На остатнюю красоту

Бабка Анохина сидела на стуле у сарая и плакала.
Или у неё слезились глаза?
Через дорогу было не разглядеть.
Началась жара, и Таня-милицонериха вывезла её из города, потому что милиционер сказал: «Хочу на даче пожить». Министерство Внутренних дел меняло облик, и здорового, как бык, милиционера выперли на пенсию. «Домик надо подремонтировать», - задумался милиционер. «А маму, куда?» - спросила Таня. Милиционер пожал плечами, и маму взяли с собой. Мама была полуходячая после инсульта, а домик – сарай, в котором помещались две койки да крохотный обеденный столик. «В машине поспишь, - сказала Таня. – Говорила тебе: строй дачу, строй. Нормальную, чтобы всем было место!»
К сараю из-за клубники было не подъехать.
- Я на себе её попру?
- Я попру, - обиделась Таня. – Моя ноша – я и попру.
И потащила бабку, как раненного бойца, к сараю.
Та переступала вялыми ногами, но, в основном, висела на Тане плетью.
- Сволочь, - сказали на милиционера наблюдавшие за скорбной процессией соседки, а одна не выдержала, крикнула:
- Таня, погоди, подсоблю!
Бабку свалили на постель мешком и побежали разгружать вещи. Она заплакала. Она всё время плакала, пока дочь не видит. Волновать Таню бабка Анохина не хотела: год назад у дочери нашли рак, и всё вырезали. Тогда бабку Анохину и вдарило. «Мне бы за тобой ходить, а ты, больная, за мной ходишь», - печалилась она.

Больше других бабка ненавидела милиционера: мыслила, из-за него Таня слегла. Нынче говорят: «Где-то так». Милиционер – даром, что пузат – всю жизнь был бабником. Оттого и дачу не любил: женщины в околотке подобрались замужние и что называется – порядочные. Если у какой и заводилась передняя мысль, то воплощать её сподручнее было в городе – тут-то всё на виду. Была, впрочем, одна любительница, но дачные ухажёры, наглядевшись на её выкрутасы, опасались с ней связываться. Четырёх мужиков обобрала – и выставила. Первый ей – дом построил, второй – вагонкой обшил, третий – баню соорудил. Какой след оставил четвёртый, неизвестно. Поговаривали, он лишился городской квартиры. С такими талантами станется.

В солнечную погоду Таня приставляла к сараю стул и выволакивала мать погреться. Бабка смотрела на огород – картошку, клубнику, затянутые плёнкой огурцы – и плакала. Глазами-то она всё бы поделала, но приходилось сидеть на стуле, как попугай, и смотреть на мир со стороны. Со стороны он был прекрасен. По зелёному дёрну ползали блестящие жуки, порхали бабочки, божьи коровки, медлительные гусеницы совершали свой ежедневный променад - грызли Танину розу, посаженную когда всё ещё было слава богу. Бабка стеснялась  радоваться – в её положении! Она смотрела на мир светлым прощальным взглядом, думала: «Какой там – рай! Где? И будет ли? И зачем другой, когда этот – перед глазами?» Пышные сосны пахли смолой и молодыми иголками, трепетала на ветру тонкая берёзовая кора, горели шиповники, рябины, блестела, будто покрытая лаком, смородина, кудрявилась настурция. Даже ёжики – и те прибегали по утрам к кухонным объедкам, аккуратно прибранным Таней под верстак. Бабка качалась на стуле, кивала головой: «Хорошо!» - хотя хорошего было чуть.

- Не упадёт она у тебя? – спрашивали Таню соседки.
- Не должна…
- Щас столик принесу! – махнула через забор Эля, соседка справа. – У меня старый есть, - и бабка Анохина стала сидеть «с руками», чему очень радовалась. Теперь она могла помогать: перебирать малину и прочие ягоды, чистить картошку, и я даже видела, как она улыбается, глядя на остатнюю красоту…

Голый по пояс милиционер, поигрывая татуировками, бродил по участку с топором, тюкая им то в одном, то в другом месте. «Что ты делаешь-то? – спрашивали окрестные мужики. – Может, помочь?» Тот отмалчивался. «Чудило», - резюмировал Коля, непросыхающий Элин муж, вставляя букву «м» вместо благообразной «ч». Выходило в самый раз.
- Второй сарай городит, - пригляделся Филиппыч – сосед слева. – Помнишь, как он сосну-то пилил?

Как пилил, помнили все. Даже я.

Дело было лет двадцать назад. Дачи только дали, и ещё никто никого не знал. Соседи слонялись по шести соткам, не зная, с чего начать, за что ухватиться. И тут милиционер полез на сосну. Лезет – и ветки ножовкой спиливает. Причём, по-умному: ниже себя. Сосна высокая, широкая - шишкинская. «Я извиняюсь, - вежливо спросил, выйдя на дорогу, Филиппыч. – Как вы спускаться будете?» Милиционер обернулся – и натурально позеленел. «Ё! – присоединился к Филиппычу Коля. - Надо стремянку». «Не достанет», - философски заметил мужик с параллельной улицы. Толпа собиралась. Милиционер дёрнулся, поставил ногу на обрубок – она соскользнула. Поставил на второй – тот же результат. Отпиливал-то он добросовестно – в ствол. «Вы ножовку бросьте!», - посоветовали снизу. Бросил – и сидит, как медведь. Бугай здоровый. «Ну что, - почесали мужики затылки, - у кого брезент есть?» «У меня!» - вылез вперёд дед Фисташкин. Бабы охнули, догадавшись о перспективе. Соседи ощупали брезент, одобрили качество и, переглянувшись, двинулись под сосну. «Прыгайте!» - восемь человек вцепились в фисташкинский брезент, упёрлись, стиснули зубы. Милиционер сидел, как прикованный. «Прыгайте! Раз-два-три!» - улица напряжённо всматривалась ввысь. «Панда китайская», - проблеял чей-то дурашливый голос, все засмеялись. «Да прыгай ты, ёж твою в корень! – гаркнул Коля. – Щас уйдём на хер!» И милиционер рухнул вниз, как переспелая груша. «Вы чего, я извиняюсь, их спиливали? – спросил, когда всё мало-мальски улеглось, Филиппыч у милиционера. – Ветки-то?» «Затеняют», - пожал плечами милиционер и отошёл вглубь участка – он был тогда начальником и не баловал мужиков разговорами. С тех пор, однако, его сторонились: одно слово – чудило.

- Времянку бы нормальную поставил, а то колотит, не пойми, что!
- Жену с тёщей в курятник посадил!– соседи повозмущались и разошлись.
Жить и в самом деле было негде, а тут ещё дожди. Таня привезла из города масляный радиатор. Так они спасались от сырости. В дождь бабка Анохина торчала из крохотного оконца. Она была в платочке и меховой безрукавке. Смотрела на мокрую траву, вытирала глаза.
Я тоже плакала – и смотрела в окно.
Так мы глядели друг на друга, пока не выглянуло солнце.

Милиционер решил развеяться и убыл в город. Таня, оставив бабку на попечение соседей, помчалась следом, но не за мужем – она давно махнула на него рукой – а к дочери. Высокая, крупная – вся в папу – девка, проболтавшись до двадцати пяти, вышла замуж за простого электрика. И съехала к нему на Гражданку. В двухкомнатной квартире, кроме электрика, жила его полоумная тётка, которая в минуту просветления взяла с племянника и Таниной дочери слово «доглядеть её» в обмен на квартиру. В специнтернат ей не хотелось. Молодые взялись «доглядывать». Тётка реально куролесила: отказывалась есть, резала простыни, разговаривала во сне и, что самое неприятное, гадила по-большому не в унитаз, а где придётся. Ко времени моего рассказа у пары родилась девочка – Танина внучка, – которая вынужденно сидела с родителями в городе: от тётки было не отъехать. Таня решила: «Будет со мной спать – поместимся», - и помчалась к дочери с твёрдым намерением перетащить девочку в сарай. Ребёнок всё лето без воздуха! О себе – не думала, откладывая положенное в июле обследование на осень. Ей хотелось помочь дочери.

- Леночку тебе привезла. Всё веселее, - виновато сказала она матери.

Бабка Анохина сидела теперь «со скатертью» - шаткий столик обили клеёнкой с фруктами. За ним ели, пили чай, и даже соседи, приходившие к Тане, подсаживались к столику, чтобы поболтать об урожае. В частности, об огурцах, которые «плохо шли». Бабка с охотой вступала в дискуссии: «У вас не закручиваются? У нас что-то закручиваться стали».
Человек везде обживается.
Леночкин приезд бабка не одобрила:
- Тебе теперь за двумя ходить, - пригорюнилась она.
- Что за ней ходить, мама! Она сама вон – бегает, - слукавила Таня, не показывая, как ей тяжело.
Бледненькой белобрысой Леночке было четыре, и она не бегала. Медленно бродила по участку, застывала в кустах, садилась в траву, разглядывая букашек и поднося Тане то кузнечика, то божью коровку. Её стали привечать. Соседи кричали: «Лена, иди к нам, у нас качели!» Или: «Таня, пусть Лена в песочницу приходит!» Спать они ложились рано. Половина десятого, а в сарайчике – смотришь - уже занавеска задёрнута. И просыпались рано – Леночка ждала ёжика и кружила вокруг верстака в надежде, что он появится. Местный ёж тем временем переселился к нам. Видя, что ребёнок мается, мы подкараулили его у колодца, отловили. Сунули в корзинку и принесли толстый игольчатый комок – ёж на дачных харчах разожрался – Леночке. Она села перед ним на корточки и просидела до обеда. Разговаривала, совала травинки, приносила молоко в блюдечке, яблоки. Играла, как с куклой.
Прабабушки Лена побаивалась. Та была с ней неласкова: скажет два слова – и замолчит. Освоившейся с дачным житьём девочке хотелось поделиться детскими «историями».
- А Надя Павлова в садике не спит, - тихо сказала она, подобравшись к столику.
Бабка качнулась – и ничего не ответила.
- И Саша не спит. Только глаза закрывает, а сам – не спит.
- А ты спишь?
- Сплю!
- А как же ты видишь, что они не спят? – поджала губы бабка Анохина.
Леночка открыла рот и, тихо пятясь, спряталась за сарайчик.

Лето перекатило за июль. На дачах зацвели флоксы с ноготками. Поспели малина, смородина, потемнел и налился крыжовник. Утренники стали холодные - росистые. День разогревался к полудню. До него было зябко. «Как там Леночка?» - спрашивали, беспокоясь, соседи, видя, как нехотя уступает прохлада, и неяркое солнце скользит по верхушкам так и не спиленных сосен.
Про бабку – забыли. Ребёнок – важнее. Люди уходят, когда с ними перестают разговаривать – о чём говорить, когда всё переговорено? – потом замечать, и досадовать, случайно заметив: «Эта-то жива ещё!? Надо же». «Бабка всё сидит?» - спросит, зевая с похмелья, сосед и, не дождавшись ответа, примется за дела.
То ли старушка почувствовала общее настроение, неласковую перемену и равнодушие, то ли дело в осени, которая, как известно, время конца, только она всё реже выползала «за столик», и как ни звала её Таня, отмахивалась: «Я полежу». Тане было не до разговоров: стирка, готовка, варенье, которое, не смотря на бедственное обустройство, хотелось сварить, огурцы. Анохина почти не показывалась в окошке – как-то её не было целых три дня, и я подумала, что её отправили на зимние квартиры.
- Бабушка ваша где? – спросила я у Тани, она устало отмахнулась:
- Приболела. Придётся переезжать. Хотелось август добыть – из-за Леночки…

Назавтра к домику подкатил милиционер, погрузил в багажник скарб – подушки, одеяла, радиатор, сваренное варенье, банки с огурцами. Помог Тане дотащить до машины старуху – соседи закивали: «Молодец». «Не совсем идиот», - одобрила Эля милиционера. Леночка прыгнула на сиденье - на спине у неё болтался синий рюкзачок, с которым она приехала в жарком июле – автомобиль тронулся и покатил через дачи к шоссе. Одинокий столик, покрытый клеёнкой с фруктами, остался у сарайчика. «Стул-то забыли! – Эля шагнула на милицейский участок. – На веранду поставлю – намокнет».
Скоро забыли и про Таню с Леночкой.
Пошла черника, за ней – грибы, брусника, за которой ездили «на холмы», и народ кинулся запасать. Делал он это истово, уматываясь до того, что не было сил подняться и раздеться. Вернувшиеся из леса грибники подолгу сидели на лавках, вытянув ноги. Медленно чистили подберёзовики, белые, липкие маслята, лисички, негромко вспоминая: «Этот я у развилки нашел»…
У меня ныло сердце. Предчувствие беды – своей и общей, даже вселенской, когда земное и небесное раскалывается, рассыпается, оборачиваясь вместо белого – чёрным и наоборот, не давало уснуть. Ночью я смотрела на звёзды и окно Таниного сарайчика. Утром – на опиленную милиционером сосну. Она была прекрасна, как весь живой тёплый мир, медленно засыпающий в зиму. Придёт весна – его видимое и никем не замечаемое в обыденности дней воскресение – и он заколышется, зазеленеет, зацветёт иван-чаем, обрастёт лохматым чубушником, сиренью. Новые ёжики забегают у теплиц и сарайчиков. Зашуршат в валежнике полёвки. Вырастут новые грибы. Новые русские бабки – Тани, Лены – усядутся у нищих сарайчиков, глядя слезящимися глазами на остатнюю красоту…

- Мать-то у Тани померла, слышала? – крикнула мне Эля через дорогу.
Что мне слышать? Я – знала…