Детство

Детство
– Что хранит память о детстве?
– Больше, чем о вчерашнем дне!..

Октябрь 2009 года
Улица казалась тесной, как комната при ремонте, заставленная лишней мебелью и вещами. Октябрь – самая пора листопада. И деревья, сомкнувшиеся над головой с обеих сторон улицы, знали это, и сыпали, сыпали свои жёлто-лимонные листья на довольно сухой в этот день асфальт. Их было так много, что казалось, загребая ногами, можно было намести их целые сугробы. Устойчивый и знакомый запах здешней осени ностальгически вытягивал слёзы и воспоминания из далёких уголков памяти. Многое изменилось, но память цепко хранила ориентиры детства, которые встречались на каждом шагу. Раньше, находясь на этом перекрёстке, можно было явно уловить запах дыма печного отопления немецких домов. Топили углём, чаще угольными «коксовыми» брикетами. Послевоенный Калининград всё-таки оставался Кёнигсбергом: куда ни повернись в то время – всюду развалины, ещё не заросшие после ран деревья, одинаково бедно одетые в тёмное люди и какое-то тревожное ожидание – может быть, общая неустроенность жизни. Особенно это чувствовалось, правда, тогда неосознанно, в дождливую погоду в том марте… пятьдесят третьего года.
Угол проспекта Мира и улицы Пугачёва в данный момент был нулевой точкой координат. С неё был виден двухэтажный домик бывшего детского сада, а по правую руку,  вдали – родная улица Разина.
***
Март 1953 года
В Детском саду без предупреждения «вламывался» в память противный прогорклый запах пшённой каши, хлорки и вкус рыбьего жира. Сразу тянуло и ныло в животе, где-то в районе солнечного сплетения. Позже, став взрослым, когда читал о мальчике Поле у Диккенса, с грустью представлял именно мой детский сад.

Красно-зелёный мяч подпрыгивал всё выше и выше. И, чем сильнее я лупил его об пол нашего детского сада, тем выше к потолку, он подпрыгивал. Наконец, он дорвался до такого же круглого, как и он, плафона люстры. Матово-белый плафон с перепугу сильно отшатнулся и, ударившись о потолок, брызнул мелким стеклом на всю нашу «среднюю группу». Дети радостно завизжали, затопали ногами и захлопали в ладоши. Такой салют здесь был редкостью. Вбежала, колыхая всеми частями тела, грузная и грозная Мариванна с полотенцем на плече. Она тоже захлопала толстенькими короткими голыми ручками только по своим бёдрам. Все смотрели на меня. А я стоял с перепугано-счастливыми глазами в полной тишине, что тоже было здесь большой редкостью, и ждал…  Мариванна кошачьими движениями, боясь спугнуть то ли тишину, то ли меня, пробиралась ко мне через малышню. Испуг исказил моё лицо, и я истерически заорал, поняв, что это последний миг моей «жизни и свободы». Мягкими горячими толстыми сосисочными  пальцами нянечка потянула меня за ухо в дальний угол. Притихшие дети радостно и изумлённо, и, главное, совсем без сочувствия смотрели, как я упираюсь и борюсь с этим  «Голиафом».

Успокоившись, уже минут тридцать я разглядывал трещинки на штукатурке, одновременно ковыряя в носу. От подоконника струйкой шёл холодный воздух прямо мне в переносицу. После громких, поучающих детей всего мира речей, предназначенных больше для меня, включили радио, и в мою сторону вообще уже никто не глядел. Меня забыли!.. А дети, сидя на длинных скамьях вдоль стен, стали слушать чёрную тарелку громкоговорителя. Шла музыкально-литературная композиция по какой-то сказке. И тут, как показалось, передача прервалась на полуслове. Кто-то очень низким и тревожным голосом что-то сказал, и заиграла очень печальная музыка. Хлопнула коридорная дверь и, охая, вбежала молоденькая директорша Оля. Плащ с одной руки был снят, волосы растрёпаны. Она и Мариванна обнялись и, причитая, залились слезами. Ну, наконец-то, вспомнили про меня – подумал я – и снова почувствовал себя самым несчастным. Но они не обращали на меня никакого внимания! Более того, все дети, глядя на них, тоже начинали сопеть и тереть кулачками глаза. И тут директорша Оля, видя, что ожидается полный потоп всего детского сада, всхлипывая, сказала: – Дети, умер наш вождь и учитель Сталин!..
По такому значительному случаю я был полностью оправдан и выведен из угла, и сразу присоединился к всеобщему всхлипыванию, но почему-то с радостным лицом.

Помню, как уже вечером, когда мама выводила меня из детского садика на тёмную ещё холодную от ушедшей зимы улицу, нам встречались заплаканные дяди и тёти. И мы не пошли смотреть, как обычно, витрину стоящего рядом универмага, в которой сидел мой любимый огромный плюшевый медведь, и монотонно качался из стороны в сторону часовщик, а сразу перешли на другую сторону – вот на этот угол – к улице Пугачёва.
    А сегодня был солнечный осенний день, приветствовавший меня в моём родном городе. И, как я уже говорил, здесь шёл привычный для этого времени года дождь из листьев. А на противоположной стороне проспекта – там, где ранее был универмаг – блистали широкими витринами разные магазинчики. Вывески, рекламные щиты – яркие и несуразные, спорящие друг с другом – совсем преображали невысокое здание, ещё больше понижая его «рост» в моих глазах. Я поискал взглядом у входа в магазин маленький продолговатый ящичек с зеркалом. Увы, его не было. А ведь раньше висел здесь – чудо послевоенной техники,  зеркальный «одеколонный» автомат.

***
Март 1956 года
Уже позже, учась во втором или третьем классе, мы часто возвращались домой по проспекту – более длинным путём – и приходили именно к этому «душистому» автомату. Из парикмахерской, находившейся в этом же универмаге, вываливались раскрасневшиеся от жары гордые набриолиненные мужики. Все хотели быть похожими на известных в то время американских актёров из фильмов, шедших в кинотеатре «Заря», с зачёсанными назад мокрыми от бриолина волосами. В распахнутых пальто, а часто и в распахнутых офицерских шинелях с белым шелковым шарфом, чисто выбритые, иногда подшофе, мужчины по нескольку раз бросали пятнадцать копеек в этот автомат. И он, тужась, из трубочки с цветком лотоса на конце обрызгивал «шипром» счастливые лица. Этот запах я никогда не забуду!.. Острый, как мелкие гвозди, противный и сильный, он овладевал всем близлежащим пространством.

Однажды около него появилась и застыла в восхищении молодая цыганка. Многочисленные, не первой свежести, цветные яркие юбки и кофты дополнялись в таком же количестве пластмассовыми цветными бусами и металлическими пряжками. На руках у неё вместо младенца была огромная кукла, завернутая в такое же разноцветное экзотическое, как и вся одежда, лоскутное одеяло. Поражало то, что кукла, уже тогда, могла открывать и закрывать глаза. Молодая и довольно симпатичная, что не свойственно цыганкам, она растолкала двух морских «старлеев» (старших лейтенантов) и просто потребовала от них красивой «душистой» жизни. А те, веселясь и радуясь нежданному развлечению, наменяв в универмаге кучу «пятнашек», поливали её шипром, заставляя поворачиваться по кругу. Цыганка кривлялась и хохотала, как ненормальная. Она взвизгивала и подпрыгивала, стараясь, чтобы одеколон попал не только на неё, но и на куклу. Надя-дурочка – так её стали все называть – появлялась около универмага почти каждый день. К ней привыкли, её угощали одеколоном и давали деньги. Говорят, её часто видели в порту и даже, чуть ли не на молу, в закрытом Балтийске – базе военно-морского флота. Как она туда попадала?..

Даже мы с отцом – капитаном второго ранга – без пропуска в него не проезжали. Мы (ребята с нашей улицы)часто приставали к Наде, прося покачать её куклу. Она отпихивала нас рукой, пиналась, гортанно крича, глаза её делались колючими и злыми. Но как только появлялись моряки, она преображалась – становилась улыбчивой, ласковой и немного льстивой. Она не требовала денег, не приставала погадать, хотя спрашивала часто: не рассказать ли кому о его будущем. Что её отличало от встречавшихся мне позже цыган, так это то, что она не была наглой и прилипчивой. Она дурачилась, прикидывалась глупой, но часто мы – дети – видели её внимательные глаза. Взрослые не могли этого заметить, а мы-то видели и чувствовали, что она другая, как мы говорили – «притвора». А, может быть, перед нами она – Надя-дурочка – не старалась быть «дурой»?.. 

Над нашим классом шефствовало Военно-морское училище, где служил мой отец. Курсанты часто приходили к нам в школу – помогали делать стенгазету, оформлять классную комнату к праздникам и просто ремонтировать парты. Ещё тогда я понял, что военно-морской флот – это элита вооружённых сил. Не может быть расхлябанного военного офицера флота. Это – нонсенс! Тогда, конечно, я не знал этого слова. Флот – это отдельная тема и когда-нибудь я расскажу о моих детских впечатлениях о флоте, включая историю о попытке побега в нахимовское училище. Так вот, однажды Костя – курсант и наш шеф – водя языком по нижней губе и старательно рисуя заголовок классной газеты, говорит: – Вчера в развалинах дома, совсем недалеко отсюда, мы поймали цыганку-шпионку!.. 

От удивления мы чуть не попадали на пол:  – Цыганку?! Надю-дурочку?!..
А случилось это так. Нагулявшись в увольнении, они возвращались в училище. Прохладная ранняя весна – март и газировка, выпитая в праздничном объёме, жестоко требовали срочно забежать в какое-то прикрытое место. Развалины дома оказались, как нельзя, кстати. Костин друг, ещё не приступив к делу, увидел в дверном проёме разбитой комнаты согнувшуюся женщину. Она сидела на каком-то ящике, а перед ней на другом – лежала раскрытая кукла. От куклы тянулся вверх провод-антенна. Женщина была в наушниках и работала на ключе. Из-за наушников она не слышала, как подошли курсанты.
– Как она кричала, дралась и кусалась! – с восхищением говорил Константин.
– Мы только успели вывести её из развалин, как к нам подбежал военный патруль!..

Уже потом мы с гордостью говорили друзьям о том, что были знакомы с иностранной шпионкой. А кто-то привирал, что она даже давала ему подержать куклу-рацию. Ох, и тяжёлая же была кукла!..

***
Июль-август 1957 года.
По диагонали через перекрёсток от бывшего универмага там, где теперь стоит огромный дом, на пригорке был сквер. В конце его, ближе к улице Ермака и трамвайному повороту, прямо напротив входа в парк "Калинина" рос огромный столетний каштан. Его раскидистые ветви – такие, как у дерева в фильме «Весёлые ребята» – могли спрятать дюжину таких мальчишек, как мы. Из-за него мы часто опаздывали в школу на Комсомольской и домой из школы. Одному лазить на него было не интересно. А вот двоим, троим – самое то! А летом, когда уже почти созревали в его свечках колючие плоды, мы имели большой запас «боевых» зарядов. Все девчонки с улицы Красная, проходившие ниже по проспекту, подвергались нашему «артобстрелу». Мы не старались сделать им больно – мы пытались удивить и привлечь их внимание. Поэтому «снаряды» разрывались рядом с ними, разбрасывая колючие половинки в разные стороны, а «ядра-каштаны» катились по тротуару, переливаясь сочно-коричневой корочкой.

Как-то нам показалось, что наша точка обстрела не слишком высоко расположена. И мы, перебежав на угол проспектов Мира и Победы, полезли в разбитую кирху на территории парка. Тогда мы ещё не знали, что эта кирха носила название «Кирха памяти королевы Луизы» – жены прусского короля Фридриха Вильгельма III. Для нас это была просто разбитая кирха. Главное, что башня была целая и очень высокая. День был солнечным. А в солнечные дни у мальчишек страх отсутствует напрочь. Именно в такие дни мы лазили по могилам немецкого кладбища в парке за речкой или по остроконечным стенам фортов, или пробирались в подземелье Королевского замка, пытаясь отыскать янтарную комнату.

Вот в такой же день мы устремились в разбитую кирху через высоченные острые окна. Битый кирпич, торчащая железная арматура и сумрак немного охладили наши головы. В разбитую крышу виднелось небо, и внутри было всё видно, только как-то чуть таинственно по диагонали всего зала проходил луч от солнца, высвечивая угол под башней. Конечно, мы направились в сторону башни.  Почти под ней, справа, возвышалось место, которое тогда было признано нами, как место для королевского трона. Среди битого кирпича ангелы из белого мрамора по бокам трона оставались целыми, чистыми и прекрасными. Мы стояли, разинув рот, и не могли понять: почему они были такими ярко-белыми, ведь на них не падали лучи света из разбитой крыши. Наверное, прекрасное коснулось нас впервые. Мы стояли и молчали довольно долго, пока Сашка не заорал: – Ну что? Лезем наверх, что ли?!..

Хотя внешне сама башня была целой, внутри почти всё было разбито снарядами. Лестница наверх держалась «на честном слове», а в промежутках от неё оставались одни перила без ступенек. В одном месте нам пришлось прикрутить какой-то проволокой длинную обгорелую доску. С огромным трудом и постоянным риском сорваться с высоты 3-4 этажа мы добрались до часового механизма. В циферблате часов была полуоткрытая дверка. Ее размер позволял пролезть мальчишеской голове, плечу и одной руке.
Уже позже, когда я как-то стоял у ворот парка со своей двоюродной сестрой, я спросил её: помнит ли она, какое время показывали часы?.. Нет, она не обращала на них  никакого внимания. И тогда я  с гордостью сказал, что на часах на 5 минут больше, чем было раньше…   (Продолжение следует)
         
  ***