Записные странички. Часть 2

* * *
(Тогдашняя номенклатура ездила на служебных автомобилях ГАЗ-24 «Волга» черного цвета.)
Опять же восемьдесят первый год. Ночь. Мой знакомый — некто Н. возвращается домой. Дорога пустая. Н. жмет на газ. Гаишник, как всегда, взялся из ниоткуда. Н. достает права, пытается что-то жалобное сформулировать… Но тут — черная «волжанка» несется мимо.
Гаишник свистит, останавливает.
Из «волжанки» вылезает верзила-водитель — широкая улыбка на широкой ряхе, сам широкоплечий, дородный, и издали спрашивает:
— Чего стряслось, командир?
— Вы нарушили! — гаишник выпаливает. Фамильярность верзилы явно злит его.
Верзила, вроде бы, удивляется:
— Ты это, командир, с чего? — (улыбка его непробиваема.)
— Прибор зафиксировал. Вы ехали со скоростью семьдесят шесть километров в час. Вы будете оштрафованы, — гаишник тверд.
— Это, что ли, палка твоя показывает? — пожимает плечами верзила. — Так ты, командир,
учти: у меня на заднем сиденье сидит второй секретарь Бауманского РК. Так вот он подтвердит — скорость была сорок километров. А палка твоя врет. Ты ее лучше выбрось. А то людей зря смущаешь.
Верзила разворачивается, возвращается в машину.
Н. после рассказывал, что на заднем сиденье, действительно, сидел кто-то, но был ли этот кто-то секретарем РК — неведомо никому.
«Волжанка» рвет с места.
Штраф Н. заплатил по полной программе.

* * *
Дело не в том, чтобы слышали каждый твой окрик; дело в том, чтоб каждый шепот ловили. Глотку драть — удел сержантов.

* * *
«Королева Шантеклэра» как перст судьбы.
Конец 60-х. Зима. Военный городок.
Покойный Юрка Кожелов на срочной всё больше в котельной служил. Уж и не знаю, как назвать: кочегар, истопник? Сидел в чистоте, следил
за приборами и, в случае, неисправностей — докладывал, куда следует. Служба получилась, словом, блатная.
Напарником Кожелова был добродушный верзила-хохол Мыкола Опанасенко, по прозвищу Колюн.
В укромном уголочке котельной Кожелов с Колюном поставили стол, застелили скатеркой, раздобыли два табурета, приладили снизу потайную полку, чтоб было куда криминал прибрать.
За этим столом они спорили.
Кожелов по природе своей был отпетым антисоветчиком. Он ненавидел Партию и коммунистов, он свято верил в погибель советского строя, и готов был за это жизнь отдать. Особенно после второго стакана спирта.
А перед Колюном — цель стояла: вступить в Партию. Дело в том, что ихнему старому  председателю колхоза Захару Петровичу — скоро на пенсию, и чем черт не шутит: вдруг назначат новым председателем Колюна — молодого, перспективного и с парт-
билетом в кармане. Поэтому посоглашавшись с Кожеловым какое-то время, Колюн начинал с ним спорить. А Кожелову только того и надо.
Кожелов спорил яростно. Колюн — податливо. Но на третьем стакане обычно засыпали оба и во сне в унисон — мирно похрапывали.
…Черный день предательства настал, когда Колюн объявил:
— Заяву сегодня пысал. У понидилок меня в кандидаты голосовать будуть.
…В воскресенье в клубе был объявлен фильм «Королева Шантеклэра».
— Уси прыдуть. Даже полковник с жинкою, — сообщил Колюн после обеда.
— А что за фильм такой? Про любовь что ли? — спросил Кожелов, как можно, спокойнее и якобы безразлично. (Месть клокотала в сердце его, и всем своим естеством он мести жаждал!).
— Про любов! — и Колюн закивал. — Там дивка одна — от с такими титьками. То не расскажешь, то бачить надо.
Кожелов пошарил на потайной полке, извлек грелку, произнес ласково:
— У тебя завтра такой знаменательный день, а мы и не отметили даже…
— Так то ж завтра… — протянул Колюн и облизнулся.
Кожелов разлил.
…Колюн храпел громко и переливчато. Кожелов по щекам его похлопал, но Колюн даже не шевельнулся, и тогда — успокоенный — Кожелов вышел на улицу. Идти было недалеко, но ноги не слушались.
…В клубе на фильм «Королева Шантеклэра» собрался, казалось, весь офицерский состав части, и все — с женами, с детьми. Гул множества голосов далеко окрест разлетался.
…Перед дверьми Кожелов натер лицо снегом, но так и не разобрал, помогло это или нет? Последние искры сознания он израсходовал, чтоб войти твердо, чтоб сделать несколько шагов по ковровой дорожке.
— Ты куда? Охренел, что ли? — дежурный на него рявкнул.
— А куда надо, туда иду, — ответил Кожелов неуверенно и нагло.
— Да ты, что ли, пьяный? — разъярился дежурный.
— Что здесь происходит? — послышался командный окрик.
Все разом смолкли, обернулись.
В дверях, отряхивая шинель от снега, стоял полковник с женой и дочкой.
Кожелов попробовал честь отдать, но в руках запутался.
— Товарищ полковник, там в котельной Колюн Опанасенко… — доложил Кожелов из последних сил, но членораздельно, — он там напился, как свинья!
И фразу, показавшуюся ему бесконечной, он на этом оборвал и рухнул.
…Назавтра о кандидатуре рядового Опанасенко никто даже не вспомнил.
…Сидели на гауптвахте вместе. Спорили о природе большевизма. (Впрочем, спорил один Кожелов. Колюн теперь только поддакивал.) К выводам пришли обоюдным. Выводы оказались неутешительными.

* * *
Новое в марксистско-ленинской философии.
В связи с проводимыми в стране преобразованиями (1986г.) лекторы общества «Знание» в своих лекциях отмечают:
«Определение, данное Энгельсом слову «свобода», что «свобода — есть осознанная необходимость», переведено с немецкого в прошлом неправильно.
На языке оригинала крылатое выражение Энгельса состоит из восьми слов, и исправленный перевод, сделанный советскими учеными в настоящее время, звучит так: «Свобода — это осознанная необходимость в изменениях».

* * *
Персональный водитель директора Большого театра (80-е годы) спрашивает у своего парикмахера:
— Тебе билеты в Большой нужны?
— Конечно, нужны, — тот отвечает с жаром. — Только чтоб публика была посолидней.

* * *
На тему пословицы «Встречают по одежке, провожают по уму».
Один мой товарищ наставлял:
— Запомни, встречают всегда по одежке. До ума дело может и не дойти.

* * *
Год 60-тилетия Победы. Чиновник (35 лет), поставленный для работы с воспоминаниями участников войны, выговаривает женщине-ветерану:
— К деталям следует относиться бережно. Вот вы пишите: медсанбат, прифронтовая полоса, полевой госпиталь, но нигде не указано: на каком-таком поле он был дислоцирован?

* * *
Из фронтовых рассказов товарища отца: сорок пятый год, июнь, Германия. Однажды на станцию, где квартировался их полк, подогнали вагон со спиртом. И вот двое из их полка сговорились, «нацедили»: отошли чуть в сторону — к водопроводной колонке,
стоят и пьют. И вдруг — шаги.
Оборачиваются: перед ними — полковник.
— Жарковато сегодня, — полковник платком утирает пот. — Дай-ка, братец, водицы испить.
Тот, что с кружкой стоял, не растерялся: выплеснул спирт, метнулся к колонке, кружку даже ополоснул, протягивает.
— Мог бы и сразу дать, — полковник замечает. — Мы ж все — одна фронтовая семья.
— Никак нет, — рапортует тот. — Не могу допустить, чтоб вы после меня допивали.

* * *
…Шок дефолта уже прошел, но многие и за неполные десять лет вновь стали нищими.
Итак, апрель 99-го.
Весенний яркий праздничный день, а для меня — праздничный по-особому. Именно с таким чувством ехал я в ЦДЛ. Мой старший товарищ (член Союза Писателей) собирался помочь в важном, судьбоносном деле. Обещание выполнил, и, когда мы освободились, когда искомое было, наконец-то, получено, говорю:
«Обязан по гроб жизни. Не знаю, чем смогу отплатить.»
— А у меня к тебе тоже просьба имеется, — отвечает он. — Думаю, часа за два управимся. Но дай слово, что никому и никогда, ты понял?
Я слово дал и слово держал бы дальше, но сегодня держать уже не перед кем.
— Сначала нам на троллейбус, — говорит он.
Идем на остановку, садимся, едем (Меня вся эта недосказанность, таинственность, конечно, интригуют, но я до поры, до времени не лезу с досужими вопросами.), выходим после «905-го года», пересекаем какой-то двор, затем вдруг сворачиваем, и мы — на Ваганьковском.
День праздничный, яркий, весенний, и здесь — всё цветет.
— Нам совсем рядом, — говорит мой старший товарищ.
Проходим между крестов, останавливаемся. Товарищ держит меня за руку.
— Вот могила моих родителей, — говорит он.
Я — недоумеваю (ведь такой праздничный день!), но послушно скорблю.
— Так вот моя просьба, — он продолжает. — Я написал роман. Может быть последний в моей жизни. А издать не на что, и даже продать уже нечего. Ты должен мне помочь. Я решил продать могилу моих родителей. Для меня это последний шанс выжить и издаться.
Я — онемел. (Именно так: я — онемел.)
Товарищ жестко держит меня за руку.
— Я покажу в какие комнаты, а ты иди и договаривайся, — и вдруг добавляет. — Ведь ты обещал…
Кладбищенские работники считаются крохоборами, но вы бы видели их глаза, когда они уразумевали, ч е г о я от них хочу. Лучше бы я предлагал им кровь христианских младенцев.
Слава Богу, ничего не вышло!
Жизнь дает нам сколько угодно бесконечных сюжетов, но здесь не сюжет. Здесь — документ эпохи.

* * *
Октябрь 75-го. Мне — 23 года.
Пьяное глупое мальчишеское пари. Наверное, едва протрезвев, следовало отказаться, но назавтра в 10.00 мы встречаемся у кафе «Прага», садимся за столик.
— Что будем заказывать? — спрашивает официантка.
Я отвечаю:
— Сока яблочного две бутылки и полкило черной икры.
Официантка в шоке:
— Вы собираетесь втроем съесть полкило икры?!
— Нет, — говорю я, — я ее буду есть один.
— А нам ничего не надо, — подхватывает один из моих сотоварищей-спорщиков, и улыбается вальяжно.
(У нас, вчерашних студентов денег на этот спор было, понятное дело, в обрез, и собирались эти деньги по всему общежитию и буквально по рублю. Но виду мы не подавали ничуть.)
Икру, согласно условий, я ел без масла, без хлеба.
Ел просто ложкой. Следило за мной всё кафе: все посетители, все официантки, и даже посудомойки скопом выглядывали из боковой двери.
Я — ел икру.
Как автомат, я ложка за ложкой отправлял ее точно в рот. Я вгрызался в каждую икринку, и те скрипели у меня на зубах. Я верил в победу, и мои челюсти мне казались гигантскими жерновами. И жернова мои работали бесперебойно и безостановочно.
Впрочем, хоть какая-то передышка, но — понадобилась. Тем паче, что условиями пари подобное не возбранялось.
Остатки икры (граммов двести) нам сгрузили в аккуратный кулечек, взялась откуда-то и чайная ложка. Недопитый сок тоже не забыли.
Мы вышли на старый Арбат. Мы шли неспешно по тротуару. Я возглавлял процессию. Сотоварищи следовали на шаг позади. Время от времени я останавливался, морщился, зачерпывал икру, глотал.
В такие моменты на меня взирали все: все прохожие, все пассажиры троллейбусов и вообще — все-все-все.
А мы неспешно шли дальше. Был осенний яркий праздничный день.
Прошу считать эту мою зарисовку в качестве Оды бывшего студента временам Леонида Ильича Брежнева
.
* * *
Сталин — есть возрождение и продолжение идеи самодержавия на русской земле. Именно поэтому он для нас настолько естественен.

* * *
Мой однокурсник говорил как-то:
— Трагедия Николая Второго в том, что всю свою жизнь он шаг за шагом, год за годом — неуклонно, неотвратимо — стремился к расстрелу. Принять пулю в ипатьевском подвале было главным деянием всей его жизни и единственным предназначением.

* * *
Никогда раньше не сопоставлял, а сегодня прочитал и был поражен:
Возведение на царство первого Романова — Михаила: Ипатьевский монастырь. Гибель последнего Романова-самодержца: подвал ипатьевского дома. Удивительный жуткий символ.

* * *
Война с продолжением.
Для советских историков Крымская кампания (1854–56) была, как для быка красная тряпка. Сколько говорено-переговорено, что тогдашнее поражение есть начало краха самодержавия.
А я однажды вопросился: а было ли поражение?
Крым к моменту Крымской войны — что-то вроде полуколонии. Только недавно присоединен. Места не то, чтоб дикие, но и не совсем, чтобы свои. Только недавно сюда, будто в Сибирь, еще ссылали ссыльных. Севастополь (выражаясь современным языком) — военно-морская база на дальних рубежах (Перл-Харбор). Согласно условий Парижского мира здесь следовало создать демилитаризованную зону, то есть базу в смысле базы мы потеряли, но настолько уж это было гибельно для огромной империи?
И еще я вопросился: а русско-турецкая война и освобождение Болгарии — это никак не увязывается с Крымской кампанией?
Ведь совсем другая картина получается. Да, мы потеряли базу, затем сбирались с силами и, наконец, взяли реванш. Да еще какой! Что значит потеря какой-то базы в сравнении с потерей целой страны? Где тут поражение?
А связав подобным образом, я более не вопрошался, я знал, что я найду, раскрыв справочник на странице с франко-прусской войной и «Франкфуртским мирным договором 1871 г.». По договору этому не только Германия получила Эльзас, Лотарингию и пять миллиардов франков контрибуции, но и для нас были полностью аннулированы все условия Парижского мира 1856 г.
Так что потери наших противников оказались в конечном итоге во много крат больше и больнее. И это сапоги наших союзников промаршировали по мостовым поверженной французской столицы. Так было ли поражение?

* * *
Разговариваю о Крымской войне с моим однокурсником Валерой Калякиным. Валера говорит:
«Крымская война — сильнейший толчок для всей России. Смотри: мы затопили свой парусный флот, но ведь это дало основание для развития парового флота. Союзники пришли к нам с нарезным оружием, у нас оружие — гладкоствольное. Результат — наши
Горлов и Гуниус совершенствуют винтовку Бердана, а в 1890 году появляется винтовка Мосина, которая есть классика на все времена. И наконец: война внедрила в каждого русского мысль о невозможности жить по прежним канонам. Именно Крым показал, что страну следует срочно реформировать. Отсюда все дальнейшие реформы: армейская, судебная и вообще все прочие. То есть не будь Крымской войны, не случилась бы буквально следом отмена крепостного права. Крымская война дала толчок к развитию страны на ближайшие несколько десятилетий».
Так было ли поражение?

* * *
Во время Крымской войны карты союзников были гораздо точнее наших. Отсюда выражение: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить.

* * *
Гибель Пушкина.
Произведен в камергеры посмертно.
Сейчас это звучит, пожалуй, дико, а в те времена являлось признанием заслуг. Насколько меняется смысл понятий!

* * *
Вопрос TV-шным «знатокам»: какова судьба гусей, которые спасли Рим?

* * *
Историю эту я услышал от своего отца, а тот вычиталее, вроде бы, у Горького (а где — не упомянул), но с тех пор я столько раз и стольким слушателям ее пересказал, что с ней, с историей этой, буквально сроднился. Тем более, что на мой взгляд, это не просто и не только  забавный эпизод, но история — характернейшая.
Итак, в начале века какое-то время писатель Александр Иванович Куприн жил в Балаклаве, дружил и выпивал с местными рыбаками, а те — все, как один — были греками и — все, как один — носили гордую фамилию Капитанаки (т. е. — капитаны).
И вот однажды крепко они посидели, погутарили по полной программе и ничего не придумали лучшего, как отправиться всей честной компанией на почту и отбить телеграмму следующего содержания:
«Санкт-Петербург. Зимний дворец. Императору Николаю II. 
Мы, балаклавские рыбаки Капитанаки, объявляем с сего дня Балаклаву вольной республикой, а президентом ее избираем писателя Куприна.»
Назавтра все проснулись с тяжелыми головами, со страхом в мятущихся душах и с ожиданием скорого возмездия и единственный нашли выход: загрузить свои шаланды выпивкой, провиантом и — в море. И неделю по волнам болтались, пока винище не кончилось. А дальше — назад.
Каждый шаг от причала и до съемной квартиры давался Куприну с трудом. За каждым углом мерещились жандармы, и, небось, целая засада поджидает его в дому.
Однако в прихожей не было никого. Он осторожненько заглянул в комнату: там тоже пусто. Единственный — на столе белел незначительный бумажный прямоугольник.
Телеграмма!
В волнении Куприн поднес к глазам, прищурился, прочитал:
«Балаклава. Писателю Куприну.
Господин Куприн, впредь, ежели станете выпивать, не забывайте закусывать. Император Николай II.»

* * *
Однажды на третьем курсе я сдавал экзамен по истории СССР. Экзаменатор — полковник-отставник — славился на весь институт строгостью, крутостью и постоянным стремлением к порядку и дисциплине.
Я же — юный разгильдяй, низвергатель, рушитель и вообще (!) — волосы носил гораздо ниже плеч, а по тем временам в ВУЗах длину мужской прически
на военных кафедрах определяли величиной спичечной головки. (У нас военной кафедры не было, никто за нашими прическами не следил, но полковник оставался полковником, и поэтому грядущий экзамен надвигался на меня неминуемой катастрофой.)
Войти в аудиторию я не решался никак. Я занимал и пропускал очередь. Я слонялся по коридору в разметанных чувствах, но нигде никакой соломинки не находил.
И вдруг — эврика!
Мчусь в аптеку, покупаю бинт. Однокурсницы бинтуют мне горло вместе с волосами (теперь — лишь бы никакая прядь случайно не выбилась), и в таком вот виде (голова — по стойке «смирно») я захожу на экзамен.
Билет мне попался… Помню, начеркал на листике три фразы, и засим все мои знания по данному билету были исчерпаны. А впрочем, любой другой билет был бы не лучше, ведь все предэкзаменационные дни я не столько учебник читал, сколько предвкушал и трепетал.
Наконец, мой черед отвечать. Сажусь перед экзаменатором. Глаза боюсь оторвать от трех своих фраз. Трепещу.
А тот, брови смежив, смотрит на меня внимательно и произносит жестко:
— Товарищ студент, отвечайте кратко и по существу, чтобы не утруждать больное горло.
Ну, я и ответил кратко.

* * *
Дипломатический казус.
В свою бытность кремлевским работником мой приятель М. (писатель, журналист) был однажды в составе некой делегации командирован в США. Они разъезжали по разным штатам, забирались в самую глубинку, везде изучали опыт местного самоуправления и, конечно же, банкетировали..
И вот на одном из таких банкетов поднимается мой приятель М. с рюмкой в руке, чтобы тост сказать.
(Позже он мне признавался: «У меня это давнишняя примета: уж ежели я до этого тоста добрался — значит, определенная доза принята.»)
Так и в тот раз было: поднимает мой приятель М. свою рюмку и произносит:
— Предлагаю выпить за прекрасных дам!
Переводчик переводит.
Мой приятель М. уже тянется к соседу, чтоб чокнуться, как вдруг (спиной, что ли? — но очень явственно) чувствует: непонятная внезапная тишина весь зал охватила.
Мой приятель М. по сторонам озирается: действительно (!), все сидят, не шелохнувшись, все предельно напряжены, и только на дальнем конце стола несколько женщин остервенело перешушукиваются.
— Видите ли, по нашим меркам вы сейчас допустили очень большую оплошность, — объясняет ему переводчик. — Вы, выделив женщин как бы в отдельную категорию людей, тем самым поставили под вопрос их равенство с мужчинами, то есть нанесли оскорбление их человеческому достоинству.
Мой приятель М., обескураженно, глазами лишь хлопает, затем спрашивает:
— А вот те вон там у вас кто? — и указывает на перешушукивающихся.
— Это наши феминистки, — говорит переводчик. — Они сейчас изыскивают наиболее достойный и вместе с тем достаточно дипломатичный ход, чтобы преодолеть сложившуюся ситуацию.
«Ага-ага», — кивает мой приятель М., и как раз в этот момент поднимается одна из феминисток и тоже с рюмкой в руке.
— Мы предлагаем ответный тост, — говорит феминистка. — Мы предлагаем выпить за прекрасных мужчин! — и тотчас все дружно чокаются.
Дипломатия соблюдена.

* * *
Один мой приятель (37 лет, ст. инженер Комитета «Спортлото») собрался в вечерней школе заканчивать одиннадцатый класс. Уж так у него в жизни сложилось, что школу закончить никак руки не доходили.
А в декабре в их отделе каждый писал соц. обязательства на будущий год. Начальник к каждому подходил, вникал в текст, советовал.
Моему приятелю начальник посоветовал так:
— Включи непременно и отдельным пунктом: обязуюсь успешно закончить общеобразовательную среднюю школу, сдать все выпускные экзамены и получить аттестат зрелости.
— Да вы чего! — и мой приятель на начальника ошарашенные глаза поднял. — Я ж у вас старшим инженером записан. Мне, как минимум, верхнее образование положено, и не аттестат, а диплом. Да если я такое напишу, да если кто угораздится прочитать,
это ж меня точно в должности понизят.
Вот такие были нравы.

* * *
Был жаден, но не скуп.

* * *
Спрашиваю Мамина:
— Книжка вышла. Так и называется — «Книга о скупых». Вчера видел в продаже. Не хочешь купить?
— Больно нужно! — отвечает Мамин. — Я про них и так всё знаю. Я сам скупой. А тут еще деньги трать.

* * *
Идем по улице. (Середина восьмидесятых.) Мимо проезжает «BMW».
— Вот это машина! — восклицает Мамин.
— Хотел бы такую? — спрашиваю я.
— А кто б не хотел?
— А вот если б в лотерею выиграл, что бы тогда взял: машину или деньги?
Мамин (даже не задумавшись):
— Конечно, деньги.
— Но ведь хотелось-то машину, — подначиваю я.
Мамин вздыхает мечтательно.
— А если бы опять выиграл, — не унимаюсь я, — тогда взял бы что?
Мамин останавливается.
— Ты чего ко мне привязался? — возмущается он. — Конечно, деньги бы взял. Тут даже раздумывать не о чем.

* * *
В гостинице «Метрополь» есть номер, где после переезда правительства в Москву жил Ленин.
Музей Ленина в какой-то момент хотел этот номер забрать себе, экскурсовода подготовить, водить сюда экскурсии. Но «Интурист» встал на дыбы. Номер расписан
на два с половиной года вперед (это на начало восемьдесят шестого), сдается по двести пятьдесят долларов в сутки и цену эту планируется поднять до тысячи.
Тогдашний курс на черном рынке — четыре рубля за доллар. Тогдашняя средняя зарплата по стране — около двухсот рублей в месяц. Вот и считайте, насколько капиталисты Ленина уважали.

* * *
Ода оптимизму.
(Всё те же восьмидесятые.)
Когда Промыслову (83 года, бессменный на протяжении десятилетий председатель Мосгорисполкома, т. е. мэр) объявили, что его отправляют на пенсию, тот попросил:
— Дайте мне — ну, хотя бы пяток лет еще, чтобы исправиться и себя проявить.

* * *
Антиалкогольный указ ничего положительного дать не мог — это известно из опыта всей мировой истории. Уверен, Указ этот готовился западными спецслужбами и явился первым шагом на пути к развалу страны. Задача была: подорвать у народа доверие к правительству. Задача с блеском решена.

* * *
История из первых месяцев Указа.
В некой деревне с утра приходят продавцы сельмага на работу, а дверь в винную подсобку взломана, и исчезло три ящика водки. Кинулись было звать милицию, а потом — глядь: а на прилавке деньги лежат. Копейка в копейку за весь украденный товар.

* * *
При Горбачеве в восемьдесят пятом первое повышение цен на водку. Тотчас с прилавков исчезли все дешевые лосьоны.
(Андропов, кстати, единственный, кто — за многие десятилетия первый — цены на водку снижал. Выпущенная при нем дешевая водка так в народе и называлась — «андроповка».)
В восемьдесят шестом — второе повышение. Водка теперь стоит минимум — 9.10 коп. Из продажи поисчезали все одеколоны дешевле семи рублей.
В сентябре мой отец вернулся из Кудеихи, рассказывает: водка там не покупается. Дорого мужику червонец за поллитровку платить.

* * *
1986 год. Магазин «Бытовая химия».
К кассирше подходит некто лет шестидесяти с явно испитым лицом, протягивает какую-то склянку.
— Дочка, совсем я слепой стал, — произносит некто заискивающе. — Думал, средство от комаров. Мне ж выпить надо. А тут чего-то импортное. Отравлюсь, не ровен час.
Кассирша вздыхает, принимает назад товар, возвращает деньги.
Некто стоит, не уходит, размышляет. Наконец, произносит и всё также — заискивающе:
— Дочка, показала бы, чего у тебя здесь выпить. А то совсем слепой стал. Отравлюсь, не ровен час.

* * *
Витя Андронов рассказывал (1987 г.):
— Созваниваемся с Молчановым (ведущий телепередачи «До и после полуночи»), и тот говорит: «Смотри сегодня передачу, я там такое сделаю, на что до меня никто не решался». Сажусь перед телевизором, смотрю безотрывно. В какой-то момент Молчанов достает бутылку шампанского, открывает, разливает, и все бесшабашно пьют. Это представь, сколько смелости, сколько отваги ему понадобилось, чтобы решиться на такое!

* * *
Врачебные термины:
— бормотолог,
— опохметолог.

* * *
…и вот уж вчерашнее от него счастливо сторонилось куда-то. Хотелось собраться с мыслями и хоть что-то наконец-то сказать. С каждым глотком становилось ему всё лучше, лучше и лучше настолько, что уже через час он перестал соображать хоть что-либо.

* * *
Шутка.
Когда кто-либо из знакомых (и, причем, исключительно по какому-либо делу) заходил к Бочарову, тот сразу же вел на кухню, доставал поллитровку, спрашивал заговорщицки:
— Хочешь?
— Ну, как тебе сказать… — знакомые обычно мялись. — Сейчас, в общем-то, не совсем, потому что ведь по делу… — и облизывались выразительно.
— Так, значит, хочешь? — настаивал Бочаров и теперь уже грозно.
— Да можно было бы… — звучал мечтательный ответ.
— Вот то-то! — Бочаров тогда задорно выпаливал. — Кого ни спросишь, ни один еще не отказался, все хотят! — и прятал бутылку назад.

* * *
Уже немолодая (глубоко за тридцать) и сильно некрасивая Ф. (от своей некрасоты глубоко страдающая) говорит хахалю (жеманно и с полузакрытыми глазами):
— Понюхай. Ну, как тебе этот запах?
— Охренительно, — тот отвечает и к бутылке тянется.
— А это ты мне духи дарил, — Ф. вдруг лепит, и в ее интонациях — романтическая трещинка проскальзывает. — Французские, помнишь?
— Это когда же? — удивляется хахаль.
— А давно. На 8-е Марта. Только не в сам праздник, а где-то накануне, что ли? А ты все равно пьяный был, вот и не помнишь. А флакончик такой пузатенький и синего цвета. Ты еще говорил, что в сорок рублей тебе встали… — голос у Ф. звучит теперь неуверенно, но она упрямо до конца договаривает.
— Целый сороковник? — хахаль обескуражен и, как бы машинально, наливает. — Да чтоб за такие бабки бабе подарки дарить (!) — это ж до натуральной белки допиться надо! — негодует он, выпивает, крякает, занюхивает, продолжает, но уже примирительно. — Так что поллитра с тебя. Гоняй, давай, в магазин.
Ночью хахаль храпит. Ф. — в уголку кровати — плачет, но тихонечко, чтоб не разбудить ненароком.

* * *
Радио «Маяк» (02.01.87.)
«Ассортимент продукции в последнее время значительно расширяется путем повышения ее качества».
Это как понимать?

* * *
Январь 1988г.
Объявлено о закрытии «Березок». Чеки отоваривают, чем ни попадя. После того, как в декабре чеки дошли до 2,8 руб. сейчас можно взять по 1,2 руб. (а ведь всего-то месяц прошел). В Астраханском переулке — смертоубийство. Неделю назад, чтобы войти в магазин нужно было отстоять три часа, сейчас пишутся на несколько суток вперед (в списке — четыре тысячи фамилий) и отмечаются по ночам каждые два часа (а ведь зима на дворе).
Конец февраля.
Платят по сто чеков, чтоб получить номер в очереди, гарантирующий заход в магазин в течение ближайших двух недель.

* * *
Думаю, что комедь с опалой Ельцина была срежиссирована в ЦРУ и гениально разыграна Михал Сергеичем и Борис Николаичем.
Перестройка вся вообще была величайшим спектаклем с невероятным множеством сюжетных ходов и всех возможных интриг. Смотрели мы ее взахлеб, смотрели безотрывно и себя совершенно забыв. И забыв совершенно, что бесплатных зрелищ не бывает.
Вот и платим с тех пор.
Получилось что-то вроде давешних историй:
Зимой в подземном переходе одинокому прохожему навстречу следует ослепительная девица в шубе до самых пят. Поравнявшись, девица спрашивает:
— А такое ты видел? — и распахивает шубу. А там — она вся голая.
С разинутым ртом прохожий так и застывает.
Девица опять запахивается и удаляется.
А вслед ей косолапо топают два мордоворота.
— Ну, что — видел? — спрашивают они у прохожего.
— Видел, — кивает тот.
— А ежели видел, тогда червонец гони, а то пожалеешь.

* * *
Вопрос: а смертную казнь Ельцин отменил, потому что за свою жизнь боялся?

* * *
Впервые «Mein Kampf» Гитлера был издан не где-нибудь, а у нас, в России и на русском языке (в издательстве «Недра» в 1926 г., то есть за год до немецкого издания).

* * *
После того, как Н. С. Хрущев отстучал по трибуне в ООН туфлей, появился в нашей прессе следующий комментарий («Правда» или «Известия» — не помню): «…а также это был тонкий дипломатический ход, потому что носок ботинка Никиты Сергеевича был направлен в сторону делегации Испании, что символизировало солидарность советского народа с борющимся с фашистской диктатурой испанским народом.»
Тогда же на Западе в продажу поступила игрушка: игрушечный Никита Сергеевич колошматит игрушечным башмачком по игрушечной трибуне.

* * *
В США вместе с Хрущевым ездила целая орава журналистов. Результатом их бдений стал солидный том под названием «Лицом к лицу с Америкой».
Не знаю, вошел ли сюда следующий эпизод:
В какой-то момент (и, видимо, приняв предварительно энную дозу на грудь) вздумалось Хрущеву и Кеннеди пробежаться наперегонки. Победила, естественно, молодость, но журналистам-то каково? Писать, что Хрущев подкачал — такое же невозможно! Думали, думали (ситуация казалась совершенно безнадежной, но ведь выкрутились!) и — написали:
«В забеге Никита Сергеевич занял почетное второе место, а американский президент пришел к финишу лишь предпоследним».

* * *
Лев Толстой говорил, что русской литературе не свойственна определенность жанра.

* * *
Как-то летом Лев Толстой с неким гостем прогуливались по яснополянским окрестностям. И вдруг — хлоп! — Толстой убивает комара.
— Как же так, Лев Николаевич? — говорит ему гость. — Ведь вы же сами провозгласили непротивление злу насилием!
Толстой задумался, размышлял весь день и весь вечер и только назавтра за завтраком сказал:
— Нельзя жить подробно.

* * *
Михаил Илларионович Кутузов умер в 1813 г. в возрасте шестидесяти восьми лет во время заграничного похода русской армии. Умер от рака.
Неужели, чтоб твою смерть запомнили, необходимо быть застреленным на дуэле или зарезанным в ванной?
Александр III Миротворец умер в Крыму. В его дворце все было (сознательно) настолько крохотным, узким и тесным, что носилки с телом императора невозможно было спустить по лестнице. Пришлось разбирать стену, расширять окно.

* * *
Всем задаю вопрос: мать Суворова и мать Гете были одной национальности. А какой?
И всегда получаю стандартный ответ:
«Неужели еврейки?!»
Почему обязательно еврейки?
Обе были армянками.

* * *
В году семьдесят восьмом заходим с Лавровым в книжный магазин, а художественная литература была тогда в большом дефиците, и я вдруг понакупил (то есть сразу несколько) каких-то научных книжек.
— Зачем тебе вся эта дребедень? — удивляется Лавров. — Ты ж их никогда в жизни читать не будешь!
Отвечаю, не моргнув глазом:
— Конечно, не буду. Но когда биографы станут знакомиться с моей библиотекой, их несомненно поразит широта моих интересов.

* * *
В свое время приходилось частенько слышать: социализм — это эксперимент, мы были первыми, мы шли неторенными путями.
А разве капитализм — это не эксперимент? Или: а разве творцы рабовладельческого строя шли проторенными путями?

* * *
В 1988 г. фирма OSTERMANN предлагала водку GORBATSCHOV по цене 3,68 долларов США за литр (см. их каталог, стр. 54).
Наш пострел везде поспел.

* * *
Во второй половине восьмидесятых у нас, согласно статистике, производилось по тридцать шесть килограммов бумаги на человека в год. А в США — по двести девяносто килограммов.
Но ведь самой читающей страной в мире были мы. (И сейчас я в этом нисколько не сомневаюсь.) Так что же со своей бумагой делали американцы?

* * *
Если бы история развивалась по спирали, ее можно было бы всегда и на сколько угодно лет и десятилетий вперед просчитать. (А вот высчитывать на столетья — особого ума не надо и риска ошибиться никакого нет.)

* * *
Високосное столетие.

* * *
Лозунг времен гражданской войны: «На каждого большевика — по фонарному столбу!»

* * *
В Совнаркоме, в приемной Ленина на стене висела памятка: «В случае полной неудачи надо легко смотреть на дело, не расстраиваться, начинать снова работу, как будто в первый раз».

* * *
11.03.92. — отнес в «Ремонт обуви» домашние шлепанцы.
Знамение времени?

* * *
Война. Симферополь. Оккупация.
Немцы однажды вознамерились прочесать симферопольские окраины. Отправили по разным улочкам множество группок (например: двое рядовых, сержант и русскоговорящий полицай из местных) и поставили перед ними задачу, чтоб каждый дом вывернули наизнанку.
И вот они вваливаются в дом к моей бабушке Миле, а у той как раз жил Олег — родной брат моей мамы. Олег от природы был наделен необычайными талантами, самостоятельно и в совершенстве выучил несколько языков, и от него в наследство мне в моем детстве
досталось небольшое собраннице английских, французских и немецких книг. (Но об этом когда-нибудь после.)
Оружием бряцая и топоча сапожищами, как только возможно устрашающе, немцы ввалились прямо в комнату. А в комнате, укрывшись одеялом с головой, спал Олег.
«Бабка!» — заорал полицай. — «Оружие в доме есть?!»
Бабушка Миля ответить ничего не успела, потому что из-под одеяла и на чистом немецком языке Олег отрезал:
— Какой дурак тебе скажет, что у него есть оружие. Тебе приказано искать, вот и ищи.
Сержант, услыхав родную речь и командирский тон, тотчас вытянулся во фрунт, отдал одеялу честь, засим немцы развернулись и парадным шагом промаршировали вон.

* * *
Их было пять сестер, но в Симферополе тогда жили четверо. Моя родная бабушка — мамина мама — уехала еще в тридцатых в Среднюю Азию да там и застряла до пенсии. Бабушка Миля жила на «Горке», на самой окраине, а бабушка Нина — на Пархоменко, почти в центре. От одной бабушки до другой дойти пешком можно было минут за двадцать. Правда, путь этот пролегал через старый город, по множеству переулочков, каковые  незаметно и без всякой логики переходили один в другой, крутили направо, налево. Там не было ни ровных линий, ни никакого смысла.
В детстве моя мама с братом Олегом исходили ту дорогу бессчетно и прозвали ее — «улина-кривулина-забияка».
А почему «забияка» — мама не помнит.

* * *
Севастополь оборонялся еще много месяцев, а севастопольская комендатура (вот вам пример немецкого педантизма) уже вовсю функционировала и располагалась почти в центре Симферополя в большущем дворе на улице Пархоменко, в двухэтажном жилом доме, где жила тогда моя бабушка Нина, и у нее в начале войны — моя мама.
Война. Симферополь. Оккупация.
Мама рассказывала:
— Кухня была общей. Здесь мы стряпали и стирали. Здесь же грела свой чайник комендатурская переводчица, заселившаяся через коридорчик. Чуть не каждый день заходил солдат, разносивший уголь по всем кабинетам и жилым комнатам сотрудников.
Заодно ведерко угля (и, причем, угля отменного) он оставлял и нам и при этом обязательно говорил:
«Их бин нихтс дойч. Их бин Австрия», — то есть не «Osterreich», как было тогда положено, а именно подчеркивал: «Их бин Австрия».
А другой австриец, если заставал на кухне кого из наших, тотчас извлекал из кармашка фотокарточки и принимался объяснять: «Это моя дочка. Это мой племянник. А это — кузина с мужем» и т. д. Фотокарточки эти, — говорила мама, — пришлось лично мне раз двадцать рассматривать. Но отказаться никакой возможности не было. Уж слишком был настырный.
А еще на нашей кухне грелись солдаты, патрулировавшие круглосуточно двор. Ходили они по трое, а зимой, в мороз то и дело к нам сворачивали, чтоб погреться. На кухне у нас было хорошо, тепло. Уголь-то был отменный. И вот однажды они сидят у печки, а я зачем-то мимо шла. И вдруг слышу: песню поют на немецком, а мелодия — уж слишком знакомая, а потом поняла — они пели «Интернационал».
Симферополь до войны был совсем провинциальный, нерасторопный. Изредка прозвенит трамвай с улицы или подвода прогрохочет по булыжникам, и — тишина надолго застывала.
А пришли немцы — страшные, вымуштрованные. Разговаривали громко, сплошными  командами. У них были галдящие мотоциклы, были огромные черные грузовики. Мы таких и не видывали.
Когда немцы заняли Симферополь, они мне казались непобедимой армадой. А когда довелось ближе к ним приглядеться, когда познакомилась я с этими австрийцами, когда услышала «Интернационал» на нашей кухне, я поняла: никогда им нас не победить.

* * *
Война. Симферополь. Оккупация.
Виктор (сын бабушки Мили) был однажды задержан на улице в комендантский час. За такое полагался расстрел.
Назавтра в камеру к арестованным заходит офицер, спрашивает:
— Столяры есть?
Виктор встает.
И три дня затем он ремонтировал всякую мебель. На третий день все тот же офицер вывел Виктора во двор, показал: мол, слушай и — направление показал. И Виктор услышал ружейные залпы.
— Ja, ja, — сказал офицер и перекрестился.
И еще сказал. — Скажи своей мама, пусть молится за бедного Фрица.
И — отпустил.

* * *
Во Франкфурте (июнь 95-го) всего более поразила меня набережная Майна. Так красиво звучало всегда это название: Франкфурт-на-Майне. И рисовалось что-то величественное и, несомненно, из глубины веков. А тут оказалось — черт-те чего: какие-то металлические парапетики (у нас такими тротуары от проезжей части отгораживают) и никаких гранитных
и прочих излишеств — сплошная убогость.
Однозначно могу заявить: набережная Салгира в Симферополе и круче, и главнее, и смотрится против Майна архитектурным шедевром и верхом роскоши.

* * *
А еще поразил — франкфуртский аэропорт. Это же целый город под крышей! Впечатление
такое, что строился он «навырост». Во всяком случае аэропорт Шарля де Голля в Париже или аэропорт Хитроу в Лондоне во много крат меньше и скромнее.

* * *
Неподалеку от Франкфурта — университетский городок Хайдельберг. Над ним на горе — средневековый замок. Некогда при здешнем дворе шутом служил карлик-итальянец — большой любитель выпить.
Кто бы ни спрашивал у него: «Давай, мол, выпьем?», в ответ получал: «Почему нет? Перке но?» Карлика так и прозвали: Перкено.
Однажды кто-то в шутку подсунул ему стакан с подкрашенной водой. Карлик выпил и — умер. Так гласит легенда.
Теперь в одном из помещений замка стоит маленькая статуя карлика Перкено в естественный рост. А рядом — огромная винная бочка. Огромная настолько, что сверху на ней оборудована площадка для танцев.

* * *
В пятидесятые годы бытовал термин «немецкое экономическое чудо». Тогда о нем слышали все, да и сейчас многие помнят. А вот как это чудо создавалось, рассказал мне Дмитрий Михайлович Холендро:
Послевоенная Германия лежала в руинах. Экономика — в крайней точке развала. Денег у населения не было ни на что, и любая покупка казалась непомерной и сказочной.
И вот однажды тогдашний канцлер Кондрад Аденауэр пришел в бундестаг и объявил:
«Мол, товарищи бундестагцы! Мы сегодня голосуем закон, по которому с завтрашнего дня все зарплаты в бюджетной сфере вырастают в десять раз, а все
без исключения цены — замораживаются на неопределенный срок».
И закон приняли.
Рядовые немцы (вдруг назавтра разбогатевшие) кинулись в магазины и смели абсолютно всё. Торговцы кинулись к производителям: где товары?
Промышленность заскрежетала, загрохотала, завертелась. Страна ожила.
(И, кстати, попутный эффект — бывшие бюджетники побросали базарные прилавки и охранниковские должности и вернулись к своим профессиям. Быть учителем или врачом стало опять и престижно, и хлебно.)
Однако — несколько лет спустя — вдруг наметилось новое торможение. Все понакупили всего и насытились.
И тогда следующий канцлер (фамилия его — Эхарт) пришел в бундестаг и объявил:
«Товарищи бундестагцы! Повышать дальше зарплаты — бессмысленно. Поэтому предлагаю голосовать закон, по которому все цены в стране снижаются ровно в два раза».
И закон приняли.
Благосостояние немцев за считанные годы повысилось в двадцать раз. Германское общество стало обществом потребления, и остановить или хотя бы затормозить германскую промышленность стало теперь невозможно.
Думаю, история эта досконально известна любому профессиональному экономисту, но те, кто у нас, в России, делают в последниедесятилетия макроэкономическую политику, не шибко спешат на чей-либо опыт опереться, возродить державу, дать людям достаток.
Видно, иные задачи перед ними ставят.

* * *
В Голландии ни разу до того я не бывал. Да и нигде вообще не бывал, кроме Лондона.
А во Франкфурт прилетел лишь накануне, и как бы по работе.
Мой самый романтический день в девяносто пятом году.
Во Франкфурте меня поселили в задрипанной гостинице неподалеку от ж. д. вокзала. Улица, пред моим окошком простиравшаяся, была сплошь турецкая, и каждый вечер допоздна турки о чем-то своем гомонили, и южные их, темпераментные голоса далеко окрест разлетались. Улочка перпендикулярная нашей была сплошь расцвечена красными фонарями и там — за огромными окнами и на фоне огромных кроватей восседали разнокалиберные девицы в пикантных позах и семечки скучающе лузгали. А в дополнение к картинке: лестницы, ведущие в подземный переход к вокзалу были ежеутренне усыпаны отработанными шприцами.
Демократия!
На второй мой франкфуртский день к 9.00 за мной заехал Серега Борис. Мы отправлялись в Голландию.
— Как поедем? — спросил я.
— По автобану, — пожал Серега плечами. — Другие дороги нам никак не подходят.
— А города какие-нибудь проезжать будем?
— Конечно, будем. Сначала Кельн, потом… — и еще с пяток звонких названий Серега вымолвил.
На автобане единственное ограничение — скорость не ниже шестьдесяти километров. Ехать медленнее нельзя — штрафанут.
Позавтракали мы прямо на автобане — в пристроенном здесь сбоку ресторанчике. Немецкая кухня мне понравилась: вкусно, обильно и, вроде бы, недорого. Хотя это «недорого» нашим дальнобойщикам явно не по карману.
А дальше и почти сразу заметил я высоченные заборы, из-за которых — верхушки крыш чуть вылазили.
— А где же Кельн? — спросил я с внезапным подозрением.
— Так это ж Кельн и был, — ответил Серега. — Автобан от любых населенных пунктов всегда вот такие заборы отделяют.
...Через германо-голландскую границу мы пронеслись на скорости сто тридцать километров в час. Столь знаменательное событие я собирался обязательно запечатлеть, но пока видеокамера включалась, загружалась, перещелкивалась сама с собой — граница
осталась метрах в трехстах позади.
Голландия нас встретила дождем и мельницами. То справа, то слева они из потоков воды вдруг выдвигались и смотрелись, то сказочными ладьями, то необхватными сувенирами для циклопов.
Но в то, что они настоящие — не верилось ничуть.
Потом распогодилось, и мы проехали городок Рай (пишется — Rai. Так что в раю я уже побывал), затем обогнули по кольцевой Амстердам и километрах в сорока от него приехали на некую фирму (каковой название в моей памяти давно стерлось) — это и была наша конечная цель. Затем потеряли часа полтора на пустые ожидания в приемной, затем на собственно переговорах не сговорились вообще ни о чем (ну, и шут с ними) и восвояси отправились.
А на обратном пути заехали в Амстердам, чтоб, например, пообедать. Никаких городских схем или карт у нас не было, голландский язык мы вообще не знали. В лабиринте чужих улиц наобум, по наитию и вприпрыжку разыскали центр города, умудрились сфотографироваться и на площади с Рембрандтом, и на двух-трех мостиках через каналы и даже на фоне невероятных размеров (вот такое я увидел впервые!) велосипедной стоянки.
У нас не было времени искать обменники, тем паче, что куда мы бы ни заходили (сувенирная лавчонка, ресторанчик и еще куда) — повсюду и все охотно соглашались брать дойчмарки.
— Ja, ja, — говорили нам, улыбаясь вежливо.
Вот только марки брали, будто это и не марки вовсе, а родные ихние гульдены.
— Так разница курсов процентов тридцать! — возмущался я, но голландцы в такие моменты переставали меня понимать совершенно.
Они смущенно разводили руками, кивали:
— Ja, ja, — и куда-то в сторонку уруливали.
Весь обратный путь был безнадежно бесконечен. Смеркалось, а мы — лишь до границы добрались и еще несколько часов мчались сквозь ночь по мертвому слепому автобану. Мы были измотаны, и впереди пелена километров казалась непреодолимой.
— Ты только, пожалуйста, не молчи, — повторял то и дело Серега. — Ты разговаривай, разговаривай хоть о чем-нибудь.
А я и сам уже засыпал.
Около часу ночи мы вернулись во Франкфурт.
Здесь шел дождь. (Видимо, тот, что в начале Голландии повстречался с нами, а теперь — и сюда добрался.) Улицы были пусты. Лишь кое-где на углах под мокрыми зонтиками торчали квелые проститутки.
В тот день мы проехали около тысячи четырехсот километров.

* * *
Есть в Германии Оркестр Джеймса Ласта. Очень старый оркестр. В июне семьдесят второго Джеймс Ласт выступал в Москве, в гостинице «Россия».
В те годы железный занавес в музыкальном смысле все еще наглухо был опущен, посему подобное выступление воспринималось как чудо природы.
Билет я купил на двенадцатичасовой концерт. А у меня — вот ведь незадача! — в 10.00 экзамен.
Очередь я занял одним из первых и уже в пол-одиннадцатого сидел в аудитории и кропотливо готовился, но экзаменаторша (до чего ж зараза вредная!) каждого отвечающего мурыжила минут по двадцать.
Сижу над исписанным листком с ответами и глаза от циферблата не отрываю. Время — 11.10, 11.20, 11.25. А мне до «России» — минут пятнадцать плюс билетерши, плюс место свое найти.
Наконец — моя очередь. 11.35! Подхожу к экзаменаторше, вздыхаю, говорю горестно:
— Я не готов. Когда прийти для пересдачи?
— Вот видишь… — экзаменаторша заглядывает в зачетку. — Вот видишь, Лисин, как бывает, когда в течение семестра баклуши бьют?
Стремглав я бросился вон на улицу и чуть не всю дорогу бегом бежал.
Да разве по важности своей может какой-то экзамен сравниться с Джеймсом Ластом?

* * *
Однажды отец сказал: «Жизнь — это поезд. Мы оказываемся в нем, а он — мчится. И мы покидаем его на полном ходу, а он так и мчится дальше».

* * *
Каждый народ уникален по-своему. Мы русские — народ-богоносец. Выходит — любой пьяница-подзаборник, но если русский, значит — Бога в себе несет?
А впрочем, если русского попрекнуть пьянством, любой православный ответит: «Конечно же, пьют и даже сильно, но ведь и как сильно при этом каются, а земное бытие, как известно, нам дано всего прежде для покаяния!»

* * *
Так что, даже запой, и тот — на пользу. Ведь мы не едим при этом, а значит — лечимся (и, кстати, фигуру восстанавливаем). Помню, в моем детстве была книжка — «Голодание ради здоровья».
Вот туда бы отдельной главой и включить мое это ноу-хау.

* * *
В канун Рождества (в году 97-м) прогуливались мы вчетвером по центру, и сколько бы ни попадалось на пути заведений, чуть не в каждое сворачивали и пропускали, где пивка, а где — водочки. Наконец, дошли до Красной площади, а там — Мавзолей, и постовой стоит. Серый, одинокий и против нас — совсем скучный.
Останавливаемся.
«Слушай, мужик, — говорю постовому, — подошел бы сюда, а?» «Сдурел, что ли?» — тот отвечает вежливым голосом. «А что ли, жалко подойти?» — не отстаю я. «А это еще зачем?» — спрашивает постовой, но уже заинтересованно. «Подойди, подойди», — говорю.
Подходит.
«Ты хоть знаешь, кого охранять поставлен?» — спрашиваю.
«Ну?»
«Охраняй, — говорю, — и чтобы на совесть!» — и достаю, и протягиваю ему десять долларов.
Тот их в карман, не медля, засунул и обратно на пост возвернулся вразвалочку. А я спутников своих горячим взглядом окинул и клич бросил: «Ну, что — вперед и с песнями?» — и в очередное заведение мы направились.

* * *
Как-то в декабре, т. е. канун Нового года руководство одного из крупнейших столичных универмагов издает распоряжение: «Всем директорам магазинов-арендаторов. Обеспечить на период предпраздничной и праздничной торговли обязательные скидки на весь ассортимент выставляемых товаров».
А среди прочих здесь арендаторов — магазин аудио-видео, работающий в сети одной из крупных московских фирм. Получив указивку от арендодателей директор этого магазина обращается к своему непосредственному начальству: мол, на сколько процентов будет позволено снизить цены? «А ни на сколько!» — отвечает начальство. Директор идет к руководству универмага: мол, такая вот ситуация… — и руками разводит. «А это ваши трудности», — говорят ему. — «Но если распродажу не устроите, значит, аренду не продлим».
Не знаю, сколько пришлось метаться меж двух огней, но выход в конечном итоге нашли: цены оставили прежние, но (и, причем, за одну ночь) на всех ценниках над старой ценой сверху написали цену процентов на двадцать выше и ее жирно крест-накрест перечеркнули.

* * *
А вот еще одна новогодняя история.
Вечер получился веселый.
А как еще может быть, когда тебе каких-то двадцать три, когда Новый год на носу, и к тому же деньги подвернулись (так что, за всех платил я).
 Мы небольшой компанией (человек пять) запихиваемся в такси и отправляемся за город.
По дороге устраиваем пляски в свете фар. Я пытаюсь вскарабкаться на крышу авто, чтоб с ветерком прокатиться. Наконец, прибываем к нашей конечной цели — ресторану в аэропорту Внуково.
А следует заметить, что по ночам тогда работали лишь загородные рестораны, а из них «Внуково» был — самым ближайшим.
Декабрь 1976 года.
Сидели долго, сидели до закрытия, до шести утра. На улицу вышли хорошенькие, веселые, хоть и уставшие. Перед нами огромная площадь, морозная чистая ночь, и пара-тройка скучающих носильщиков с тележками.
— Мужики, — обращаюсь к ним, — а где тут у вас такси?
— А вон! — и на другой конец площади в абсолютную темень показывают.
Поежился я, конечно. И конечно, никакого нет настроения через всю площадь тащиться. Спрашиваю:
— А на вашей тележке сколько за одно место берут?
— Рупь, — отвечает один.
— Отлично! — говорю я тогда. — Тогда вези.
— Чего везти? — удивляется носильщик. — Вещи твои где?
— Какие тут вещи! — и я бухаюсь на тележку. — Тело мое вези.
Везет. Славно так едем; да только оборачиваюсь, а сзади — приятель мой Лелик, и буквально нос в нос, да еще — ставку поднимает, чтоб меня обогнать.
— А ну-ка, обороты прибавь, — своему тоже кричу. — Два рубля получишь!
Но Лелик-подлец не отстает. Дошли мы с ним, кажется, до пятерки. Носильщики мчатся. Пар из ноздрей.
И тогда свой главный и последний аргумент я Лелику выдал:
— Вздумаешь обогнать — будешь за себя сам платить.

* * *
Литературная история.
Одна наша детективщица (ныне очень известная и раскупаемая. Назовем ее Д.) заходит как-то к своей подруге — переводчице. Давно не виделись; обе безмерно рады, болтают — не в силах остановиться. И тут переводчица говорит:
— Милая, ты ведь теперь чуть ли не главная по детективному цеху. А я так заинтригована. Так хотелось бы почитать хоть что-то, но в городе совсем не бываю, а в нашей дачной дыре книжками не торговали ни в жисть. Подарила б чего, а?
Д. пожимает плечами:
— Ну, что ты! Мне, конечно, не жалко, но ты же читать не будешь.
— Как так? — удивляется переводчица. — Мне на самом деле невозможно интересно.
— А так, что не будешь, — отвечает Д. — Это же литература для быдла.

* * *
Несколько лет назад мой приятель М. (журналист, писатель, но в тот момент сидел на совершенной мели) решил как-то настрокать детективчик: другие ведь зарабатывают на этом, а он чем хуже?
Сказано — сделано, и через некоторое время продукция была выдана на гора, и по разным издательствам отдельные главы разосланы.
Затем — звонок. М. договаривается о встрече, едет. А ему выпаливают прямо в лоб:
— Издавать вашу повесть сейчас в наши планы не входит, но хотим сделать предложение: мы вам даем сюжет, вы пишите, получаете гонорар. Но у нас два условия.
— Это какие же? — спрашивает М.
— Во-первых, писать вы должны от пяти листов в месяц.
М. вздыхает: пять листов — это больше ста машинописных страниц. Но ничего не поделаешь: семью-то кормить надо.
— А второе?
— Во-вторых, вы будете публиковаться не под своей фамилией.
В голове — сонм вопросов: чем моя фамилия не устраивает? А какой избрать псевдоним?
— Вы голову не ломайте, — говорят ему. — Издавать мы вас будем под раскрученной фамилией Фридрих Г.

* * *
Для меня до сих пор вся история с храмом Христа Спасителя — непонятна совершенно. Ведь изначально махина храма простояла не одно десятилетие. А недостроенный совершенно Дворец, кажется, дружбы народов начал тут же проваливаться. А теперь вновь обретенный храм стоит себе и, вроде бы, как ни в чем ни бывало.
Так что же было тогда, в тридцатых? Провокация? Диверсия? Саботаж?
Или же по тайному распоряжению вождя (кстати, бывшего семинариста) был создан символ великого провала, чтоб отсюда великое возрождение Церкви начать?

* * *
Как нас зомбировали.
Не могу не записать еще и такую историю. А вычитал я ее в «МК».
В разгар перестройки на экраны страны выходит фильм «Какая чудесная игра» (или что-то тому подобное). Сюжет следующий: конец сороковых. Студенческое общежитие. Жених и невеста (оба студенты, например, ГИТИСа) находят радиоприемник. И вот она зазывает однокурсников, а он прячется за занавеску и голосами известных дикторов зачитывает якобы новости. В какой-то момент ребят арестовывают. Он погибает в мрачных казематах Лубянки. Она — все глаза выплакав, пережила жениха, кажется, ненадолго. Фильм я не смотрел, сюжетно могу в чем-то ошибиться, но суть именно такова.
Фильм получил широкий общественный резонанс. Преступлениям сталинщины прощенья не было.
А история, между тем, взята из жизни. Примерно так всё и происходило. Вот только никто никого в казематах не расстреливал. Да, ребят застукали. Разбирали на студсовете. Таскали к декану, к ректору. Вопрос решался: гнать их из институтаили дать доучиться.
Ребята доучились, поженились, снискали всенародную любовь и славу, получили звания заслуженных, народных. Их имена: Алла Ларионова и Николай Рыбников.
Дай Бог каждому такую судьбу.
А деньги на подобную кинопродукцию — сами понимаете откуда брались.

* * *
Когда изготовились снести гостиницу «Москва», наобещали во всеуслышанье: мол, возродим, но краше и комфортней. А когда снесли, что-то у них не заладилось, но оправдание, как всегда, придумали: мол, открылась теперь настолько историческая перспектива, что стоит ли подобного кадавра возрождать?
Разные мнения я по этому поводу выслушал.
В основном, либо осуждающие, либо — недоуменные. И всем счастливо замечал: «А по-моему, замечательная идея, но зачем полумерами ограничиваться. До конца надо идти! Посносить надои Кремль, и Василия Блаженного, да и всё Замоскворечье! А если деньги изыщутся — надо дальше, дальше и дальше — до самого Крыма, до Черного моря, и вот тогда мы обретем такую (!) историческую перспективу, что всю планету за пояс заткнем!»

* * *
Забота о быте простых людей пронизывала советскую вертикаль власти до самого верха.
Например, рецепт «Столичной» был разработан группой ученых-химиков по личному  распоряжению Сталина: чтоб новая водка наносила — особенно наутро — как можно меньший вред здоровью строителя социализма.
А над чертежами всем памятного граненного стакана (Цена — 7 коп.) трудилась целая конструкторская шарашка. Было досконально просчитано всё: количество граней, удобный угол сужения к донышку и, конечно, объем (чтоб до ободка — ровно двести, а ежели с верхом — чтоб разом четвертинка вмещалась). И теперь каждый советский труженик мог комфортно и гордо вложить в свою руку граненное чудо, наполнить его до краев и махнуть честно, искренне и до последней капли: «За Родину! За Сталина!», а назавтра встать у станка без всяких последствий.

* * *
Канализационные люки, расположенные, в основном, на проезжей части, доставляют ныне немало проблем. А сложилось так из-за письма, полученного однажды Хрущевым:
«Дорогой Никита Сергеевич! Обращается к вам заслуженный сталевар, передовик и прочая, и прочая.
Недавно наше родное правительство наградило меня орденом. А руководство нашего комбината организовало в честь этого торжественное застолье.
Домой я шел уже затемно и не заметил, как провалился в люк, оставленный кем-то открытым. Пишу вам из больницы, где мне предстоит провести еще, как минимум, месяц. Дорогой Никита Сергеевич! Ведь по тротуарам люди ходят, так зачем же здесь люки располагать? Не правильней перенести их все на проезжую часть?»
Кто ж мог предугадать нынешнюю автоситуацию?
Тогда многополосные московские магистрали были практически свободны и, причем, круглосуточно.