Дирижер

      Снежинки падали на раскрытые страницы книги, Петр смахивал их, оставляя чуть заметные мокрые разводы на бумаге, сосредоточенно перебегая взглядом по строчкам, напряженно сжимая губы. Приближаясь к нему, я ощущала едва уловимый теплый запах его тела, а может быть духов, который вносил в окружающее пространство, пахнущее холодом и зимой – воспоминания о солнечном лете. Вязаная шапочка на голове и раскрытая толстая книга в руках делали его похожим на монаха, который вышел из храма, осознав, что смысл в окружающем нужно искать, не уходя от мира, не ища уединения. На страницах он словно выискивал этот смысл, чтобы затем дать ему толкование. Кудрявые черные волосы были убраны в хвост, отдельные пряди спадали на лицо, шею обвивал уютный старый шарф, свисающий поверх серой куртки.
      Он поднял глаза, и что-то сказал, взмахнув рукой. Оркестр моей души в ту же секунду заиграл, отреагировав на его жест, как на движение дирижерской палочки.
      И весь двор: деревья, дома, скамьи, качели словно прислушались к его словам, все внимание окружающего устремилось к нему. Действия Петра вносили в мир торжественность и спокойствие.
      Я медленно ступала по поребрику, наигранно разводя руки, хватаясь за невидимые нити, словно удерживая равновесие. Сделав опору на правую ногу, я наклонилась в ласточку.
      Здесь было мало машин, много деревьев, снег хлопьями падал с неба, в воздухе парила музыка Чайковского, усиливающаяся с порывами ветра, исполняемая оркестром моей души, который подчинялся дирижеру, размахивающему палочкой.  Снежинки падали с хрустальным звоном, и приземлялись на мои пушистые варежки, после чего таяли, превращаясь в воду, впитанную в шерсть.
      Он говорил, и его тихий голос сопровождал мелодию, объясняя ее суть, значение того, что хотел до нас донести Петр Ильич.
На дереве сидел нахохлившийся воробей, и чирикал, сливаясь с его голосом и оркестром моей души.
      Гармония усиливалась воспоминаниями о том, как Петр играл на пианино, опустив лицо к клавишам, разомкнув губы, глядя на быстро перебегающие пальцы, под которыми рождались звуки, которые он видел или хотел увидеть. Он просил их взять с собой вслед за музыкой, которая переполняла его. В черно-белую атмосферу врезались резкие отрывистые ноты, которые застревали во времени, в делении циферблата, опустошая мысли, впитывая в себя все лишнее, оставляя сознание чистым, высвобождая в нем место для музыки. И в этот момент я мысленно чертила перед собой такие же резкие линии, и энергия, переполняющая Петра, под действием которой он вошел в комнату, и даже не сбросив куртку, заиграл – начала переполнять меня. И мое тело задрожало в такой же лихорадочной эйфории, как и его пальцы, до того момента как он опустил их на первый аккорд.
      А держа в руках скрипку, и опуская на ее струны смычек, он созерцал, как от этого прикосновения рождается цыганская мелодия. А когда он играл на трубе - то звук растягивался, и музыка, такая же теплая как запах его тела, нависала в воздухе огромными мыльными пузырями, на которых играли блики света радужных музыкальных эмоций, и отбрасывали красное отражение на лицо Петра, от которого он немного щурил глаза и сдвигал брови.
      Такие же, как блики гирлянды, обтягивающей экран в кинотеатре, на котором возникали изображения резких линий, вводивших в транс, а затем мелькали фигуры японцев. И сидя на первом ряду, казалось что изображение вот вот навалится на нас, опрокинув сюжетную линию старого фильма.
      Петр закинул конец обмотанного шарфа за спину, а  правую ногу на левое колено. Хотелось запустить ладонь в его волосы, распрямляя вдохновение творца, ввитое в кудри черных волос. А так же взять край его шарфа, прислонить к лицу, ноздрями втянуть запах и уют, раскрывая историю человека, так часто носившего его: о том где, с кем, когда и при каких обстоятельствах он бывал. Внимательно рассмотреть рисунок клетчатых брюк, проводя пальцем по ноге, разбирая в этих контурах мысли их обладателя, одновременно изучая насколько плотно ткань соприкасается с телом.
      Он свободно коснулся моего плеча, ничем не маскируя это движение, облокотился на перегородку кресел, и продолжительно посмотрел на меня, улыбаясь. Мне хотелось снять кожаный пиджак, чтобы по возможности устранить препятствия для ощущений, но в зале было холодно. Высокие трепетные голоса японцев и темнота зала усиливали волнение, его лицо находилось в нескольких сантиметрах от моего, хотелось повернуть голову и встретиться с ним в поцелуе, но я видела этого человека в первый раз. Он мог не понять такой порыв. А потому, я не сводила взгляд с экрана, на котором мелькали японцы, с узкими, как женские щелки глазами.
      А он смотрел на мое освященное лицо, словно гусар, подсевший на балу к невинной барышне, чтобы внимательней изучить родинку на ее щеке.  А я, держа в напряжении каждый мускул, на который был направлен его взор, представляла как он раздвигает стенки моего тела, доставляя в первую секунду жалящую боль, а затем горячее удовольствие как семидесятиградусный абсент, обжигающий горло, а затем уводящий в волшебный головокружительный мир.
      После кино он провожал меня, и я рассказывала ему о себе. При легком раскачивании шага мы снова соприкасались друг с другом, и в этот момент моя речь сбивалась, дирижер выдерживал волнительную паузу, и оркестр с придыханием вновь начинал играть.
      А потом он обнял меня за талию, а я ничуть не возмутилась, не сопротивлялась, а наоборот дала ему понять насколько мне это понравилось, прямо взглянув ему в глаза.
      И понравилось не только это, а еще то, что он говорит и как. Его профиль, улыбка губ, которую мне хотелось поймать в поцелуе и слизнуть как мед. Кудрявые волосы, которые я мечтала распрямить, извлекая вдохновение из завитков, и на несколько секунд задержать в пальцах. И особенно нравился взгляд, столкнувшись с которым я переставала видеть перед собой человека, а только бесконечное черное пространство, в котором распределялась моя душа, расщепляя тело, высвобождаясь из него как из кокона, а затем исчезала. В этих глазах радость и грусть были смешаны в одну странную, восхитительно - сумасшедшую эмоцию, яркую, насыщенную как музыка Прокофьева. А еще нравились брови, служившие вратами в этот мир, своей выразительностью усиливающие мимику лица.
      И я могла бы быть ему другом: согреваться в январскую стужу запахом его тела и духов, вспоминая солнечное лето. Делать ласточку, ступая на поребрик, наигранно разводя руки, словно удерживая равновесие. Слушать музыку Чайковского, парящую в небе, тихий голос, сопровождающий мелодию, и гармонично сливающееся чириканье воробья. Ловить снежинки, падающие с хрустальным звоном в пушистые варежки.
А иногда слушать, как Петр играет на пианино, опустив лицо к клавишам, разомкнув губы, глядя на быстро перебегающие пальцы, под которыми рождаются звуки. Слушать как он играет на трубе, и при этом смотреть ему в глаза, прищуренные от красного отражения, отбрасываемого бликами света радужных музыкальных эмоций.
      И я могла бы принадлежать ему как девушка: Подойти сзади и обнять, когда он опустит смычек на струны скрипки, чтобы через его плече увидеть порождение цыганской мелодии.
      Запускать ладонь в волосы, извлекая вдохновение творца, ввитое в кудри черных волос, и на несколько секунд удерживать в пальцах. Опускать лицо в шарф, ноздрями втягивая запах и уют, раскрывать историю человека так часто носившего его. Рассматривать рисунок клетчатых брюк, проводя пальцем по ноге, разбирая в этих контурах мысли их обладателя, одновременно изучая насколько плотно ткань соприкасается с телом.
      А если в кино он коснется моего плеча, и его лицо окажется в нескольких сантиметрах от моего - повернуть голову, поймать улыбку в поцелуе и слизнуть как мед. А потом, возвращаясь пешком из кино домой - обхватить его за плече, когда он обнимет меня за талию.
Ощущать как он соединяется со мной, доставляя жалящую боль, а затем горячее удовольствие, и в этот момент столкнуться взглядом, и больше не видеть перед собой человека, а только бесконечное черное пространство, в котором теряется и исчезает душа.
      Но он не хотел быть мне другом, и не хотел быть парнем.
Он отменял встречи, не извинялся за длительные опоздания. А однажды попросил меня оставить его в покое, и никак не контактировать с ним, но спустя некоторое время он вновь, как ни в чем не бывало, появился в моей жизни.
      В своих речах он не толковал суть окружающего, и не объяснял, что хочет до нас донести в своей музыке Петр Ильич. Нет… Он лишь призывал меня лечь с ним в постель, и предоставить три отверстия его воле. И мне было бы не жаль сделать это - слизывать сперму, а не мед с его губ. Но мне было жаль, что ему плевать для какого оркестра дирижировать.
      Не мало изысканных пальцев распрямляли его кудри, отчего вдохновение творца в них потеряло первосданность. И опустив лицо в его шарф, я вдохнула помимо теплого запаха его тела – сладкий запах женских духов, принадлежащий другим девушкам. Шарф раскрывал историю человека, так часто носившего его, после чего у меня не оставалось вопросов о том где, с кем, когда и при каких обстоятельствах бывал его хозяин. А, проведя пальцем по рисунку клетчатых брюк - я изучила его мысли и, прочитав их до середины - меня уже слабо волновало насколько плотно ткань соприкасается с телом.
А когда он взял меня за талию, то я слушала музыку, которая замерла в волнительной паузе, но знала, что он лишь мысленно досадует  на то, что я не зову его домой.
      И, пожалуй, следовало бы, сбросить его ладонь с талии, отвернуться и уйти… Но ведь музыка замолкнет, ее исполнители опустят инструменты. А другой дирижер не сможет управлять оркестром умело, и музыка будет уже совсем не та, которую хочется слышать. А потому, я вычеркнула из телефонной книжки один за другим номера тех, кто не мог его заменить.
      Я могла бы приезжать к нему время от времени, или приглашать к себе. И на вопрос посторонних: «Встречаешься ли ты с кем-нибудь?» он бы отвечал: «Да». А на следующий вопрос: «То есть у тебя есть девушка?» говорил бы: «У меня нет девушки, мы просто встречаемся».
Так в чем разница между «есть девушка» и «просто встречаемся»?
Он звонил бы мне и писал, лишь почувствов необходимость справить свою половую нужду. И приехав к нему для этого, я бы уезжала от него «никем». Оплеванной, униженной, с болью в душе, которая открылась ему вместе с телом.
      Ведь сходясь со мной так близко, а точнее – ближе уже невозможно – он забывал бы о таких формальностях как просто поздравить меня с днем рождения. А устроив у себя дома вечеринку «для самых близких» - он не включал бы меня в список приглашенных. Ведь я ему не девушка. Мы просто встречаемся.
      Конечно же, отношения бывают разные, можно чувствовать друг к другу симпатию, совместно проводя время в постели, но при этом не желать ничего большего, кроме таких встреч.
Не ревновать, не быть ничем связанными, не загражусь себя разговорами, звонками, общением. Наверное, все вышеперечисленное – это обязательства, от которых так старательно уходят люди, желающие оставаться свободными.
      Но как я хочу быть обязана.… Звонить, писать, говорить, принадлежать. Ведь когда человек нравится – эти вещи не воспринимаются как обязательства. А еще никогда не слышать таких фраз как: «Завтра у меня  день рождение, который я буду праздновать с друзьями, поэтому мы не сможем увидеться. Приезжай послезавтра! ».
Когда парень говорит такое девушке, то это значит, что он относится к ней как к унитазу в туалете, через который можно справлять свою нужду.
Хотя кто-то назвал бы это отношениями. Не мне их судить…
Но люди, которые предлагают такие отношения – не видят в другом человеке ничего, кроме объекта для секса. И берут только крошечную часть от того, что можно взять. Только люди со скудным мышлением способны взять лишь скудный кусок.
      Но мне не верится, что таким мышлением обладает человек, который читает книги так, словно ищет толкование всему окружающему. Играет на пианино так, что в черно-белую атмосферу врезаются резкие отрывистые ноты, которые застревают во времени, в делении циферблата, опустошая мысли, впитывая в себя все лишнее, оставляя сознание чистым, и высвобождая в нем место для музыки. Который способен видеть, как рождается цыганская мелодия от соприкосновения смычка со струнами скрипки. И прищуривает глаза, сдвигая брови, когда отражение блика света радужных эмоций падает на его лицо.
      И не верится что взгляд, столкнувшись с которым я перестаю видеть перед собой человека, а только бесконечное черное пространство, в котором теряется и исчезает душа – всего лишь призывает лечь с ним в постель, предоставив 3 отверстия его воле.
И думая об этом мне хочется спросить его - почему ему нужно так мало? Неужели он не видит во мне главное?
      Но может быть ему не нравится во мне главное… Он хочет взять лишь крошечную часть, и не прикасаться к остальному. Либо не может предложить большее. А это значит, что не нужно делать ласточку и разводить руки в сторону, пытаясь удержать равновесие -  не существует невидимых нитей, за которые можно ухватиться, а, следовательно, можно не удержаться,  и упасть на асфальт. Не стоит ловить в варежки снежинки, которые с хрустальным звоном падают с неба. В воздухе больше не будет звучать музыка Чайковского. Оркестр должен замолчать. Потому что дирижер сломал палочку, и отбросил ее в сторону…