2. Сбить любой ценой

Роман-версия


Ч А С Т Ь   В Т О Р А Я


26


Все было как в знаменитой страшилке: в черном-пречерном небе, над черной-пречерной землей, человек в черном высотном комбинезоне и черных перчатках вел черный-пречерный самолет... Все лицо его, кроме глаз, было закрыто черными патрубками и ремнями, но и на глазах его были большие черные очки...

Он был в полете уже четвертый час.

Закинув утомленные руки за голову, он безмятежно смотрел вперед за остекление кабины и на легкие самостоятельные покачивания маленького черного штурвала.

Самолет одолевал пространство, повинуясь сложной умной механике автопилота, выдерживая строгую прямую между Смоленском и столицей страны, с вызывающей наглостью поправ все писаные и неписаные земные и небесные законы.

Суверенитет чужого государства, международные обязательства, элементарная мораль, запрещающая любому незнакомцу без санкции хозяев проникать в их жилища – то есть совершать преступление, за которые на родине пилота разрешалось стрелять без предупреждения и даже убивать на месте незваных гостей, – все эти людские установления были отброшены за ненадобностью: пилоту было дано задание, и он его выполнял.

Он знал, что таких полетов в мирное время в глубокий тыл противника до него никто и никогда не совершал, что если он выполнит его – это задание станет последним в его послужном списке, он сможет, если захочет, навсегда оставить свою опасную службу и жизнь его будет безбедной до конца дней.

Впрочем, полет мог оказаться последним и по другой причине.

Потому что в случае отказа двигателя или системы управления он был обязан, нажав особую кнопку, запрятанную под специальной заглушкой, чуть уколоть себя короткой толстой иголкой – желательно в шею или щеку над раструбом кислородного прибора.

Не позднее, чем через пять секунд, солнце тихо и безболезненно угасло бы для него навсегда, а еще через минуту сработало бы устройство, приведенное в действие нажатием кнопки и самолет разнесло бы на мельчайшие частицы взрывным устройством, не оставляющим следов.

Потому что самолет этот был рожден невидимым черным демоном неба, способным пролетать громадные расстояния на невероятных высотах, и должен был оставаться им для всего мира как можно дольше.

Вполне возможно, его давно обнаружили и "вели" русские радарные станции, но пилот лишь надменно усмехался под кислородной маской.

Он знал, что если его и наблюдали, то этот бесстрастный полет в глубоком тылу всех зон ответственности вражеской противовоздушной обороны мог вызвать на земле только корчи бессильной ярости и бессмысленные проклятия.

Еще нигде и ни у кого в мире не имелось средств уничтожения таких воздушных целей.



Чуть теплились циферблаты приборов...

И смотреть на них пилоту было приятно и уютно. Чувство абсолютной защищенности и неуязвимости доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие и отбрасывало мысли о смерти. Тем более в день великого юбилея его великой свободной страны.

То, что первый полет приурочили именно к этому дню, носило равно издевательский и символический характер – и в этом неслучайном совпадении явственно ощущалось характерное язвительное чувство юмора того пожилого джентльмена с трубкой, который напутствовал его, посылая в этот полет.

Он взглянул на хронометры, легко произвел текущий штурманский расчет.

До цели осталось семнадцать-восемнадцать минут и он включил основное оборудование: остронаправленную антенну приводного радиокомпаса, который должен был вывести прямо на цель.

Солнце уходило в сияющие слои облаков, а на огромной высоте под аспидно-черным ночным небом было еще непривычно и необъяснимо светло, как в хирургической операционной с черными стенами и потолком.



 27



В июле на широте и долготе Москвы ночь приходит много позднее и внизу на земле, там, где раскинулся огромный город, еще стояли теплые мглистые сумерки...

День был будний, среда, но народу на улицах в центре города было еще много: трудящиеся отдыхали после рабочего дня. Девушки в широких юбках и молодые люди в теннисках и брюках-клеш прогуливались и смеялись в тени деревьев Тверского бульвара. Милиционеры в белоснежных кителях и портупеях через плечо вели наружное патрулирование на своих участках и, козырнув, делали гражданам замечания, если те кидали окурки мимо больших урн, покрашенных серебряной краской.

Старушки и старички не спешили в свои коммуналки и, сидя у фонтана в знаменитом скверике напротив Большого театра, судачили о том и сем, осторожно обсуждая невероятные перемены во всем, всюду и везде. Тут же примостились студенты в стареньких куртках с отложными воротниками и насмешливо рассматривали кучку "стиляг" в коротких узеньких брючках и клетчатых рубашках навыпуск – выражение лиц у тех было нездешнее, "заграничное" и они усиленно подчеркивали это как только могли...

И никто, ни один человек даже представить не мог, какая паника в эти самые минуты охватила великое множество серьезнейших учреждений, так или иначе ответственных за неприкосновенность небесных сфер и жизненную безопасность этого города.



На ноги были подняты тысячи людей в военной форме и в штатском, но толком никто ничего не знал, механически исполняя бесчисленные инструкции, приводимые в действие сигналом общей тревоги под грифом "три нуля".

Неизвестный самолет вошел в особую зону особого контроля, держа курс на центр столицы. Это было даже не "ЧП", это было нечто куда более страшное, непредставимое, позорное, ломающее все тактические схемы защиты Москвы от нападения с воздуха.

Отчаянные крики, взаимоисключающие приказы и распоряжения в телефонные трубки, обугленные нервы, самоубийственная кутерьма всевозможных предложений, одно нелепей и бессмысленней другого...



А город жил, гулял, дышал, сплетничал.

Галина Уланова, переодевшись для выступления, исполняла перед собравшимися в посольском особняке короткую коронную сценку из "Жизели" Адана, когда в скверике у Большого театра вдруг появился невысокий подвыпивший человечек с тяжелой хозяйственной сумкой, из которой торчали какие-то инструменты, мотки проволоки и надкушенный батон хлеба.

Он был в благодушнейшем настроении, и пару раз извинившись, спросил у сидящих на скамьях вокруг фонтана, который час. Ему было на вид лет пятьдесят, обычный подгулявший пьянчужка-пролетарий, ласково озирающий вечерний город, шумящий фонтан, стайку стиляг, "Победы", "ЗИМы" и "Москвичи" бегущие по Моховой мимо Малого театра и "Метрополя".

Посидев некоторое время в умильном созерцании, он вновь с подчеркнутой хмельной вежливостью осведомился у сидящих рядом студентов о времени, как будто это было теперь для него важнейшим вопросом существования.

В эту самую минуту с другой стороны в известный сквер на площади Свердлова вошли несколько подтянутых молодых мужчин, причем двое из них вдруг почему-то тоже захмелели и, громко переговариваясь, неспешно двинулись враскачку в направлении скамьи, где расположился пьяненький со своей сумкой, а еще трое или четверо начали медленно приближаться к той же скамье сзади, справа и слева, постепенно сжимая круг.

Но пьяненький как будто и не видел их. Все так же улыбаясь своим мыслям, он вдруг полез в свою сумку, наклонился, порылся в ней и достал початую бутылочку "Московской особой".

Извлек, поглядел на свет и уж поднес было к губам блеснувшее горлышко, но отхлебывать почему-то не стал.

С неправдоподобной, невероятной для пьяного ловкостью, словно перевернувшись в воздухе, перескочил через спинку скамейки, умелым финтом обошел двух молодых людей, попытавшихся преградить ему путь, перескочил через чугунную загородку и в мгновение ока оказался за рулем новенькой "Победы" с работающим мотором.

Машина рванула с места и на глазах у оторопевших преследователей махнула на Пушкинскую и скрылась из виду.

Отчаянно матерясь, молодые люди рассыпались по площади и сошлись вновь у скамьи, где вот только что сидел тот, кого они пытались захватить с поличным и упустили как разнесчастные любители-простофили.

– Под трибунал пойдете! – дрожа от яростного возбуждения, крикнул один из тех, что прикидывались пьяными.

Остальные молчали и даже в сумраке вечера было заметно, что все они побелели от ужаса.

А многоопытные граждане мгновенно, шестым чувством определив, кто эти жилистые юноши, какого рода-племени и занятий, с привычной, усвоенной годами поспешностью кинулись врассыпную, и несколько ближних скамеек в одну минуту опустели.



Все так же шумел фонтан... Старший из молодых людей, тот, что грозил трибуналом, торопливо сунулся в оставленную тем странным пьяным хозяйственную сумку.

– А-а-а, черт! Ну конечно! Теперь всем нам хана, растяпам!

На дне сумки, под клещами-молотками, мотками провода и батоном за тринадцать пятьдесят оказался небольшой увесистый ящичек вроде лампового вольтметра, от которого к ближайшим кустам тянулась тоненькая медная проволочка, не более двух метров длиной.

Приборчик был заграничный, с иностранными буквами, и на его панели мерно мигала оранжевая неоновая лампочка.

– Передатчик! – отчаянно вскрикнул старший группы захвата. – Не успели – обдурил он нас!

А лампочка все подмигивала раз за разом.

– У-у!.. – старший в отчаянии оборвал проводок антенны. Он все никак не мог найти рычажка выключателя и, чтоб прервать мигание этого насмешливого огненного сердечка, с силой шарахнул нехороший приборчик о скамью.

Лампочка погасла.

Но было уже поздно! Поздно!

Через считанные минуты к скверу у Большого театра подкатил и резко осадил небольшой военный фургон – передвижной пеленгатор.

Из него повыскакивали люди в военной форме и, стуча сапогами по аллее, присыпанной кирпичной крошкой, кинулись туда, где стояли растерянные незадачливые ловцы маленького пьянчужки.

И при виде этих, бегущих, старший группы окинул тоскливым глазом все, до чего мог дотянуться взгляд: темно-синее небо, колонны Большого, квадригу коней над его фронтоном и весело бросил остальным:

– Ладно, ребята, пока!

Быстро метнулся за густой куст давно облетевшей сирени, остановился во мгле, порывисто достал из кармана пистолет "ТТ", вскинул флажок предохранителя, прижал дуло к виску и выстрелил.



Пилот неизвестного сверхвысотного самолета нажал кнопку на черной рогулине штурвала и отключил систему автоуправления.

Теперь все зависело от точности его рук, от верной настройки прибора, который должен был по сигналу с земли притянуть его как магнитом к нужной точке земного пространства и вывести прямо на цель – к самому центру великого древнего города, который он видел лишь на картинках и в кино, и в котором ему не суждено было никогда оказаться впоследствии.

Под ним было двадцать три километра бездны, двадцать три километра черного мрака, из которого вдруг выступило и забрезжило багрово-оранжевое сияние – освещенный огнями вечерний город, который весь, от края до края, больше тридцати километров в поперечнике с юга на север и с запада на восток, лежал перед глазами, похожий не то на горсть углей догорающего костра, не то на включенную электроплитку.

Это смещение цветов обычных бело-желтых электрических огней происходило оттого, что сквозь толщу воздушных слоев к нему доходили ввысь лишь оранжевые и красные лучи спектра – все остальные поглощало пространство.

И это было странно, жутко. В таком небывалом образе города ему чудилось что-то сатанинское, словно летел он над кратером действующего вулкана или над окном в преисподнюю.

Он глянул на хронометр и включил сверхчуткий радиокомпас.

И тотчас, буквально через минуту-полторы, уловив направляющий импульс, стрелка прибора указала курс – 93°40'.

Сигнал наземного корректировщика наведения – короткие частые импульсы передатчика-радиомаяка не подвели. Пилот вышел прямо на центр, на то пугающее грозное место, откуда, как он знал, исходила главная опасность миру и которое там, на земле, обычно принято было называть "священным сердцем нашей великой Родины".

На земле же отчаяние достигло наивысшей точки. Кто-то отдал дурацкий приказ, и по небу забегали, заметались нелепые голубые световые столбы десятков прожекторов.

А в районе Кунцева и на Ленинских горах, там, где выстроились за глухими заборами неприступные правительственные особняки, вдруг ни с того ни с сего, к великому изумлению горожан, загрохотали в небо замаскированные зенитные батареи, призванные разгонять и не подпускать бомбардировщики к местам обитания властителей страны.

А пилот, знать не зная, что по нему ведется этот нелепый огонь наобум, нажал несколько кнопок и рычажков на приборной доске. В днище черного самолета раскрылись небольшие люки и из них на землю уставились вниз холодные линзы инфракрасных стереофотоаппаратов.

Нагретый солнцем город еще излучал тепло... еще горячи были железные крыши, асфальт и брусчатка Красной площади... тепловые лучи испускали капоты бегущих машин, электролампочки, тела прохожих... И все это входило и оставалось в частицах эмульсии особых пленок в фотокамерах самолета-невидимки.



28



Всю жизнь он любил посмеяться, позубоскалить, любил подтрунивать и насмешничать. Но самому показаться смешным, да еще и перед разными тут... капиталистами – ему было невмоготу – даже в голову такое не приходило.

Он и правда ощущал себя плотью от плоти народной и в самом деле не отделял собственной чести и достоинства от престижа своей страны.

И теперь, когда он достиг вершины и стал в ней первым человеком, вожаком-победителем своей цековской кремлевской ватаги, неуважение к самому себе приравнивал к неуважению к стране, а всякое пренебрежение к ведомому им государству – считал плевком себе в лицо.

Он вообще легко распалялся по поводу и без повода, а отходил долго и обидчиков своих помнил долго и не прощал, не спускал никому и никогда. Тут давала себя знать школа Усатого, его железная выучка – все-таки недаром пестовали больше сорока лет в его, сталинской партии.

Но чтобы вот такое, да вот так, да с этакой наглой подлянкой... чтоб не кого-нибудь, а его сделали ходячим посмешищем на глазах у всех, у всего мира...

Он умел многое читать по глазам и только теперь, кажется, раскумекал, что значил хитренький вороватый блеск в узких глазках посла Чарльза Болена! Только теперь, похоже, сообразил, какой сюрприз устроили себе на праздник все эти гладкие прохвосты – и Айк, и этот их... длинный Аллен, коновод цэрэушников.

Или даже сам посол ни сном, ни духом не ведал?..

И что за самолет такой взялся? Неужто бывают такие? Ах, мерзавцы!

И в то же время, кляня и матеря столь ненавидимое им империалистическое отребье, он, помимо воли, как всегда, думал о других своих врагах, не менее грозных, тем более, что все они были тут, рядышком, и опасаться их требовалось куда больше, чем тех, за Одером и за океаном.

И уж кому-кому, а этим-то, своим, верить нельзя было и вот на столечко, на полмизинца. Это он по себе знал – как-никак все на одну складку, из одной купели.



Лишь теперь, оказавшись за столом в длинном кабинете Ночного Хозяина, у его заветной "вертушки" с гербом на диске, он в полной мере смог понять его вечную злобную подозрительность.

Постоянно доносили – да он и не сомневался: все они наверняка втихомолку шушукались, сговаривались, сколачивали группки, наверняка ждали и искали повода, чтоб обставить и свалить его.

И теперь этот неизвестный самолет, даже если он и не имел приказа швырять бомбы на Кремль, неизбежно кидал тяжеленную гирищу на чашу весов "товарищей-соратников", что только и ждали момента в надежде подловить его и удушить.

У него тоже имелся свой ха-а-арошенький мешочек компромата на каждого из них... небольшая такая торбочка, которая потянула бы на дно и разъевшегося Маленкова, и верного пса Лазаря, и заику Вячеслав-Михалыча с его безбрежным партстажем...



– Ваши предложения!?

Ожидая ответа, он неотрывно смотрел в мрачное лицо Жукова, словно ждал от того какой-то спасительной находки – и вдруг как молнией тряхануло: а что как и нет никакого самолета?! Что, ежели вся эта катавасия – капкан для него, убийственная подстава и отместка – и за его победу над ними, и за ту речь на Двадцатом Съезде?..

Все эти мысли раскаленным вихрем пронеслись в его круглой плешивой голове, он чувствовал, как щеки трясет от бешенства и тревоги.

И еще чувствовал: их разговор наедине с Жуковым затянулся сверх всякой меры, а между тем никто, ни одна собака кругом не должна была и на долю секунды заподозрить, что глава всего лагеря социализма раздавлен и выбит из седла.

– Слушай, Георгий Константинович, – вдруг, изменив тон, чуть слышно хохотнул он. – А ничего там эти твои... ясны соколы не напутали? Откуда вдруг самолет такой? Вроде и самолетов-то таких нету. Может – показалось?

И тотчас пожалел о сказанном. Лицо Жукова, и без того всегда суровое и грозное, на мгновенье стало таким, каким оно слишком хорошо запомнилось Хрущеву в войну, когда, простым членом Военного совета, он стоял перед ним навытяжку, робея и боясь дохнуть под ледяным взглядом великого маршала.

– Мы не ребята, – тихо, раздельно, с еле сдерживаемым бешенством начальника, распекающего недоумка-подчиненного хрипло проговорил Жуков. – Я тут не для того, чтобы байки рассказывать! Стало быть, есть у них такой самолет, появился! А мы проморгали! И через двадцать-тридцать минут он будет у нас над головой.

Это был щелчок по носу, небрежный щелчок полководца, давно разобравшегося, кто есть кто и кто чего стоит в списке личного состава, невзирая на все должности и командные посты.

Под его тяжелым взглядом в душе Первого секретаря все бушевало и клокотало – второй раз за этот вечер этот каменный Жуков показал без утайки, что он думает о нем. Второй раз за два часа спокойно и бестрепетно осмелился поставить его на место.

И Никита Сергеевич знал, что не простит ему этого никогда, припомнит непременно. И что этот час его невыносимого бессильного унижения аукнется тому неизбежно и скоро.



– Какие приняты меры? – спросил он нарочито строго и начальственно, вдруг перейдя на "вы". – Извольте доложить!.

– Все необходимые меры были приняты.

– Так уж и все!.. Ладно... Поглядим, что за меры. Пока – ни звука, никому.

И, круто повернувшись, весело помахивая пустым фужером, двинулся к столу, туда, где сидела жена. И тотчас его обступили американские журналисты. Но он отмахнулся от них, подставил фужер под струю шампанского.

– Хочу еще тост сказать, – возвысил он голос и вышколенный Суходрев вытянулся наизготовку за его спиной, чтобы оглашать перевод.

– День сегодня, конечно, удивительный. И небо ясное, – заговорил он, обводя глазами всех сидящих вдоль длинного стола. – В такие дни у некоторых господ иногда голова кружится от избытка самоуверенности. Это, знаете, как от кислорода – жить без него нельзя, а коли слишком много – можно и запьянеть. Кое-кто у вас, кажется, наглотался кислорода и сделался болен. Вот, вижу, господин Б о л е н сразу меня понял, кто, да отчего сделался б о л е н, у кого там, на слишком большой высоте, кислородный приборчик отказал...

Посол с изумлением слушал своего высокого гостя и, похоже, ровным счетом ничего не понимал. Или просто притворялся, делал вид, будто не понимает?..

А советский лидер продолжал в том же загадочном духе:

– Да, так вот хочу напомнить некоторым господам – мы тут у себя, и мы не бедные родственники на званом ужине у богатого дядюшки. И кто болен, а кто здоров, это еще история покажет.

И выпил до дна. Этот тост, хотя и сказанный его привычно-веселым и нарочито бодрым, задиристым тоном, все же многим показался не совсем понятным и слишком отличным ото всего, что этот толстый лысый человек говорил раньше в этот вечер: и о президенте США, и о духе Женевы.

Но в тот час еще никто и подумать не мог о причинах столь заметной и необъяснимой перемены в словах и голосе советского премьера. Все сочли, что просто он по русскому обычаю выпил несколько больше, чем следовало.

Только одна Нина Петровна, лучше всех зная мужа, чувствовала приближение чего-то ужасного и заранее робела перед приступом его гнева.



 28



Шел одиннадцатый час вечера по московскому времени, когда, отсняв сотни снимков, пилот черного самолета произвел над Москвой крутой разворот, переключил автопилот на новый курс и полетел на северо-восток, курсом 321°, держа путь на один из малоприметных аэродромов в Норвегии.

В этот час с красным гневным лицом Никита Сергеевич Хрущев вместе с сопровождавшими его товарищами, из последних сил храня дипломатическую учтивость, простился с хозяином посольского особняка и, крепко прихватив под руку растерянно улыбавшуюся супругу, покинул вражескую территорию.

Он тяжело плюхнулся в свой черный лимузин-броневик, потянув с собой за руку Жукова. А Нину Петровну вверил охране, непреклонно ткнув указательным пальцем в другую машину и бросив сквозь зубы:

– Сегодня не жди!

И уж там-то, в темноте машины, за розовыми шелковыми занавесками мягко катящегося лимузина, он дал себе волю, показал свой нрав и характер!.. А что до Жукова, так даже с его присутствием он мог сейчас не считаться, кроя всех янки, всю эту буржуазную гниль и сволочь, а заодно и наших остолопов таким матом, от которого, кажется, все вокруг должно было сгореть и разлететься в клочья.

– На срам выставили!? – гремел он своим чуть надтреснутым тенорком. – Дураками! Над кем изгаляться вздумали, сукины дети!!? "Открытое небо", "открытое небо"! Ишь, удумали, сволочи: наше небо открыть решили?! Ну уж ... вам! Увидят они у меня "открытое небо"!

Они были отделены от водителя и начальника охраны Литовченко толстой стеклянной перегородкой и те не могли слышать того, что раздавалось позади них в темном салоне.

Жуков холодно молчал – то ли слушал, то ли пропускал мимо ушей. И это молчание вдруг довело главу страны буквально до белого каления.

Он слишком хорошо понимал, ни на час не забывал, что обязан Жукову всем: положением, постами, властью, переменой судьбы... Что тот, по сути дела, и вручил ему этот ярлык на великое княжение, повязав и устранив Лаврентия. А быть кому-то обязанным в его положении – иначе он и думать не мог – означало быть зависимым.

Стало быть – шабаш, хватит! Слишком от многих ему теперь приходилось зависеть. От немецких товарищей, от польских товарищей, от товарища Мао... Надоело! Сами... с усами!

По крайней мере, у себя дома, он имел силу, чтоб враз и навсегда избавиться ото всех, от кого чувствовал зависимость.

Пора было наводить в своем хозяйстве окончательный порядок – гнать к чертям собачьим любого и каждого, кто мог представлять хотя бы крохотную опасность. Прав был Усатый, сто раз, тыщу раз
прав! Мудр был - не отнять!

А Жуков молчал, с суровым величием глядя в окно на ночной город. Может быть, и молчал оттого, что читал все его мысли и думал с горькой печалью о превратностях судеб сильных мира сего.



– Куда мы едем? – спросил Жуков. – Я должен быть в Главном штабе ПВО.

– А! Вот туда и поедем, – со зловещим воодушевлением воскликнул Хрущев. – Хочу в глаза им всем посмотреть!

В этот момент загудел аппарат правительственного радиотелефона. Хрущев мрачно сдернул трубку:

– Слушаю!

С минуту, не веря ушам своим, он силился осознать и понять услышанное. И вдруг, побагровев, заверещал, зашелся в крике, затопал ногами, да так, что даже Жуков чуть отпрянул.

– Ш-то-о?! Всех!.. Всех к чертовой матери! Сам погоны посрываю! Завтра! Завтра же! Черепаху из тебя сделаю!.. Завтра будешь у меня в военной прокуратуре плясать!..

Только сейчас он узнал из доклада и про прожектора, и про пальбу из зениток!

Это ж подумать только! Получалось, что американцы, смеясь в глаза и держа за полного дуралея, в честь своего праздника заставили его устроить в Москве салют-фейерверк по всем правилам искусства!

– Товарищ Жуков, – срывающимся от бешенства голосом воскликнул он. – Так вот, значит, какие вы “приняли меры”?! Вы, что ли, отдали приказ из зениток палить?!

– Я дурацких приказов не даю! – грубо и, прямо скажем, совершенно недопустимым тоном отрезал Жуков.

И Никита Сергеевич запнулся, поняв, что не прижмет и не согнет его никогда. Что ж... Значит, тому и быть. Двум медведям в кремлевской берлоге места нету...



Но злоключения этого сумасшедшего дня на том не кончились и имели такое же гнусное продолжение.



Уже глубокой ночью, после дикого разноса, самолично учиненного на центральном командном пункте Главного штаба ПВО страны, после того как, внезапно появившись в громадном сером здании на Пироговке, он с пылу, с жару, не желая слушать никаких объяснений, поснимал с должностей и приказал арестовать и отдать под суд четверых дежурных полковников и одного генерала, насупленный и бледный, Никита Сергеевич отправился домой.

Но тут ему стрельнуло в голову – и на подъезде к Ленинским горам, в третьем часу ночи, он поднял с постели Громыко, который, понятно, уже все знал, и велел незамедлительно подготовить резкую ноту протеста правительству Соединенных Штатов и не позднее десяти часов наступившего дня вручить ее господину послу Чарльзу Болену...

Далее – непонятное...



Сегодня уже никто не в состоянии ответить на вопрос, как могло случиться, что вопреки всем правилам дипломатического этикета, этот документ появился во всех утренних московских газетах еще до его формального вручения в посольстве.

Документ же был таков, что когда Никита Сергеевич своими глазами прочел его в "Правде", ему едва не сделалось дурно от фантастической глупости и нелепости этого текста, который претендовал на то, чтобы "спасти лицо" и авторитет страны.

То есть другими словами – лично его, его! - авторитет. Напечатано же было следующее:



НОТА ПРАВИТЕЛЬСТВУ США

Как точно установлено советскими компетентными органами, 4 июля с. г. в 8 часов 15 минут вечера воздушное пространство СССР было грубо нарушено американским двухмоторным средним бомбардировщиком, вылетевшим с одного из аэродромов Западной Германии.

Демонстрируя наглое пренебрежение общепринятыми нормами международного права, этот самолет находился в воздушном пространстве СССР в общей сложности 4 часа 38 минут и пролетел в районе города Москвы.

Эта беспрецедентная выходка вызвала глубокую озабоченность и законное возмущение советского руководства.

Такая реакция понятна: самочинное появление иностранных самолетов над столицей СССР имело место лишь в годы войны с фашистской Германией. Оно является вопиющим и в высшей степени оскорбительным актом со стороны одного государства по отношению к другому суверенному государству в мирное время.

4 июля 1956 года в Соединенных Штатах Америки отмечалось 180-летие со дня подписания Декларации Независимости.

Советские вооруженные силы имели полную возможность обезвредить и уничтожить самолет-нарушитель. Однако, принимая во внимание знаменательную дату в истории США и исходя из соображений гуманности, по распоряжению правительства СССР, отказались от намерения уничтожить этот самолет, что, как известно, всегда успешно осуществлялось во многих других случаях нарушения воздушных границ нашей страны иностранными самолетами-разведчиками.

Исходя из вышеизложенного, МИД СССР от лица Советского правительства уполномочен заявить следующее.

Применяя в одностороннем порядке вне каких-либо договоренностей широко разрекламированный хваленый принцип "открытого неба", отвергнутый советской стороной как насквозь фальшивый еще в прошлом году в Женеве, американская сторона берет на себя огромную ответственность за возможные последствия своих дерзких авантюр, ставящих мир на грань вооруженного конфликта и ядерной катастрофы.

Советское руководство предупреждает: в случае, если подобные инциденты не прекратятся и будут иметь место в дальнейшем, советская сторона оставляет за собой право действовать по своему усмотрению и решительно пресекать бандитские полеты над своей территорией, что полностью согласуется со всеми международными документами, регламентирующими защиту и неприкосновенность воздушного пространства суверенных государств.

5 июля 1956 г. Москва.



Хрущев в бешенстве бросил газету на стол.

Он готов был разорвать ее в клочья, истоптать ногами, как истоптал бы того, кто снова, и – уже намеренно, он не сомневался, – выставил его перед всей планетой самонадеянным вруном и дураком-фанфароном.

Что за бомбардировщик такой? Какие два мотора?

К чему эти идиотские подробности, лишь подтверждающие, что на самом деле нам неизвестно ни шиша?

Какая и откуда эта "точная осведомленность"?

Что ни слово – все пальцем в небо!

А ведь еще поди докажи, что летало и правда что-то американское!..

Он давно уже был не в том политическом возрасте, чтобы хотя бы на минутку допустить, будто такие скандальные, анекдотические "ляпы" могут происходить случайно, сами по себе. Нет уж, извиняйте! Тут ощущалась умная, хитрая, многоопытная рука.

Тотчас припомнился насупленный Молотов, колдующий над тарелкой на давешнем приеме. Наверняка он-то и присоветовал такой текстик, чтоб подкузьмить этого выскочку Никиту.

Ах, тяжела, до чего ж тяжела ты, шапка этого... как его там... Мономаха!



А под вечер того же дня, когда была опубликована идиотская, предательская нота, грянул новый удар, который ошеломил настолько, что едва не уложил с инфарктом.

 

Еще Громыко с текстом ноты не доехал до посольской резиденции Болена, как по каналам связи Министерства обороны пришло новое донесение.

Ранним утром неизвестный самолет, возможно, тот же самый, так же нагло и безбоязненно прошел на высоте двадцать два километра над самым центром Ленинграда, прямо над Невским проспектом, Дворцовой площадью и Адмиралтейством, сделал круг над секретным Балтийским заводом, где строились в доках не только мирные ледоколы, а кое-что и посерьезней, и так же беспрепятственно долетел до Пскова, а оттуда убрался в сторону Финляндии.

Как и в Москве, в городе на Неве его полет и точное наведение корректировал по радио с земли вражеский лазутчик, который, точно так же как накануне в столице у Большого театра, схвачен не был, потому что и там в последний момент его упустили растяпы-чекисты.

Это перешло уже все мыслимые границы. С тупой солдафонской прямотой ему показывали, кто командует парадом в этом мире и кто безраздельно господствует в воздухе.

Сказать, что в эти дни Хрущев был мрачен как туча, значит не сказать ничего.

Самые близкие помощники, самые доверенные и проверенные боялись лишний раз позвонить, попасться на глаза. Почти двое суток без сна ощутимо вымотали его – все-таки годы давали о себе знать наперекор всей его мощной шахтерской закваске.

Со сталинских времен, когда Усатый, ежеминутно грозя гибелью, на глазах у всех изгалялся и превращал его в шута горохового, приказывая на своих жестоких кунцевских пьянках выплясывать гопака да трепака, никто так не глумился над ним.

Моральный урон, нанесенный СССР и ему самому был сокрушителен, как ни отмахивайся, как ни замазывай. Осунувшийся, он бродил спозаранку по громадному участку в Петрово-Дальнем, когда помощник Лебедев срочно вызвал его к телефону и он уже почти не удивился, услышав сообщение Жукова.

– Докладываю: двадцать минут назад он пролетел над Киевом.

Ничего не сказав в ответ, ни о чем не спросив, он, по-сталински значительно помолчав, опустил на рычаг трубку "вертушки".



 30



Как помнит читатель, все случившееся Никита Сергеевич Хрущев, помимо чистой политики, расценил как оскорбление, нанесенные лично ему американским президентом.

Но даже третий полет – над стратегическими объектами в районе Львова и над Киевом – не стал "последней каплей", поднявший главу Советского Союза на дыбы и превратившей его в разъяренного зверя...

Апофеозом надругательства стал ярко-красный конверт, подброшенный – нет, куда бы вы думали? Да-да, прямехонько за ограду известного голубенького особняка Управления КГБ по Москве и Московской области, что в начале улицы Дзержинского. Его нашли спозаранку дежурные и, конечно, первым делом вызвали минеров.

Однако "бомба", которая там оказалась, была во сто крат страшней любой вредоносной фугаски.



На столе начальника московского Управления лежали фотографии – и вызванные специалисты по расшифровке и анализу аэрофотоснимков без запинки заявили, что это детальные изображения Красной площади и Кремля внутри его зубчатой крепостной стены – вот это... Мавзолей, смотрите, товарищ генерал... это Арсенал... а это... да-да... "Минин и Пожарский", несомненно... а это... это часовые у входа в Усыпальницу вождей, вот эти блинчики - их фуражки... С какой высоты снято? Ну... с высоты примерно... м-мм...

Тут эксперты замялись и цифры называли крайне неуверенно и гадательно. Сошлись, что метров с восьмисот, а потом, мол, до предела увеличили при фотопечати... Однако их мнение начальника сейчас не очень интересовало. Он лучше экспертов знал, откуда сделаны снимки и с какой высоты.

У него была своя печаль – да какая! В отличие от экспертов, он знал, что на красном конверте красовалась надпись черным карандашом. Всего три слова:


“ГОСПОДИНУ НИКИТЕ ХРУЩЕВУ“


И конверт, и надпись, и жирный грифель карандаша, и страшные фотографии явно происходили из известного злания нового посольства на Садовом кольце и носили вопиюще вызывающий характер. Однако ж не пойман – не вор. Доказательств прямых на то не было, как, кстати, не имелось никаких доказательств и вещественных подтверждений, что и самолеты, вторгавшиеся в наше пространство были действительно американские, а не французские или португальские.

Начальнику было очень нехорошо.

Само явление такого письмеца говорило само за себя, что работает его ведомство из рук вон плохо. Да и что скажешь в ответ – все тут, налицо.

Не отследили момента заброски конверта на запретную территорию... Не "провели" "почтальона" от точки до точки... Упустили и трижды позволили уйти вражескому радисту-корректировщику!.. Дали застрелиться сотруднику – возможно, предателю и соучастнику этих бандитов! Сплошной брак да провал!

Хотя... хотя конверт мог быть подброшен и кем-то из мнимых "своих"... стало быть, завелась гниль среди его подчиненных, а это уже означало такое, о чем жутко было и помыслить...

И ведь вынести, спрятать, уничтожить этот жуткий конверт уже было невозможно... Все зафиксировано, все отмечено, приобщено и подшито...

Оставалось одно – доставить письмо самому "адресату" – разумеется – через высшее лицо чекистской иерархии, а там – будь что будет. Положиться на судьбу, сидеть и просто ждать решения своей участи.



Согласно некоему высшему установлению, все в нашей жизни тяготеет к какой-то скрытой симметрии и черное непременно оттеняется белым, ничтожное – великим, трагическое – комичным...

Но коромысло весов Судьбы – всегда лукаво, всегда с перекосом, его баланс – сомнителен и условен, вовсе не точен и отнюдь не справедлив, причем тяжкое и ужасное как правило перевешивает то, что могло бы вызвать улыбку.

Впрочем, какая же тут новость? Жить на нашем свете без утешительных пилюль было бы попросту невозможно. К тому же давно и не нами сказано – "каждому свое" – и в то время, когда одним выпадает веселие сердца, другие пьют горькую чашу и со вздохом пожинают печаль.

Потому неудивительно, что в те дни, когда Москва после наглых вторжений неизвестного самолета-лазутчика переживала шок унижения по всем линиям обороны в сфере политической, психологической, идеологической, военно-технической и прочая, и прочая... и неуклюже пыталась любой ценой сохранить лицо – в городе на Потомаке от души ликовали, понимающе перемигивались и пожимали руки.

И вызвано это было, как нетрудно догадаться, не только феноменальным успехом первых рейдов "U-2", сколько официальной публичной реакцией советских лидеров, выраженной в их фантастической ноте протеста, которой они сами себя высекли перед всем белым светом.

Столь грозная по слогу, но абсолютно беспомощная по существу – она заставила всласть похохотать всех, кто так или иначе приложил руку к осуществлению первых полетов новейшего самолета Келли Джонатана на те самые задания, ради которых он и был создан.

О! Результаты их превзошли все самые дерзкие ожидания! И сомневаться в том не приходилось – не где-нибудь, а в самом Кремле подтвердили это совершенно определенно: красные собственноручно расписались в том, что не знают о жемчужине американского разведывательного авиастроения ровным счетом ничего.

Конструктор машины, да и все в "Локхид эйркрафт" ходили в именинниках, а неугомонный и дерзновенный творческий гений Келли Джонатана уже был растревожен грезами о новой небывалой машине – стратегическом разведчике со скоростью, втрое превышающей звуковую...

Ну а пилот-первопроходец, сумевший столь удачно пустить пробный шар своим безупречным полетом в день Независимости, получал шутливые поздравления коллег из группы 10-10 в связи с повышением и переводом на загадочные "средние двухмоторные бомбардировщики"...

Одним словом, настроения в весьма узких кругах, приближенных к тайне самолетов "U-2", можно без ущерба для истины назвать эйфорией победителей-триумфаторов.

Да и чему тут удивляться?!

За три первых испытательных полета, которые носили скорее демонстративно-политический, чем разведывательный характер и преследовали скорее цели устрашения и морального подавления противника, чем чисто военные, их феноменальной аппаратуре удалось собрать информацию такой уникальной ценности, какая не могла и присниться заказчикам и вдохновителям проекта "Ночной кондор" даже в самых радужных снах.

Самолет не просто оправдал возлагавшиеся на него надежды.

Он действительно открыл новую страницу в истории мировой разведки.



 31



Из секретного дневника Аллена.

Запись 8 июля 1956 г.

"Четвертый день чувствую себя молодоженом в начале медового месяца. Главное дело сделано – первая брачная ночь позади, а впереди – только радости супружества.

Не смог побороть искушения и послал письмо толстому Никите со свадебными фотографиями. Единственное, о чем сожалею, – что не смогу увидеть его физиономию, когда он вскроет конверт.

Несмотря на огромную занятость, постоянно думаю о будущем этого самолета, о том, какие возможности он нам сулит и о перспективах всего проекта "Ночной кондор". Ясно одно – он должен стать не только средством получения оперативно-тактических сведений, но и мощным фактором стратегической геополитики.

Много сил и мыслей уносят иранские дела, положение в Германии, попытки проникнуть в Оперативное Управление Командования Варшавского Договора.

Но больше всего, разумеется, меня сейчас волнует и тревожит, как развернутся события в Будапеште. Куда качнется венгерский маятник?

О, если бы нам удалось раскачать и вырвать хотя бы один зуб из пасти восточно-европейского тигра!

По донесениям моих людей большинство венгров готовы к решительным действиям и переменам. Все зависит от того, как поведет себя и насколько решительным окажется их московский хозяин.

Вчера на прогулке мы попробовали с Джиллингсом хотя бы в общих чертах набросать картину недалекого будущего. Он полагает, что Советы уже достаточно вымотаны абсолютно безнадежной гонкой в области вооружений и нуждаются в передышке. Их сельское хозяйство медленно, но неуклонно приходит в упадок и нынешняя кампания по освоению заброшенных гиблых земель в Казахстане и южной Сибири неопровержимо подтверждает это.

Возможно, в глубине души это начинает понимать и Хрущев, но он, как всегда, пытается громоздить Оссу на Пелион, составляет и разваливает свои партийные карточные домики вместо того, чтобы распустить крестьянские "коммуны" и дать своим землепашцам возможность обрабатывать большие наделы, продавая хлеб по рыночным ценам.

Но это было бы концом всего их сорокалетнего химерического предприятия. И он скорее, точь-в-точь как Сталин, уморит народ голодом, чем откажется от утопических фетишей.

Англичане сообщили мне, что на контакт с ними вышел крупный советский чиновник из Комитета по науке. Имя его пока не разглашается и он проходит как "Полковник-аноним".

Такая откровенность моих коллег из "МИ-5" вполне объяснима.

Получаемая от "анонима" информация может быть полезной для англичан лишь в том случае, если она доступна нам, как их сюзерену в структуре Атлантического пакта. Этот человек имеет доступ к информации уникального стратегического значения, и я сделаю все, чтобы максимально использовать этот фантастический канал.

Вместе с тем меня не оставляет чувство, будто что-то подгнило и в моем собственном королевстве. Не могу исключить, что и в нашем Эльсиноре завелся свой Полоний. Возможно, это мое старческое больное воображение. И тем не менее внутренний голос последние годы нашептывает мне, что в плотине образовалась дыра, через которую вытекают важнейшие секреты.

Так, Айк уверяет, что судя по всему, Хрущев в Женеве в июле пятьдесят пятого уже был заранее оповещен о нашем плане "открытого неба". О, сколько бы я дал, чтобы найти эту предательскую брешь!

Когда вчера на прогулке я высказал эти свои опасения Джиллингсу, он тотчас согласился со мной.

Все-таки без Роберта моя работа не имела бы для меня такой прелести.

Может быть, в сотый раз у нас зашел разговор о переводе Роберта на высокий пост в Управление стратегического анализа. Он, как всегда, засмеялся и сказал, что если и пойдет туда, то только главным лифтером, ибо никто не поднимается так высоко.

Устал... Отправляюсь ко сну. С нетерпением жду ответа на свое письмо от мистера Хрущева."



32



На четвертый день после уже известных событий начала июля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, в воскресенье, Никита Сергеевич поднялся очень рано и, как всегда, погулял около часа по дорожкам бескрайнего поместья вокруг дома на даче в Петрово-Дальнем. В эту ночь он снова почти не спал – настолько разбередил себя мыслями.

Да неужто?! Неужто такие жертвы принесены, неужто надо было сына-летчика потерять, чтобы теперь всякая шваль могла летать когда захочет туда-сюда прямо над Москвой, как у себя в какой-нибудь Флориде?!

О том, какой урон это могло принести обороноспособности страны и – думать было страшно человеку в его положении.

Подтверждение этих ночных мыслей не замедлило явиться.

Позвонили из будки дежурного.

Подбежавший охранник позвал к телефону. Прибыл председатель КГБ Серов и срочно просил принять его. Час от часу не легче! Не иначе – стряслась еще какая-нибудь пакость.

Никита Сергеевич пригласил его в кабинет на второй этаж и Серов достал и протянул большой красный конверт из плотной бумаги. Юлить он не стал, доложил все просто, сжато, никого не выгораживая, принимая основную вину на себя.

Хрущев достал фотографии, покрутил и так и этак, тяжело опустился в кресло за рабочим столом. Тут можно было орать, бесноваться, биться головой о стену, но он решил со всем этим повременить.

Снял трубку "вертушки" и приказал хоть из-под земли достать всех из списка номер одиннадцать, живых или мертвых, но чтобы к часу дня все были в наличии. И, отправив Серова в Москву, вновь вышел на участок под высокие сосны..

Он уже знал, куда пошлет свои громы и молнии с кремлевского Олимпа, а потому с утра молчал, чтоб не растратить понапрасну злость, не расплескать гнев, чтоб накопить его побольше, как в конденсаторе.



И тот день надолго, не на один год запомнился в среде людей определенной категории – как впоследствии совсем другие люди из иной среды со смешанным чувством ужаса и изумления вспоминали и выставку картин в Манеже, и незабвенную встречу в Доме приемов на Ленинских горах, где он прилюдно, никого не стесняясь, орал и куражился, как дикий барин в кабаке.

Но если разнос художников и поэтов попал на страницы газет, то эта встреча так и осталась лишь в памяти ее участников.

Мысль собрать их пришла ему в голову еще дня два назад, но он выжидал, а теперь решил "навести шорох", да такой, чтоб до могилы не забылось.

Ничего не скажешь, веселенький же получился денек для всех этих всемирно известных и глубоко засекреченных людей, осиянных славой, осыпанных почестями и геройскими звездами!

Лишь считанные единицы из них были заблаговременно оповещены и вызваны ранним утром по телефону. До большинства же приказ явиться незамедлительно в Кремль не дошел по причине воскресного дня и их в буквальном смысле слова кинулись разыскивать и отлавливать специальные гонцы – в гостях, на дачах, у друзей и приятельниц, а за самыми именитыми, находившимися в отъезде, были даже посланы самолеты.

Мчались "Победы", летели длинные "ЗИМы" и "ЗИСы-110", распугивали сиренами и желтыми фарами под радиаторами. Людей выдергивали от застолий, вытаскивали из гамаков, давая всего пятнадцать-двадцать минут, чтоб могли помыться-побриться-переодеться, и увозили, не сообщая, куда, и из-за чего вся эта сумасшедшая спешка.

Вероятно, больше других не повезло Лавочкину. Несмотря на выходной и в связи с отличной погодой, на этот день был намечен первый вылет его новой опытной машины на аэродроме Летно-Испытательного Института в Жуковском. Однако все планы конструктора были порушены – догнали прямо на шоссе, между Отдыхом и Ильинкой и без объяснений завернули обратно в Москву.



Наконец, нашли, разыскали, собрали и доставили почти всех, кто числился в списке № 11 – весь цвет отечественной авиационной и ракетно-зенитно-артиллерийской мысли – генеральных и главных конструкторов, министров и заместителей министров, начальников главков, высший генералитет с голубыми лампасами, ведущих летчиков-испытателей.

Как и всегда, как с тех еще достопамятных времен, рассадили по ранжиру – великих бессмертных вокруг длинного стола, народец помельче – за столом у стены, на "царское место", ближе всех к столу самого премьера – старика-патриарха Андрея Николаевича.

Это спешное, для всех неожиданное, без всякой подготовки устроенное совещание не предвещало ничего доброго. Явно случилось что-то из ряда вон выходящее.

Поначалу никто не связал главный и единственный вопрос этой встречи с давешней нотой. Да и понятно: нот таких тогда печаталось сколько угодно, инциденты в воздухе случались часто. Всего несколько человек знали или догадывались, о чем пойдет разговор.



Было два часа дня, а хозяин кабинета все не появлялся и это тоже казалось необычным. Еще с довоенных времен все, бывавшие в этом кабинете, усвоили четкое правило хозяина предыдущего: большие совещания начинать минута в минуту. Между тем Никита Сергеевич был здесь, за стеной, но совещания все не начинал, тянул.

Пригнув голову, ходил из угла в угол по комнате спецсвязи и все сильнее взвинчивал себя, разводил пары, чтоб предстать перед ними в должной кондиции. Он нарочно почти не ел с утра, отказался и от обеда: откушав, он всегда делался добрее, а это с нынешними планами никак не вязалось.

Вообще эти чертовы полеты что-то сильно изменили в нем. Потрясение было столь сильно, что оставило свербящую зарубку навсегда.

"Хватит чикаться с ними со всеми, – говорил он себе. - Власть – на то она и власть, чтоб боялись, чтоб пискнуть не смели. Чем Усатый тридцать лет продержался? Только этим и продержался. Коли не боятся – стало быть, это не власть".

Наконец, ощутив в себе должный "градус", он решительно направился к двери и, насупившись, выкатился в кабинет. И все заметили, как сильно он сдал буквально за считанные дни.

Большинство собравшихся поднялось – точь-в-точь как школьники при появлении учителя. Лишь несколько стариков, включая и Туполева на месте старейшины, остались сидеть, провожая глазами широкую плотную фигуру Никиты Сергеевича.

А он, пробежав вдоль стола, вернулся, занял свое место, но тотчас вновь вскочил, мрачно буркнул:

– Здравствуйте, товарищи. Прошу садиться.

И смолк, обводя всех колючим недобрым взглядом. О, они помнили, почти все помнили леденящий, пронизывающий взгляд желтых рысьих глаз на рябом кавказском лице, который вгонял в паралич любого храбреца!

Взгляд нынешнего был куда жиже, но и он мог принести немало бед, в доли секунды изменив судьбу и перечеркнув будущее.

– Я собрал вас в связи с возмутительным фактом, о котором вы все должны, конечно, знать. А вот по глазам вижу, что не все знают. Хотя знать обязаны!!! – взревел он и со всей силы стукнул кулаком по столу. – Это что ж получается? Вражеский самолет, как у себя дома, долетает до Москвы, до Ленинграда, до Киева – и как будто так и надо! Три дня я ждал – хоть бы кто-нибудь, хоть один человек позвонил бы, заволновался, поинтересовался, предложил бы помощь! Как деньги просить у правительства – так все вы тут как тут! Все вы плакаться большие мастера! А что мы имеем? И с кого я должен спрашивать?

Громко пыхтя от возмущения, он выскочил из-за стола, быстрыми шажками пробежался вдоль него и вернулся туда, где стоял.

– Это что же получается?! – завопил он, как куркуль на нерадивых батраков. – Партия вам дала всё! Народ из кожи лезет, дети вон... в Сибири, во Владивостоке без сахара сидят! Спрашивается – почему? Чтобы вам все отдать, чтоб оборону крепить! А эти сволочи летают да плюют нам на головы, мне вот на лысину плюют по вашей милости! Так вот и ответьте мне: как такое может быть? Как могло случиться, что они делают самолеты, на которые мы можем только смотреть да слюни пускать?! Объясните!

– Ну, это все-таки не совсем так, Никита Сергеевич, – протестующе покачал головой Туполев, – далеко не так.

– Знаете, Андрей Николаевич, вы пока подождите, – грубо перебил его Хрущев. – У нас к вам претензий нет. Вы истребители не делаете. Я вас сюда, если хотите, как главного эксперта, как верховного судью позвал. А вот товарищ Микоян, товарищ Сухой, товарищ Яковлев, товарищ Лавочкин и товарищ Дементьев пускай по этому вопросу выскажутся, чтобы всем нам понятно было, откуда вдруг у них такие самолеты взялись, а у нас только дуля в кармане!?. Министр Дементьев! Чего сидите? Давайте, объясните!..

Бледный Дементьев поспешно встал и развел руками.

– Виноваты, товарищ Первый Секретарь. Но думаю, надо разведчиков спросить наших. Считаю, тут их недоработка.

– А вы с больной головы на здоровую не перекладывайте!.. Хотя и им тоже на орехи достанется! Ладно – с них свой спрос. Им тоже ответ держать. А вот вы тут не увиливайте! Так! Ясно! Вижу, нечего вам сказать. Тогда сидите и молчите! Послушаем командующего ПВО, может, он прояснит картину. Давайте, излагайте!

Командующий встал – заслуженный полководец, герой войны – и низким, охрипшим от волнения голосом начал доклад.

– Все три самолета-нарушителя были засечены нашими наземными службами радиолокационного наблюдения задолго до подлета к границе и вхождения в наше воздушное пространство. Были подняты дежурные группы перехватчиков. Летчики сделали все возможное и невозможное, рискуя собственной жизнью. Но во всех случаях нарушители шли выше двадцати километров. Мы были бессильны.

– Это я и без вас знаю, – отмахнулся Хрущев. – Вы вот лучше полюбуйтесь, какой мне сегодня подарочек преподнесли!

И он поднял и показал всем сильно увеличенную фотографию из тех, что прислали ему в красном конверте неизвестные "доброжелатели".

– Это знаете, что такое? – спросил он ехидно. И тут же заорал во всю мочь. – Красная площадь! С двадцати километров! Сами фотографы прислали – мол, не рыпайтесь, господин Хрущев, а утритесь и молчите! Вот какие у нас самолеты, вот какие фотоаппараты! Вы у нас теперь в руках, что захотим, то и сделаем! Так что? Будем, значит, молчать и утираться? А чтоб дать им по сусалам, кишка, значит, тонка? Товарищ Сухой! И вы, товарищ Микоян! Это вы у нас короли перехватчиков? Растолкуйте тогда, зачем нам ваши КБ, ваши самолеты. Какого ляха на вас миллиарды швырять? Может, распустить вас к чертовой матери? Идите, пашите землю, коль на другое мозги слабоваты!..

Седой, подтянутый, всегда подчеркнуто корректный, Павел Осипович Сухой спокойно поднялся и все взгляды одновременно сошлись на нем. В любой, самый горячий и напряженный спор он умел внести деловую ясность.

– Мы можем теперь до бесконечности размахивать кулаками и винить друг друга во всех грехах. Но надо к вопросу подойти трезво и разумно. Некой иностранной державе, обладающей огромным научно-техническим потенциалом, удалось создать летательный аппарат с невероятными характеристиками. Это факт. А другой факт, как он ни печален, выглядит так: в ближайшие годы ничего соответствующего и даже близкого мы, может быть, создать и не сможем. Чудес не бывает. Ошибка не в просчетах отдельных конструкторов или конструкторских бюро, а в самой политике, в самой стратегии развития нашей авиационной промышленности.

– То есть вы хотите сказать, – вскинулся Хрущев, – что это не вы, а партия и правительство виноваты? Ловко!

– Да! Генеральную линию в науке и технике определяем не мы. Мы высказываем идеи, выдвигаем предложения, но разве нам принадлежит последнее слово?

– Ну-ну, продолжайте, – зло прищурился Хрущев. – Значит, антипартийную линию ведем? Здорово!

– Дело не в линии, а в дальновидности и интуиции. Вот здесь сидит Роберт Людовигович Бартини. Еще в сорок девятом году его коллектив разработал проект сверхзвукового перехватчика с блестящими летно-тактическими данными. И уж не знаю, в какой раз Бартини не дали возможности построить и испытать его, видно, кому-то шибко бдительному не понравились его фамилия, имя и отчество. Проект зарубили, кинули в корзину. Думаю, скорее всего за эти семь лет мы смогли бы довести машину и сегодня имели бы на вооружении великолепный самолет, способный дать достойный ответ любому нарушителю.

– Ну ладно, а сейчас-то что делать прикажете?

– Делать выводы и учиться на ошибках, – жестко сказал Сухой и сел.

– Та-а-к, спасибо... Утешили, нечего сказать! – Хрущев вперил взгляд в резкое восточное лицо Микояна. – Ну, а вы, Артем Иванович, чем обнадежите?

– Ничем, – мотнул головой Микоян. – Сейчас мы доводим наш "МИГ-19", или "изделие 380", на выходе следующая машина с двойной скоростью звука, но и она будет малоэффективна против такого самолета без управляемых ракетных снарядов. А в целом я полностью согласен с каждым словом Павла Осиповича.

– Согла-а-сен, – передразнил Хрущев. – Ишь ты! Конкуренты-конкуренты, а как прижали – живо спелись!

– Я говорю только о реальном положении дел, – твердо сказал Микоян.

Хрущев поднял с места и грубо потребовал объяснений еще у нескольких человек из высшей элиты советского авиационного мира. Все сходились на одном: момент упущен, а значит, на долгое время страна ничего не сможет противопоставить потенциальному агрессору.

– Поздравляю, дорогие товарищи! – зло воскликнул Хрущев. – От души поздравляю! Какие же вы все коммунисты? Значит, так вы думаете о народе?

– Есть крепости, которые не могут взять даже большевики, – не без яда заметил беспартийный Туполев.

Только он один мог позволить себе подобную шпильку в столь высоком собрании.



Хрущев почувствовал: заряды его гнева пролетели мимо, не достигнув цели. Пламень выгорел вхолостую, истлел и испарился. Угрозами и криком тут взять было невозможно.

Если все эти конструкторы были так дружны и единодушны, значит – все, тупик. Никакими лозунгами нельзя было одолеть их правды, правды точного научного знания.

– Что же, – сказал он, – выходит, руки вверх? Проиграли? Получается – только в поддавки нам с ними резаться?

Он грузно, опустошенно опустился в кресло. Еще недавно полыхавший взгляд его погас. Некоторое время все сидели в молчании.

Вдруг встал Королев – тоже повидавший виды на своем веку, едва не загнувшийся от лагерной дистрофии и чудом спасенный ракетный гений.

– Я бы не спешил говорить о проигрыше, – своим мягким распевным южно-русским говором начал он. – Да, с самолетами в скором времени нам вряд ли удастся перескочить этот барьер. Тут нужен рывок, для рывка нужен разбег, для разбега – время и силы. Есть другой вариант, по нашей части. КБ Грушина третий год доводит зенитную ракету класса "земля-воздух", с дальностью стрельбы тридцать километров. Работа идет туго, но сулит отличные перспективы. Если поднажать, сосредоточить усилия, дать Грушину больше людей и денег...

– Ага, и денег... – понимающе кивнул Хрущев.

– Да, и денег, – будто не заметив иронии, продолжил Сергей Павлович, – дать возможность ему строить больше опытных образцов, проводить больше экспериментальных пусков, довести до ума двигатели второй ступени и систему управления – уверен, уже через два года такой ракете не будет аналогов во всем мире.

– Не хвались, идучи на рать... – зло усмехнулся Хрущев. – А какие гарантии? Обещать-то вы все мастера.

Королев нахмурился. Он тоже был горяч и, если надо, за словом в карман не лез.

– Мое слово – гарантия, – сказал он, повысив голос. – Можете занести в протокол. Будет хорошая головка самонаведения и дистанционный взрыватель – через два года ракета Грушина будет щелкать любой самолет на высоте до тридцати пяти километров.

– Что ж, – сказал Хрущев. – Если другого выхода нет, что ж делать... Ну а вы что скажете в заключение, Андрей Николаевич? – обратился он к Туполеву.

Патриарх значительно помолчал, пожевал губами и вдруг, легко и привычно матюгнувшись, высказал свое резюме:

– А что ж, ... ... ... ! По-моему, небесполезные посиделки. Теперь бы и водки выпить, а?

Хрущев усмехнулся.

– Черт с вами. Хитрецы вы все! Гении... Ладно, водку так водку.

Такого поворота событий и финала совещания он не предусмотрел, так что официантам в банкетном зале пришлось посуетиться.

Но минут через двадцать Хрущев уже чокался с участниками совещания, все еще хмуро улыбался, хотя и внушал себе мысленно ежесекундно, что нужна строгость, строгость и строгость.

Ему явно полегчало, забрезжила надежда, он в первый раз за все эти дни смог перевести дух.



33



Приезда лейтенанта Сафонова с невестой в полку Игната Артюхина ждали, как семейного праздника.

Отпуская подчиненного, командир поставил условие – расписываться только тут и свадьбу играть всем полком.

– Всех вези! – говорил комполка, напутствуя Сергея. – Кто там есть у нее – мать, отец, брат... Всех!

– Да ну, – смущался Сергей, – далеко же, товарищ полковник. Куда...

– Чудак ты, Сафонов! Не было у нас еще полковых свадеб, понимаешь? Не пришлось! Да и сам подумай, – понизив голос, говорил командир, – из вас, молодых, у меня семеро – круглые сироты, нигде никого... Не тебе объяснять, сам знаешь. Может, подружки там у нее какие-нибудь... И их давай, понял? Бери и тащи, не смущайся! И денег соберем, и стол накроем и дорогу оплатим. Такую свадьбу грохнем – на сто лет память будет!

И точно. Сафонов уехал, а к встрече молодых готовились, как к большому смотру высокого начальства – только что не белили-красили и не посыпали плац строевой подготовки промытым песком.

А дней через пять Вазген Айрапетян был отправлен на "газике" штаба встречать лучшего друга с Татьяной.



И вот снова он бродил по тому Богом забытому полустанку и все было как тогда, два года назад, когда они с Сергеем впервые увидели друг друга.

Вазген прохаживался, насвистывал, сузив темные глаза, всматривался вдаль, где должен был показаться дымок паровоза, нюхал цветы: большой букет полевых цветов сам же и нарвал неподалеку в ложбине за насыпью, вдруг сообразив и хлопнув себя по лбу: "А цветы-то! А букет!.."

Поезд, как всегда, опаздывал, и Вазген проходил так лишний час.

День выдался серенький, но летный. Несколько раз над ним прогрохотали истребители их полка, но он не видел их – промчались за облаками.

И вот наконец снова, как тогда, загрохотали, залязгали мимо огромные красные колеса паровоза... Окутало белыми облаками и банным запахом пара, угля, машинной смазки, пробежали мимо зеленые вагоны, поезд дернулся и остановился. Вазген увидел растерянное, взволнованное лицо Сергея, мелькнувшее в проеме отрытой двери, гортанно выкрикнул имя друга, побежал вслед за вагоном.

Поезд замер – и, легко спрыгнув с железной лесенки на скрипучий гравий насыпи, Сергей протянул руки, помогая соскочить стройной девушке в широком голубом платье и белом платочке.

За ней спустилась женщина и еще три или четыре девушки. Последним сиганул вниз пацан лет тринадцати, видимо – братишка. А Вазген уже был рядом, он уже подбегал, протягивая свой букет, как вдруг увидел лицо, глаза и улыбку нареченной своего друга, его Тани.

И чуть сознание не потерял, словно ударился на бегу об это поразившее его женское лицо – так хороша она была, так нужна, так необходима ему, кажется, всю его жизнь от самого рождения – она одна и больше никто, она, и только она.



Вазгена буквально зашатало, но он справился с собой. Глухим, сразу севшим голосом еле выговорил какие-то положенные слова приветствия, сунул невесте букет, подхватил чемоданы, узлы, рукой показал на "газик" с брезентовым верхом. Потом заботливо усадил мать Татьяны рядом с собой, уселся за баранку и рванул вездеход с места.

Круто вырулил на грунтовку, надавил на газ, понесся, и вдруг неожиданно для себя самого громко и хрипло запел по-армянски веселую свадебную песню, радуясь тому, что надо неотрывно смотреть вперед, объезжать колдобины, не оборачиваясь, чтоб еще взглянуть на сережкину Татьяну.

А там, за спиной, смеялись, взвизгивали, толкались – они набились вповалку, еле поместились. Газик бойко бежал, подскакивал, подпрыгивал, а он все пел и пел...

– Ишь, друг-то у тебя какой веселый, – смеялась, оборачиваясь назад, будущая теща Сафонова. – Ты-то все писал про него. А что поет – не писал.

– Да я и сам не знал, что он поет так, – улыбался Сафонов.

– Вазген, переведи, – перекрывая задорный рык мотора, крикнула Татьяна – и звук ее голоса был как голос его матери, когда он, маленький, крутился у нее в ногах.

– Ну вот, – крикнул он, чуть сбросив скорость, – это такая песня, у нас на свадьбах поют. Жених приходит к отцу невесты, говорит: "Отдай за меня". А тот говорит: "Бери меч, сразимся с тобой, покажи, как будешь жену защищать". Побились, побились, говорит: "Хорошо". Жених к матери: "Отдай ее за меня". Она говорит: "Купи мне платок, посмотрю, как будешь одевать ее". Принес платок. Мать говорит: "Красивый. Теперь ее спроси, пойдет ли за тебя". А она говорит, – ну, невеста: "Принеси мне виноград, вот узнаю, как будешь любить меня". Он принес виноград ей, большую гроздь, каждая виноградинка – звезда с неба. Поняла она, как любит ее. Вот такая песня.

Он говорил это быстро, обычно чуть приметный акцент вдруг резко усилился. Сергей слушал и как будто не узнавал друга. А когда приехали через час и Вазген, устало бросив руки на баранку, с минуту молча смотрел вперед, за исцарапанное ветровое стекло вездеходика, а после с грустной ласковой улыбкой обернулся к ним, Сергея поразили его глаза, их незнакомая печаль.

И все три дня, что готовились к свадьбе, Вазген Айрапетян ходил как оглушенный чем-то, как человек, получивший тяжкое известие и изо всех сил пытающийся держаться.



За день до свадьбы он выполнял учебно-тренировочный полет по программе упражнений высшего пилотажа.

И, зная, что там, на земле, у забора аэродрома, на него смотрят снизу десятки людей, что среди них – та, которая так поразила его неопытное горячее сердце, – он сделал то, чего не делал никогда, и если бы за неделю до этого ему кто-нибудь сказал, что он пойдет на такое – Вазген сам бы не поверил.

Он был в кабине одноместного "МИГ-17".

Впившись в ручку управления верткой серебристой машинки с красными звездами на крыльях, фюзеляже, и отброшенном назад высоком киле хвостового оперения, он вдруг резко "отдал" левую педаль и на скорости пятьсот двадцать километров крутанул такую "бочку" на пять витков, какая ни в какие программы не входила...

А после, заставив охнуть и замереть всех на земле, рванул и вздыбил истребитель почти вертикально вверх...

Завалил через крыло, так что в глазах погасло – и с высоты около трех тысяч метров ушел в крутое пике... и только в трех-четырех сотнях метров от земли буквально выдернул самолет из уже неизбежного столкновения с бетонкой.

Вытянул так, что снова почти потерял сознание от перегрузки, явственно слыша, как угрожающе затрещали узлы конструкции на пределе расчетной прочности.

А после, как ни в чем ни бывало сделал круг и замкнув "коробочку", прошел глиссадой и красиво, безупречно-чисто завершил полет.

И только тогда, будто очнувшись, расслышал в наушниках шлемофона отчаянный мат и свирепые угрозы командира полка, руководившего полетами.

Он и правда мог разбиться и загубить праздник им всем, на земле.

В какой-то миг на долю секунды он ощутил землисто-горький привкус смерти на губах – она мелькнула и прошла совсем рядом, и он уже ждал самых страшных, самых суровых и беспощадных кар командования за вопиющее нарушение полетного задания, был готов ко всему – к аресту, отстранению от полетов на неизвестное время, даже к разжалованию и трибуналу.

Но когда взмыленный, красный от возбуждения и стыда, угрюмо глядя исподлобья, он вытянулся у самолета перед взбешенными комэском, начштаба и командиром полка – Артюхин, вопреки ожиданиям Вазгена, словно что-то поняв или догадавшись о чем-то, вдруг негромко рыкнул:

– Ко мне!

И когда они оказались лицом к лицу, едва выговорил, тяжело дыша:

– Силен! Силен, старший лейтенант! Научился! – И добавил едва слышным скрежещущим гневным шепотом. – Еще один раз такое – и...

Что именно последует тогда, комполка не договорил. Но Вазген и так понял его, без слов.

Он вообще многое понял в эти две или три минуты, пока стоял, отдавая рапорт о выполнении учебного полета.

Все это было слишком непохоже на всегда грозно-строгого, когда касалось безопасности полетов, Артюхина. Только здесь, очутившись на земле, Вазген понял, что пережил и перечувствовал их герой-полковник, наблюдая его смертельные номера.

И его буквально замутило от стыда и презрения к себе.

– Извините, товарищ полковник, – сказал он, и голос его задрожал. – Прошу наказать по всей строгости.

– Круго-ом ма-арш! – рявкнул Артюхин и погрозил подчиненному огромным кулаком.



Как и обещал комполка Артюхин, свадьбу однополчанину закатили мировую, такую, что и правда осталась в памяти у всех навсегда.

Столы расставили в спортзале, как и положено у пилотов, посадочным знаком – белой классической буквой "Т". Не поскупились, скинулись всем полком. Начфин раскошелился – выписал добрую сумму, чтоб и стол был на высоте и подарки молодым. На готовку, на сервировку поставили лучших умелиц-рукодельниц, офицерских жен, женщин бывалых, во всем знающих толк.

Полковник Артюхин, при всех орденах и со звездой Героя на кителе, с дородной своей супругой Зинаидой, "Мамой-Зиной", были Сергею посаженными отцом и матерью.

Съездили в город, расписались чин-чином и вернулись в гарнизон.

Маленький полковой оркестрик рванул торжественный марш и Сергей, красный от смущения, бережно вывел молодую жену из автобуса.

Август был, яркий солнечный день...

Есть в таких минутах всегда что-то тревожно-волнующее. Когда, подобно живому существу, в новую жизнь рождаются сразу двое, чтоб быть вместе и вовек не расстаться, когда всякому, смотрящему на них, таких счастливых и разволнованных, невольно думается об их будущем, о том, что уготовано им судьбой.

Хороша была эта пара!

Молодой муж, стройный и статный, в летной офицерской форме и она, под стать ему, темноволосая, нежная, растерянная и влюбленная.

Все от сердца и от души любовались ими.

И Вазген любовался тоже. В отличие от всех остальных то был для него один из самых трудных дней, когда сердце распалось надвое, одним – радовался за друга, другим – терзался и горевал, исходил едва выносимой болью, которой никто не должен был заметить, разгадать.

За те три дня, что прошли с той минуты, когда в проеме вагонной двери он впервые увидел невесту Сафонова, Вазген на глазах как-то заметно возмужал, осунулся, потемнел лицом.

Но – держался. И обнял Сергея крепко. И Татьяне руку пожал, бережно и осторожно, едва устояв на ногах.

И пошла свадьба, завертелось все, закружилось...

Тепло, дружно, родственно, а народу за столами – не перечесть, весь полк. Заздравные тосты, музыка, выкрики "Горько!", робкие поцелуи, подарки... У всех за столом в простых граненых стаканчиках – только легкое вино: авиация, ни-ни! А после – танцы, и снова "Горько!", и снова поцелуи...

А там и песни запели – свои, родные, какие всегда на русских свадьбах поют какой уж век, и новые, советских композиторов, с патефонных пластинок.

Вдруг у многих голоса обнаружились и грянул полк молодецким хохотом, когда, крепко обхватив могучую свою супругу за мощные плечи и озорно подмигнув, вдруг сам комполка полковник Артюхин вывел ласковым баритоном:


Моя любовь не струйка ды-ыма
Что гаснет вдруг в сияньи дня...


И Мама-Зина хохотала, и отпихивалась, и грозила мужу...



Вазген сидел в отдалении, на краю длинного стола, в самом конце длинного "Т". Опустив голову, молча комкал, перебирал пальцами край белой скатерти.

Мать-командирша, пышнотелая Зина Артюхина, как бы между делом присела рядом, заглянула в глаза. Она лишь немного раскраснелась от выпитого, но как и все за длинным столом – все сто с лишним человек, почти не захмелела.

– Что, Вазгенчик, – сказала тихо, – очень больно, сынок? Ты терпи. Тут, знаешь, деваться некуда.

Он отвернулся, но поборов себя, показал большие темные глаза, переполненные растерянной тоской.

– Вижу я все, – сказала она. – В первый день поняла. Ты сильный, Вазген. Ты сможешь...

Незаметно подошел командир полка. Звякнув наградами, сел на длинную скамью, помолчал... Потом сказал глуховато, с грубоватой задушевностью:

– И твое счастье придет, не думай. Обязательно придет, коли живы будем. Держись, мужик. И Серегу не огорчай. Судьба не дура, знает, что делает.

Полковой оркестрик задудел, забухал не то "Амурские", не то "Дунайские волны"... Вазген поднялся, одернул китель и четким строевым шагом пошел туда, где сидели молодые.

– Я же говорю – мужик, – сказал Артюхин жене. – И летать будет как бог, да и сейчас уже на крыле.

– Ты взыскание-то всыпал ему? – спросила супруга.

– Взглядом, – сказал Артюхин.

– Жалко его очень, – вздохнула она. – Все сердце изболелось.

– Что говорить, – кивнул командир полка. – А Сережка какую девчонку-то отхватил!

– Видно – золото. Дай-то Бог им! Лариску нашу помнишь, Кошелеву? Ну, ту, на Третьем Украинском... Похожа, да?

– Похожа, точно, – кивнул он. – А ведь правда, как похожа!

– Так жалко ее, Лариску, – сказала Зинаида. – Такая красавица была.

– Всех жалко, – сказал он. – Хоть и свадьба, давай, Зин, помянем всех потихоньку.

 Они выпили молча.



А Вазген, переведя дух, остановился напротив молодых, церемонно кивнул:

– Прошу разрешить на вальс.

Сафонов улыбнулся.

Татьяна легко поднялась, Вазген подхватил ее и быстро, почти неслышно в мягких сапогах, закружил жену друга, словно приподняв над полом.

И так ладно, так слитно выходила у них каждая фигура, будто прокружились в вальсе всю жизнь, и так серьезно и бережно поддерживал он ее руку, так взволнованно смотрел куда-то за ее плечо...

Но музыканты отыграли, отзвучал последний такт и невысокий Вазген, подхватив партнершу под руку, так же бережно и торжественно провел ее по всему залу и вернул мужу.

Сафонов обнял его, усадил рядом, налил вина – жене, другу, себе. Они чокнулись все трое и выпили – видно, за что-то очень важное для них.

– Сможет, – сказала Зинаида Артюхина мужу.

– Похоже что так, – кивнул командир полка.



И долго это было все и, как всегда – пролетело вдруг, отыграло... Только, кажется, началось, а вот уж и вечер, а там уж и звезды вдруг загорелись одна за другой над головой.

А потом была ночь. И звезды были, совсем как на юге, и кузнечики ночные верещали в степи на сто голосов.

Молодым выделили комнатку, целых одиннадцать метров, в щитовом офицерском домике на восемь семей, да не просто комнатку, а с полной обстановкой, с железной кроватью с панцирной сеткой, с шифоньерчиком, круглым столом из шахматной комнаты, четырьмя стульями и тумбочкой у кровати.

А цветов, а букетов – понаставили во всех углах! А занавески крахмальные! А постель брачная для первой ночи! Обо всем подумали женщины полка, ни о чем не забыли.

А в центре стола, покрытого китайской скатертью, расшитой рыбками и журавлями, полковник Артюхин своей командирской рукой поместил самый главный подарок – модель истребителя "МИГ-19", который все они ждали, хотя еще не видели в глаза, только на фотографиях.

Отлично выполненная серебристая птичка на упруго выгнутой, устремленной ввысь подставке из прозрачного оргстекла с гравированной надписью "Преодолеть пространство и простор! Сереже и Тане Сафоновым в день свадьбы от командования полка".

Здесь и остались они вдвоем, усталые, счастливо измученные, растроганные и благодарные всем, кто устроил им этот праздник, подарил этот день, какого не знали оба они за всю свою жизнь. И за комнатку эту, и за возможность просто быть рядом, просто видеть друг друга, еще не зная ничего и ничего не умея того, чего так давно ждала, искала, так надеялась встретить и перед чем так робела каждая клетка их существа.

Очень долго они просто сидели и смотрели друг на друга, боясь сделать первый шаг, страшась сделать что-то не так, ошибиться в движении, в слове.

Но потом как-то необъяснимо, непостижимо друг для друга оказались сидящими рядом, потом оказались в объятиях друг друга, потом очутились с темноте и увидели себя, словно выхваченными лучом неведомого неземного света в нескончаемо долгом поцелуе, потом ... потом... потом...

Молодые, сильные, полные здоровья, нетронутые грязью жестокого мира, сумевшие донести и сохранить себя до этой ночи, они отдались легко, покорно и естественно власти природы, которая все знала и умела за них.

И словно зная о высшем таинстве, совершавшемся в эту ночь, будто затаив дыхание, был тих маленький приаэродромный городок, затерявшийся среди холмов в огромной степи. Только светились пунктирно синими точками две линии вдоль взлетно-посадочной полосы, только мигали и гасли, мигали и гасли в темноте и тишине красные точки огней на неутомимо вращающихся локаторах.

Звезды сияли, кузнечики звенели в траве...



Вдали от городка, в темноте, сидел Вазген и считал падающие звезды.

Их оказалось на удивление много в ту августовскую ночь. Он давно бросил загадывать желания и к рассвету сбился со счета.

 
 
 34



Они сидели вдвоем перед камином в темном холле особняка Рэйн-Хаус и смотрели на потрескивающий огонь.

Аллен как всегда посасывал трубку, а некурящий Джиллингс вдыхал запах его дивного табака.

Оба молчали.

Джиллингс искоса поглядывал на патрона, размышляя о том, насколько все-таки неудержимо быстро улетает время.

За минувшие годы оба они изменились – и сам Аллен, и Джиллингс. Директор ЦРУ еще больше поседел, несколько похудел, начал чуть короче постригать усы и еще больше стал походить на почтенного университетского профессора. А Роберт Джиллингс, напротив, несколько располнел, обрюзг.

Время от времени Джиллингс поднимался и, поворошив угли длинными щипцами, вновь раздувал огонь.

А Аллен вспоминал тот вечер, когда в этих самых креслах они сидели здесь с конструктором Келли Джонатаном и он впервые видел, еще в модели, этот невероятный "U-2", который творил теперь над Россией, Польшей, Восточной Германией и красным Китаем свои поднебесные чудеса.

– А вы помните, Роберт, – сказал Аллен, – что через два месяца ровно двадцать пять лет, как два старых хрыча бегут в одной упряжке?

Друг и охранник чуть улыбнулся.

– О, есть что вспомнить, сэр!

Эти минуты общения с Джиллингсом давным-давно стали для Аллена насущно необходимы – они давали свободу и свежесть его мысли, позволяли проверить концепции и идеи в живом обмене мнениями быть может, с самым умным и рассудительным человеком, какого он встретил в жизни.

Сколько раз за эти годы он предлагал Джиллингсу высокие посты, которые позволили бы тому сделать в дальнейшем блестящую политическую карьеру, но все эти годы философ-телохранитель лишь отмахивался, неизменно повторяя одно и то же:

– Ах, сэр, человеку может быть хорошо лишь там, где ему действительно хорошо.

И в конце концов Аллен отступился.

За все эти двадцать пять лет они ни разу не поссорились, даже ни разу не разозлились друг на друга.

И это было поистине удивительно для Аллена с его импульсивным раздражительным характером, которого почти всегда выводили из себя самые разные собеседники единственно тем, что постоянно отставали от бега его мысли, уступали в скорости умственных процессов.

Подумать только, лишь один Роберт поспевал! Не задерживал, не затормаживал импульсов мысли, шел наравне. Да и понятно – ведь они давно жили в одном ритме, в одном биотемпе.

...И если бы Аллен знал, что этот человек, сидящий сейчас рядом с ним, через тринадцать лет, на четвертый день после его, Аллена, похорон, приведя в идеальный порядок все секретные, особо секретные и сверхсекретные бумаги своего шефа, официально передаст их на хранение в Национальный архив непосредственно президенту Соединенных Штатов и в тот же вечер покончит с собой на том берегу небольшого озера, куда его друг и начальник приезжал подумать, глядя на поплавок, – он, вероятно, с еще большим теплом и доверием относился бы к этому грузному неторопливому мыслителю, который на протяжении стольких лет был ему ближе всех тысяч и тысяч людей, чужих и родных по крови, с которыми свела судьба.

– Ну как вам эти фотографии? Налюбовались? – спросил Джиллингс.

– О да! – усмехнулся Аллен. – Знаете, Роберт, о чем я думал, глядя на них? Ничто так не уродует лицо человеческое, – он улыбнулся, – разумеется, это не касается нас с вами, – как причастность политике.

– Жить в этом мире – значит терять иллюзии, – вздохнул Джиллингс.

– Именно это я имел в виду, – кивнул Аллен. – Вероятно, сам Господь устроил так, что политика всегда и всюду неизбежно должна идти рука об руку с преступлением. А это ложится на лица – как загар в Аризоне. Остается навсегда.

– Не трогайте Господа. Не вменяйте Всевышнему мерзостей сатанинских. От любого политика за три мили разит серным дымом, а не ладаном.

– Согласен, Роберт. Я созерцал физиономии этих безбожников и никак не мог ответить самому себе, чего больше в этих лицах – от "Капричос" Гойи или карикатур Домье? В них масса злодейства при удивительной бедности мысли, скудости чувств и ординарности натур... За исключением, быть может, лишь двух или трех. Да и из этих один уже обречен.

– Вы кого имеете в виду, сэр?

Аллен вытащил трубку изо рта, пустил кольцо дыма и, не отрывая глаз от огня в камине, произнес одно слово:

– Жуков...

Они снова замолчали. А перед глазами Аллена еще проходили вереницей те лица, о которых они вели разговор.

Часа за три до того, как они расположились в креслах и повели свой неспешный раздумчивый диалог, Аллен попросил Джиллингса заправить в проекционный аппарат кассету на тридцать два фотодиапозитива и остался один. Он раздвинул шторки перед небольшим экраном, включил проектор и погасил свет.

Эти часы наедине с лицами его союзников и противников давали огромную пищу уму, задавали вектор потоку идей, помогали в поиске нетривиальных решений.

Он мог получить подробнейшее досье на каждого из тех, чьи лица возникали в темноте на светлом квадрате экрана, да и пролистывал эти пухлые папки уже множество раз.

Но чтение по глазам, по выражениям лиц, по изгибам губ и вырезам ноздрей давало ему несравненно больше.

Аллен всегда свято верил изречению – "Только люди ограниченные не судят по внешности". Камертоном, мерилом и точкой отсчета здесь было его собственное лицо.

Свои фотографии разных лет и разных периодов он тоже нередко высвечивал на этом экране, зорко высматривая и улавливая перемены в нем, как Дориан Грей на своем страшном портрете...

Но в этот вечер на него с экрана смотрел совсем другой человек.

Никита Хрущев.



Аллен прекрасно знал это лицо – всегда такое разное, но всегда полное неуемной, азартной, всесметающей жажды власти, которую излучали хитро прищуренные пронзительные глаза. Понять, вызнать, вытянуть главную правду души из этого лица, из этих глаз было почти невозможно.

Но одно было совершенно точно: образ этого лидера уже не источал того иррационального демонического ужаса, как любое изображение его усатого предшественника.

В этом круглом русском мужике уже не было никакой гипнотической силы...

А это значило, что их власть, достигнув наивысшей точки в лице Сталина, достигнув своего пика, как бы надорвалась и начала неуклонное движение вниз, к упадку, к вырождению и саморазрушению и, вероятно, еще долгому тлению, но в любом случае к тому, ради чего он, Аллен, изощрялся всю свою жизнь, заслужив прозвище "Моцарта шпионажа".

Потом перед ним прошли остальные, которых просто немыслимо было назвать "истеблишментом" или "элитой" при таких беспородных лицах и первобытном стадном устройстве их власти, где полагалось немедленно пожирать низверженного вожака...

Покуривая трубку, он щелкал кнопкой, меняя лица на экране...

Примечательно – почти все эти мужские и одно женское лицо были на удивление унылы и смертельно скучны.

Но главное – такие похожие и непохожие – все они смотрели в никуда. При всей их власти и могуществе он отчетливо ощущал в них тайный страх обреченных.

А где-то за пределами этой шеренги угрюмых, твердолобых, алчных до власти, абсолютно беспощадных невежественных людей, вероятно, уже жили, подрастали и соответственно воспитывались в особых красных инкубаторах их будущие преемники, чья наследственная беспородность должна была проявиться куда сильней и непременно выказать себя в ходе будущей истории.



Аллен ничуть не обольщался, когда точно так же впивался глазами и в лица собственных американских "делателей истории", спроецированные лучом света и линзами на том же экране – будь то сенаторы, конгрессмены, губернаторы штатов, руководители ведомств и кабинетов министров.

Среди своих точно так же преобладали мерзко-расчетливые, своекорыстные лица политиканов, точно так же способных ради собственных амбиций, не задумываясь, пойти на любую безбожную гнусность и нарушить без малейших угрызений совести любую из десяти библейских заповедей.

Он и сам был не ангел и не голубь. Лишь он сам знал до конца – какой тянулся за ним след...

Но одним он отличался от большинства людей, игравших в Большом Казино Капитолия или Белого дома. С юных лет его совсем не манила и не прельщала власть как таковая, власть ради власти.

Хотя при некотором упорстве и желании он мог бы подняться очень высоко, прямо на вашингтонский олимп, в известный особняк на Пенсильвания-авеню.

Аллен в самом деле был "рыцарем идеи" и, безусловно, по меркам огромного большинства людей – явил себя миру свирепым монстром, готовым решительно на все, чтобы идею свою осуществить.

Эти же, на экране, первые из кремлевской шеренги, служили только самим себе. Людям с такими лицами самой биологией было отказано в способности видеть перспективы истории, и потому они должны были проиграть.

На то была своя диалектика – их любимый предмет, с которым они, украв понятие у греков, у Платона и Аристотеля, а потом у немцев, у Гегеля и Канта, делали что хотели соответственно своим вульгарным, узко-клановым утилитарным прихотям и интересам.

Так что всё, и правда, подчинялось "объективным законам".

А объективный закон гласил, что Хрущеву органически недоступен аристократический теннис, что его удел – эта их народная забава, когда со всего маху швыряют дубиной по деревянным цилиндрикам... кажется – "городки".

Как Ленин, а потом и Сталин, Хрущев, и все его сподвижники были уверены, что мир развивается, двигаясь путем силы, а не знания.

Как ни смешно, тут они стояли куда ближе к вечно проклинаемому ими Ницше, нежели к своему Марксу. Ницше звал к силе, воспевал силу и все они, кроме Сталина, наверняка зная о нем лишь понаслышке,свято следовали его любимой мысли.

Его же задача заключалась в том, чтобы как можно дольше укреплять и поддерживать в них это заблуждение.



На него смотрели с экрана самодовольные посредственности, пробившиеся к своим штурвалам и рычагам, за которые они держались в полном смысле слова  м е р т в о й  х в а т к ой, готовые за свое право властвовать убивать кого и сколько угодно, или – погибнуть.

Быть может, поэтому, впиваясь глазами в эти скучные, бесцветные, мрачные лица, он в полной мере осознавал, какую опасность они представляют для всего, что им непонятно, недоступно и враждебно.

Ему же было предписано Провидением свести эту опасность к минимуму и заманить их в яму.



35



Из секретного дневника Аллена.

Запись 7 августа 1956 г.

Наша главная стратегическая задача – вопреки всей пустой политической риторике, всей болтовне дипломатов в ООН, вопреки мифическому "духу Женевы", вопреки всем громогласным анафемам и проклятьям коммунизму - изо всех наших сил тайно п о д д е р ж и в а т ь  этот режим в том виде и состоянии, каков он есть.

Да-да, как ни парадоксально, от нас требуется именно  э т о!

Проводя на публику для отвода глаз и одурачивания противника эти, так называемые "подрывные акции", на самом деле мы должны искусственно  п р о д л е в а т ь  дни этого режима, чтобы в конце концов плод созрел, перезрел, подгнил и пал сам по себе, силою вещей, без нашего бессмысленного силового вмешательства.

Ибо ничто, никакая ядерная война и никакие блокады не способны так обессилить и обескровить их, как они сами, как их тупое, узколобое невежественное правление. Все, что нам надо, они сделают быстрее и успешнее нас. Только не надо им мешать!

Во имя будущего мы должны дать им возможность беспрепятственно показать себя теми, кто они есть – бездарными хозяевами, болтунами, шарлатанами и лгунами.

И одновременно наш высший долг и высшая задача – всеми доступными и недоступными средствами препятствовать проникновению в их правящие сферы людей действительно умных, свободных и смелых, способных мыслить не понятиями их мелочной кремлевской тактики, а в категориях большой стратегии развивающегося мира..."



Лишь один человек на фотографиях был резко отличен от остальных. У него были другие глаза, другой взгляд, абсолютно иной масштаб личности и к тому же он по праву считался и был самым удачливым полководцем современности.

Это был действительно Противник!

Только в нем, если бы этот человек достиг высшей власти, при его здравомыслии и силе характера, могла бы заключаться действительная опасность для Америки – оказаться лицом к лицу не с властью самодуров и хвастливых ничтожеств.

И именно поэтому теперь ему, Аллену, надлежало сделать все, чтобы вывести этого полководца из кремлевской игры.

Аллен снова высветил фотографию Хрущева.

У него имелся подробнейший "психологический портрет личности" Никиты Сергеевича, составленный учеными-специалистами, работавшими в его ведомстве.

Но и без всякого научного отчета было видно, что втравить в бессмысленное состязание этого вспыльчивого сумасбродного старика – с его амбициями, хамскими манерами и элементарными азами школьного марксизма под лысиной – не составит большого труда.

Что он непременно даст себя втянуть в смертельную разорительную игру, не разберется что к чему и купится на обманку.

 

 36



Они по-прежнему сидели и смотрели на огонь в камине. Сколько вечеров они провели вот так вместе... В Париже, в Швейцарии, на островах Средиземноморья... Камины всюду были разные, изысканные и сложенные из грубо тесаных камней, с решетками и без решеток. Только огонь всюду был одинаков да они сами...

– Почему-то все уверены, – сказал Аллен, вынув погасшую трубку изо рта и чуть улыбнувшись, – что ваш покорный слуга непременно должен быть незаурядным шахматистом. Казалось бы, все логично, но вообще говоря, Роберт, это не так. По-моему теннис куда ближе нашей специальности. Суметь предугадать направление подачи противника и отбить так, чтобы он пропустил удар – вот где полная аналогия. Но знаете, что я действительно люблю в шахматах?

– Возможность просчитывать ходы? – повернулся к нему Джиллингс.

– Ах, бросьте, Роберт! Для вас это слишком банально. Больше всего мне доставляет удовольствие в шахматах возможность поймать соперника на "вилку"! Когда одним ходом слона, коня или ферзя я создаю условия для решения сразу нескольких и часто неразрешимых задач. Что может быть прекраснее такой композиции!

– О, сэр, – засмеялся Джиллингс, – это почти то же самое, что одновременно сидеть с друзьями за бутылкой вина, лежать с возлюбленной и делать ставки на скачках.

– Да-да, – сказал Аллен, – вот именно, скачки! Чаще всего я выигрывал, когда ставил на "темных лошадок". И хотя сегодня на календаре середина пятьдесят шестого, самое время подумать о фаворите шестидесятого. Наш нынешний вице-президент...

– О нет, нет, сэр! – протестующе замахал рукой Джиллингс. – Пусть даже за ним стоят весьма почтенные господа и не самые вонючие деньги, лично мне бы не хотелось, чтобы он присягал двадцатого января шестьдесят первого.

– Мне он тоже не по сердцу, – кивнул Аллен. – В нем нет шарма, нет магии цели, – он дилетант и не способен решать мировые вопросы. И скажу вам больше, Роберт, наше республиканское правление растратило свой потенциал. Их аккумулятор требует длительной подзарядки. Я провел консультации с целым рядом серьезных мыслителей, мы обсуждали эту проблему с братом – Америке остро требуется свежая идейная кровь. Кстати, как вам этот парень, ну этот... знаете, длинный, рыжий...

– А-а-а, – улыбнулся Джиллингс, подошел к камину, наклонился и, сильно сжав гармошку воздушных мехов, возродил угасающее пламя, – этот чудо-мальчик Джонни, сенатор из Массачусетса? Кстати, сэр, знаете ли вы его прозвище еще со времен Конгресса?

– Нет, не знаю...

– Этого романтика из Бостона его языкастые друзья-конгрессмены, а теперь и сенаторы между собой называют "Золотой головой".

– Но что они имеют в виду? – засмеялся Аллен. – Его золотые мысли или золотые слитки его папаши?

– Полагаю, и то и другое, – серьезно сказал Джиллингс. – Но ведь он же...

– Демократ? – опередив его, быстро отозвался Аллен. – Ах, какая ерунда, Роберт! И то, что он демократ, а не республиканец, и то, что пассажи его выступлений выглядят еще пока наивными миражами. В нем есть очарование, очарование, за которое люди захотят отдать голоса.

– Вы уже приняли решение? – спросил Джиллингс.

– Вернее было бы сказать, что я склоняюсь к нему, и ваше мнение, Роберт, как всегда, оказалось для меня очень кстати. Да... что там у нас в его досье?

– Пока не могу сказать точно, сэр. Но одно несомненно: его авторитет у демократов все растет. К нему начинают прислушиваться все чаще и приглядываться все пристальней.

– Дней через десять, – сказал Аллен, – я хотел бы держать в руках решительно все, что вам удастся наскрести о нем. Там должны быть: биография, грехи молодости, реальные факты, а не сусальные россказни о военной службе, влиятельные силы закулисной поддержки, его старые и новые враги, ну и конечно, семья... Выкладывайте все, сомнительное и достоверное, а я продолжу свои тихие консультации. Сколько ему будет в шестидесятом?

– То ли сорок два, то ли сорок три, – ответил Джиллингс. – А что касается семьи, то их клан в некотором смысле замечателен – он подобен неприступному форту, где все братья и сестры под папашину скрипку друг за друга глотки перегрызут.

– Прекрасная семья, – сказал Аллен, – какой пример для всей нации!

– Ну, а "вилка"? – вернулся к прежней теме разговора Джиллингс. – Мы же говорили о "вилке" в шахматах...

– А мы о "вилке" и говорим, – загадочно улыбнулся Аллен и глаза его чуть сощурились и заблестели, как всегда, когда он задумывал одну из своих многоступенчатых запутанных комбинаций. – Как раз о "вилке" мы и толкуем битый час...

– Сэр?

– Ах, Роберт, какую партию мы разыграем в шестидесятом! Какую восхитительную, классическую комбинацию! Если меня, конечно, не прикончит эта проклятая подагра... Значит, так, дружище... После того, как я ознакомлюсь с досье нашего милого парня из Бостона, я хотел бы сидеть с ним вот в этих креслах и беседовать, как сейчас беседую с вами. И никто, понимаете, Роберт, ни одна живая душа никогда не должна узнать о нашем свидании. Хоть в багажнике его привезите.

– В багажнике не получится, сэр, – заметил Джиллингс. – У него неполадки с позвоночником.

– Так пришлите мне его заказным письмом, – засмеялся Аллен. – Ну а теперь, старина, предлагаю выпить по чашечке кофе и займемся нашим дневником.



Подагра делала свое дело. Несмотря на все усилия докторов, целебные воды, диету, электропроцедуры, притирания и экзотические мази.

Теннис помогал все меньше, а боли становились все сильнее, особенно вечерами.

Аллен сносил эти муки стоически, но уже около полугода почти не писал сам, а надиктовывал Джиллингсу перед сном несколько страничек своих раздумий, после чего неизменно из тома Шелли извлекалась известная инструкция пылесоса "Вестингауз" и мысли Аллена превращались в криптограмму, которую никто и никогда не смог бы прочесть без этого дурацкого шифровального ключа.



 37



Из секретного дневника Аллена.

Запись 12 августа 1956 г.

После сегодняшнего просмотра унылых личностей русских лидеров (разумеется, я имею в виду здесь не Жукова и даже не самого Хрущева, который мне по-своему даже симпатичен своей мужицкой непосредственностью и был бы еще симпатичнее, если бы занимался своим прямым делом, предположим, торговал бы в лавочке икрой и водкой, а не был бы первой фигурой во враждебном лагере) я в какой раз ощутил сложное двойственное чувство...

Возможно, вы, мои будущие потомки, читающие эти строки, вполне искренние и откровенные, ибо я стою перед вечностью и говорю с вами из своего небытия, и усомнитесь в написанном здесь.

Напрасно!

Да, это я говорю с вами, я, Аллен, которого при его жизни почитали за людоеда.

Я, который в самом деле столько раз за свою жизнь был понуждаем обстоятельствами подтверждать и оправдывать это мнение о себе.

Да, на моей душе, вероятно, тысячи жизней, тысячи жертв. Я не знаю их лиц и они не являются мне во сне.

Ищу ли я себе оправданий, окидывая взором этот чудовищный век?

Нет, не ищу и не пытаюсь обелить себя перед Творцом. Он Сам призвал меня и возложил на меня миссию. По мере сил я пытался ее выполнять и если моя колесница по ходу движения переезжала людские тела и судьбы, то как рядовой прохожий я сожалею о них, но как возничий могу лишь развести руками.

Порой я бывал отвратителен себе, но могу утешаться тем, что мои противники, как правило, были несравненно отвратительнее в своих делах и намерениях.

Так вот: источник моего двойственного чувства...

Идея "сдерживания коммунизма", которую проповедует мой братец Джо, мне представляется слишком узкой и ограниченной.

Здесь должна быть поставлена радикальная задача и именно ее я решаю, вероятно, самым тонким и хитрым образом.

Прошу мне верить – я испытываю давнее сострадание к русским и уж тем более к тем, кто угодил под железную пяту сталинского благоденствия. Быть может, я лучше всех на Западе могу понять, что испытывает всякий русский, а заодно с ним – румын, венгр, китаец, восточный немец, etc.

Это говорю вам я, так называемый "король шпионов", "магистр рыцарского ордена плаща и кинжала". Так вот...

Осанна! – говорю я, ибо все больше людей начинают осознавать то, что понятно мне уже сорок лет: преуспевающая, мощная Россия была бы для нас самым страшным конкурентом, прежде всего благодаря ее удивительным мозгам, ее ископаемым и географическому положению.

Так что, строго говоря, эта угрюмо-тупоумная красная диктатура объективно помогла нам не только сохранить свои позиции, но и продвинуться туда, куда, возможно, мы не смели бы и соваться, если бы не устрашающий красный фактор.

В конечном счете вышло курьезно: они так напугали весь мир своими посулами сталинского счастья, что помогли нам совершить невозможное.

Считается, что после войны они постоянно наращивают свои промышленные и экономические темпы...

Но они оглушают самих себя собственной ложью и их нынешние так называемые успехи, так называемый "быстрый экономический и промышленный рост" – есть великая фикция.

Ибо правда выглядит иначе, чем их хвастливые сводки. Рабский труд уже не сможет одолеть умственного труда, а смесь страха и лжи – самый рыхлый, самый ненадежный состав для фундамента.

Итак, просматривая сегодня в темноте фотографии их лидеров, я сформулировал цели всех наших приоритетных направлений.

Мы заставим их покорно разорить самих себя в безоглядной и непосильной силовой гонке.

Мы будем играть с ними, как хитрый кот с мышкой, будем отступать, наступать, производить обманные движения, угрожать и идти на компромиссы – пока не растратятся все их силы, не иссякнут составы, не оскудеют и иссохнут источники.

Все это, конечно, ударит по их народу... По всем его потенциям, по умственным силам, народ озлобится и измельчает, утратит чувство долга, чувство родины. Жаль! Но интересы собственного народа и наших друзей для нас значат все-таки больше.

Мы не можем уподобляться им, этим слепым партийным поводырям наивных и слепых, этим лукавым вождям, для которых благополучие подданных, несмотря на всю словесную трескотню, не значит ровным счетом ничего.

Главная их проблема – то, что они безнадежно бездарны, ограниченны и мелки. Ничтожны настолько, что и сами не понимают этого.

Разумеется, Берия был негодяй из негодяев, но в нем я чувствовал достойного соперника. Его нет уже три года, но русские еще пожинают плоды трудов этого вампира – и русское атомное оружие, и ракеты – его прямая заслуга.

А лучшие из его людей, во всяком случае, внедренные в Штаты в его золотую эпоху, еще где-то здесь, быть может, рядом с нами, в тысячу раз ближе к лужайке Белого дома, чем мы можем вообразить.

Самая главная проблема текущего дня – столкнуть и низвергнуть того единственного человека, которого сегодня еще боится Хрущев.

Итак – наши действия. Мы разработаем сюжет дезинформации и – вот она, "вилка", о которой мы так поэтично толковали сегодня с Робертом. Мы как бы получим сверхсекретную информацию от нашей московской агентуры о недовольстве в армии реформами Хрущева, о том, что Маршал готов действовать решительно, проявить присущую ему инициативу и произвести известную перестановку на их шахматных полях.

Затем у нас в Управлении мы проведем "мозговой штурм" и нечто вроде сверхсекретной штабной игры, где якобы придем к выводу, что подобный разворот событий в Кремле вполне правдоподобен.

Ну а дальнейшее – дело техники. Подконтрольное доведение в нужное время наших "сверхсекретных выводов" до их здешних агентов и через них – до Москвы. Классическая схема, которая всегда срабатывала и еще ни разу не подвела.

Полагаю, Хрущев только и ждет чего-то подобного и с радостью проглотит эту наживку. Даже если он и не поверит ни одному слову из сообщений своих резидентов, он все равно ухватится за них и использует в свою пользу... по недомыслию, ибо в конечном счете - себе же на гибель.

Ну а о том, какие выгоды принесет подобная комбинация нам, вряд ли стоит говорить.

Все это, прямо скажем, крайне неприятно. Но ничего не поделаешь – не столько честь, сколько мой долг и ремесло обязывают на подобные неджентльменские шаги.

Бедняга Жуков! Эту атаку ему не отбить. Будем ждать."



 38



"Строго секретно. Донесение в Центр. Вашингтон – Москва.


По каналу "Палома" мною получены сведения, что в ближайшее время через нашу агентурную сеть американскими разведслужбами будет предпринята крупная акция дезинформации.

Будет инсценирована утечка якобы поступивших в ЦРУ секретных сведений, полученных через их агентуру в Москве о будто бы осуществляемом антигосударственном заговоре ряда высших офицеров Минобороны и Генштаба под руководством маршала Ж. для установления режима единоличной военной диктатуры.

Настоящим удостоверяю, что эти данные не имеют под собой никаких оснований. Этими действиями противник намерен одним шагом по дискредитации и компрометации маршала Ж. и его окружения решить целый ряд крупных стратегических задач, направленных на подрыв обороноспособности СССР и ослабление его геополитического влияния в мире.

В случае, если эта акция дезинформации будет воспринята как достоверная и будут приняты решения о принятии данной информации к действию на основании указанных ложных сведений, доставленных по одному из наших разведканалов в Москву, они должны быть БЕЗУСЛОВНО ПРОИГНОРИРОВАНЫ нашим политическим руководством.

Стэнли."


Через два дня председатель КГБ Серов после очередного доклада вручил Хрущеву расшифровку этого документа.

Хрущев надел очки в золотой оправе, пробежал текст глазами. Затем, блеснув стеклами очков, поднял голову и уставился на Ивана Александровича.

– Как оцениваете эту информацию?

– Полностью согласен. Считаю - бесценная информация. Бесценная.

– Думаете?.. Стало быть - согласны? Ну, хорошо, – сказал Хрущев. – Идите.

Но когда Серов, поклонившись, направился к двери кабинета, остановил его.

– Вот что, товарищ Серов. Этого документа у нас не было.

– В каком смысле? – нахмурился Серов.

– Ты вот что, ваньку-то не валяй, Ваня! – Хрущев хмуро смотрел  исподлобья. – Вот так: не было и точка. И строжайшая секретность! Довести до сведения каждого, через кого проходил документ. Головой ответишь! Понял!?.

Серов холодно смотрел в глаза первому человеку страны. Он понял.

– Разрешите идти?

– И еще вот что... – продолжил Никита Сергеевич, и глаза его стали, как два серых ледяных камешка. – Этот... ну... который Стэнли... действительно надежный человек? Что-то он часто не в свои дела нос сует... А то знаете ли... как говорится: “доверяй, но проверяй”...

Председатель КГБ все так же молча смотрел на круглого толстого человека под таким знакомым портретом Ленина над таким знакомым старым сталинским письменным столом.

– В общем... товарищ Серов, думаю, вы меня поняли. Нам сведения нужны, вражеские секреты, а не советы.

Первый секретарь ЦК кивнул и махнул рукой.



 39



Они лежали на голубом атласном одеяле на широкой тахте у огромного окна, за которым открывался фантастический вид на вечерний Нью-Йорк.

Наступали мягкие сиреневые сумерки и этот сложный, напряженный колорит неповторимого пейзажа неповторимого города тревожил его, как долгие весенние вечера в ранней юности.

Черные шпили небоскребов, усыпанных сверкающими кристаллами окон и неоновых надписей, казались ему острыми всплесками в кардиограмме грандиозного существа, отходящего ко сну.

И он, вытянувшись, не мигая и почти не дыша, чуть повернув голову, смотрел в окно, боясь шевельнуться.

Ее голова лежала на его закинутой руке, и он с невыразимым горестно-прекрасным волнением ощущал эту чудесную тяжесть...

Она задремала вот только что – всего на несколько минут: так всегда бывало с ней, когда буря стихала и начинался отлив...

Он знал совершенно точно – вот эти мгновения и были абсолютным воплощением земного счастья и потому дорожил ими не меньше, чем собственной жизнью.



Он не боялся задавать себе прямые вопросы и не страшился так же прямо на них отвечать, потому что и в самом деле знал на них ответы, какие вряд ли вместил бы и со-вместил в одном сознании любой другой мозг.

Он давно стал в полном смысле американцем, американцем до кончиков ногтей, потому что за двадцать пять лет нелегальной работы всей душой полюбил эту страну.

Полюбил живой, деятельный, бодрый и энергичный пульс ее бытия и в то же время он сознательно служил ее главным противникам, будучи одним из лучших их лазутчиков.

Он полюбил Америку с такой живой силой проникновения в ее душу быть может именно потому, что одновременно был и остался  р у с с к и м.

За эти годы он передумал много всего и потому перерос многое и от многого избавился, от того, что и раньше, в юности, воспринимал всегда лишь как пустые химеры, жупелы и фантомы.

И прежде всего для него давно утратили смысл и значение замшелые догмы вульгарной идеологии.

Именно это дала ему Америка. Она подарила неведомую раньше возможность – свободно безбоязненно думать и подниматься над стереотипами, и если он был благодарен ей – то именно за свое отрезвление.

Уже давно он служил не абстрактной идее, не сухим мертворожденным схемам, а Высшему балансу сохранения и поддержания таких отношений, такого паритета между соперничающими системами, который исключал бы военное столкновение и избавлял как тех, так и других от смертельного искушения – рискнуть всем, чтобы победить.

Он не обманывал никого – ни своих, ни чужих. По большому счету сами эти понятия утратили для него свое содержание.

Он давно и осознанно служил высшей всеобщей ценности – м и р у, ж и з н и  как таковой. И только в этом видел подлинную задачу разведчика и разведки.

Он слишком хорошо знал, чего стоит как та, так и другая система. Знал их плюсы и минусы несравненно лучше и глубже большинства людей, живущих по обе стороны земного шара, на собственном личном опыте, а не из умозрительных теорий узнав как темные, так и светлые составляющие обоих мироукладов.

Он слишком хорошо знал безумство оголтелых политиков и нахрапистых генералов, чтобы позволить им на их примитивном языке элементарных категорий решать мировые вопросы. Его задачей было незримо стоять между ними, ибо те и другие во множестве водились в обоих лагерях. Стоять на незримой разделительной черте и быть силой, разводящей не в меру воинственных драчунов.

Собирая, получая, просеивая всевозможную информацию, он считал своим долгом с ювелирной точностью дозировать, освещать и преподносить ее своему “Центру”, отделяя истину от обмана, сделав всю свою жизнь непревзойденным номером гениального эквилибриста, неведомо как умудряющегося не падать и еще весело распевать песенку, стоя на множестве поставленных друг на друга предательски скользких шаров.



Когда мы смотрим в цирке такой смертельный номер, нам абсолютно непонятно, как такое вообще возможно и подвластно человеку.

Меж тем глаза наши не лгут и, восхищенные зрители, мы можем лишь развести руками в полном недоумении и аплодировать.

Точно так же мы можем лишь развести руками, окинув взглядом американскую жизнь великого русского разведчика мистера Р.А., который, посвятив себя, быть может, самому порочному ремеслу, воистину был и остался внутренне удивительно чистым, цельным и нравственным человеком.

Да, он не подличал, не лгал, не изменял, не актерствовал. За все годы в вооруженной Америке – за исключением только военных времен – он ни разу не держал в руках пистолета.

Но он тихо, незримо, без малейшего шанса остаться в истории, делал великое дело для этого несуразного, запутавшегося, исковерканного животной ненавистью и дикими предрассудками трагикомического мира, как мог и насколько мог изо дня в день и из года в год спасал этот мир от безумства самоуничтожения.



Точно так же не лгал он и ей, своей женщине, единственной до конца близкой и родной душе на этом континенте, которая дремала сейчас на его руке, и которая точно так же, как и он сам, ловила каждое мгновение, что они могли быть вместе.

– Я не сплю, – прошептала она, – ты не думай. Это не сон, это что-то совсем другое, уход в другое измерение.

– Я знаю, – прошептал он в ответ и осторожно поднес сигарету ко рту.

– Я знаю, кто ты, – вдруг сказала она.

Он невольно чуть напрягся и молча ждал, что она скажет дальше. Уголки ее рта чуть дернулись в усмешке.

– Не бойся ничего, – сказала она. – Но я правда знаю... Давным-давно.

– И кто же я? – спросил он, поглаживая ее волосы и глядя в гаснущую синеву окна.

– Неужели нужно все произносить вслух? – сказала она.

– И все-таки скажи,– мягко попросил он. – Скажи, Синди, не бойся.

– Могут быть у меня свои тайны от тебя? Ведь у тебя они есть.

Оба замолчали. Он задумчиво курил, зная заранее, что даже если она и проникла в главную тайну его судьбы, он никогда не сделает того, что предписывалось сделать с любым человеком, который стал бы реальной угрозой его провала.

Но все же он должен был знать наверняка, что теперь она имела в виду.

Она, его любимая женщина, Синди Кларк. Добродетельная законная супруга адмирала Джозефа Кларка, одного из высших офицеров в Объединенном Комитете начальников штабов Соединенных Штатов, – умного, волевого, авторитетного Джозефа Кларка, которого он в душе по-настоящему глубоко уважал и которым гордился бы, будь он солдатом его армии.

 

 40



Кем была ему эта женщина?

Ни малейшего преувеличения не было бы в утверждении, что она стала для него в его здешней ипостаси почти всем – женой, возлюбленной, незаменимой мудрой подругой, веселой советчицей, а может быть, в чем-то и матерью, но только не тем, что обычно именуют любовницей, точно так же, как Джозеф Кларк ни минуты не был ему врагом, соперником, благодаря ему, мистеру Р.А. заполучившим рога.

Тут все было в тысячу раз сложнее, тоньше... мучительнее в такой же мере, в какой дурацкая пустенькая песенка становится чудом искусства в причудливой импровизации гениального джазмена.

– Ну, так кто все-таки я такой? – спросил он тихо, целуя ее в шею за ухом.

– Ты? – она вновь замолчала, приподнялась и, чуть отодвинувшись, в упор посмотрела на него. – Ты – не обыкновенный человек, Роджер.

– Ну, – засмеялся он разочарованно, – удивила! Тоже мне открытие. Это в Нью-Йорке каждая собака знает.

– Ты не так меня понял, – усмехнулась она. – Я совсем другое имела в виду. Вы, мистер Р.А., – инопланетянин.

– Вот это ближе к правде, – кивнул он. – Гораздо теплее. Ты почти угадала. И что же нам теперь с этим делать?

– Жить, – ответила она. – Жить, жить, как прожили мы эти последние семь лет. Мне даже не может быть поставлена в вину супружеская измена – ведь с инопланетянами это не считается.



В свои сорок два года она была удивительно хороша.

Быть может, и не красавица по стандартам кино или модных журналов, а просто очень интересная высокая, темноволосая женщина с широкими плечами и узкими бедрами, порывистая, остроумная, горячая преданная жена и превосходная мать двоих сыновей, как и он сам, посвятившая жизнь фотографии.

Но в отличие от него – поэта, лирика, философа, как его называли – "Уитмена фотографии", Синди Кларк была отважным профессиональным фоторепортером, чьи поразительные документальные снимки вызывали сенсации, из месяца в месяц и изо дня в день появляясь на первых полосах ведущих газет и журналов Америки и Европы.

Фотография, как высокое искусство, как чудо, сохраняющее время, стала тем, что притянуло их друг к другу, как если бы они поняли души друг друга по двухмерным изображениям.

Она – по его знаменитому силуэту Бруклинского моста, выступающего из осеннего тумана, и портретам Рузвельта и Фроста, он – по ее репортажному снимку мальчика-араба из Палестины, с недоверчивым изумлением глядящего на протянутую ему кем-то лепешку.

Оба поняли: и те фотографии, и эта – из палящего пекла неразрешимого конфликта на Святой Земле – не случайные находки. Они поняли и прочли эти изображения как послания друг другу, написанные на особом, только им понятном языке.

За этими снимками им обоим открылось что-то несравнимо более важное в них самих, нежели опыт глаза и радость умелых мастеров от вовремя нажатой спусковой кнопки затвора.

Так возникла эта любовь, быть может, зародившаяся самым невероятным образом за все времена от Адама и Евы.

Они еще не встречались и не видели друг друга, лишь только эти снимки – но они уже выделили друг друга из всех на земле и полюбили – сначала лишь имена на подписях к фотографиям, потом...

Потом была та выставка фотографии в Париже семь лет назад... первый взгляд глаза в глаза – через видоискатели камер... потом совместное возвращение в Америку на громадном английском корабле...

Их положение было странным, по-своему уникальным. Мистеру Р.А. часто казалось, что муж Синди знает о них все, знает доподлинно и давно, но в силу столь же редкого, уникального благородства дает любимой женщине ту полную свободу быть счастливой своим счастьем помимо него самого, какое кажется совершенно невероятным на этой земле.



За окном темнело. Он лег на бок и, подперев голову рукой, смотрел на нее.

Как всегда, Синди читала все его мысли. Почти все...

– Ты знаешь, когда я поняла, что Джо знает о нас? – спросила она тихо. – Когда он увидел тот мой портрет, что ты снял. Он понял все сразу. Понял, кто мы друг другу. Понял по моим глазам на снимке, что было между нами за двадцать минут до того, как ты усадил меня, чтобы запечатлеть такой – навсегда. Знаешь, он большой человек, мой муж. Действительно очень большой человек.

– Я знаю это, – сказал он. – Быть может, даже лучше тебя.

– Бывают отношения, – сказала она,– которые выше людей. – Поцелуй меня.

Нет, она не была красива в вульгарном расхожем смысле. Она была действительно прекрасна и он знал, что запомнит ее вот такой до конца дней и всегда будет благодарен своей жизни и судьбе, что в них вошла она, и что был этот вечер, и многие другие вечера, и ночи в лаборатории, при красном свете...

Но самым дивным в ней был голос – чуть сипловатый низкий голос уроженки Среднего Запада, американки, ведать не ведавшей, что она родилась с русской душой.

– Так где же моя планета?

– Там, там, – сказала она, неопределенно махнув рукой в сторону окна. – Не надо, не спрашивай... Мы ведь никогда не сделаем ничего, что принесло бы несчастье Джо Кларку.

– Никогда, – сказал он твердо. – Клянусь тебе в этом.



Эта женщина, жена крупнейшего военного, могла бы быть для него источником ценнейшей информации...

Но он никогда не использовал ее как "оперативную связь".

Напротив, если к нему и поступали какие-то сведения, которые так или иначе касались ведомства, в котором служил адмирал и могли быть, в принципе, получены через него, мистер Р.А. предпринимал все возможное, чтобы так заплести и запутать, так засекретить этот канал информации, чтобы там, в “Центре”, в Москве, никому бы и в голову не пришло связать ее с именем Кларка.

Репутация адмирала Кларка и его жены должна была остаться безупречной навсегда, даже после его, мистера Р.А., смерти.

Обычно считалось, по крайней мере так говорили и писали корифеи разведки, что у людей его профессии нет, не может и не должно быть святого в душе. Только – Дело.

Вероятно, мистер Р.А. в самом деле был инопланетянином. У него святое – было.



Эти встречи с Синди Кларк бывали нечасто, всего лишь один-два раза в месяц, и мистер Р.А. жил от одной до другой в волнующем нетерпении, как в молодости. Свидания с ней давали ему чрезвычайно много, приносили ту особую радость, какая нужна любому художнику для вдохновения.

В этот вечер он пошел проводить ее. И как всякий раз перед разлукой, заранее испытывал смятение и горечь оттого, что не увидит ее столько дней.

Ну да, будут звонки то с одного континента, то с другого, из тех городов, куда забросит ее репортерская работа...

А пока он уже заранее испытывал тоску одиночества, и внутренний секундомер с беспощадной механической скоростью отсекал частички времени, когда они могли еще быть рядом – эти минуты прощания были особенно тяжелы, и оба чувствовали невероятное, убийственное ускорение бега времени.

Его ателье помещалось на двадцать первом этаже, и скоростной лифт, который, казалось, так медленно, выматывающе медленно четыре часа назад поднимал их вверх, теперь, когда она уходила, низвергался с ужасной, неудержимой скоростью.

Они были вдвоем в огромной кабине, облицованной красным деревом, и видели друг друга в великолепном зеркале.

Очень странная пара!.. Она – темноволосая, высокая, чуть выше его, и он – с белой гривой свободно отброшенных длинных волос. Двое людей, мужчина и женщина, разделенные и неразделимые, молча смотрящие друг на друга.

Внезапно лифт сбавил ход и они ощутили тяжесть перегрузки, как в садящемся самолете. Лифт остановился на одиннадцатом. В кабину вошли трое – негр-лифтер, рыжеватый молодой человек в несколько мешковатом костюме и нарумяненная старушка с серым карликовым пуделем на руках.

Мистер Р.А. и Синди Кларк едва заметно улыбнулись друг другу. Вошедшие, равнодушно оглядев их, отвернулись, а рыжеватый молодой человек углубился в изучение собственных ногтей.

Но вот лифт достиг первого этажа, и они вышли в просторный вестибюль и через мгновение оказались на тротуаре у большой темно-вишневой машины.

На улице уже было темно, накрапывал дождь.

 – Мне надо заехать кое-куда, – сказал он, и хотя его спортивный желтый автомобиль был припаркован рядом, коснулся дверной ручки ее длинного "бьюика". – Может быть, подвезешь меня?

Она засмеялась своим хрипловатым смехом, распахнула перед ним дверцу и села за руль.

Они с мужем жили постоянно в Вашингтоне, а ее нью-йоркская квартира была на Лонг Айленде – значит, еще минут двадцать они могли побыть вместе в мягкой темноте салона автомобиля.



Синди легко тронулась с места. Ветровое стекло было покрыто мелкими каплями дождя. Она включила стеклоочистители, щетки заходили из стороны в сторону, расчищая два черных полукруга без капель, и они смотрели через них вперед, как бы летя в двух параллельных тоннелях, которые никогда не сойдутся...

– Интересно, – сказала она, – что сейчас делается на твоей планете?

Он ответил не сразу, хотя прекрасно знал, что творилось там.

А он оставил там многое, что так любил прежде и без чего, как ему казалось двадцать пять лет назад, он не сможет жить.

Но вот – смог. И жил... За эти годы он получал известия... Почти всё из того, что он любил, и почти все, к кому был привязан, исчезли навсегда. Сначала умерла мама, потом при странных, непроясненных обстоятельствах исчез и был найден мертвым отец, а вскоре внезапно заболела и "сгорела" в три дня сестра. И он почти не сомневался, что их смерти находились в какой-то неведомой связи с его работой здесь.

Хотя это было странно, шло вразрез общему правилу – блокировать любые “резкие движения” командированных мыслью об оставленных дома родных-заложниках. Оставалось благодарить судьбу, что он не завел своей семьи, что не было детей...

– Послушай, – сказала она, чуть сбавив скорость и обернувшись к нему. – Во всех романах "сайенс-фикшн" – пришельцы, выполнив задание, всегда возвращаются на свои звезды...

Он как всегда удивился, поняв, что она в неисчислимый раз телепатически прочла его тайные мысли.

– ...тебе тоже... придется возвращаться?

– Не знаю, – сказал он, – покажет будущее. Ты же знаешь, ведь обычно мы, инопланетяне, себе не принадлежим.

– Мы принадлежим только Отцу Небесному, – убежденно сказала она. И, порывисто переключив передачу, резко прибавила скорость.

– На моей планете думают иначе, – вздохнул он.

Оба замолчали, глядя вперед.

Они двигались в сплошном потоке автомобилей с включенными подфарниками и алыми стоп-сигналами.

Вереница машин тянулась, извивалась, втекала в другие потоки на мостах и в узких теснинах между громадными многоэтажными небоскребами – тысячи и тысячи людей куда-то неслись, навстречу предназначенному им.

Но ни мистер Р. А., ни его подруга – единственный дорогой человек на этой планете, куда забросила его жизнь, не знали, что за ними неотступно следует другой автомобиль. И что за его рулем, неотрывно сверля глазами два рубиновых стоп-сигнала убегающего вперед "бьюика", сидит тот самый, немного нескладный, рыжеватый молодой человек, что с таким сосредоточенным вниманием рассматривал в лифте свои ногти.

 

 41



– Так куда тебе нужно? – спросила Синди Кларк.

– Ты знаешь бар "Португалец"? Это по пути, уже близко отсюда.

– Какая-нибудь грязная дыра с дамочками за десять долларов?

– Бери выше, – усмехнулся мистер Р.А. – Здесь до конца, а на перекрестке сверни налево на 22-ю стрит... Мы там были с тобой однажды, лет пять назад... Довольно симпатичное заведение, тебе еще понравился бармен – неужели не помнишь?

– А! – воскливнула она. – Ну, конечно...

И вскоре они остановились напротив здания конца прошлого века – семиэтажного монстра вне всех стилей и направлений в архитектуре, казавшегося убогим сундуком рядом со стройными циклопическими параллелепипедами сорокаэтажных небоскребов.

– Ну вот и все... – сказала она. – Мой инопланетянин сейчас станет заливать боль разлуки паршивым пойлом...

Он не дал ей договорить, прервав на полуслове нежным поцелуем. И, казалось, поцелуй их был вне времени и пространства, вне всего здешнего, земного...

– Там... – сказала она, отрываясь от него и глядя в упор большими темными глазами... – Ну... там... после всего... – нам уже не надо будет никогда расставаться... мы будем вечно бродить по пустынным каменистым плато под луной и ты будешь рассказывать мне свою жизнь... Может быть, потому я не слишком боюсь смерти. Мне даже все равно – ад это будет или рай. Лишь бы слышать и видеть тебя...

Он вышел из машины и, обойдя, склонился над открытым передним окном, где она сидела за рулем, подняв к нему глаза.

– Когда ты вернешься? – спросил он тихо и голос его дрогнул.

– Послезавтра утром вылетаю в Брюссель, потом дня на два в Амстердам. И, знаешь, похоже, сдвинулось с мертвой точки мое дело об аккредитации в Москве. Оказывается, всему виной – мой муж-адмирал. Мне намекнули в консульском отделе. Если муж – адмирал, жена, разумеется, непременно шпионка.

Он засмеялся:

– Что ж, логично. Все власти одинаковы...

– В том-то и беда... Ну – всё, мой дорогой. Не грусти! Позвоню из Брюсселя.

– А из Амстердама?

– И из Амстердама. – кивнула она и сильно сжала его руку.

– И...

– Ну да, и из Москвы.

– Спасибо, милая. Буду ждать. Звони мне как только выдастся минутка.

– А ты будешь всю неделю неотлучно сидеть у телефона!?

– Увы, этого обещать не могу. Ну... береги себя. Поцелуй мальчиков. И... чтоб ты засветила все свои пленки!

Это шутливое пожелание на счастье и удачу было их тайным знаком прощания. Она нажала на педаль газа и унеслась в даль темной улицы, и красные стоп-сигналы ее большого "бьюика" через минуту потерялись в мерцающем алом мареве тысяч других...

Он постоял, глядя ей вслед и мысленно моля судьбу дать им встретиться вновь. А потом взглянул на часы и перебежал через улицу по мокрой мостовой, направляясь к зеленым неоновым буквам над входом, составлявшим слово "Португалец".



Рыжеватый молодой человек остановил свой "форд" чуть дальше того места, где Синди Кларк высадила мистера Р.А.

Но, видя, что они еще разговаривают, тронулся вперед, проехав с четверть мили, развернулся и возвратился назад, остановив машину на противоположной стороне улицы почти напротив входа в бар с зеленой неоновой вывеской.

Они все не кончали разговор, и он украдкой сделал несколько снимков длиннофокусным немецким объективом на специальную французскую сверхчувствительную пленку.



А мистер Р.А. потянул на себя дверь, распахнул и вошел в притемненную прихожую – и при этом коротко звякнул старинный колокольчик.

Это был добротный старый бар, в котором умели хранить традиции родоначальников дела, возможно, деда или прадеда, а потому все тут было в неизменности с начала века, точно таким, как и в десятые, и в двадцатые, и в сороковые годы.

Массивная стойка темного дерева с мраморной столешницей и таким же темным деревом обитые стены, высокие стулья с гнутыми спинками в знаменитом венском стиле, тяжелые шторы и занавеси зеленого бархата, литые бронзовые канделябры с мягко сияющими цветами-лилиями матовых стеклянных абажуров – все дышало надежной добротностью давно ушедшего прочного времени и, вероятно, должно было вызывать щемящие ностальгические чувства у тех, кто забегал сюда еще мальчишкой.

Мистера Р.А. здесь знали давно и благоговели перед ним после того, как однажды, году в сорок восьмом, убранство "Португальца" было запечатлено его "Линхофом" на черно-белую и цветную пленку – увиденное как бы сквозь расплывчатую дымку умчавшегося времени и напечатанное не где-нибудь, а в "Лайфе", на весь разворот, с великолепным, изысканно-меланхолическим текстом самого Эрни Хема, который тоже любил забрести сюда, чтобы помочить ус в неизменном "кальвадосе".

Та публикация принесла Джошуа Хопкинсу-младшему, нынешнему хозяину "Португальца", едва ли не мировую славу и с тех пор великий фотограф и автор блистательного эссе имели здесь бессрочный кредит.



Молодой человек, сидевший за рулем темно-зеленого “форда” неподалеку от входа в бар “Португалец”, сладко потянулся, открыл дверь, вышел из машины, огляделся, немного прошелся, разминая затекшие ноги, снова уселся за руль, мельком бросив взгляд на большие круглые часы на панели приборов, чуть подправил зеркала заднего вида и приготовился ждать ровно столько, сколько потребуется...



При виде мистера Р.А. Джошуа Хопкинс, узкоплечий желтолицый худенький человек с черными усиками, действительно португалец то ли по деду, то ли по прадеду, в своих неизменных красных подтяжках поверх белой рубашки, обрадованно поспешил навстречу почетному гостю.

– Роджер, старина! Я уже думал, вы забыли к нам дорогу!

– Как идут дела? – спросил мистер Р.А., на миг прижав щуплого бармена к груди. – В плюсе, в минусе?

– Дела кое-как, – безнадежно махнул рукой Джошуа. – Эра процветания, она, знаете, где угодно, только не у нас.

– Мне никто не звонил? – спросил мистер Р.А.

– Как же, как же, звонили мистер Чейни, а также мистер Харриуотер, – он для верности глянул в записную книжку. – Да, все точно, мистер Харриуотер, звонил в шесть вечера.

– А кто звонил раньше? Старина Чейни или Харриуотер? – как бы между делом поинтересовался мистер Р.А.

– Минуточку... – Джошуа снова сунул нос в свой блокнотик. – Уверяю вас, сэр, абсолютно точно, сначала звонил мистер Чейни.

– Прекрасно! – Мистер Р.А. щелкнул пальцами, как кастаньетами. – Превосходно!

Ни мистера Чейни, ни мистера Харриуотера на самом деле не было на свете.

 Это был сигнал, закодированное сообщение. Если бы первым позвонил мифический "Харриуотер", это значило бы, что у Мэйна что-то не связалось и свидание отменяется. Но первым позвонил бесплотный "Чейни" и теперь надо было ждать прихода "человека-звена", который должен был условными фразами передать на словах важное пожелание “Центра”.

Максуэлл Мэйн, резидент крупной агентурной сети, полковник Дмитрий Антонович Мальков, масштабом и опытом подстать самому мистеру Р.А., был представителем военной разведки североамериканского направления и тоже работал в Соединенных Штатах и Канаде еще с довоенных времен.

Разведчик экстра-класса, незаурядный профессионал с огромным опытом и тонким стратегическим мышлением, он был надежным товарищем и незаменимым партнером-советчиком мистера Р.А. в той смертельной игре, которую они вели.

Но в силу специфики профессии за все эти годы им удалось увидеться и лично пообщаться не более десятка раз.

Того требовала строгая конспирация и поддержание железного "иммунитета" мистера Р.А., который ни в одну сеть не входил и был "автономом", то есть работал сам по себе, выполняя самую трудную работу невидимого дирижера-координатора всех сетей, цепей и ветвей советской разведки на континенте.



Кто именно будет послан на явку, мистер Р.А. не знал.

Возможно, один из "людей-звеньев", с которыми работал Мэйн прежде. Возможно, кто-то новый из привлеченных Мэйном помощников – неизвестный человек – "глухой почтальон" с книжкой некой Патрисии Хеллман "Счастье Джудит", обернутой в желтую клетчатую бумагу.

Эта затрепанная книга несуществующего автора – специально набранная и сверстанная в трех экземплярах, переходила из рук в руки при таких свиданиях. Увидев ее в руках вошедшего – если это был новый незнакомый человек – следовало присесть рядом с ним на табурет у стойки и негромко произнести по-английски как бы в пространство реплику Астрова из чеховского "Дяди Вани": "А должно быть в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело!.." – весьма странную, но легко объяснимую в устах человека, часок-другой проторчавшего у стойки...

Если для встречи назначалась эта явка, контакты с агентами обычно происходили в маленьких уютных кабинетиках "Португальца", где любили уединяться разнеженные влюбленные.

Но пока нужно было дождаться появления агента и удостоверить его полномочия.

– Джошуа, Бога ради, – сказал мистер Р.А., – что-нибудь, промочить горло.

Выкурив сигарету, мистер Р.А. плотно уселся в самом дальнем темном углу за рюмкой "Джонни Уокера" и принялся ждать, думая обо всем сразу – о задании, которое требовалось срочно передать по всем каналам, о Синди Кларк, которая уже, наверное, давно приехала домой, о Москве, куда его неоднократно посылали редакции лучших журналов в связи с крупнейшими историческими событиями и куда он так ни разу и не попал из-за того, что Москва так и не выдала въездную визу продажному "певцу" мнимых красот американской псевдодемократии.

Он не спеша потягивал виски и поглядывал на входящих. Пока что никто с желтой книжкой не появлялся.

Вновь подошел Джошуа Хопкинс.

– Вы не скучаете, Роджер?

– Ничуть, Джошуа. Присаживайтесь.

– Сказать по чести, – вздохнул бармен, – я чертовски устал. Коли разобраться, жизнь – дурацкая штука. Послушайте, мне пятьдесят девять лет, из них сорок пять я, как машина, по десять часов в день все смешивал и взбалтывал коктейли и ничуть не преуспел.

– Я думаю, вы ошибаетесь, – сказал мистер Р.А.

– Объясните...

– Вы только представьте на минуту армию людей, мужчин и женщин, которые за все эти годы в сырые вечера, как на остров спасения, приходили сюда к вам и отогревались душой и телом, утешались музыкой и вином, заговаривали с соседями, знакомились, быть может, находили здесь любимых и покидали ваш бар счастливее, чем пришли. Черт возьми, Джошуа! Неужели ради этого не стоило жить?

– Вы полагаете?..

– И думать нечего! Просто уверен! Да если бы не проклятое искусство, разрази меня гром! – я бы тоже держал маленький ресторанчик и, может быть, был бы куда счастливее, чем теперь – одинокий охотник с тяжелой камерой и треногой на плече. Ей-богу, вы неблагодарны судьбе!

– Вы это серьезно? – недоверчиво прищурил узкие глаза Джошуа Хопкинс-младший.

– Клянусь! – поднял в присяге руку мистер Р.А.

– Черт возьми! Вы всегда умеете влить в меня свежую кровь, Роджер!.. И наверное, не только в меня.

– Был бы рад, если это так, – улыбнулся мистер Р.А.

В это время он увидел, что сидящая неподалеку одинокая некрасивая женщина лет тридцати пяти, порылась в безвкусной сумочке и достала знакомую книгу в желтой клетчатой обертке.

Довольно странное, грустное создание... Видимо, Мэйн решил на всякий случай под каким-нибудь хитрым предлогом использовать совершенно случайного человека – "глухого почтальона". Это был тревожный знак.



Как раз в этот момент в "Португалец" ввалилась шумная компания – шестеро раскрасневшихся мужчин средних лет, и Хопкинс, извинившись, поспешил к новым гостям.

Мистер Р.А. поднялся, прошелся по бару и задержался у стола, где сидела женщина с книгой.

– Прошу извинить меня, – сказал он с галантной любезностью старого женолюба, – не сочтите назойливым, но вы пробудили мое любопытство. Коли не секрет, что может читать в баре столь прелестная особа в этот хмурый вечер?

Она вскинула испуганные глаза и молча показала титульный лист. Это была та самая книга.

– Мог бы я вас пригласить к своему столику?

По замешательству на ее простодушном личике стало ясно, что она не знает, как поступить – принять приглашение или отказаться. Он решил помочь ей.

– Странно, – заметил он, – конец июля – и такой холод.

Она смотрела на него нерешительно – с выжидательным недоумением и тревогой.

– Подумать только, – продолжил он, – что где-то сейчас есть Африка, а в этой самой Африке сейчас, должно быть... – и он договорил до конца условную фразу пароля.

Но она не отреагировала – видимо, Мэйн не решился открыть проверенный отзыв. Пришлось использовать запасной.

– И где вы уже сейчас читаете? Дошли до половины? Ну как – занятно?

Она облегченно улыбнулась и, как было положено, раскрыла книгу на сто девятнадцатой странице. Это и был отзыв.

– Меня зовут Мэри Джейн, – сказала она таинственным шепотом, усаживаясь за его столик в углу. – Я принесла вам записку. От мистера Моргана из третьего отдела.

Он окончательно успокоился. Это был личный кодовый сигнал Мэйна только для него и ни для кого другого.

Никаких записок не должно было быть. Или... случилось что-то непредвиденное, настолько важное, что Мэйн был вынужден пренебречь жестко установленными правилами конспирации и пошел на прямой контакт. Так или не так?

– Записку? – изумился он. – Боже мой, Мэри Джейн! От кого, вы сказали?

– Ну, я не знаю, – забормотала она. – Мне велел передать ее вам Патрик. От мистера Моргана... Ну... Патрик... Патрик! Вы должны знать. Он тоже, как и вы, сэр, работает в ФБР.

– Вот черт! – сказал мистер Р.А. – Патрик! Ну конечно! Ничего не утаишь от этих женщин! Ну давайте, покажите... что там надумал старик Морган?..

Он сидел в самом удобном месте, отсюда был виден весь бар и никто не мог ни войти незамеченным, ни выйти, ни вести скрытое наблюдение. Он понял, что уединяться в кабинете с этой Мэри Джейн не придется.

Она доверчиво протянула ему книгу. В ней лежала вчетверо сложенная закладка. Он развернул ее. И тотчас понял по условному сдвоенному знаку “g” в обращении, что эти несколько строк на машинке напечатал сам Мальков.

"Роджжи! Я достал тот рецепт проявителя, который ты просил во вторник. Разведи в 7 унциях воды, лучше профильтровать. Проявляй 9 минут при обычной температуре. Не откладывая, сообщи результат. Я остался доволен. Да! Возьми лучше кислый фиксаж!"

Это означало, как он и думал, чрезвычайное событие, несущее угрозу. Мальков вызывал его на личную встречу немедленно по получении известия.



– Вы не проводите меня? – кокетливо спросила она, когда забрав у нее книгу и задумчиво сложив листок, он сунул его в карман рыжего твидового пиджака. Эта глупенькая курочка была уверена, что участвует в какой-то важной миссии Федерального Бюро Расследований.

– Вы нам очень помогли, Мэри Джейн, – внушительно сказал он. – Ну что ж, пойдемте.

И мгновенно преобразившись в подвыпившего возбужденного любителя ночной охоты на ночных "бабочек", он крепко взял ее за локоть и повел за собой. Но вовсе не к входной двери с колокольчиком, а к узенькой дверке за стойкой. Сидящие мужчины проводили его одобрительными понимающими взглядами, хотя все знали, что в баре Хопкинса отродясь не было никаких особых комнаток, как во множестве других подобных заведений.

– Прощайте, Джошуа, и помните, что я вам сказал, – с пьяной назидательностью поднял палец мистер Р.А.

– Честное слово, сэр, вы вернули меня к жизни. Как порой нам, маленьким людям, бывает необходимо мудрое слово!

– Бросьте, бросьте, – махнул рукой мистер Р.А. – О чем вы! Мы же просто старые друзья... До встречи!..

Они шли по темным переходам подсобных помещений, мимо холодильников и штабелей картонных коробок со спиртным. Пахло кухней, жарящимся мясом. И вот оказались в маленьком темном дворе.

– Как все интересно... – прошептала она. – И стра-ашно...

– Надеюсь, наше сотрудничество продолжится, – внушительно сказал мистер Р.А. и ласково взял Мэри Джейн за подбородок. – Сколько вам обещано за вашу услугу?

– О, сто пятьдесят долларов, сэр!

Он понял по интонации, что это для нее большие деньги.

– Мне кажется, вы заслужили премию, – серьезно сказал он. – Держите триста, купите себе что-нибудь веселенькое и ждите наших звонков. И – помните! – никому... Ни звука! Отныне вы служите не только себе, но и Соединенным Штатам!

– О да, я понимаю, сэр, – прошептала она.

– Бегите. Когда вы снова понадобитесь, мы найдем вас.

Женщина скользнула к железной калитке и исчезла за оградой. Он остался один.



 42



И сразу из темноты возникла приземистая мужская фигура, которую мистер Р.А. тотчас узнал.

Это был сам Мэйн – полковник Мальков. Человек, которому мистер Р.А. доверял как самому себе. Без такого доверия они не могли бы здесь ни работать, ни жить.

– Здравствуй... – тихо прогудел тот. – Как я рад...

 Мужчины крепко обнялись.

– Сколько же мы не виделись?

– Четыре года, – не задумываясь, ответил мистер Р.А.

– Пошли быстро отсюда.

За оградой стоял длинный черный “империал”. Усевшись за руль, Максуэлл Мэйн тотчас завел мотор и медленно покатил по длинному узкому проезду к освещенной улице и, на миг осветив фарами, они обогнали женщину, с которой только что расстался мистер Р.А.

– Что случилось, Митя? – он взволнованно обернулся к Малькову.

– Роджер, похож я на паникера? – Мэйн бросил взгляд в зеркало заднего вида. – Но мне кажется, мы на грани провала, причем такого, какой нам и не снился.

Мэйн не был склонен к шуткам.

– С чего ты взял? – глядя вперед на бегущую навстречу черную мокрую мостовую, быстро спросил мистер Р.А.

– Среди многих задач, которые я должен решать, – сказал Мэйн, – есть одна, возможно, самая важная.

– Что ты имеешь в виду? – спросил мистер Р.А.

– Сам Лаврентий возложил на меня обязанность обеспечивать твою безопасность...

– Я... догадывался об этом, – благодарно улыбнулся мистер Р.А.

– Так вот, Роджер, за тобой "хвост".

– Ты с ума сошел! – воскликнул мистер Р.А. – За столько лет никогда...

– И тем не менее, – непреклонно мотнул головой Мэйн. – Ошибки нет. За тобой идет человек. Может быть, один, а может быть и больше. Я точно установил одного.

– Подожди, – сказал мистер Р.А., – тут что-то не так. У меня же нет прямых связей. Ты можешь описать его?

– Он постоянно меняет внешность. Много всякого бродвейского реквизита, но без мишуры выглядит примерно так: около тридцати лет, выше среднего роста, немного рыжеватый, склонный к полноте. Да вот, полюбуйся...

Мэйн сбросил скорость и протянул три маленькие фотографии.

– Смотри-ка! В самом деле, – воскликнул мистер Р.А., едва только бросил на них взгляд. – этот субъект несколько раз попадался мне на глаза, а часа два назад мы с ним вместе ехали в лифте. И он что, ни с кем не меняется на "наружке"?

– Как ни странно – нет.

– И давно он повис на мне?

– Трудно сказать. Я обнаружил его около двух недель назад, а сегодня снова увидел его собственными глазами у “Португальца” – в зеленом "форде-эдсел" пятьдесят пятого года. И представь, оказывается, второй месяц он живет в том же доме, где твое ателье, на двенадцатом этаже. Не исключаю, что он уже побывал у тебя и понюхал твои реактивы. У тебя там есть что-нибудь?

– Ничего, абсолютно. Может быть, провокация?

– Тогда – чья, зачем, почему? И как он мог выйти на тебя?

– Надо подумать, – сказал мистер Р.А.

Он разорвал фотографии рыжеватого молодого человека на мелкие кусочки и выбросил в поток встречного ветра, влетавшего в приоткрытое окно машины.



Мистер Р.А. и впрямь задумался... История в высшей степени странная. Сомневаться в сказанном Мэйном не приходилось никогда.

Где и когда он мог наследить?

Кто этот парень, из какого ведомства?

Или... Неужели все-таки адмирал Джозеф Кларк решил нанять частного детектива? Но он мог сделать это так давно...

Какой-нибудь маленький шантажист? Маленький бизнес на тайне их отношений с Синди? Хотя какое может быть вымогательство, если для всех окружающих их связывают чисто творческие интересы и они могут торчать вдвоем в темной лаборатории хоть сутки напролет?

Максуэлл Мэйн молча вел машину.

Он тоже видел сегодня издали прощание мистера Р.А. с его возлюбленной. Мальков знал о связи мистера Р.А. с Синди Кларк и полагал, что эта женщина для него не только возлюбленная, но и важный источник. Он действительно мог так думать. Их часто видели вместе с Синди, они особенно и не таились. В конце концов свобода, которую давал жене Джозеф, была личным выбором адмирала.

– Но это не все, Роджер, – сказал Мэйн. – Боюсь, все гораздо серьезнее и, возможно, лежит в одном контексте.

– Что еще? Выкладывай факты.

– Факты железные, – ответил Мэйн. – За моими людьми тоже пошли "хвосты". А неделю назад я поймал "глаза" за собой.

– Так... – сказал мистер Р.А. – Кажется, приехали. Давай подробности.

– Что ты подумаешь, Роджер, если в центре великого города Нью-Йорка в течение четырех дней тринадцать раз повстречаешь один и тот же автомобиль, причем всякий раз у себя за спиной?

– Я подумаю что тринадцать – число и правда несчастливое. – Мистер Р.А. помолчал. – А на пеших прогулках?

– То же самое... Причем действуют до странности неумело.

– А что говорят другие?

– Пришлось устроить взаимное перекрестное наблюдение. Оказалось, все точно. Ведут почти всех... Весь ведущий состав.

– Ну а сейчас? – мистер Р.А. обернулся назад.

– Сейчас – никого. Нашу встречу страхуют трое моих. Этот твой рыжий “хвост” остался в своем “форде” у “Португальца”, я оторвался от своего пять дней назад.

– Как думаешь, откуда ветер дует?

– Хочешь честно? – обернулся к нему Мэйн и сбросил скорость. – Ума не приложу. Но больше всего это смахивает на измену.

– Результат анализа?

– Как ты знаешь, в моей сети семнадцать "точек", по всему Атлантическому побережью. И хотя я уверен в каждом – работаю с ними столько лет... Мне никогда не было так паршиво, Роджер. Что-то сломалось. Но я не знаю, что, где и как чинить.

– Останови машину, – сказал мистер Р.А.



– Да-а, – сказал он, когда, заехав колесами на тротуар, Мальков затормозил в тесном проулке, который отлично просматривался в обе стороны, – ты преподнес мне, конечно, приятный сюрприз. А что в других сетях?

– То-то и оно... То же самое и у Тони, и у Салливана в Лос-Анжелесе, и в Чикаго. Ну а ты сам ничего не замечал?

– Сказать по чести, нет. Но теперь я, конечно, перефокусирую свою оптику. Возможно, "оно" действительно такое маленькое, что без микроскопа и не различишь. Придется присмотреться к этому парнишке. А вообще-то мне тоже паршиво, Митя. И знаешь, почему? Москва впервые не поставила меня в известность о смене Черной ладьи.

"Черной Ладьей" на их языке именовался резидент-дипломат в нью-йоркском консульстве, представитель высшего руководства “Центра”.

– То есть как? – опешил Мэйн. – Не может быть!

– Отчего же не может, – пожал плечами мистер Р.А. – Второй месяц там сидит новый человек, некто Харченко. И никто не потрудился меня об этом известить. А ведь раньше без моих рекомендаций никого не назначали.

– Боюсь, дело куда серьезнее, чем даже нам кажется, – сказал Мэйн. – Если действительно измена и кто-то пошел навстречу интересам дядюшки Гувера или дядюшки Аллена, нас ждут веселые времена.

– Согласен, Митя, – кивнул мистер Р.А. – Похоже, деваться некуда. Объявляю общую тревогу. С этого часа до моего нового приказа все "точки" заморозить. Разработки остановить. Пока – полный штиль. Мертвая тишина. Будем ждать. Посмотрим, как задергаются наши "хвосты" и куда махнут...

– Это невозможно! – твердо сказал Мальков. – Невозможно, о чем ты?

– Ну да, – сказал мистер Р.А. – только-только все как-то наладилось, все связалось по микроэлекронике, по вычислительным машинам, по ракетным делам... Наш старый приятель Келли Джонатан делает сейчас новый самолет, на три тысячи шестьсот километров в час. Стратегический разведчик, восьмое чудо света.

– Келли, Келли! – воскликнул Мальков. – Мне этот Келли Джонатан как заноза в сердце. Ведь помимо всего мы здесь сейчас некоторым образом именно из-за него. После этих трех июльских налетов на Москву, Киев и Ленинград, Никита кое-кому в “Центре” так надрал уши, что и здесь отозвалось.

– Не мне тебе говорить, как началась та война, – сказал мистер Р.А. – Семь человек из Японии, Швеции и Германии лупили во все колокола, гнали донесения по всем каналам. Он не захотел поверить. Гитлеру он, видите ли, верил больше, чем нам. Исход известен...

– Это ты, собственно, к чему? – спросил Мэйн.

– А вот к чему. Всё то же, старик! Всё то же! В сорок девятом мои люди в Калифорнии добыли материал о тесных контактах Келли Джонатана с дядюшкой Алленом. А мы с тобой знаем, какие демоны рождаются от такой любви. Лично я не сомневаюсь, что там над Москвой летало.

– Ты полагаешь, это...

– Ну конечно! Тот самый самолет, который у них проходит по бюджету НАСА как высотный метеоразведчик. Он делался в такой тайне, что тут никакими ветрами-облачками и не пахло. Но кое-что мне все же удалось раздобыть через "Палому". Он сообщил не так много, но мы узнали главное: самолет такой действительно есть, он строится для нужд разведки, обозначается литерами "U-2", его дальность – восемь тысяч километров и потолок – тридцать три. В начале пятьдесят третьего с пометкой "особо важное" я отправил это донесение в “Центр”, вместе с фотографиями машины...

Под кодовым обозначением "Палома" скрывался тот второй человек, который, помимо самого Мэйна, знал, кем был на самом деле фотограф Р.А., – сверхценный источник, который сотрудничал с ними с конца тридцатых годов, американец, подлинное имя которого они никогда не называли даже в разговорах между собой.

– И что же? – спросил Мэйн.

– Я получил подтверждение, что мое послание получено в Москве, – горько усмехнулся мистер Р.А. – Но они там, видимо, либо не приняли его всерьез, либо затеряли в своих бумажках, либо...

– Либо опять поверили не нам, а кому-то другому.

– Скорее всего, сочли, что характеристики самолета нереальны и мы тут все страдаем "низкопоклонством перед Западом".

– Так вот, – сказал Мэйн, – вчера поступил совершенно истеричный приказ “Центра”: любой ценой и – слышишь!? – немедленно, в кратчайший срок! – добыть техническое описание – от заводских чертежей до инструкции по эксплуатации головки самонаведения для ракеты "земля-воздух" с дальностью боя тридцать километров и ультразвукового дистанционного взрывателя.

– Ого! – присвистнул мистер Р.А. – И только-то?! И в кратчайший срок?!. – Он ядовито рассмеялся. – Ну, взрыватель, положим, мы еще, может быть, и добудем. А систему наведения... – он присвистнул снова.

– Они там, вероятно, думают, что у нас бюро заказов с рассылкой по каталогу, – сказал Мальков.

– Особенно я люблю это их вечное "любой ценой"!– заметил мистер Р.А. – Как будто они знают там, какова эта цена.

– Так как ты думаешь – почему им вдруг теперь так срочно потребовались эти системы наведения и для какой цели? – на миг оторвав взгляд от дорог, иронически спросил Мэйн-Мальков.

– Ну, тут ломать голову не надо! – нервно усмехнулся мистер Р.А. и закурил сигарету. – Если этот дракон запросто долетает до Москвы – что ж гадать? Зашевелились!

– Но как нам-то теперь быть при сложившихся обстоятельствах? – обеспокоенно взглянул на него Мальков.

– А как ты сам считаешь?

– Разумеется, ты прав, Роджер. Сейчас надо затаиться и ждать. Немедленно законсервировать все "точки", сменить все явки, пароли, сигналы и тайники. Разобраться, откуда ветер дует, кто там эти ребята на "хвостах" и каковы их намерения. Но как, как сейчас мы можем это сделать, если нам поставили такую срочную задачу?

– То-то и оно! – раздраженно кивнул мистер Р.А. – Только деваться нам с тобой, товарищ Мальков, некуда. Давай думать...

– Может быть, нам снова поможет "Палома"? – спросил Мальков.

– Ну нет, – покачал головой мистер Р.А. – “Палома” нам нужна для более важных вещей. Тут надо привлекать кого-то из научно-технического направления. К “Паломе” обратимся только уж в самом крайнем случае...

– Слушай, а что если... Руди? – спросил Мальков.

– Это идея! – воскликнул мистер Р.А. – “Марк” именно тот, кто нам нужен! А пока попытаемся сами осторожно выяснить, кто там у нас болтается за спиной. Передай по сети: сейчас главное, чтобы “хвосты” ни в коем случае не заметили, что мы видим их и держим под контролем.

 

 43



Коле Савкину было хорошо.

Может быть, ему вообще так хорошо никогда еще не было. Даже с девками, до которых он еще с армейских времен был большой охотник. Была там у него одна... в соседнем от их части поселке, потом еще одна...

А уж после, на гражданке – считать не пересчитаешь, причем многие достались ему не за красивые глаза, а только из-за страха, который он умел при надобности внушить, намекая на о-очень большие свои возможности...

Но вот так – вольно, легко, надежно и приятно ему отродясь не бывало, и присниться такое – не приснилось бы.

Мог ли даже подумать он еще недавно при его-то папе-маме с "Серпа и Молота" да дуре-сеструхе, что всего в двадцать восемь с хвостиком будет он, как туз бубновый, раскатывать по Нью-Йорку в шикарной машине, пить неслыханные-ненюханные напитки и вообще окунется в мир, хотя и чуждый, насквозь враждебный, прямо скажем – страшный, эксплуататорский, однако же до невозможности приятно и толково устроенный, где куда ни плюнь – все было удобно, все под рукой и никакого напряга ни на что не требовалось – только живи себе да дыши в обе ноздри!

Правда, поначалу сковывал страх – побаивался за свой язык, за акцент свой, потому как произношение – штука трудная, коварная, не всякому по зубам, может выдать....

Но обошлось и тут: кого только не водилось вперемешку в этом городе – и китайцы, и малайцы, и японцы, и итальяшки, и армяшки – и все лопотали как-то на свой лад, так что никто на его english глаза не выкатывал и за полисменом не бежал.

Слух же у него был от рождения очень чуткий, приметливый – еще в годы, когда не был кадровым и сексотил "Сурком", так навострил ушки на макушке, только держись! До удивительной способности развил слуховой свой орган, чтоб улавливать не только шепоток там всякий, но и разные интонации – и мелодику разговорную, и то, и се... Да к тому ж и способностью к подражанию маманя-папаня не обделили, спасибо им! А уж как "ставили" ему разные выговоры и сленги спецы в их комитетской спецшколе – только рассказать... – и лексикой шпиговали, и речевыми распевами...

Так что уже на пятый свой день в Америке, пока совершенно подавленный тем, что увидел вокруг, катил Коля Савкин – он же по "легенде" мистер Свенн Локк, эстонский выходец из городка Форт-Мэйс, штат Огайо, он же агент нью-йоркской резидентуры "Есенин" – на шикарных поездах через Средний Запад от штата Нью-Мексико до Нью-Йорка, он намастырился тараторить по-местному будь здоров, и, прибыв в пункт назначения, уже запросто мог подойти на 42-й стрит к кому хотел и заговорить с первым встречным-поперечным..

Однако лишнего не светился, понимая – ни к чему. У него было тут дело и этому делу он служил.



Все пока шло и складывалось замечательно, тютелька в тютельку, как планировалось в Москве.

И денег выдали столько, сколько б он дома и за три года не нагорбатил, и квартирка уже ждала его тут, и этот вот "форд", какого не было небось и у самого американского посла там... в Москве.

Он был предоставлен самому себе – вплоть до завершения операции. И потому Коля Савкин – Свенн Локк – испытывал какое-то совершенно нереальное, от веку неведомое опьяняющее чувство полной неподконтрольности и упивался им, купался в нем.

Все чувства и помыслы его были – затеряться, смешаться с пылью и шумом этого города, чтобы выполнить задание на "пятерку", а то и на "пятерку с плюсом".

Единственный, с кем он мог тут связаться по особому номеру телефона – был некто “Честер Ирвинг”, связник резидента, работавшего в нью-йоркском консульстве, который должен был выручить в случае чего, помочь Коле советом и выдать новые инструкции “Центра”.



Савкин помнил: сто раз предупреждали в разведшколе – в логове врага опасность могла подстерегать где угодно и в любой момент. Эту мысль вбивали в него на десять голосов все его инструкторы – и она, как ему казалось, внедрилась в его извилины глубоко и неискоренимо.

Перед заброской его "прокачали на вшивость", как говорилось на тамошнем жаргоне – "поджарили язык": устроили, инсценировку допроса после возможного "провала", который он выдержал красиво и стойко, как в кино, и был признан готовым к началу работы.

Его обучили всему, что могло пригодиться тут: водить разные машины, фотографировать, ставить спецприборы, работать на связи, выявлять и отсекать наружных наблюдателей, вообще много еще чему полезному научили...

Школа была нелегкой, так что, окончив ее и будучи аттестованным, получив офицерское звание, Коля Савкин ощущал себя уже матерым и битым чекистом-нелегалом, героическим членом "вооруженного отряда партии"...



Савкин сидел в своем зеленом “форде” в полусотне шагов от входа в “Португалец”.

Он знал, что здесь у его “подопечного” действует одна из постоянных явок и хотел посмотреть с кем тот выйдет на связь.

Савкин вообще знал о своем “подопечном” в тысячу раз больше, чем полагалось бы ему по чину. Впрочем, сам Николай думал иначе, сознавая свою ключевую роль в той захватываю операции, которую ему поручили провести.

Да, он убедился: не дураки его тайные начальники, далеко не дураки, если сумели по достоинству оценить и его безупречную партийно-комсомольскую биографию, и ту помощь, что он им оказывал, и те донесения, подписанные псевдонимом "Сурок", которые он исправно и толково составлял после каждой студенческой вечеринки и поездки с ребятами-однокурсниками за город.

Нынешняя работа чрезвычайно поднимала его в собственных глазах. А впереди – уж он-то знал! – открывались такие перспективы, что дух захватывало!..

Все шло и складывалось как нельзя лучше!

Из всех приятелей, с кем водился в своей недолгой жизни, – лишь он один был послан на ответственную загранработу, и не в какую-нибудь занюханную Польшу или там Монголию, а сразу на Запад, и не куда-нибудь, а прямо в Америку, прямо в Нью-Йорк... с заданием огромной государственной важности, которое могли доверить не кому попало, а только после тщательного отсева и отбора самого достойного...

Одним словом, судьба шла верным путем. И он готов был не за страх, но за совесть служить любимой партии, которая так оценила и подняла его, готов был из благодарности землю рыть, а если надо будет – так и жизнь отдать за великие идеалы коммунизма.

Воспитанный на романтическом Гайдаре, на "Тимуре и его команде" и на фильме "Подвиге разведчика", Коля Савкин еще мальчишкой тайно мечтал о такой именно необыкновенной судьбе – и она сбывалась, сбывалась!..

После задания – так прямо и сказали перед заброской – он мог рассчитывать и на новое звание, и на награды. Значит, надо было изо всех сил стараться, чтобы понравиться и угодить своему командованию. А чего ждали от него в Москве, Савкин уяснил безошибочно-точно...



 44



Мистер Р.А понимал, разумеется, что мир не стоит на месте.

Понимал, что с теми переменами, которые происходили в той далекой стране, которую Синди Кларк то ли по случайности, то ли, и в самом деле открыв что-то чутким женским сердцем, называла "его планетой", в том Ведомстве, которое тайно послало его сюда, тоже неизбежно должны были происходить события, от которых зависели судьбы и жизни таких людей, как он.

И он не ошибался: в той же мере, как и все остальное, новые веяния затронули и то огромное Управление, в ведении которого находилась советская внешняя разведка.

Однако полной картины происходящего в Москве, мистер Р.А. представить не мог.

Между тем с очередной сменой руководства как всего Ведомства, так и всех его управлений и служб, новое начальство решило провести что-то вроде полной инвентаризации всего, всех и вся, что составляло плоть и кровь их учреждения.

Все сделанное за десятилетия прошлыми руководителями, вдруг оказавшимися закоренелыми преступниками и врагами, должно было быть теперь подвергнуто строжайшей проверке и перепроверке с предельной въедливой придирчивостью на предмет обнаружения затаившейся гнили и крамолы: "перевертышей", "изменников", "предателей" и перевербованных двойников.



И пошла работа! С энтузиазмом перетряхивались и пересматривались сотни личных дел "местных" и "дальних" сотрудников. Заново, с подозрительным прищуром и подспудным намерением непременно обнаружить, выявить, раскопать ошибки, промахи и сознательные предательские намерения в действиях нелегальной агентуры "разоблаченных и осужденных" предшественников, пересматривались и сложнейшие сюжеты многолетних тончайших разведывательных операций.

И если даже никаких изъянов не находилось, их видимость старались создать. Причем руководствуясь не столько интересами дела, сколько ради повышения собственных ставок в глазах нового начальства на костях поверженных предшественников, которые, согласно простейшим представлениям подобострастных прислужников "новой метлы", могли быть только “ставленниками врагов”.

Не приходится удивляться, что при таком подходе в пятидесятые годы было наломано бог весть сколько дров, наделано невесть сколько грубых непоправимых ошибок, загублено немало великолепных ажурных "игр".

Но что самое главное и роковое – к сверхсекретным материалам получили доступ случайные неквалифицированные люди, так называемые "анкетно-чистые" товарищи, то есть “брошенные на укрепление органов” дилетанты из райкомов партии и комсомола, знать не знавшие и напрочь не понимавшие, насколько это тонкое, многосложное искусство – разведка, какого ума оно требует, какого хладнокровия и изобретательности – для внедрения агентуры и добывания "источников", для установления связей, для кропотливого многолетнего развития больших, постоянно действующих, глубочайше законспирированных сетей.

Для всего этого требовалась долгая школа, опыт и огромная как общая, так и профессиональная культура.

То есть все то, чем обладали подпавшие под подозрение старые "кадры" внешней разведки, чью филигранную алгебраическую работу теперь кинулись проверять с простеньким арифметическим аршином десятки новоназначенных контролеров, из кожи вон стремившихся доказать собственное превосходство над прежними "зубрами" своего ведомства.



Лаврентий Берия был злодеем, но злодеем недюжинного ума, с талантом и размахом, не в пример большинству окружавших его серых партийцев.

С конца тридцатых годов и до последнего дня своей головокружительной и страшной карьеры он распоряжался всей советской стратегической разведкой.

Дела суперэлиты разведки – резидентуры, святая святых любого разведучреждения любой страны – испокон века хранились в особых папках и особых сейфах, как стратегический золотой запас государства.

Лишь особо доверенные люди из предельно узкого круга сотрудников имели допуск к этим материалам и документам.

Берия понимал, что значит это бесценное сокровище. Он тщательно разобрался с каждым из тех, кто составлял ее костяк – с автономной резидентурой, где каждый человек в полном смысле слова стоил целой армии.

Это были люди либо сами входившие, либо способные входить в прямое взаимодействие с высшими эшелонами власти тех стран, где они работали и, получая информацию практически из первых рук, самым существенным образом влиять на ход мировой истории.

С каждым из этих суперагентов Берия держал прямую связь через предельно короткие цепи посредников, он берег этих людей как зеницу ока, отлично понимая, что утрата каждого станет невосполнимой, катастрофической потерей для всего дела.

В числе других материалов к нему попала папка с документами уже расстрелянного тогда начальника Главного Разведывательного Управления Генштаба Яна Берзина, на которой Берия собственной рукой сделал надпись: "Люди Бер."

 Там хранились зашифрованные анкеты нескольких агентов, среди которых был и некто, активно работавший с тридцать первого года в США под псевдонимом "Стэнли" – мистер Р.А.

Лучше всех зная устройство собственного аппарата Госбезопасности и Управления Внешней разведки, эту папку Берия всегда держал при себе или хранил дома в особом тайнике. Он знал: так будет надежнее.

Но в пятьдесят третьем году, после известных событий, она оказалась сначала в его следственном деле, а затем – в специальном архиве, в то время, как с агентом "Стэнли" продолжили работу преемники Берия, уже не знавшие того, что знал он – колоссального значения этого человека для всего североамериканского направления...

И вот в ходе секретной проверки зарубежной агентуры, получившей в Ведомстве негласное название "Жаркая баня", эта папка была извлечена из архива наравне с другими материалами особой важности, и ею занялись люди, понятия не имевшие, ч т о они держат в руках.

Надпись "Люди Бер." они расшифровали как "Люди Берия" и занялись ими особо тщательно...



Именно тогда во все страны, где действовали налаженные агентурные сети, были направлены специальные люди – "ревизоры".

Они имели лишь одно задание – проверить на месте качество работы, достоверность передаваемых сведений, образ жизни и настроения десятков “нелегалов” и, в случае выявления нежелательных фактов, по согласованию с “Центром” "закрывать" точки, организовывать экстренный отзыв и переправку "штрафников" из страны пребывания обратно для дальнейшего разбирательства в Москву, а с кем-то “снимать вопрос” и прямо на месте.

Случилось то, что случается всегда при всякой неразберихе, а уж у нас в России – и подавно: испытывать истинный цвет советской разведки были поставлены или самочинно взяли на себя смелость люди несравнимо меньшего масштаба и кругозора.

А уж что касается большинства тайных "ревизоров", посланных на места, и говорить не приходится: это выглядело примерно так, как если бы капитанам и майорам вменялось в обязанность инспектировать седовласых полковников и генералов, причем если говорить о воинских званиях, о просветах и звездочках на невидимых погонах, то именно так оно и было.

Одним из таких "ревизоров" и был рыжеватый молодой человек по имени Коля Савкин, сидевший в дождливый августовский вечер в темном салоне своей машины невдалеке от входа в бар “Португалец”.



 45



Как, каким фантастическим образом могло случиться, что недавний выпускник ин-яза и разведшколы Комитета, не сказать, чтобы больно одаренный Коля Савкин, простой парень из рабочей семьи, вчерашний комсомолец, был отправлен и хитрым образом заброшен через Мексику в США с заданием проверить жизнь и деятельность крупнейшего резидента-нелегала мистера Р.А., остается только гадать и разводить руками.

Скорее всего это можно было бы счесть просто невероятным – если бы не стало печальным и далеко не единичным фактом дурного бестолкового времени.



В разведорганы Коля пришел самым обычным путем.

С первого курса он добровольно предложил себя в секретные сотрудники-информаторы на своем английском факультете, благодаря чему и сделал на редкость быструю и успешную карьеру.

Живущий и мыслящий в предельно узком диапазоне понятий, однако чрезвычайно высоко ставящий самого себя, уже хотя бы потому, что был допущен к личному делу такой видной шишки как Р.А., новопроизведенный капитан Коля Савкин и догадываться не мог, какого человека обязан был "просветить" и в случае чего "изобличить".

Разумеется, то, что на эту роль был приглашен именно он, двадцативосьмилетний Коля Савкин, изначально было ничем иным, как тягчайшим государственным преступлением. Как и вся нелепая топорная затея с "контролем" и "рентгеном".

Впрочем, затея вполне соответствующая всему тому, что творилось в стране, где повсеместно командные высоты захватила невежественная посредственность и где ушлые холуи пытались выращивать кукурузу чуть ли не на Ямале, генетику отвергали потому, что Мендель имел неосторожность быть монахом, где теоретиков науки, "чтоб были ближе к земле" отправляли из академических институтов в глухие деревни, а шарлатан Трофим Лысенко, "народный академик", еще по указанию Сталина был назначен и долгие годы числился высшим авторитетом в биологии.



Капитан Николай Савкин второй месяц вел наблюдение за мистером Р.А. и, скорее всего, будь на его месте действительно стоящий профессионал, был бы давным-давно "установлен" и "дешифрован" величайшим мастером конспирации, каким являлся мистер Р.А.

Курьез в том, что Савкин, множивший глупость за глупостью, и совершавший одну оплошность нелепее другой, как бы выпадал из поля зрения мистера Р.А., чьи сверхтонкие фильтры самой природой были настроены и рассчитаны на совсем другие фигуры.

И потому за полтора месяца наблюдений Коли Савкина, вплоть до известия, сообщенного ему Мэйном, мистер Р.А. действительно ничего не замечал и жил, как жил всегда, опасаясь кого угодно – людей Аллена, людей Гувера, людей из Агентства Национальной Безопасности, людей из каких угодно иных зарубежных разведок, но...

Но и теперь даже мысли не допуская, что после двадцатипятилетней уникальной работы и громадных, не поддающихся определению успехов, может оказаться на подозрении и что какая-то "умная" голова в Москве вздумает проверять его на преданность стране и делу, которым он посвятил жизнь.



Раз отправили проверять, – ожидая появления своего “подопечного”, думал Савкин, – значит, были "сигналы", возникли сомнения, а сомнения – не прыщи, на голом месте не выскочат!

Стало быть, имелось что-то... наверняка имелось... Как пить дать – в пуху было рыльце у его "объекта". А ему надо было только наскрести побольше данных на Р.А., и соответственно расписать все его здешние грехи.



Да, все выходило на удивление гладко и легко!

Приехав, он сразу вышел на того, кого обязан был "просветить", и вот почти полтора месяца"водил" его чисто – тот и ухом не вел...

И что же Коля обнаружил?

Да его "объект", оказывается, ровным счетом ни хрена не делал тут!..

Да-да! Ни тайных встреч ни с кем, ни поручений... Болтался со своей "шарманкой" на штативе по городу, чего-то снимал да пялился на все, как малохольный... Разведчик! Не иначе – дурака тут валяет да жирует в свое удовольствие на народные средства! Заслуги у него, видите ли!

А уж как застукал его на шашнях с высокой брюнеткой и зафиксировал их поцелуйчики на пленку – все ясно стало до точки. О-очень недурненько устроился товарищ!

Да, недаром его послали, очень вовремя!

Пора эту лавочку прихлопнуть, да так, чтоб пыль пошла! И он тут разберется, что к чему, будьте уверены!

Коля Савкин мог по праву гордиться собой, и лишь одному удивлялся – что все как бы само идет в руки и делается куда проще, чем можно было предполагать...

Не так, выходит, страшен черт и не боги горшки обжигают... Перестраховщики они там все в “Центре”, уж так стращали-перестращали...

Единственное, что лишало его полного чувства довольства от этой работы, что разрушало и делало как бы неполноценным образ отважного разведчика, в котором он рисовался себе еще с мальчишеской поры, так это отсутствие под мышкой тяжелого, дарящего чувство безграничного власти пистолета или револьвера.

Однако никакого оружия иметь на задании ему не полагалась. Напротив, запрещалось решительно все, что могло бы навести на мысль о второй, тайной жизни скромного коммивояжера текстильных изделий фирмы "Лемпорт и брат".

Из всех аксессуаров шпионского оснащения при нем всегда должен был находиться лишь один: маленькая герметичная полупрозрачная пластиковая подушечка с иголкой на конце – крохотный шприц чуть меньше двухкопеечной монеты.

В случае провала, разоблачения, когда надо было молниеносно уйти в мир иной, не выдав тайны врагу, надлежало особым быстрым движением проколоть вену и выдавить в кровоток весь воздух из подушечки, чтобы создать искусственный тромб – воздушную эмболию – и остановить сердце.



Им показывали на спецкурсе, как это надо делать. Они сидели и смотрели, как ассистент кафедры специальных акций привел в класс здорового пса.

Профессор взял точно такую ампулку с иголкой и подняв над головой, как фокусник, воскликнул:

– Показываю! Смотрите все. Находим вену...

У пса был выбрит участок кожи, и профессор задумчиво нащупал нужный сосуд.

– Будьте внимательны, – сказал он, – хотя нам это гораздо проще, потому что у нас кожа голая и нет шерсти. – И засмеялся, блеснув стеклами очков и золотыми зубами.

А затем отработанным точным движением произвел укол, нажал и сморщил подушечку. Не прошло и минуты, как пес дернулся, завалился набок, выгнулся кольцом, лапы его беспорядочно забились в конвульсиях и замерли.

– Вот и все, – улыбнулся профессор. – Как видите, легко, быстро и без всяких мучений. Все заняло, – он взглянул на часы, – сорок пять секунд. Так что не сомневайтесь – устройство отработанное и надежное, не пожалеете.

Ассистент привычно ухватил пса за задние ноги и уволок из класса.

И все это, если честно сказать, очень не понравилось Коле Савкину, когда он представил себя на месте этого пса.

– Вам не нужно оружие, – говорили те, кто готовил его перед заброской. – Оно и не потребуется. Ваше оружие – глаза, уши и мозги.

 

46



Время шло и, размышляя обо всем этом, Коля по-прежнему сидел в уютной темноте машины марки "форд-эдсел" цвета "весенние джунгли" неподалеку от входа в бар "Португалец", куда часа полтора назад вошел его "объект", резидент Р.А.

За это время Савкин пару раз как бы по ошибке заходил в бар, откуда, как он установил еще утром, имелся помимо главного еще и выход в маленький дворик, где стояли большие мусорные ящики.

Он видел издали, что мистер Р.А. сначала сидел и травил какую-то бодягу с хитрым доходягой-барменом, потом подсел к невзрачной бабенке лет за тридцать, вертел при этом какую-то книжку, смотрел на эту уродушку и весь плыл и таял.

Все это вызывало в Коле чувство законного негодования и ему хотелось завершить свою акцию как можно скорее и тем самым пресечь сладкую жизнь этого подлого персонажа. И в то же время... в то же время...

Он выходил из бара и вновь садился в машину, отлично зная, что деваться мистеру Р.А. решительно некуда – из дворика за домом имелся только один выезд – сюда, на эту же улицу.

В салоне почти не пахло бензином – так, чуть-чуть, даже у бензина здесь был другой запах, не наш, будто жареными семечками, а какими-то духами, какой-то далью, одним словом – заграницей. Сволочи, что там говорить!

Он ждал и ждал, а тот все не появлялся, ни с бабой своей, ни один. Это сколько же ее уламывать надо, страхолюдину? Да и он, впрочем, не мальчик. Как раз пятьдесят пять с хвостиком, ровесник века.

Выезд из дворика был позади машины Коли Савкина, метрах в двадцати и он прекрасно видел все в зеркале заднего вида над ветровым стеклом.

Вот из дворика плавно выкатил тяжелый длинный "империал".

Забежав во дворик, когда обследовал территорию, он уже видел у ограды эту машину. В ней сидел за рулем круглорожий мужик вполне бандитского вида с толстой сигарой на отвисшей губе – ни дать ни взять с какой-нибудь карикатуры в "Крокодиле", и вся его ленивая, брезгливо-сытая наружность вызвала в Коле искреннее отвращение.

Он посидел чуть-чуть еще...

Вдруг из того же дворика – нет-нет, он не ошибся, растерянно озираясь, быстро вышла та самая красуля, которую обхаживал мистер Р.А.

Что-то тут было не так. Коля почувствовал нехорошее дрожание где-то внизу живота.

Он опрометью выскочил из машины и кинулся было вслед женщине, но та взвизгнула и дернула так, что он только рукой махнул и метнулся в дверь под ярко-зеленой светящейся вывеской. Колокольчик звякнул ехидно и насмешливо и от этого звука Савкину стало очень жалко себя.

Он собрался насколько мог, взял себя в руки и с подчеркнуто небрежным, равнодушным видом в третий раз вошел в бар, что, разумеется, не прошло мимо внимания наметанного глаза Джошуа Хопкинса.

Тот поспешил навстречу вошедшему, широко улыбаясь.

– Могу ли я вам помочь, сэр?

– Тот джентльмен, – чуть пришепетывая от волнения, быстро сказал представитель фирмы "Лемпорт и брат", – такой невысокий джентльмен, который вон там сидел – где он?

Если бы Джошуа Хопкинс-младший не имел того опыта жизни, которым одарила его не самая радостная судьба, возможно, он и не догадался бы сразу, что у этого рыжеватого молодого господина не лучшие намерения в отношении его друга, которому он был стольким обязан.

Но он догадался. Перед ним был явно какой-то прощелыга, скорее всего шпана из Восточного Бронкса, вероятно, из поляков.

– О-о, – с любезной презрительностью развел руками Джошуа Хопкинс, – он давным-давно покинул нас.

– Да ладно вам! – зло вскинулся Коля. – Я же знаю, что он тут, я же видел.

– Видели? – изумленно поднял брови хозяин "Португальца". – Разумеется, видели. Вы же заходили уже два раза, но к тому нашему гостю почему-то не подошли... Вы удивляете меня, сэр. Эй, Мэдж!

И тотчас откуда-то из-за темно-зеленой шторы выдвинулся Мэдж, да такого размера, да с таким недвусмысленным выражением лица, чем-то даже похожий на ужасного джинна из фильма "Багдадский вор", что Коля сразу поверил, что мистера Р.А. тут уже можно не искать.

Ушел, негодяй! И хитро как улизнул! Действительно мастер. Неужели все-таки заметил за собой наблюдателя?

Машина! – вспомнил он. – Тот огромный "империал"! Но где теперь было искать его? Прошло минут семь-восемь, а то и больше.

Разумеется, он знал теперь адреса всех квартир-ателье того, по чью душу был послан. И он решил смотаться туда, где находилась основная постоянная квартира фотографа.

Он успокоился, насколько это было возможно, вернулся к своей машине, завел мотор и, набирая скорость, помчался в сторону Кенсингтон-авеню.



Однако, разволновавшись, он многого не заметил, о многом позабыл – о том, о чем человек его рода деятельности не имеет права забывать ни на секунду.

Он проехал, уходя в ночь, не более двух-трех сотен шагов, когда от бровки тротуара у того же "Португальца" почти бесшумно и плавно сорвался с места и устремился вслед за ним широкий низкий "Шевроле", в котором сидели двое мужчин средних лет, похожие друг на друга как однояйцевые близнецы, хотя вовсе не были братьями, – оба в одинаковых плащах и широкополых черных шляпах – согласно форменному стилю, утвержденному в их ведомстве его главой – директором ФБР мистером Эдвардом Гувером.



 47



Сенатор от штата Массачуссетс – высокий рыжеволосый человек лет сорока, которого друзья и родные привычно называли Джеком, хотя родители окрестили его Джоном, работал в своем кабинете в Капитолии.

Он готовил речь, с которой собирался выступить через несколько дней в Комиссии по иностранным делам.

Это должна была быть короткая яркая речь, которая произвела бы впечатление и осталась у всех в памяти. Сейчас он корпел над третьим вариантом, с которым уже повозились его спич-райтеры.

Но текст по-прежнему казался ему слишком пресным и вялым. А в нем должны были быть энергия, напор и странный, неожиданный в устах политика, возвышенный романтизм. Именно это непривычная интонация искренности и должна была впечатлить слушателей.

Он любил работать с текстами, любил размышлять, любил неожиданные повороты мысли, и если бы не постоянная тягучая боль в позвоночнике, ему было бы в этот час очень хорошо, потому что этот поиск точных слов и выражений дарил возможность отвлечься от того, что какой уж день тяготило и подавляло его...

В сущности, он мог считать себя на редкость удачливым.

Он выжил на войне, был женат на очень красивой женщине, ни минуты в жизни ему не пришлось думать о хлебе насущном, крошка-дочь Кэролайн уже сделала первые шаги и выговорила первые свои слова.

Но тем не менее на душе у него было неспокойно. Все женщины, женщины...

Почему-то все считали его страшным бабником, не пропускавшим, как принято говорить, ни одной юбки. Но по его собственным понятиям, никаким ловеласом он не был, хотя привлекательных интересных женщин действительно любил и отношения с ними всегда, с юных лет, значили для него много.

Но вопреки молве эти его отношения ни с кем и никогда не были "развлечениями", теми легкими, необязательными "интимными контактами", какими любило похвастаться большинство друзей, да и почти все мужчины, которых он знал.

Нет-нет, ни одна женщина в его судьбе не была просто эпизодом.

Не была эпизодом и та, о которой он старался не думать, работая над речью.



С ней ни минуты не было просто и легко. Измученная славой истеричка, как считалось, самая красивая женщина Штатов, белокурая эмблема Америки, чудо Голливуда, довольно посредственная актриса с милым детским голоском – эта женщина выпила у него немало крови.

Знал ли кто-нибудь об их давней связи?

Он был женат, она – замужем за мировой знаменитостью и, разумеется, оба старались не афишировать своих отношений.

Но в стране, где едва ли не на каждого велось досье, в этом архидемократическом рае, где параллельно действовали то ли девять, то ли одиннадцать государственных спецслужб, не говоря уж о сотнях частных детективных бюро, уверенным нельзя было быть ни в чем.

Вероятно, кто-то и знал. Возможно, кто-то и выследил и вел наблюдение.

Скорее всего – именно так. Хотя, вообще говоря, какому мужчине возбранялось просто иметь другом женщину?

Разумеется, никому... если бы не их положение – его и ее.

Он знал, что ее психика надломлена непомерной тяжестью всеобщего надрывного поклонения, она знала, что он, несмотря ни на что, чертовски одинок...

В этот вечер сенатор обещал быть у нее, – может быть, в последний раз.

Джек давно уже подумывал разорвать эту психопатическую паутину, чтобы вырваться на свободу из-под гнета тягостных и манящих отношений с истерзанной своими комплексами неотразимой звезды-алкоголички.

Но слишком многое держало и не пускало – он был привязан к ней памятью прошлого, жалостью, состраданием, страхом лишиться ее близости...

Ничего не поделаешь, он соберет в кулак всю свою волю и сегодня вечером они простятся...

Да, это будет нелегко, мучительно для них обоих, но это будет их последняя встреча, их последняя близость...

Он спрятал черновик речи в сейф, позвонил домой жене, чуть сутулясь в невидимом корсете спустился вниз по мраморным ступеням Капитолия, сел в длинный черный автомобиль и, сопровождаемый двумя телохранителями, отправился в аэропорт, чтобы лететь в Калифорнию к ней, Норме, а завтра на рассвете вернуться сюда, в Вашингтон, округ Колумбия.



Как и многие молодые политики, он хотел стать президентом Соединенных Штатов.

Через четыре года – его атака и осада Белого Дома.

Если этот натиск не принесет успеха, он потом не возьмет его уже никогда. Так подсказывает внутренний голос, а он привык прислушиваться к его негромким словам.

О, он поставил себе самую трудную цель!

Ради того, чтобы достичь ее, требовалось пожертвовать многим, слишком многим... Он сознавал это лучше, чем кто-нибудь другой.

Потому что он хотел стать Первым человеком на планете – на четыре года или на восемь лет.

Молодой рыжеволосый сенатор не просто хотел этого, как многие другие.

Он знал, что станет президентом. В шестидесятом году – или никогда. Каким-то шестым, седьмым или десятым чувством он отчетливо провидел это.



Сенатор знал, что она ждет его.

Но еще не представлял, как войдет, как заговорит и как сможет сказать ей то, ради чего пересек всю Америку.

Душа его находилась в смятении и он дорого бы дал, чтобы оттянуть, отодвинуть куда-то в неопределенное будущее, а еще лучше – отбросить уже в прошлое – эту надвигавшуюся встречу.

В длинном сером плаще – красивый, элегантный, он шагал через зал аэровокзала, направляясь к галерее, выходящей прямо на трап самолета, когда к нему приблизились двое высоких пожилых мужчин в превосходно сшитых серых костюмах и светлых шляпах.

Двое личных телохранителей сенатора хотели преградить им путь, но увидев в руках обоих маленькие золотые значки, только растерянно улыбнулись.



– Добрый день, сенатор! Роберт Джиллингс из ЦРУ, – представился один из них. Мы имеем информацию, что против вас готовится какая-то свинская штука. Нам поручено оградить вас от любых посягательств.

– Но я улетаю, – улыбнулся Джек. – Какая свинская штука? О чем вы, джентльмены?

– Наша информация абсолютно верна, сэр. Ведь вы летите в... – он назвал город. – Нам позвонили оттуда наши люди и сообщили, что ваш полет туда небезопасен. Придется его отложить. Вы поступите разумно, если сейчас поедете с нами.

– Куда?

– В Ричмонд, сэр.

– Я не намерен вам подчиняться, – резко сказал Джек.

– Мы отвечаем за вашу жизнь.

Личные телохранители топтались рядом и молчали, но всем видом выражали одобрение словам и действиям этих двоих из ЦРУ.

 “Возможно, это судьба, – подумал Джек. – Да-да, судьба. Я в самом деле не готов сегодня к встрече с ней. Я боюсь этой встречи, боюсь ее неизбежных слез, ее стонов, ее мутных глаз, ее опухшего лица. Вероятно, этих ребят посылает мне Бог.”

– Ну хорошо, – сказал он и выругался. – Черт с вами, посланцы дьявола. Тащите меня куда хотите. Это надолго?

– Не более, чем на два-три часа, сенатор, включая дорогу. Причем вашей личной охране вовсе нет нужды ехать с нами. Можете их отпустить.

 

Величественный пожилой мажордом пригасил в особняке Рэйн-Хаус все огни, когда Джиллингс провел сенатора за руку по темному коридору и он оказался в черной гостиной, где потрескивал огонь в камине.

Перед камином в кресле сидел человек в очках и когда он поднес ко рту трубку, Джек тотчас узнал его.

– Здравствуйте, сенатор, – сказал Аллен. – Не обессудьте, что не обошлось без наших штучек – таков наш профессиональный стиль. Я знаю, мы нарушили ваши планы, но бывают вещи более важные, чем романтическое свидание.

Джек внутренне напрягся. Этот человек в кресле, вероятно, знал очень многое, по-видимому, знал все.

– Нам не приходилось раньше встречаться, быть представленными друг другу, – продолжил Аллен. – О нашей сегодняшней встрече и об этом разговоре не знает никто и никто никогда не должен узнать. Мы деловые люди, политики. Я наблюдаю за вами уже довольно продолжительное время.

– И что же, – спросил Джек, – что из того? Я чем-нибудь провинился и взят на заметку, как китайский шпион?

– Вовсе нет, – без улыбки ответил Аллен. – Напротив, эти месяцы наблюдений и размышлений привели меня к выводу, что именно вы должны стать следующим президентом Соединенных Штатов. То есть, наши цели и интересы сходятся.

– Но я еще сам не принял такого решения, – возразил Джек.

– Нет, приняли, – улыбнулся Аллен. – И это заметно по всему – по вашим заявлениям, по вашему поведению, по вашему выражению лица, сэр. И вы должны стать президентом. Именно вы нужны теперь Америке. И через четыре года на выборах вы должны победить. И вы победите, если с вами буду я.

– Странно, – сказал Джек. – Вы же республиканец.

– Прежде всего я американец, – веско ответил Аллен. – Как и вы, сэр. Но чтобы я помог вам, вам придется помочь и мне.

– Каким образом? – удивился сенатор.

– У вас есть все, Джек, – мягко улыбнулся Аллен, – решительно все. Вы богаты, умны, прекрасно образованы, вы талантливый публицист... Казалось бы, этого достаточно, чтобы претендовать на высший пост. Мало того – у вас прелестная жена, вы член могучего клана. Но у вас нет главного...

– Чего же? – спросил Джек.

– У вас нет меня, моей поддержки, моей тайной тихой поддержки. Знайте, Джек, тот, кому я помогаю, может стать президентом, но тот, кто моей поддержкой не пользуется, не станет им никогда.

– Неужели это в ваших силах?

– Без комментариев, – улыбнулся Аллен. – Человек я скромный, однако позволю себе напомнить некоторые факты. А уж вы судите сами.

В двадцать втором году, когда я только начинал, мне удалось решить тогдашний германский вопрос с большой пользой для Америки. Я дирижировал всей нашей разведкой в Европе, а в сорок четвертом через Канариса организовал покушение на Гитлера. И не моя вина, что безумец чудом остался жив. Я сделал все, чтобы оттянуть открытие второго фронта и тем самым спас жизни, быть может, миллионам американцев. Быть может, даже вашу жизнь, сэр. Я сбросил опасные для нас режимы в Иране и Гватемале, я подсказал Маршаллу идею его плана, я сделал все, чтобы вышвырнуть красных из европейских парламентов. Я тайно руководил предвыборной компанией Айка. И как вы знаете, он победил. А теперь на его месте я хочу видеть вас.

– Я благодарен вам, – сказал сенатор. – Разумеется, ваша поддержка может дать всякому претенденту чрезвычайно много. Но что требуется от меня?

– Я мог бы не приглашать вас сюда, – сказал Аллен, – но мне было необходимо увидеть вас вблизи, поговорить с вами наедине. Вы еще совсем молодой человек, я гожусь вам в отцы и как отец в сыне, я вижу в вас новое будущее Америки. Такое, какое мне хотелось бы видеть. У вас мощная поддержка, но по моей информации против вас, сенатор, действуют не менее мощные враждебные силы.

– Вы имеете в виду нашего Рикки-Никки? – спросил сенатор, разумея нынешнего вице-президента, своего наиболее вероятного будущего соперника-республиканца на выборах.

– Как раз нет, – сказал Аллен. – Я имею достоверную информацию, что вас хотят использовать ваши друзья по партии. Ну, знаете, эти грубые ребята из Техаса, которые так пропахли и пропитались нефтью, что только спичку поднеси! Но они отлично знают... – Аллен говорил, никого не называя по имени, но сенатор с первого слова понял, какой именно конкретный человек имелся в виду – крупнейший функционер его демократической партии, который в случае избрания Джека почти неизбежно стал бы вице-президентом, – что с их манерами и образом мыслей попасть в Овальный кабинет почти так же трудно, как верблюду пройти через угольное ушко.

– Выражайтесь прямее, – быстро сказал Джек. – Вы хотите сказать, что эти люди хотят въехать на мне верхом в Белый дом, а после погонять и стричь меня, как какую-нибудь овцу у себя на ранчо?

– Ну зачем же стричь и погонять, – тихо сказал Аллен, – когда можно превосходно устроиться в ее хлеву?

– То есть ... – нахмурился Джек.

– Я имею в виду именно то, что вы услышали, сенатор. В этом смысле наша конституция чрезвычайно удобная вещь для тех, кто хотел бы пойти до конца в осуществлении своих вице-президентских прав.

В холле повисла мертвенная тишина.

Они молча смотрели в глаза друг другу в свете каминного огня.



– Да ну что вы! – с трудом выговорил, наконец, Джек. – Что вы, что вы...

– Вы должны решить этот вопрос внутри своей партии, – убежденно сказал Аллен. – Иначе вы совершите, быть может, фатальную ошибку. И если я делаю ставку на вас, мой долг вас об этом предупредить. К сожалению, я здесь бессилен. Зато у вас есть четыре года для перегруппировки сил в руководстве демократов.

– Я понял, – кивнул сенатор. – Это требует размышлений. Ну а второе?

– Ну, второе вы понимаете и сами.

– Вы могли бы выразиться яснее?..

– Охотно! До предвыборной кампании в шестидесятом вы должны быть чисты, как голубь – образцом целомудрия. Было бы грустно и смешно, если бы из-за этой белокурой певички вам пришлось похоронить свою главную мечту.

– Я не склонен обсуждать это, – сказал Джек.

– Не сомневаюсь, – ответил Аллен, – что как разумный человек, вы сумеете принять единственно возможное решение.

– Но как вы хотите и как вы сможете помочь мне?

– Вы узнаете об этом в свое время, – улыбнулся Аллен. – Вам многое будет казаться странным, необъяснимым, алогичным. Но только потом вам откроется подлинный смысл и значение каких-то вещей. И еще раз – запомните, сенатор, – я говорил с вами доверительно. Я действую согласно собственному плану и если о нашем свидании прознает хотя бы одна живая душа, ваши мечты так и останутся мечтами. Меня хорошо иметь другом и союзником, но не наоборот.

– Я догадываюсь об этом, сэр, – сказал Джек. – Но я не ваша собственность.

– Браво! – сказал Аллен. – Великолепно, что вы понимаете это, сенатор... Вы – собственность нации. Будущее страны.



 48



По неопытности капитан Савкин был искренно уверен, что если так гладко прошла заброска и его сразу не сцапали на границе, то уж тут, в этом скопище народу и вовсе опасаться нечего.

Сотни тысяч машин, сотни тысяч пешеходов, улицы, забегаловки, музейчики, театрики, мосты и мостики, грязноватые станции подземки – куда там!..

Поначалу он точно – проверялся, как учили.

Колесил и колесил по улицам, орудовал зеркальцем, шатался пешком, забегал в ресторанчики – нет, никакого "хвоста" за ним не было. Да и откуда бы ему взяться?

А потому он чувствовал себя все спокойней и уверенней: в сущности, он все уже узнал, практически все, что от него требовалось и был готов на решительные шаги, однако действовать без особого приказа права не имел.

Теперь у него были номера всех телефонов мистера Р.А., а главное – нью-йоркский и вашингтонский адреса и телефоны той темноволосой высокой американки, с которой путался здесь этот изменник и перевертыш.



В начале сентября пятьдесят шестого года Коля Савкин решился, наконец, и первый раз позвонил по тому телефону, который хранил в памяти.

Это был номер агента-связника того нового резидента – разведчика под легальной "крышей" дипломата, который только недавно приступил к работе в Америке и опытом зарубежной работы ненамного превосходил самого Колю.



Советник нью-йоркского консульства Иван Макарович Харченко, который проходил у нелегалов под кодовым обозначением “Черная ладья”, кадровым разведчиком стал вовсе не случайно.

Во время войны он два с лишним года прослужил в СМЕРШе, а затем все выше поднимался по партийной линии, пока не вырос до инструктора Орготдела ЦК.

Человек он был решительный, всяких там антимоний не признавал, знал одно – задание партии должно быть выполнено любой ценой, без разговоров – и шабаш!

Он был спецсотрудником так называемого "партийного набора", то есть из когорты проверенных-перепроверенных "своих в доску" товарищей, которыми попробовали было заменить многоопытных кадровых разведчиков-профессионалов после несколькх последовательных чисток "органов", связанных со смещением Абакумова, Меркулова, Берии, Игнатьева и пр.

Как и Коля, Иван Макарович впервые оказался в самой страшной капстране (Чехословакия, Австрия и Венгрия в годы войны, понятно, не в счет), но в отличие от тех людей, которыми теперь должен был руководить, сам товарищ Харченко особо не рисковал.

Он был под защитой дипломатического паспорта и пользовался неприкосновенностью, лишь ограниченный в передвижении по Соединенным Штатам особыми правилами и районами, обозначенными на карте, согласно визе "Си-2".

Именно к нему сходилась теперь вся информация от присланных "ревизоров" и именно он на основании их донесений готовил по каждому проверяемому соответствующие сообщения-объективки и предложения для “Центра”.

И когда внезапно одновременно обнаружилось, что перестали отвечать чуть ли не все "точки", что замолчали, скрылись, ушли на дно и затаились десятки и десятки нелегальных работников, Харченко понял: батюшки-светы! Сплошная измена! И эту измену, это чудовищное предательство удалось выявить, обнаружить и разоблачить именно ему!

Разбросанные там и сям, внедренные в разные структуры разведчики вместо того, чтобы беспрекословно выполнять его приказы, вдруг разом замолчали, перестали отвечать на вызовы, не выходили на связь, словно растворились на огромной американской территории от Тихого до Атлантического океана.

А Москва в самой решительной категорической форме требовала немедленно навести порядок, разъяснить происходящее, дать заключение и рекомендации по дальнейшей работе североамериканской разведсети.

Ладно бы только это, хотя и этого хватило бы, чтоб схлопотать инфаркт или пустить пулю в лоб.

Так нет же!

“Центр” изо дня в день бомбардировал Харченко яростными приказами сотрудникам научно-технической разведки немедленно добыть материалы по сверхвысотному самолету, по новейшим системам наведения и взрывателям зенитно-ракетных комплексов.

Но что мог он, Иван Макарович, в этой ситуации?

Ничего он не мог.

Проклятые оборотни зажрались тут и расползлись по своим щелям, набравши воды в рот. Прибывшие из Москвы "ревизоры" потеряли почти всех их из виду и только даром топтали американский материк да проедали валюту.

Переметнулись, продались, сволочи!

Да и что тут странного, если почти все они готовились к заброске, а после работали столько лет под недреманным оком всей этой вражьей своры – врагов народа Берзина и самого Берии, как потом выяснилось, английского шпиона?

Всю эту гниль надо было вымести поганой метлой, вернуть обратно в Союз или ликвидировать здесь же на месте. Вопрос только в том, как их было теперь сыскать?

И когда на Ивана Макаровича вышел связник “Честер” и по секретному каналу передал отчет о проделанной работе “ревизора” "Есенин", который действовал тут согласно легенде под именем "Свенн Локк" и крепко сидел "на хвосте" у своего подопечного Р. А., когда тот изложил свой план дальнейших действий и просьбу дать инструкции по завершению операции, Харченко испытал что-то похожее на счастье.

Хоть кто-то остался на высоте, был готов к работе, умел ловко задумывать операции и только просил на них "добро".

Не мудрствуя лукаво, резидент из консульства передал через "связника" агенту "Есенину", что его план одобрен и он может начинать операцию по своему усмотрению, но лишь в том случае, если сумеет увязать ее с теми задачами, которые поставил “Центр” – насчет самолета, самонаводящихся головок и взрывателей для зенитных ракет.



В шесть часов вечера следующего дня, когда солнце уже исчезло за стеной небоскребов, мистер Свенн Локк остановил автомобиль неподалеку от Бруклинского моста, вошел в будку уличного телефона-автомата и набрал номер.

Приданный в помощь Харченко связник дело свое знал и немедленно снял трубку.

– Приветствую вас, сэр! – бодро воскликнул Николай, и оглянулся, осмотрев улицу.

Как и следовало ожидать, ровным счетом ничего тревожащего в поле зрения не обнаружилось: несколько мальчишек сосредоточенно изучали устройство кошки, да неподалеку в кабине грузовичка целовались и тискались негр и негритянка.

– Ну так как? Вы посмотрели мои образцы? – нетерпеливо спросил он неведомого человека на том конце провода.

– Образцы неплохие, – ответил связник. – Даже очень неплохие. Но хозяин хотел бы посмотреть их сам, так что позвоните еще через пару дней.

Это означало, что закладка в тайник произведена, а ему надо "сделать выемку" не позднее двух часов завтрашнего для. Там должны были быть микропленки и специальный миниатюрный фотоаппарат – с одобрения Харченко Савкин решил пренебречь указаниями, которые получил перед заброской в “Центре”.

Мистер Свенн Локк улыбнулся – значит, его план приняли и после трех месяцев осточертевшей беготни за этим гадом-фотографом, ему поручалось настоящее дело, требующее хитрости и смекалки.

Насвистывая какой-то приятный блюзовый напевчик, он сел в машину и поехал в сторону 40-й улицы: в свою запасную квартиру в том доме, где находилось одно из ателье мистера Р.А.

На душе было бодро и весело, как в хорошей пионерской песне.

Задание подходило к концу. Надо быстренько закруглиться – и ладушки. Вряд ли он пробудет здесь еще больше двух-трех недель.



Роман вышел в свет отдельным изданием в московском издательстве "Олимп" в 1997 г. в серии "Русские тайны".



©Феликс ВЕТРОВ, 1997