Шуба от Сократа

Один профессор Московского университета (Царство ему Небесное, хороший был человек: поставил мне пятерку по античной литературе) всю жизнь преподавал древнегреческий язык. А в Грецию попал только в старости. Приехал профессор в Афины, вышел на Синтагму (это по-тамошнему Площадь Конституции) и давай с греками говорить по-древнегречески: как, дескать, живете? а помните, мол, как там у вашего Гомера в «Илиаде»?.. и т.п.
Он, конечно, смутно догадывался, что за две с половиной тысячи лет кое-что в Греции изменилось, но не ожидал, что настолько. И был, кстати, прав. Честно говоря, мало что изменилось в Греции за две с половиной тысячи лет.
И всё же. Вообразите для сравнения: подходит к вам на Тверском бульваре этакий шотландец в клетчатой миди и вежливо говорит: «Сори. Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начати старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича! О’кей?»
Что вы ему ответите? «Йес, паки и паки…»? Или: «Ибо понеже житие мое…»? Ни черта вы ему путного не ответите. Греки профессору тоже ничего не ответили. Пожали плечами и пошли лопать свои цацики.
Так вот «житие мое», пса смердящего, сложилось так, что я древнегреческий язык всё-таки учил. Немного, но – учил. И диалоги Платона читал, и этого… как его… Плутарха, и Аристотеля, и Гомера проходил и всяких там Софоклов… Даже кое-что затвердил из греческого. «Какос», например, как сейчас помню, значит плохой. А «калос» – наоборот – хороший. Ну и так далее.
Это было в университете.
А потом, во времена тотального перестроечного какоса, в подпольном видеопрокате пошла «Греческая смоковница». Помните? Фильм вообще-то – наикакосейший. Если честно, я саму эту Дуньку со всеми её (сомнительного, кстати, качества) архитектурными излишествами как-то и не разглядел, настолько был увлечен пейзажами: небом, морем, скалами. Всё хотелось этой наглой голяшке крикнуть: «Брысь, шалава, не загораживай мне своим распутным сидалищем божественного заката на мысе Сунион!»
А потом ещё, помню, посмотрел «Царя Эдипа» Пазолини. Боже ж ты мой! Вот она – Греция! Прекрасная, рыжевато-красная каменистая степь под васильковым, звенящим от зноя небом. А по степи носится невидимый, но очень решительный Эдип со своим комплексом. Хочу в Грецию.
Да, Эдип Эдипом, но в Афины мы с супругой впервые поехали совсем недавно. За шубой. Ей, разумеется, а не мне. Я не граф и не пахан, шуб не ношу. Я ношу китайские хунвейбинские пуховики и турецкие комиссарские кожанки. Но про Турцию с Китаем как-нибудь потом. Дам надо вперёд пропускать.
Я очень люблю Афины. Несмотря на то, что Афины – это гигантская сковородка, на которой всё лето жарят что-то типа старых покрышек. На солярке. Афины находятся в низине. Края низины – горы Эгалеос и Гимет. Очень красивые, настоящие греческие горы, особенно если смотреть на них со снижающего самолета, а не из сковородочного сизовато-голубого смога.
В июле-августе в Афинах дышится так, как будто взатяжку куришь «Беломор» в стоградусной сауне.
Если подниматься куда-нибудь вверх, к небу (а в Греции, если идешь вверх, хоть по лестнице из полуподвального сортира, - всё равно идешь к небу), например, если подниматься к Акрополю или шагать по узеньким улочкам Плаки, жара такая же, только уже без «Беломора».
Хорошо доползти до Парфенона. Сидеть, потеть, как от тройного аспирина, смотреть на колышущиеся алые маки, растущие прямо из щелей в мраморе. Вокруг звучит самурайская речь. Хочется рецины и сувлаков. Громко ржёт какой-то надувной американец. Пот течет по позвоночнику прямёхонько в шорты. Вот она, Эллада.
В самих Афинах, конечно, жарковато. Но бывает и хуже.
Каир – это стапятидесятиградусная парилка, приделанная к выхлопной трубе КамАЗа.
Бангкок – русская баня, в которой доброжелательные малорослые косые банщики поддают помоями и жарят рыбу прямо на полк;. Вариантов много. Афинский – не самый страшный. В Афинах жить всё-таки можно, даже летом.
Отель у нас был хороший. Где-то недалеко от «Омонии», Площади Согласия. В первое же утро, когда мы спустились к рисепшену, к нам подошел симпатичный грек, очень похожий на коренного крымского татарина и спросил на чистейшем русском языке с едва уловимыми вахтанговскими модуляциями, какие были у Симонова в «Принцессе Турандот»:
- Вам насчет шубки?
- Ну… - ответил я.
Трудно, очень трудно, читатель, описать это наше «ну». Да вы, небось, и сами его слышали. Такое «ну» обычно говорила шпана с Мазутного проезда, улицы моего детства. «Ну» произносится так.
Предположим, прохожий вас спросил: «Не подскажешь, винный здесь есть?» Сначала надо поставить ногу вперед. Руки в карманах. На прохожего не смотреть. Не видеть его в упор. Слегка покачивая головой и туловищем в такт неслышному блатному ритму, осматривать не торопясь всё вокруг, кроме прохожего. Дескать, эх, и испортил же ты мне пейзаж, орёлик… Потом, сильно наклонившись, как бы очень-очень опасаясь попасть себе на ноги, сплюнуть. Но не далеко, а строго вертикально вниз. Едва разжимая губы. Сплюнуть так, как будто ты мечтал сплюнуть уже год, но никак не удавалось. Лицо должно выражать нечеловеческую озабоченность насчет какой-то очень глубокой криминальной проблемы, которую так некстати помешал тебе решить прохожий своим фрайерским вопросом. Ещё раз оглядеть окрестности и словно бы случайно туманным взглядом увидеть прохожего. В измученно-озабоченных глазах должно быть написано: «Это что ещё за бишкекское чувырло?..» Потом надо наклонить голову вперёд, долго-долго качать ей, глядя на свой недавний харчок, и, наконец, опять же, не смотря на собеседника, устало сказать:
- Ну…
Что-то типа «ннэ» или «ннууэ». Вроде того: «Есть винный, ну и чо дальше?..» Мол, «я с тобой, долгоносиком карманным, конечно же ж, тут базарю, но всё равно же ж ты потный шнырь, а я в законе».
Я замечал, что очень многие наши люди за границей, те, которые там в первый-второй раз, с иностранцами говорят примерно так. С достоинством опытного щипача с Мазутки, причем люди вполне мирные: инженеры, там, программисты…
- Ннуэ…
- Извольте, - улыбнулся крымский грек (ясно, что такое инфернальное «ну» он, гад, слышит не в первый раз). – Самые дешёвые шубки. Очень качественные. Лучше не найдете. Суперскидки. Специально для русских.
«Суперскидки специально для русских» прозвучало как «большая панама для совкового дерева». Я внутренне слегка закипел. За границей вообще мне всё время кажется, что меня надувают именно потому, что я русский. Если меня надувает на две-три сотни родной гаишник, я ему, конечно, внутренне желаю чего-нибудь типа почечуя, цыпок или энуреза, но никакой шекспировской трагедии не чувствую. А вот если какой-нибудь испанский задохлик пытается слупить с меня хотя бы одну лишнюю песету, я закипаю, как чайник, и начинаю шипеть, как майская гадюка. Меня, жителя одной шестой части суши!.. Убью.
И здесь всегда на помощь приходит моя жена. Лола. Если надо что-нибудь покупать, с кем-нибудь торговаться и т.п. – от меня толку нет. Одно рычание, красная морда и мечущиеся по ней желваки. И тогда я внутренним голосом говорю: «Лола, фас!» И моя прекрасная и спокойная, как Парфенон, жена делает техничный коммерческий фас. Невозмутимый, как Эгейское море, гармоничный, как классический портик, и непобедимый, как скульптура Нике, богине победы.
- Пошли, - сказала жена.
Грек обрадовался. (О, наивный крымский эллин!)
- Меня зовут Сократ, - сказал грек. – Я крымский грек.
Я саркастически процедил:
- И Платон у вас, может, имеется? У крымских греков…
- Целых два. У меня тесть Платон. И брат троюродный – тоже Платон, - лениво отвечал Сократ.
- А теща? – тревожно спросил я.
- Федра. Тётя Федра. Она хорошая, добрая.
(Да, знаем мы этих добрых, читали… У вас, небось, и тётя Горгона тоже добрая…)
Мы пересекли Омонию, завернули за угол и вошли в небольшой магазинчик. На входе было написано по-русски: Магазин «Итака» (Шубы. Сократ и К°).
- Одиссей! – закричал Сократ. – Одиссе-е-ей! Ты куда делся?! А ну-ка сюда живо! Клиенты пришли.
Из-под ряда шуб вынырнул испуганный розовощекий подросток с полуоткрытым ртом и пакетом чипсов «Эстрелла».
- Дрясьть! – сказал Одиссей, хрустнул чипсами, и ещё больше покраснел.
- Позови Платона, - строго сказал Сократ Одиссею. – И скажи Калипсо, чтобы кофейку сварила. Вам кофе?.. – это нам.
- Кофе…
- А мне фрапе. Понял? Аристотель дома?
- Угу, - сказал Одиссей. – Телик зырит.
- Я ему сейчас позырю, быстро его сюда, лоботряса…
- Ага, ща, - сказал Одиссей и, хрустя чипсами, нырнул под шубы.
- А Аристотель – это кто? – спросил я.
- Племянник двоюродный. Сын брата моего, Эзопа. Лентяй страшный, - нехотя ответил Сократ. – Вам какую шубу-то? Выбирайте. Вон их сколько. Волк, песец, кролик… Ну, кролик – это, конечно, ерунда… Шиншилла вон классная есть… Как насчет ондатры?.. Норка – первый сорт… А к кунице вы как относитесь?..
Через пять часов магазин «Итака» (Шубы. Сократ и К°) представлял собой, пожалуй, самое оживленное место в окрестностях площади Омонии, а может быть, и во всех Афинах.
На столах, стульях, на полу барочными грудами возлежали шубы. Натуральные и крашеные, длинные и короткие, цельные и кусковые. Пахло пушниной, и этот имперский дух напоминал запах свежевзрезанного астраханского арбуза. Под вентилятором, словно снег под взлетающим вертолетом, ленивыми волнами переливалось лазоревое море голубого песца. Тут же ало-зелеными мыслящими водорослями колыхалась крашеная норка. Бурые утёсы горностаев гордо покоились на столах. На подоконнике уставшей от утонченного разврата гетерой раскинулась жемчужная шиншилла.
Одиссей с Аристотелем, розовые и влажные, бильярдными шарами беззвучно носились с шубами по залу. Чипсы, правда, они из рук не выпускали, и, как мыши, воровато хрустели ими из-под шуб. Аристотель явно халтурил: больше хрустел, чем бегал. А Одиссей – молодец, старательный парнюга.
Над архипелагом мехов, как Колосс Родосский над Кикладами, возвышалась моя неумолимая супруга. Вокруг неё толпилась вся местная мифологическая тусовка: Калипсо –жена Сократа, Деметра – жена Эзопа, Федра – тёща Сократа и жена Платона-старшего, сам тесть Платон, лысый молчун. Затем: Артемида – старшая сестра Одиссея, еще какой-то нетрезвый Еврипид в ярко-жёлтых подтяжках, чей-то деверь, но чей, не помню. Из соседнего магазина шуб прибежал некто Аристофан, очень похожий на Чичикова, со своей сомнительного качества нутрией, которой почему-то не оказалось у Сократа. По телефону то и дело названивал, живо интересуясь ходом дел, ещё один торговец пушниной с Синтагмы по имени Писистрат. Писистрат, как выяснилось, был одесским греком и, как заправский морячок, нажимал на котика и нерпу, потому что «они, суки, ноские, как я не знаю що, клянусь Г;мером»
Я, Сократ и Платон-младший сидели за столом и, давно уже не обращая внимания на весь этот пушистый античный бардак, пили горькую рецину, пахнущую смолой, морем, пиратами и ещё чем-то неясным, от чего хотелось рыдать, как дитя. Бутылок восемь мы уже уделали.
- Скажи мне, Сократ, - говорил я. – В чём мсы-смы-сыл твоей греческой жизни?..
- В шубах, - твердо сказал Сократ и агрессивно икнул.
- А как же Истина?! – ужаснулся я. – Истина как же, Сократушка?!.
- В шубах! – стукнул по столу Сократ.
- В шубах! – как шакал из «Маугли», подтявкнул пьяный Платон, промахнувшись локтём мимо стола
- Во дают! – воскликнул я. – А ещё греки называются! Шубы, шубы!.. А жизнь-то уходит, понимаете вы это, сократики хреновы! Вам что Гераклит сказал?!. А?! Это ещё до тебя, до Сократа было… Что он сказал?.. В одну лужу нельзя с одного перепою упасть дважды… Вот что он сказал. Ты Гераклита знаешь?
Сократ поднял на меня мглистые глаза:
- Гераклит? Это ювелир, что ли, с Панепистимиу?.. Так он, вроде, ещё в Крыму зашился… Ты к нему, Вова, не ходи. У него жемчуг лажовый… Ты лучше к этому… к Софоклу сходи… Это мой кореш. Я тебя отведу, Вова. Он тебе, Вова, скидку сделает.
- К Фа-со-со-клу иди, - поддакивает окончательно нарезавшийся Платон, стараясь попасть шаткой струёй рецины в рюмку.
- Ну, греки!!! Ну, Эллада, ёлкин бублик!..
Ещё через два часа Платон спал. Мы с Сократом сидели за столом напротив друг друга. Между нами лежала наконец-то выбранная моей женой шуба, а поверх шубы, как перестрелка шел сократический диалог:
- Две, - говорил Сократ.
- Одна, - говорил я.
- Одна девятьсот пятьдесят, - говорил Сократ.
- Одна, - говорил я.
- Ты меня, Вова, уважаешь?
- Да, Сократ. Но всё равно одна. Истина дороже.
- Одна девятьсот двадцать пять, клянусь Зевсом.
- Это кто?
- Шурин. Майками торгует. Магазин «Олимп». Я тебя к нему отведу. Он тебе скидку сделает.
- Одна.
- Правильно, Вова, одна. Но ещё – девятьсот двадцать. Для ровного счета.
- Одна. Так ровней.
- Вот гад какой! Одна девятьсот пятнадцать.
- Не мельчи. Ты грек или не грек?.. Всё равно одна. У меня прадеда трижды раскулачивали. Одна – и кирдык петрович.
Ещё через час Сократ плакал и орал то ли на меня, то ли на шубу:
- Ты ещё когда-нибудь у самог; Сократа шубу покупал?! А?! Представляешь, приедешь в Москву, тебя спросят: «У кого шубу покупал?» А ты: «У Сократа». Они ж сдохнут. Одна семьсот сорок.
- А ты когда-нибудь Ленину с Путиным шубу продавал? Спросит тебя завтра Зевс: «Кому шубу продал?» А ты ему: «Вове… Ленину». Он же повесится от зависти на своем Олимпе. Одна, блин!..
- Так Ленин умер ведь… - встревожился Сократ.
- А то Сократ твой не умер… Вы тут, если разобраться, вообще все трупаки мифологические. А Ленин живее всех живых, понял?.. И Клара Цеткин тоже…
- Ну, не знаю, не знаю… - затосковал Сократ.
- Я знаю, Сократ, что ты ни черта не знаешь. Читал на первом курсе. Зато я знаю. Не хочешь Ленину, продай Путину. Зевс тогда от зависти вообще с Олимпа спрыгнет. Одна.
Шубу купили за тысячу пятьдесят пять. Енота. Хорошая шубейка, ноская… К Зевсу с Софоклом мы не ходили, хотя Сократ у нас в номере весь телефон оборвал. Ещё всё к какому-то Фемистоклу звал насчет посуды. Говорил: скидка будет. Не пошли. Прожили мы в Афинах ещё неделю. Хорошо отдохнули. Пару раз встречали на улице Одиссея. Одиссей все хрустел чипсами, краснел и говорил: «Дрясьть». Хороший, вежливый, работящий паренёк. Калос, одним словом. Не то, что Аристотель. Какос несчастный.
А шуба оказалась хорошая. Почти не лезет. Надо было две брать. Про запас.