещь — это каждый дурак сумеет. А вот ты напиши, будто именно за эту твою вещь Бог тебя к себе призовет.

* * *

Крепкий ремесленник, то есть мастер жанра, зачастую может стать гораздо большим писателем, нежели иной художник, у которого все художественные силы уходят — в замах.

* * *

На рынке на ценнике (не суть важно: помидоры на прилавке или персики) продавец азербайджанец написал: «ЧЕРЕЗ ЧУР СЛАДКИЕ». (Имеется в виду — чересчур.)
— Через чур! Через чур! — продавец, как заклинание, повторяет бесконечно и на товар указывает.
Мистика!

* * *

О педантизме.
Один мой знакомый — некто Н., будучи студентом, напился однажды до беспамятства. Кое-как он добрался до дома, вошел в подъезд, а на ручке лифта — табличка висит: «Лифт на ремонте».
А подниматься ему — на десятый этаж.
Вцепившись в перила и с трудом различая очертанья реальности, Н. начал восхождение. Каждая ступенька казалась непреодолимой преградой. Долго-долго он поднимался на второй этаж и еще дольше — на третий, но здесь силы его оставили.
Время, между тем, — всё ближе к полуночи. Н. опустился, абы куда, и — уснул…
…пробудившись, он сразу — остервенело, судорожно — проверил: шапка, шарф, портфель, перчатки — всё на месте. И — вздохнул с облегчением.
Он поднялся еще на этаж, постоял, собираясь с силами, но сил не было. И тогда на ступеньку он опять опустился и опять уснул…
Он проснулся в холодном поту, проверил: шапка, шарф, портфель, перчатки — всё на месте. Вздохнул, поднялся, продолжил. Суть происходящего ускользала. Где сон, а где явь, он уже не различал, но всякий раз просыпаясь, проверял: шапка, шарф, портфель, перчатки…
Глубокой ночью он добрался до своего этажа. Шапка! Шарф! Портфель! Перчатки! Потом отпер дверь, прошел в свою комнату, не раздеваясь, и — рухнул.
Ему снились: шапка, шарф, портфель, перчатки.
И во сне он счастливо улыбался.

* * *

В программе Московского кинофестиваля в семьдесят седьмом году был заявлен фильм «Сад наслаждений». Содержание фильмов загодя узнать можно было только у переводчиков. «Жучки» (билетные спекулянты на билетном рыночке перед к / т «Россия»)
с переводчиками знались и информацией владели.
Про «Сад наслаждений» «жучки» живописали:
— Это — жесткое порно. Это — сенсация. У нас такого никогда не показывали.
Билеты у них расхватывались, хоть цены — зашкаливали. Наконец — день показа.
Всё действие фильма происходит в больничной палате, где на больничной койке умирает смертельно больной.
День за днем. Час за часом. И ничего больше не происходит.
Зрители покидали кинозал злые и разочарованные. Все — плевались.


* * *

Фильм «Москва слезам не верит» имел потрясающий успех. Особенно среди женщин.
Один мой знакомый — некто Н. (молодой, импозантный, с квартирой, машиной — словом, завидный жених, но страшный педант) как раз вознамерился жениться.
К этому вопросу он подошел крайне серьезно: завел сразу четырех невест. Для каждой был определен конкретный будний день (а weekend — как придется).
И вот в понедельник он встречается с понедельничной невестой, а та ему объявляет:
— «Москва слезам не верит» крутят вторую неделю, а мы еще не ходили. Учти, я перед девчонками в отделе больше краснеть не собираюсь, — и они отправляются в кинотеатр.
— Это такой фильм! Такой фильм! Его можно смотреть бесконечно! — говорит ему во вторник вторничная. — Я узнавала: его тут за углом показывают, и сеанс — через сорок минут.
В среду Н. ставят перед фактом:
— Я специально отпросилась с работы пораньше и купила билеты. Считай, это мой подарок тебе к 23-му февраля.
— Это — потрясающее кино! — восторгается четверговая. — Я его уже два раза смотрела. Его уже вся Москва смотрела, кроме тебя. Так что на сегодня все планы отменяются, и я веду тебя просвещаться.
Когда в дальнейшем кто-либо спрашивал его мнение, Н. отвечал однозначно:
— Считаю, что краткость — сестра таланта. И поэтому не пойму: если можно ограничиться одной серией, зачем рассусоливать на две? Зритель — тоже человек, а тут три часа мучайся в духоте.

* * *

Черта характера.
Любил пристроиться к любым спорящим. Каждого слушал внимательно, вдумчиво, активно. Каждому — сопереживал. С каждым — искренне соглашался.

* * *

Будешь меньше спорить, будет больше денег.

* * *

Втроем мы однажды заспорили.
— Люди с возрастом становятся только хуже, — произнес жестко первый.
Второй заметил:
— А вот моя бабушка говорила, и с ней я совершенно согласен, что люди с возрастом не становятся лучше. Таковая формулировка, на мой взгляд, более предпочтительна.
И оба — ко мне обернулись.
Я пожал плечами, сказал:
— Люди с возрастом не меняются. Просто в юности, начитавшись книжек и насмотревшись
кинушек, они чего только ни понавешают на себя, какие только одежды не примерят, а главное — десятилетия напролет весь этот гардероб таскают, пока, конечно, не надоест. И вот тогда, как ненужный хлам сбрасывают, не жалея. Так что с возрастом люди не меняются. Просто все напускное, все чужеродное облетает, как листва осенью, оставляя
одну неприкрытую их сущность, как голый и черный ствол.

* * *

Рождение истины.
Как-то в середине девяностых мой приятель М. (журналист, писатель) отправился в Питер в составе небольшой писательской делегации. Было их все го-то трое: заслуженная поэтесса, некий какой-то поэт и мой приятель М.
Выступали по заводским клубам. Рабочие встречали тепло, много аплодировали, задавали умные вопросы: о сущности бытия, о смысле жизни. (Мой приятель М. позже признавался, что к концу поездки стал себя осознавать чем-то вроде оракула.)
И вот — последний вечер. Отгремели аплодисменты, закрылся занавес. Писателей усадили в заднем буфете отужинать. Те скинулись, купили бутылку водки, и тут — после очередной рюмки — разгорелся между моим приятелем М. и неким поэтом нешуточный спор.
О чем спорили — не суть важно, но спорили до самоотречения. Даже о тостах забыли. Так и пили, и закусывали в редкие случайные паузы меж шельмующих тирад.
Возвернувшись в гостиницу купили еще бутылку и в номере — опять спорили и опять до хрипоты.
Третью «ноль семь» взяли по дороге на вокзал. На перроне — переминались нетерпеливо с ноги на ногу в ожидании состава, а в купе — спор с новым жаром разгорелся.
И причем, оба, очередным аргументом откозыряв, тут же к заслуженной поэтессе как к главному арбитру поворачивались, а та — кивала, произносила слова поддержки или же — плечами пожав, резала правду-матку.
Поезд был ночной. Когда третья «ноль семь» закончилась, мой приятель М. предложил: «Может, на боковую пора?»
— Ни за что! — поэт взбеленился. — В противном случае богиня Истины снизошлет на нас позор пустомельства!
И — в ресторан они отправились за четвертой.
— Ну, да! Ну, да! — кивал по дороге мой приятель М. — Вот уж правильно говорят: чем ближе к Истине, тем дороже каждый шаг.
…Серое понурое утро. Москва. Ленинградский вокзал. Все трое молча и ссутулившись волокут по перрону чемоданы. Вдруг — заслуженная поэтесса оборачивается к моему приятелю М., произносит раздумчиво:
— Именно вы, на мой взгляд, вчера были абсолютно правы, — (тут мой приятель М. преисполнился, приосанился, а заслуженная поэтесса продолжила:) — Думаю, четвертая была явно лишней.

* * *
В споре рождаются синяки. Истина вызревает в тишине.

* * *

Моя мама рассказывала:
— Однажды ехали мы с отцом в поезде, и в купе с нами — еще какой-то поляк. Разговорились. В основном — о бытовых проблемах. И вдруг поляк говорит:
«Вы даже не представляете, какие вы здесь бедные! Вам даже купить нечего.»
А мы себя бедными не ощущали. Нам хватало всего, а главное — денег хватало. Каждый имел сберкнижку, а то и несколько.
А вот сейчас (разговор происходил в середине девяностых), когда сбережения сгорели, когда пенсии — мизерные, зато на прилавках чего только нет — вот сейчас я и поняла, какие мы бедные.

* * *

Нормандская теория: Рюрика с дружиной призвали крышевать.

* * *

Государственная задача: если что-либо не удалось построить в жизни, следует строить в истории.

* * *
— Будешь завтракать?
— Нет, я лучше поужинаю, а завтрак отставим на после обеда.

* * *
Однажды в понедельник (середина восьмидесятых) мой товарищ Валька Светозаров, получил от супруги деньги на обеды на всю неделю вперед и все их тут же спустил. Теперь ни рубля ниоткуда ждать не приходилось.
Во вторник утром Валька замечает супруге:
— Ты, вроде бы, борщ готовила?
День ему предстоит пустой, голодный, без обеда до самого вечера.
На третьей тарелке борща супруга строго спрашивает:
— А у тебя завороток кишок не будет?
— А что?! — возмущается Валька. — У тебя, что ли, и борщ лимитирован? — но (мысленно,
видно, узрев свое безобеденное грядущее) тон тут же убавляет, становится податливым, на все согласным и голосом послушного первоклашки произносит:
— Так, может, к котлетам тогда приступим?

* * *
В юности мы мечтали о других странах. Любой заграничный вояж представлялся почти фантастикой, а любой штрих, связанный с пребыванием там, воспринимался с замиранием сердца.
Один мой знакомый, чьё раннее детство случилось в Штатах (родители — дипломаты, но сам-то ничего не помнит по причине возраста) любил, как бы случайно, ввернуть в разговор:
— Когда я впервые пролетал над Парижем…
Или:
— А когда мы возвращались в Америку и пролетали над Лондоном…

* * *
Во вторую свою поездку в Лондон (сентябрь 94-го), помню, зашел в универмаг«Харродз»
и был поражен безмерно: в одном из торговых залов, но как бы в уголку — сидела виолончелистка и пиликала нечто соответствующее. Вот такого у нас я не видел ни разу и по возвращении описывал всем взахлеб, будто ничего главнее в Лондоне и не увидел.
А несколько месяцев всего-то спустя (перед Новым годом) захожу в «Петровский пассаж» и застываю пораженный: натуральный симфонический оркестр (при бабочках и во фраках) разместился посередке одной из линий и наяривают во всю ивановскую! Знай наших!

* * *
Лет двадцать назад сидим мы как-то с одной моей приятельницей. Назовем ее — Л.
Нрав у моей приятельницы Л. всегда был крутой. Особенно мужу доставалось. В доме вечная конфронтация. С мужем — месяцами не разговаривали.
 И вот мы сидим, выпиваем, закусываем. Доза выпитого все больше, разговор — все откровенней.
Спрашиваю в какой-то момент:
— Вот вы с мужем вечно воюете, потом — не разговариваете, но ведь спите в одной постели и под одним одеялом. А трахаетесь вы как?
— Как — как? — пожимает она плечами. — А таки трахаемся: молча.

* * *
Однажды лет двадцать пять назад моя приятельница Л. сопровождала своего начальника на обед в какое-то посольство. Л. — только-только закончила институт, устроилась на работу в одну очень солидную фирму (она так и говорила: «Наша фирма — очень солидная», хоть в тогдашнем отечественном лексиконе слово «фирма» отсутствовало напрочь); предстоящий обед в посольстве был ее первым выходом в люди.
И вот — посольский особняк, столовая зала, все рассаживаются. Л. смотрит на скатерть, и в сей же миг всё мирозданье рушится и срывается в тартарары! На скатерти перед ней — бессчетное количество замысловатых вилочек, ложечек, ножичков… Спасенья нет!
Когда первый испуг прошел, Л. осторожненько скосилась на своего начальника, угадала — почти интуитивно — какой из приборов собирается он сейчас взять, подхватила стремительно и даже — первой, и самой себе счастливо улыбнулась. И весь обед вот
так же угадывала.
Наконец, всё закончено, все откланиваются, разъезжаются, расходятся.
Л. с начальником идут к метро.
— Ты — молодец, — говорит начальник. — Ты меня выручила. Я, когда эти ножи-вилки увидел, думаю: хана! Пропал! Так я за тобой все время следил. Здорово ты в них разбираешься! Правильно вас теперь в ВУЗах учат.

* * *
Один мой знакомый — некто Н. жаловался:
— Столько сил положено на карьеру, а вышло — коту под хвост. Слишком много завистников и всяких доброхотов. Человеческий фактор — вот причина всему.
Спорить с подобным бессмысленно, поскольку вся наша жизнь зиждется на «человеческом факторе». Хотя неудачи наши в большинстве своем (как, впрочем, и удачи тоже) заключены в нас самих. Например, приступая к чему-либо мы всего чаще избираем наиболее легкий из всех путей, себя убеждая, что именно этот путь — самый короткий и прямо к цели.
По избранному пути продвигаясь, мы не стараемся интересы всех окружающих трезво учесть, но лишь собственные интересы возводим во главу угла, а затем удивляемся (и, причем, даже искренне): почему что-либо не срослось или срослось, но не так?
Вместо того, чтоб допущенные ошибки вычленить и не допускать впредь, мы сами себя лишь в собственной непогрешимости убеждаем и самим себе безоглядно верим. Мы нетерпимы к критике. Мы готовы отдать всё, лишь бы лихо и ярко расправиться с каждым критикующим и сорвать апплодисменты за каждый свой аргумент.
И последнее. Когда принимаемся сетовать на неудачи, сперва следует задаться вопросом: а была ли удача нам так уж нужна? Или мы для окружающих создавали некую видимость?
А касательно Н. вспомнилась мне давнишняя история:
После диплома Н. устроился на предприятие, где его отец был зам. директора. Однажды Н. в чем-то проштрафился, и непосредственный его начальник (например, начальник отдела или цеха) принялся его распекать и, возможно, чересчур увлекся, лишнего наговорил.
Н. молча выслушал и строго сказал:
— Если вы себе еще хоть раз нечто подобное позволите, я обо всем расскажу отцу.
Эту историю Н. рассказал мне сам и, причем, с гордостью. Я не стал ему перечить.

* * *
…патологически умен.

* * *
Чем больше мы стараемся экономить, тем всё больше и больше сил (энергии нашего организма) на таковую экономию тратим. А так как количество энергии (сил) в организме ограничено, то, соответственно, сил, чтоб хоть что-нибудь заработать, остается всё меньше.
Кроение копеек — прямой путь к дефициту рублей.

* * *
А в семнадцать лет я вывел, например, такой принцип: дело не в том, чтоб хорошо экономить; дело в том, чтоб хорошо зарабатывать.

* * *
Борька-банкир всегда обожал торговаться.
— Я от этого кайф ловлю, — делился он как-то со мной. — Прилетаю, например, в Штаты. И в какой бы магазин ни зашел, спрашиваю с порога: «Дискаунт есть?» Если говорят, что — нет, я даже не смотрю, чем торгуют. Разворачиваюсь и ухожу.

* * *
Борька-банкир начинал по комсомольской линии: институтский секретарь, потом — райком, обком, перевод в Москву.
Борька рассказывал:
— Когда в ЦК ВЛКСМ было нужно зам. министров материть, всегда меня вызывали. Ох, как я их материл! Ох, как душевно получалось!
Этот его рассказ слышал я не однажды, и всякий раз меня так и подмывало спросить: А к министрам, что ли, не подпускали?
Одно слово: субординация!

* * *
Сговорились мы с Борькой-банкиром пива попить; приезжает он ко мне, сотрясает в воздухе вяленной рыбиной:
— Смотри, какого леща мне земляки презентовали! С меня лещ, с тебя — пиво! — и весь вечер (а сидели допоздна) пиво так и было за мой счет.
Наконец — пора расставаться.
— Пошли, — говорю, — покажу, где такси ловится. Тут ночью до тебя всей езды — минут десять.
— А на хрена мне такси? — отвечает Борька. — Мне и на метро нормально.
По дороге к метро Борька спрашивает:
— А время сейчас сколько?
— А свои-то часы куда подевал? — удивляюсь я. — У тебя ж то ли Rolex, то ли еще чего…
— Patek Phillipe у меня, — поправляет Борька. — Двадцать тонн баксов отдал. Только я их дома держу. Что я — дурной, что ли, чтоб их просто так надевать?

* * *
Наши с ним встречи назад пролистывая, замечаю: виделись мы — только чтоб выпить и, причем, только за мой счет.
К примеру, однажды крепко мы посидели и даже отправились в Онкологию (ВОНЦ) моих
бывших собутыльников-сослуживцев выискивать; никого, впрочем не нашли, зато познакомились с тремя разбитными медсестрами. Я купил шампанское, купил водку, но вскоре — домой ретировался. А Борька остался.
Назавтра Борька рассказывал:
— Когда твое покончалось, пошли к какой-то сестре-хозяйке: у ней — клюквенная на спирту. Бутылки две уговорили и провожаться стали. Заколебали с этими проводами! Одну — на ту остановку, другую — на эту, сестре-хозяйке — вообще в обратную сторону. Наконец, с последней сестричкой остаемся. Я говорю: «Приятель у меня на Курском. Сам — в от-
пуске, а ключи оставил, а пива у него — полный холодильник». Приезжаем на Курский, заходим в аптеку, сестричка покупает гандоны…
— То есть почему сестричка? — опешил я. — Почему не ты?
Банкир Борька усмехнулся, посмотрел снисходительно:
— Вот же чудак-человек! Конечно, она. Кто ж мне продаст гандоны по кредитной карточке?

* * *
Черта характера.
Патологически боялся сказать правду. Либо уходил от ответа, либо — врал. Спроси у него: сколько будет дважды два? Наверное, и тут наплел бы чего-нибудь.

* * *
Если б большевики дали нашим гражданам возможности и валюту, и сказали: «Езжайте, куда хотите. Оставайтесь, где хотите!», — строй от этого только бы укрепился. А процент невозвращенцев был бы мизерным.

* * *
Конец восьмидесятых. Мой приятель В. — художник, дизайнер, еврей — собрался эмигрировать в Израиль.
В Союзе он жил вполне обеспеченно и беззаботно: хороший оклад, регулярные халтуры, отец — вообще директор «Гастронома» еще с брежневских времен.
Словом, дом — полная чаша.
— Я здесь задыхаюсь, — жаловался В. — Мое самосознание растоптано и искорежено.
Наконец, он развелся, расплевался, отплакался и — уехал. Вначале писал бравурные письма, восхищался, звал в гости. Затем — письма стали короче, суше и приходили все реже. Затем переписка вообще оборвалась, а еще через несколько месяцев В. вернулся в Москву.
Приехал посеревший, ссутулившийся. Про тамошнюю жизнь старался не вспоминать. Прямые вопросы игнорировал, либо — на крик срывался. И буквально на следующий по приезде день кинулся по инстанциям — гражданство восстанавливать.
— Вы отказались добровольно? — спрашивали у него в инстанциях.
— Да, — отвечал В.
— Вы собственноручно написали заявление, и там стоит ваша подпись?
— Да.
— Так чего вы от нас хотите? — и разводили руками.
Из инстанций В. отправился в синагогу и долго и горячо молился, а назавтра — опять по инстанциям. А там — опять отказ, а он — опять в синагогу и молился еще дольше и еще горячей.     Так продолжалось два месяца: инстанции — синагога, инстанции — синагога. И всё безуспешно. Через два месяца В. принял православие.

* * *
Путь к Богу сквозь одиночество.


* * *
Покойный отец моего товарища Р. занимал в свое время высокий пост, но на пике карьеры с ним случился инсульт и как следствие — частичная парализация, потеря речи. Он до конца своих дней так и остался инвалидом.
Однажды Р. заезжает навестить родителей. Незадолго перед тем Р. купил себе новые часы — фирменные, мордатые, дорогие (т. е. всё, как в те годы положено). Родители видят часы впервые. Мать громко восхищается, всплескивает руками, сюсюкает по-женски. Отец — тоже крутится рядом, суетится, явно нервничает. Улучив момент, отводит сына в сторону, показывает жестами: давай, мол, меняться?
(История происходит в самом начале восьмидесятых: СССР — сверхдержава, КПСС — твердыня и оплот.)
— С тобой-то чего меняться? — смеется Р. — Чего ты мне равноценное предложить собрался?
Отец удаляется в спальню, оттуда вскоре выходит с заговорщицким видом, отводит сына опять в сторону и тайком протягивает ему — свой партбилет.

* * *
В былые годы одной из, так называемых, привилегий номенклатуры было — заполнение раз в месяц (или раз в квартал — сейчас не берусь утверждать точно) заявки-заказа на приобретение любых промышленных товаров.
Итак, восемьдесят первый год. Секретарь Московского обкома КПСС тов. К. проводит в своем кабинете совещание. Вдруг звонит телефон. Прямой (т. е. минуя секретаршу), то есть который — для своих.
На том конце провода, скажем, близкий родственник или близкий друг, и к тому же человек очень нужный — такому не откажешь.
— Слушай, К., ты заявку еще не сдавал? — друг в трубку громко шепчет.
— Нет, пока еще нет, — отвечает секретарь обкома. — У меня этот вопрос запланирован на после совещания.
— Отлично! Значит, успел! — шепот звучит залихватски. — Ты там черкани: иномарку хочу купить.
Секретарь берет ручку, выдвигает ящик, где заявка лежит:
— Диктуйте, но учтите, у меня совещание.
— Ну, эта! Ну, на «ме»… — тужится друг. — Ну, которая «мес», «мер»… Словом, эфэргэшная…
— Я записываю, — К. произносит бесцветно. — Диктуйте по буквам.
— Ну, ты же знаешь! Ну, на «ме»! — друг нервничает, но нужное слово никак не получается.
Участники совещания молча наблюдают за сценой.
— Вспомнил! — друг выпаливает счастливо. — Мессершмит!
…Наутро секретарша, едва К. порог приемной переступил, сообщает, понизив голос:
— Вас дожидаются,— и в угол кивает. Там, как по команде «смирно», сидят двое в штатском. Тут же поднимаются навстречу.
— У нас конфиденциально.
Проходят в кабинет.
— У нас к вам, товарищ К., только один вопрос, но очень серьезный. Скажите, с какой целью вам, секретарю московского обкома, понадобился пушечно-пулеметный истребитель?