В. Некипелов. 96. Тюрьма-4. Тридцать семь
ТРИДЦАТЬ СЕМЬ
Светлой памяти моей дорогой любимой мамы,
Некипеловой (Бугаевой) Евгении Петровны
Мене звуть трiдцать сiм
Н.В.Суровцева
Вот опять пенногубый разъяренный зверь
Бьет копытом в тюремную грязную дверь.
Я гляжу на карминовый номер над ней, –
изумленье мое все сильней и сильней!
Этот номер – мой рок. Навсегда, насовсем!
Я отныне – немой, я зовусь «тридцать семь».
Эти цифры повсюду со мной, надо мной,
Эти цифры теперь – Апокалипсис мой.
Где-то там, в глубине различает мой взор
Полустанок со странным названьем «Отпор».
Поезд только с маньчжурской пришел стороны
И отходит назад, в мои детские сны.
Тридцать семь… Тридцать семь… Толчея, суетня.
Давний, памятный облик апрельского дня.
Пограничники… Обыск… Таможни крыльцо…
Чье-то там на ступеньках мелькнуло лицо?
Это ж мама моя! Молодая совсем!
Ей, ровеснице века, всего тридцать семь.
Чесучовый жакет, тонкий девичий стан!
Но… не видит меня и – уходит в туман.
Я бросаюсь за ней – услыхать ее речь,
Обонять ее шелк, уловить ее свет.
Объяснить, отвернуть, заслонить, уберечь!
Я ведь старше ее на четырнадцать лет.
Обернулась! Узнала! Упала на грудь!
Наконец-то мы вместе, один у нас путь.
Мы отныне вдвоем, насовсем, на века!
Два счастливых, хоть серых, угрюмых зэка!
Глажу руки ее. Растворяюсь в них весь.
– Ах, как странно, как страшно! Скажи: это здесь?
Теплый вздох. И молчанье. И долгость минут.
– Ты ведь хочешь спросить: тут ли пули пройдут?
– Это больно? – Не спрашивай.
– Все-таки? – Нет.
– Что же дальше? – Не наше.
– Но все-таки? – Свет.
Черный луч ее кос – у моих у седин.
Утоленно в висках: я теперь – не один!
Затворюсь в темноту, и – пускай, и пускай!
В коридоре тюремном стучит вертухай.
И всю ночь, до утра, и с рассвета – весь день
Заклинают ключи: «тридцать семь, тридцать семь!»
Владимир. Тюрьма. 1980.
Свидетельство о публикации №209121300001