Когда кончаются слова

В S-ом году я был – по делам ведомства – проездом в одном уездном городишке и, застигнутый нечаянной грозой, постучался в ближайшую усадьбу, коей оказалось имение известного заводчика г-на Плясунова. Хозяин оказался дома, принял меня весьма радушно, светильники зажёг и приказал немедля подавать на стол.
– А п’покуда, – хитро блеснул он своим пенсне, – н’не желаете… м-м-м… того… для аппетиту-с?
Он немного заикался. Мне стало удивительно – как с эдаким прононсом сподобно заведовать заводом, да не одним, но тут доложили кушать подано, и г-н заводчик любезно проводил меня в столовую, сообщив, что недавно отобедал, но с удовольствием составит мне компанию. Устыдившись своих дум, я подумал – какой прекрасный человек.
Меж тем, внесли горячее.
– Вы… это… к’кушайте, голубчик, – пробасил Плясунов. – Я п’покурю… с п’позволенья… а… м-м-м… вы это… в общем… тут мало п’проезжают… м-м-м… поговорить… это… не с кем… особо… хотите историю… хотите?.. вы, я вижу, п’пишете…
Не дожидаясь моих слов, он свернул цигарку, прикурил по-лакейски от свечи и заговорил:
– М-м-м… род н’наш … в общем… это… не Бог в’весть какой… м-м-м… с’старинный…

* * *

Род Плясуновых был не Бог весть, какой старинный, но уважаемый. Прознав про какую-то особенную глину в этих землях, дед моего визави заложил здесь завод, и с тех пор плясуновский кирпич хотели все. Говорят, не обошлась без оного даже постройка нового государева дворца.
Отец Плясунова дело продолжил и даже утроил число заводов. Завещая их сыну вместе с изрядным состоянием, он наказал с честью нести доброе имя и спокойно отошёл в мир иной.
Сын к рукомеслу кирпичника не тяготел, да и времена настали другие. Не смея ослушаться отцовской воли, он посадил заместо себя грамотного непьющего управляющего, а сам стал, не мудрствуя лукаво, потихоньку проматывать капиталы, не зная толком, к чему себя приложить. Умеренно интересовался литературой – выписывал «Столичный Вестникъ» и «Слово».
Как раз сия корреспонденция и сослужила Плясунову службу сколь странную, столь и страшную.
– Э-э-э… од’днова я… м-м-м… п’прочёл в этом… м-м-м… в с’свежем «Слове»… н’некий д-р Свиягин… вот ведь упомнил… м-м-м… это… рассказик… н’названием «Шелкопряд»… это… в’вот, не сочтите за т’труд, голубчик…
Рассказик был коротенек.

Шелкопряд
Шелкопряд гусеничка махонькая, а пакостит с три короба, всё деревья изводит, что твой пожар. Правда, шёлк даёт мягкий да тонкий, лишь взять сумей. Такова тварь Божия, без сомнения, душою тонка, и не чужда пиитической лиры, так что уж повстречаете шелкопряда – кланяйтесь, хоть бы и от моего имени, да просите почитать. Почитает, конечно, никому не откажет. Только деревья портит, а так ничего.

– Ч’чёрт з’знает што, – г-н заводчик сплёвывает на пол и закуривает, почитай, третью. – А… это… т’тронуло… м-м-м…
Отложив журналец, Плясунов на всякий случай перекрестился Богородице и затеребил бороду. Чудился шелкопряд, будь он неладен. Плясунов спросил водки и напился.
А утром, протрезвев и выкушав кофию, он приказал принесть бумагу и перо, после чего отослал озадаченного слугу в город с каким-то пустяшным поручением. От греха подальше.
И начал писать.
– М-м-м… голубчик, з’знаете ж… знаете, к’как, бывает, н’нарежешься… это… и… м-м-м… с утреца г’глянь, а… э-э-э… н’ну всякое, а как оно т’так – н’не ведаешь… м-м-м… эвон и с’сейчас на т’такой же м’манер было… это… гляжу на с’свою руку, а она… выводит… м-м-м… рука м’моя, а б’будто… э-э-э…
Исписал наш заводчик пару листов несогласия своего с д-ром Свиягиным, мол, шелкопряду надлежит непременный умор, а кланяется сей дряни пускай сам д-р Свиягин, коль, видимо, никогда не знавал трудов ращения яблонек али вишни, а лишь наловчился бумагомарать страницы уважаемого московитского издания, хотя, вестимо, он, Плясунов, не Господь-Бог, и в мире чудес имеется без счёта, а посему подобный шелкопряд, верно, и живёт где-нибудь.
Оба листа Плясуновым внимательнейшим образом перечёл и сжёг в печке. И вроде улеглось, поостыло.
А чрез недельку шандарахнуло вдругорядь, да дюже – прибилась откуда-то мысля, что вдруг коровы умеют разговаривать, и разговаривают – по-своему, конечно – а нам чудится «му» да «му»? Думка хро;мая на обе ноги, но, поди ж ты – требует записи. Иначе говоря – желает свой матерьяльный портрет.
– И это… м-м-м… вишь… н’не то чудно, что мысля чудна… э-э-э… а… м-м-м… что разумею – коль н’не запишу… это… так и не… м-м-м… д’додумаю… н’не решу н’ничего… м-м-м… эдак и б’будет б’болтаться, как… э-э-э… это…
Отсель пошло-поехало. Нет-нет, да упадёт что в бедную Плясунову головушку, тот сразу за перо. Вовсе ощелкопёрился – маранье своё жечь бросил, инда грустил немножко во времена угомона неведомого сочинителя.
Минул год, за ним второй. Наш заводчик, совершенно переложив на плечи управляющего весь плясуновский кирпич, сделался известным и почётным членом редакционной коллегии журнала «Слово». Никто не понимал ни слова его кучерявой писанины, но каждый помалкивал и с умным видом обсуждал новое сочинение г-на Plyasunoff.
Сам автор же, совершенно одурев от такой пропасти образов, потихоньку превращался в какое-то химерное существо. Теперь уже ему не требовалось так уж позарез чертить на бумаге абрис новой идейки – оное достаточно было вообразить, и «проблема», как звал незваные идеи Плясунов, обретала своё решение. Бессменные писательские рабочие инструменты с лёгкой руки несостоявшегося кирпичника уходили в Лету.
Но г-н заводчик, словно в оправдание снисканного на ниве «Слова» литературного реноме, на сём не стал. Напротив, он, ничтоже сумняшеся, отправил вслед за бумагой когорты великого и могучего Глагола – устную речь. Воистину, на кой леший оно сдалось, бабье причитанье русских сказок и ночные горячечные бормотанья поэтов, кады достанет и одного только мысленного голоса? Быть по сему. Аминь.
С тех пор Плясунов, самый верный пёс собственного учения, напрочь замолк. Язык мой – враг мой, верно? Теперь уж ни один шелкопряд не ухитрился бы путаться под ногами – писания г-на заводчика, не таясь, становились чистым искусством.
Имелась и изнанка, штопанная белыми нитками и не вполне чистая. Язык Плясунова, оскоплённый и вымороженный, был теперь в силах везти в своей тележке едва лишь самое необходимое. Хозяин его этим явно не терзался, и в один прекрасный день язык смирился.
Тут б и сказочке конец, да нескоро дело делается. Принимал как-то Плясунов у себя уездного начальника г-на Троекрасова, тот возьми да выдай:
– А это… м-м-м… г-н Плясунов… э-э-э… в’ведомо ль т’тебе, что… м-м-м… в н’наших-то краях… м-м-м… это… н’нашли кою-то д’дрянь… это… то ль в земле, то ль в… м-м-м… ещё где… э-э-э… словом… это… от ентого говна… э-э-э… н’народ наш з’заикаться зачнёт с’скоро… кой-кто уже… это… м-м-м… нынче… а там и в’вроде как совсем… м-м-м… б’балакать разучимся… э-э-э… вот м’мы с т’тобой, вишь… это… в аванг’гарде… э-э-э… м-м-м… что н’называется… а т’ты мне т’тут… это… п’про шелкоп’пряда сваво…
Скоро Троекрасов притомился и отправился почивать, а Плясунов всю ночь, молча, просидел у окна. О чём он думал, знала лишь ночь да сочувственно поглядывающая на него бутылка анисовки, но ни назавтра, ни опосля далёкое стольное «Слово» боле от него ничего не получило.

* * *

Гроза выдохлась, моя одежда удивительнейшим образом просохла, и я поспешил откланяться. Хлебосольный хозяин самолично проводил меня до калитки и по старинке приподнял свою соломенную шляпу:
– М-м-м… в’вы, голубчик… это… м-м-м… к’коли в н’наших… э-э-э… местах… м-м-м… б’будете… это… т’так навед’дывайтесь н’на… э-э-э… огонёк… б’будьте милост’тивы-с…
– Э-э-э… это… неп’пременно, – обещал я ему. – Н’непременно…