3. Сбить любой ценой!..

Роман-версия


Ч А С Т Ь   Т Р Е Т Ь Я



49


"СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО!

Разглашение преследуется по закону об охране национальной безопасности Соединенных Штатов Америки.

Руководителю Группы превентивного наблюдения неблагонадежных лиц Федерального Бюро Расследований в районе города Нью-Йорка,

от штатных агентов X-47 и Y-328



О Т Ч Е Т

Сэр! Согласно Вашему распоряжению по делу С-172, имеем честь доложить о работе, проделанной в период с 15 июля по 15 сентября 1956 года.

1. Как нами установлено, подозрительное лицо, действующее под именем "Свенн А. Локк", коммивояжер фирмы "Лемпорт и брат" (NB! как удалось выяснить, таковая не существует!) по прибытии в Нью-Йорк из Мексики ведет активное наблюдение за гражданином Соединенных Штатов мистером Р.А., известным фотохудожником.

2. За отчетный период указанное лицо провело 51 скрытное наблюдение передвижений и встреч интересующего его объекта, сопровождая его как пешим порядком, так и в автомобиле ("Форд-Эдсел" мод. 1954 г. темно-зеленый; "Шевроле-Импала" мод. 1954 г. темно серый; "Бьюик-Ле Сабр" мод. 1955 г. темно-серый; все автомобили взяты в аренду в фирме "Макмэрфи и Рэндчелл", номера см. в Приложении с фотографиями).

3. 21 августа в период пребывания мистера Р.А. в его ателье по адресу Манхэттен, 40-ая стрит, 29-а, наблюдаемый "Свенн А. Локк" произвел негласное противозаконное проникновение в частное владение – в принадлежащий мистеру Р.А. небольшой съемочный павильон на Саутгемптон-плаза, 18. Находился там с 21.56 по 23.27. С чем было связано проникновение и чем занимался там наблюдаемый, установить не удалось.

4. Наблюдаемый активно фиксирует на фотопленку все связи и контакты мистера Р.А.

Среди этих связей: конгрессмен от штата Северная Дакота м-р Митчел Рокуэлл; обозреватели м-р Уолтер Липпман и м-р Джеймс Рестон, сотрудники отдела контрразведки ЦРУ м-р Стив Мэрлин и м-р Франклин Лесото; фотографы м-р Мэтью Спилмер, м-р Натаниэл Хант, м-р Зигмунд Потоцки, м-р Джон Бизерти, м-р Сидни Кларк, Хулио Альварес Санчес, м-с Фрида Зильберман; предприниматели м-с Дороти Соупвич, м-р Максуэлл Мэйн, м-р Стэнфорд Люс; бармены м-р Ли Мэнсяо, м-р Джошуа Хопкинс; полисмены дорожного надзора м-р Родни Шелтон и м-р Майкл Бэйкер, а также целый ряд неустановленных лиц при случайных уличных контактах.


Общее впечатление:

a. Не вызывает сомнений, что наблюдаемый не является гражданином Соединенных Штатов, на что указывает целый ряд мелких примет и черт поведения (см. примечание 1).

b. Наблюдаемый прошел специальную подготовку, однако не имеет опыта конспиративной работы, так как допускает грубейшие ошибки, выдающие либо новичка, либо дилетанта.

c. Наблюдаемый не имеет опыта обнаружения и фиксации квалифицированного скрытного наблюдения, что позволяет вести с ним любую игру.

Вывод: наблюдаемый вероятнее всего является агентом восточной разведслужбы. Необходимо продолжать постоянное усиленное скрытное наблюдение с целью выяснения его намерений, обеспечения личной безопасности мистера Р.А. и установления связей наблюдаемого "Свенна А. Локка".

Агенты X-47 и Y-328"



 50



Адмирал Джозеф Мортимер Кларк, провожал жену в аэропорту Вирджин-Ханлендс под Вашингтоном.

Это был высокий, немного неуклюжий сутулый человек лет пятидесяти, потомственный военный моряк, один из наиболее авторитетных высших офицеров Соединенных Штатов.

Только что вернувшись из Москвы, Синди вновь улетала по заданию "Вашингтон пост" в Северную Африку, в Египет.

Самолет должен был уйти в воздух через тридцать минут, но вылет задерживался и они стояли у огромного стекла, глядя на четырехмоторную "Комету" авиакомпании "Пан-Америкен", около которой возились маленькие человечки в оранжевых и красных комбинезонах.

– Неужели не могли послать кого-нибудь вместо тебя? – вздохнул он.

– Ах, Джо, – усмехнулась она, – мне и самой страшно, но ты же знаешь... Я сама попросила Андерсена послать именно меня. И потом, я ведь буду там не одна. Будет много наших...

– Знаю, знаю... – кивнул он. Ты говоришь это всякий раз, отправляясь на очередную большую или маленькую войну. Даже я, профессиональный военный, за свою жизнь повидал, наверное, меньше войн, чем ты, женщина.

– Я тоже солдат, Джо... Если бы меня не тошнило от высокопарных выражений, я бы назвала себя маленьким солдатом истины. Это вы, военные с паршивцами-политиканами завариваете то одну, то другую кашу, а наша работа – рассказывать и показывать людям, что из этого потом выходит. Ну скажи мне, ради Бога, что теперь потребовалось французам, англичанам и израильтянам от Египта?

– Увы, – вздохнул он. – Слишком долгий разговор. На мой взгляд, они в самом деле напрасно затеяли это. Но это война не с только с Насером, но и с Хрущевым. К сожалению, ни французы, ни англичане не уведомили нас о своих планах. Но в любом случае Суэцкий канал стоит того, чтобы ломать копья.

– Ну да, – сказала она, – то же самое ты говорил и о Корее, и об Иране, а потом и о Гватемале. Вы ломаете копья, но мир все тот же – тупой и подлый мир, где одним хочется жить, а другим – убивать, и где последнее слово всегда остается за последними, потому что у них в руках эти проклятые копья. Колесо абсурда, вот что такое твой мир...

– Послушай, – сказал он, – поверь мне, что все это я понимаю куда лучше тебя. Только, к несчастью, все было бы гораздо хуже, если бы...

– Да, – сказала она, – я знаю... Было бы хуже. Прости меня, Джо. Мне ужасно тяжело расставаться сегодня с тобой, как никогда.

– Ну и останься, – сказал он. – В конце концов всегда и все можно объяснить.

– Не все и не всегда, – покачала она головой. – У меня сердце разрывается, когда я думаю о тебе и о наших мальчиках. Черт возьми, Джо, я тоже приняла свою присягу.

– Я знаю, просить бессмысленно, – он посмотрел на нее с грустной нежностью, – но прошу тебя – не суйся под пули, под обстрелы, под бомбежки... Не испытывай судьбу.

– Клянусь, – сказала она и прижала к губам его большую руку.

– Даже самый гениальный кадр, – сказал он, – не стоит твоей жизни.

– Ну разумеется, – засмеялась она, – я взяла свой самый дальнобойный телеобъектив.

– Синди, – сказал он, и посмотрел ей в глаза, – о н тоже полетит туда?

– Нет, он останется здесь. Так тебе будет спокойнее?

– Смешно сказать... Мне было бы куда спокойнее, если бы он был там рядом с тобой.

– Ты удивительный человек, Джозеф, – сказала она. – Поистине удивительный... Таких больше нет. Ты ни разу даже не спросил меня, а ведь ты не страус, прячущий голову в песок... Я знаю – ты не солгал мне ни разу в жизни, за все двадцать лет. И ни разу не заставил солгать меня. Знаешь, шутки шутками, но я лечу на войну. Я всегда была с тобой очень счастлива. Подчас уважать человека значит даже больше, чем любить его.

– Спасибо, – сказал он. – Все-таки – береги себя...

– Попробую...

К ним почтительно приблизился один из помощников адмирала.

– Сэр! Миссис Кларк может проследовать к самолету.

Они обнялись и с полминуты смотрели в глаза друг другу с огромной благодарностью, а после она подхватила дорожную сумку, помощник Кларка взял ее тяжелые кофры с аппаратурой и повел по серым плитам к самолету.



В этот момент адмирал услышал за спиной женский голос:

– Простите, вы мистер Джозеф Кларк?

Он обернулся. Перед ним стояла самая обычная женщина в зеленой шляпке и светлом дорожном костюме.

– Да, это я.

– Довольно странная история, сэр, – сказала она. – Сейчас ко мне подошел какой-то молодой человек и попросил передать для вас записку.

– Не понимаю, – пожал плечами Кларк. – О чем вы? Какой молодой человек? Ну давайте, что там у вас за записка?

Он развернул листок бумаги и брови его поднялись.

Текст был составлен, как в наивных детективных фильмах – из наклеенных разноцветных букв, вырезанных из разных журналов. Он гласил:

"Адмирал Кларк!

Если хотите спасти свою карьеру, семью и счет в банке, приезжайте один сегодня в двадцать два ноль-ноль в ресторан "Глоб" на Конститьюшен-авеню, 19. Я подойду к вам сам. Надеюсь, ваша супруга благополучно вернется из Египта. В ваших интересах хранить молчание. Записку уничтожьте."

Кларк сложил записку и поднял глаза.

Женщины перед ним больше не было, но он не сомневался, что сейчас на него устремлены глаза того, кто осмелился обратиться к нему с этим посланием.

Явственно чувствуя на себе пристальный взгляд автора записки, он сунул ее в карман и, вновь отвернувшись к стеклу, успел в последний момент увидеть жену, поднимающуюся по трапу в самолет, который вскоре выполз на взлетную полосу, разбежался и скрылся в небе.



 51



Адмирал Кларк был слишком крупной фигурой в Вашингтоне, чтобы к нему могли обратиться вот так, запросто, бесцеремонно и нагло, как тот, кто выклеивал эти дурацкие буквы.

Вместе с тем, он был слишком опытным человеком, отлично знакомым с приемами разведки и контрразведки, чтобы испытать хоть малейшую тревогу или угрозу по прочтении этого дурацкого текста.

Человек, написавший его, наверняка не знал и не понимал слишком многого, но прежде всего, автор записки не знал самого главного – того, что Джозеф Кларк никогда и ничего не боялся и ему нечего было скрывать.

И когда его длинный черный "форд-континенталь" мягко отъехал от здания аэропорта, адмирал снял трубку телефона и связался с руководителем службы обеспечения личной безопасности высшего состава армии Соединенных Штатов и Федеральным Бюро расследований.



"Глоб" был довольно дорогим рестораном в самом центре Вашингтона и человек, назначивший свидание в нем, вероятно, весьма слабо ориентировался в вопросах конспирации: слишком легко здесь было вести тайное наблюдение, устраивать засады, располагать группы захвата.

Даже Джозеф Кларк, не будучи профессиональным разведчиком или контрразведчиком, тотчас определил это, когда вечером того же дня приехал к месту странного свидания.

Он занял место в углу, заказал джин с тоником и салат по-андалузски и не спеша принялся за еду, имея в запасе около часа для того, чтобы внимательно рассмотреть всех, кто уже был здесь и среди которых, вполне вероятно, мог оказаться тот, кто вызвал его на встречу... Ему было чрезвычайно любопытно, кто и зачем решил использовать его в каких-то своих целях.

Среди сидящих он без труда определил нескольких сотрудников ФБР и представителей военной контрразведки.

Единственное, что казалось ему в высшей степени странным, необъяснимым и даже несколько оскорбительным для его звания – это тот вопиющий дилетантизм, который выказывал неизвестный.

То, что это не рядовой шантажист, не какой-нибудь бедолага-вымогатель, а человек, действующий в совершенно иных координатах, ему стало ясно с первой секунды, когда до него дошел смысл записки.



Он сидел один в темном углу и не спеша потягивал джин, а мысли его были сразу в нескольких местах – где-то в Северной Африке, где уже должна была оказаться теперь его жена, с сыновьями, с моряками Шестого флота в Средиземном море, которые выдвигались на боевые рубежи...

Он знал, что каждое слово предстоящего разговора, если он вообще состоится, будет записано сотрудниками спецслужб и чувствовал себя достаточно уверенно.



Неожиданно к адмиралу приблизился официант с небольшим подносом. На подносе лежал конверт.

– Простите, ваша честь, вам просили передать...

– Мне?.. – поднял брови Кларк. – Откуда вы знаете, кто я? И кто передал это?

– Это письмо принесли часа два назад, сэр. Молодой человек лет тридцати. Он показал мне вашу фотографию, но не в штатском, как сейчас, сэр, а в адмиральской форме. Так что узнать вас было нетрудно.

– Благодарю, – сказал Кларк.

В конверте находились два запечатанных конверта форматом поменьше. На одном значилось "№ 1", на втором – "№ 2".

Может быть, тот, кто затеял с ним эту игру, был и не так глуп, как ему показалось вначале. Бог весть, что могло быть в этих конвертах?

И хотя совесть Кларка была абсолютно спокойна, ему сделалось не по себе оттого, что он сидел теперь в скрещении взглядов восьми или десяти сотрудников контрразведки и что он сам вверг себя в эту довольно щекотливую ситуацию.

Но он был мужественным человеком. Он подумал немного и распечатал сначала конверт под номером "2".

И снова тот же прием – снова выклейка текста из отдельных букв. Новый текст выглядел так:

"И все-таки вы, вероятно, не поняли меня, адмирал. Я просил встречи н а е д и н е, но вы нарушили первое условие. Неужели вы настолько равнодушны к своей семье и к своей репутации?"

Кларк задумался... Ему явно хотели попортить нервы. Внезапно он даже подумал, что это чей-то дурацкий розыгрыш. Он распечатал первый конверт. И чертыхнулся – в нем находился еще один конверт, еще меньшего формата, на котором также были наклеены буквы. Тот, кто все это замыслил, похоже, наслаждался участием в шпионских играх.

На конверте значилось: "Как я и думал, вы распечатали первым второй конверт. Тем лучше. Поскольку вам известно его содержимое, до вас лучше дойдет то, что вы найдете в этом."

Кларк раздраженно разорвал конверт.

В нем была только маленькая фотография. Он взглянул на нее – и тотчас сжал в своем большом кулаке вместе с конвертом, не зная, успели ли заметить это движение все те, кто сидели вокруг него. Оставалась слабая надежда, что не заметили, не успели.

На фотографии были запечатлены Синди Кларк и ее друг фотохудожник мистер Р.А. Они стояли, обнявшись, у окна и смотрели друг на друга так, что никто бы не усомнился в характере их отношений.



Кларк почувствовал, как краска боли, гнева и стыда предательски заливает его лицо. Что-что, а это касалось только его самого и уж наверняка не имело отношения ни к военной контрразведке, ни к ФБР.

Он понял, что не увидит сегодня того, кого ждал.

Ощущая в руке смятый маленький фотоснимок и бумагу конверта, которые буквально жгли его пальцы и ладонь, он просидел еще около получаса после назначенного времени, затем поднялся и не спеша пошел к выходу, думая лишь о том, чтобы как-нибудь незаметно для окружающих избавиться от этого угля, обжигающего руку.



И все-таки, несмотря на то, что действия неизвестного слишком смахивали на рядовую уголовщину, Кларку стало здорово не по себе.

Его тревога усилилась, когда утром следующего дня, после того, как он уже услышал голос жены, которая сообщила, что долетела благополучно и попытается добраться от Порт-Саида до Суэца, в гостиной его дома раздался новый звонок, и Джозеф Кларк услышал голос с едва различимым не то польским, не то чешским акцентом.

– Доброе утро, адмирал! Надеюсь, вы неплохо провели эту ночь после ужина в "Глобе"? Простите, что не смог встретиться с вами. Уверен, это еще у нас впереди.

– Что вам нужно? – мрачно спросил Кларк.

– Я уже имел честь изложить вам свои условия, адмирал. Нам надо увидеться н а е д и н е, чтобы наша встреча не получила огласки.

– Что дальше? – спросил Кларк.

– Дальнейшее – при встрече. Но уверяю вас, на этом свете достаточно ценителей фотоискусства помимо меня и вас. Так что теперь назначайте свидание сами, – там и тогда, где сочтете нужным, но без чужих глаз. Это ведь у нас дело семейное, не так ли?

Как шахматист, попавший в цейтнот, Джозеф Кларк торопливо просчитывал все варианты. Кажется, поначалу он явно недооценил своего невидимого врага.

– Черт с вами, – сказал наконец Кларк, – я готов. Знаете что, приезжайте-ка просто ко мне на виллу. Записывайте адрес...

– Только не вздумайте подшутить надо мной, адмирал. Учтите – вы у меня в руках!



Повесив трубку, адмирал глубоко задумался. Все это было достаточно омерзительно и должно было свестись, возможно, к заурядному шантажу. Но дело могло принять и совершенно другой оборот и он учитывал это.

Единственное, что отличало его сейчас от любого человека, оказавшегося в сходной ситуации, это его звание, его положение в военном истеблишменте Америки, но главное – тот огромный массив секретной информации, который он носил в себе и хранил в своих сейфах.

Сохранить все это в неприкосновенности и полной тайне от противника было для него важнее всего, важнее его собственной судьбы.

Он знал, что чист перед самим собой и своим народом.

Он сражался с японцами на Тихом океане, он топил субмарины с черными крестами на ходовых рубках в Атлантике, он проводил конвои, сопровождавшие караваны судов, тащившие в своих трюмах разобранные американские истребители "Эйркобры" для русских летчиков в Мурманск, а потому адмирал Джозеф Кларк понял, как он должен поступить.





 52



Нет нужды пояснять, какое впечатление произвело на мистера Р.А. сообщение, полученное им от Мэйна-Малькова о том, что он уже давно находится под скрытым наблюдением.

Расставшись с другом в толчее у Пенсильванского вокзала и поменяв последовательно три такси, фотохудожник поздней ночью добрался до одной из маленьких гостиниц на Лонг-Айленде в районе Хилсайда, где решил провести безвылазно несколько дней, чтобы все осмыслить и понять, как жить и действовать дальше.

Размышления и тщательный беспристрастный анализ случившегося постепенно привели его к самым неожиданным и неутешительным выводам.

И тогда оттуда, из маленького, убого обставленного гостиничного номера, он составил по своему личному коду и отправил по телефону одиннадцати агентам в разных штатах страны одиннадцать невинных телеграмм-шифровок, из которых в конечном счете сложилось и было передано в “Центр”сообщение особой важности.



" Строго секретно. Донесение в Центр. Нью-Йорк – Москва.



Согласно полученным неопровержимым данным, за рядом наших агентурных работников и за мной лично установлено жесткое наружное наблюдение. Кем являются эти “наружники”, кого представляют и по чьему указанию действуют, неизвестно. В целом отмечается низкий уровень оперативно-конспиративной подготовки. В случае, если Центр располагает какой-либо надежной информацией относительно ведущих наблюдение фигурантов, прошу срочно уведомить меня об этом по резервному “горячему каналу” (!!!) Установить принадлежность и цели наблюдателей самостоятельно представляется невозможным: предполагаю провокационную игру противника.

Сложившуюся ситуацию оцениваю как критическую и опасную в высшей степени (!!!)

Во избежание развала всей сети, принял решение до выяснения причин и обстоятельств случившегося, временно приостановить работу и сменить реквизиты всех “точек”.

Несмотря на вышеизложенное, предпринимаю все усилия для выполнения вашего последнего задания.

Стэнли.”



Донесение это было контрольным.

Мистеру Р.А. надо было выяснить как после него поведет себя Москва.

По получении ответа “Центра”, ему как бы по ошибке должен был позвонить один из тайных коллег и пятью условными фразами передать смысл содержания шифровки.

Ответ поступил на третий день, однако никаких разъяснений из Москвы не последовало.

В “Центре” словно оглохли или не желали понимать услышанного, во всяком случае не выразили решительно никакой обеспокоенности, однако потребовали продолжать разведработу в нормальном режиме.

Это было не просто удивительно, но необъяснимо, ибо противоречило всем мыслимым правилам конспиративной безопасности.

Но мистер Р.А. больше ничему не удивлялся.

Он был слишком чуток и опытен, чтобы не владеть искусством извлекать из фактов информацию даже в случае очевидного отсутствия таковой.

Все выстроилось и сомкнулось в одну цепь. Сомнений не осталось: события развивались именно так, как он и ожидал.

А потому, понимая свою ответственность за всех остальных и справедливо полагая, что ему на месте обстановка видится всё-таки лучше, чем из Москвы, мистер Р.А. подтвердил свой первый приказ, который, по понятным причинам, был тотчас беспрекословно принят к исполнению его коллегами: до прояснения ситуации североамериканская разведсеть замерла и как бы перестала существовать.



Возможно, кто-нибудь другой на его месте почел бы за благо скрыться и исчезнуть.

Он такой роскоши себе позволить не мог.

Тщательно все взвесив и обдумав, мистер Р.А. на десятые сутки глубокой ночью вновь вошел в свою главную квартиру-ателье на двадцать первом этаже в районе Кенсингтон-авеню, чтобы продолжать прежнюю жизнь и жить, как всегда, будто бы ничего не произошло.

Но вернувшись к себе, мистер Р.А. прежде всего самым внимательным образом, сверху донизу, от угла до угла, обследовал собственное жилище, дабы найти хоть какие-нибудь следы тайного проникновения чужих людей.

И долго искать не пришлось: он нашел то, что предполагал найти, почти сразу же, отвинтив пластмассовую крышку на микрофоне телефонной трубки.

Этот телефон, собранный собственными руками, он знал до последнего винтика, до последнего проводка. То, что открылось глазам, поразило наивностью и беззастенчивой прямолинейной грубостью тех, кто повозился с его аппаратом.

Микрофонный модуль был просто целиком заменен на другой.

И когда мистер Р.А. увидел, что вмонтировали визитеры, он понял: ход его размышлений в гостинице, к несчастью, был верен: такие микрофоны-микропередатчики серийно выпускались одной секретной спецлабораторией в подмосковном городке К.

Однако он продолжил осмотр квартиры и к утру обнаружил еще несколько тайно установленных миниатюрных систем подслушивания, так называемых “жучков” или “клопов”, имевших то же самое подмосковное происхождение.

Уж кто-кто, а мистер Р.А., наверняка лучше всех в Соединенных Штатах знал, когда и кем была получена здесь по дипломатической почте эта партия “приборов специального назначения”. Стало ясно, через кого они могли попасть к незваным гостям.

“Ну что же, – сказал он себе, – спасибо и на этом. Кажется, кое-что начинает проясняться...”

Туман, и правда, рассеивался. Осталось только разгадать, зачем пожаловал и с какой целью ведет за ним слежку этот новенький эмиссар “Центра”.

Хотя и здесь ломать голову уже особенно не приходилось, да и сам по себе этот парнишка, по правде сказать, теперь волновал мистера Р.А. меньше всего.

Надо было незаметно поменяться местами с этим московским гонцом и из объекта наблюдения превратиться в незаметного зоркого наблюдателя.



Свой “хвост” мистер Р.А. поймал в поле зрения на следующее же утро, когда, подняв капот любимого желтого “ягуара”, немного повозился с мотором, чтобы подрегулировать зажигание и сменить две свечи.

В это утро он поймал еще парочку электронных “клопов” под обивкой сиденья и под крышкой клаксона своей спортивной машины и когда приметил невдалеке того рыжеватого, лишь саркастически-горько усмехнулся про себя, увидев радостное облегчение на лице “охотника”, вновь обнаружившего в целости и сохранности свою исчезнувшую “дичь”.

Точно так же, как и прежде, мистер Р.А., как будто не обращал на него никакого внимания.

Прогрев мотор, он, как обычно, плавно отъехал от тротуара и тут же развил большую скорость, решив просто покататься по всему Нью-Йорку, не давая возможности этому парню ни приближаться к нему на скоростных магистралях, ни отставать и терять из виду его приметный “ягуар”.

Они ездили так около трех часов, когда мистер Р.А. в конце концов, кажется, заметил именно то, что и предполагал и больше всего опасался заметить.

Теперь следовало безукоризненно провести маневр проверки и самопроверки.



Зная город лучше любого полисмена, он легко оторвался и скрылся от преследователя, бросив машину в неприметном замусоренном дворе на одной из улиц в Ист-Орандже и, тут же поймав такси, вскоре увидел своего “коллегу”.

Сбросив газ и растерянно крутя головой, тот медленно ехал вдоль тротуара, надеясь высмотреть знакомый желтый “ягуар”.

Вжавшись в кожаную обивку салона старого такси, мистер Р.А. двигался чуть позади и теперь мог хорошенько рассмотреть незнакомца.

По его нелепому поведению он понял: от этого профана исходила угроза, смертельная опасность, но угроза и опасность совсем иного рода, о которой тот, конечно, и не подозревал, и это было слишком самоочевидно...

Нет-нет, разумеется, ему не показалось, он не ошибся, не мог ошибиться!

Он увидел их вновь.

Попеременно меняясь местами, переходя из ряда в ряд в плотном потоке машин, за этим малым в зеленом “форде”, незаметно двигались четыре автомобиля совсем других, куда более опытных и грамотных наблюдателей.

Этот “хвост” был куда серьезнее, и мистер Р.А., мгновенно поняв и оценив случившееся, возблагодарил судьбу и собственную интуицию, что наперекор грозным приказам Москвы успел отдать приказ остановить работу.



 53



В назначенный час Джозеф Кларк приехал на свою виллу в двадцати милях от Вашингтона.

Это был не очень большой, но дорогой особняк конца прошлого века, который принадлежал еще его деду, тоже адмиралу флота Соединенных Штатов.

Он отпустил прислугу и подготовил кабинет для беседы с неизвестным. В трех местах от того кресла, где он предполагал сидеть, он спрятал заряженные револьверы. В осветитель огромного шарообразного аквариума, который стоял рядом с ним, вмонтировал особо чувствительный маленький микрофон армейского диктофона, какие применяются на боевых постах американских подводных лодок.

Он приготовил также кофеварку и приборы и, раскурив сигару, не спеша отправился к воротам, уверенный, что на этот раз его гость не уклонится от встречи.

И верно: с опозданием минут на пятнадцать, что военный человек Кларк отметил про себя как новое свидетельство низкого уровня непрошенного гостя, на дороге появился большой автомобиль и плавно подкатил к воротам поместья.

Из машины вышел рыжеватый молодой человек лет тридцати и Кларк сразу вспомнил, что действительно видел его в аэропорту, когда провожал Синди.

– Здравствуйте, адмирал! – весьма бесцеремонно, с непривычной хамоватой наглостью воскликнул незнакомец. Сейчас акцент его чувствовался даже сильнее, чем по телефону.

Адмирал внимательно отслеживал каждую черточку и деталь в поведении, внешнем облике и манерах этого человека.

– Ну что, куда? – с той же фамильярностью спросил гость.



Коле Савкину было легко. Он получил от резидента самые широкие полномочия, а потому не собирался стеснять себя, прекрасно понимая, что этот американец весь в его руках, весь, с потрохами, и деваться ему некуда.



Кларк провел безымянного гостя в кабинет и усадил в кресло перед собой, расположившись там, где и собирался, почти уверенный, что никакие револьверы ему не понадобятся.

Он видел достаточно много людей, достаточно много разных мужчин, чтобы легко определить, какого поля ягодой был субъект, бесцеремонно развалившийся перед ним и глядящий с самодовольной ухмылкой.

– Да, неплохо живете, адмирал, неплохо. Наверное, многие завидуют вам. – Гость развязно рассматривал обстановку кабинета. – Очень жалко было бы все это потерять, не так ли?

Джозеф Кларк выжидательно молчал, рассматривая этого дурно воспитанного человечка.

– Молчите? – хмыкнул тот. – Понятно! Деваться-то вам некуда.

И он достал из кармана и разложил веером на столе перед Кларком еще с десяток фотографий, на которых были изображены Синди и мистер Р.А. – в автомобиле, на набережной, в маленьком ресторанчике... Они шли, держась за руки, стояли обнявшись и снова мчались в открытом спортивном автомобиле мистера Р.А.

Сейчас самым важным для адмирала было выяснить цель этого визита...

Вероятно, этот подонок полагал, будто обманутый муж знать ничего не знает и только теперь впервые, благодаря этим снимкам, ему открывается истина.

Именно эту роль и решил сыграть Кларк.

Он мрачно смотрел на фотографии, перебирая их одну за другой, затем, на удивление натурально изображая внутреннее потрясение, посмотрел на визитера.

– Где, – сказал он глухо, – где вы взяли это?

– Ну это уж мое дело, адмирал, – засмеялся рыжеватый молодой человек, довольный произведенным эффектом.

– Чего вы хотите?

– Подумайте сами, адмирал. Если ваше беспорочное имя да при вашем-то положении окажется в центре внимания разных буржуазных газет... А если еще эти снимочки напечатают, представляете?

Слово "буржуазный", вылетевшее из уст молодого человека, резануло ухо адмиралу, как визг ножа по стеклу. Как он и предполагал, то не был простой вымогатель. Да и акцент вдруг сразу вспомнился – именно с таким акцентом говорили русские переводчики, с которыми он сталкивался в Мурманском порту.

Но адмирал вел свою роль как заправский комедиант.

 – Да, – сказал он. – Я не хотел бы, чтобы это попало в газеты. Короче: сколько стоят эти снимки и негативы? Но чтобы без глупостей, чтобы покончить с этим раз и навсегда. Желательно сегодня же. Они у вас с собой? Называйте цену.

– О-о-о! Вы богатый человек, – не без тайного завистливого восхищения заметил гость, – очень богатый.

– Называйте сумму и покончим с этим, – сказал Кларк. – Ну, скажем, пятьдесят тысяч долларов...

Коля Савкин внутренне ахнул. Он знал, что самая дорогая машина сейчас потянет он силы тысяч на шесть-семь.

– Вы смеетесь надо мной, адмирал, – гость пренебрежительно фыркнул. – Пятьдесят тысяч! Это смешно!

– Черт с вами! Сто тысяч... Выкладывайте негативы, получайте деньги и проваливайте навсегда. Но не вздумайте продолжать эти игры. Мне ничего не стоит уничтожить вас.

– Сто тысяч – это уже лучше, – заметил молодой человек. – Ровно вдвое лучше, чем пятьдесят. Значит, вы готовы выложить эти деньги? Ну а если так – значит, вы готовы на многое. На очень многое... И как мужчина мужчину я вас понимаю. Только вот беда – прихватить негативы я не догадался, а деньги мне не нужны.

– Что же вам все-таки нужно?

– Да так... – развязно помахал рукой молодой человек, – сущая безделица...

– Ладно, выкладывайте, черт вас побери! – вдруг грозно рявкнул Кларк. – Выкладывайте, пока я не размозжил вашу дурацкую головенку.

– Но-но-но, – помахал пальцем молодой человек. – А ну-ка спрячьте зубы! Вы у меня вот где! – и он показал кулак, поросший рыжеватыми волосками. – Мне нужны не деньги, можете подавиться ими. Мне нужны полные сведения о головке самонаведения, и о дистанционном взрывателе для ракет "Ника-Зевс" и "Ника-Геркулес" класса "земля-воздух" – все чертежи, технологии, методы испытаний. Кроме того, вы должны передать мне все материалы по сверхвысотному самолету.

– Так... – сказал Кларк. – Вы хотите, чтобы я стал изменником и шпионом?

– Называйте как хотите, – сказал молодой человек. – У вас все равно нет выбора.

– Вы меня удивляете, – сказал Кларк, – Вы что, так наивны, или вы просто дурак?

– Дурак я или не дурак, – усмехнулся молодой человек, – а вот вы здорово вляпались, адмирал.

– Это почему же? – невольно улыбнулся Кларк. – Скорее вы сами. Только что вы признались, что занимаетесь сбором особо секретной военной информации. Вы шантажируете, вербуете, склоняете к измене и сотрудничеству с вами одного из высших военных. Всего этого вполне достаточно, чтобы здесь же пристрелить вас. Но это не в моих правилах. Я просто передам вас соответствующим учреждениям моей страны, а уж там сумеют определить, кто вы такой и какая вам цена.

– А как же быть с этим? – визитер показал на фотографии.

– А-а-а, это... – небрежно протянул адмирал. – Должен вас разочаровать. Это ровным счетом ничего не значащие, сделанные из-под полы снимки моей жены вместе со старым другом нашего дома, коллегой и соавтором моей супруги-фоторепортера, который, кроме всего прочего, приходится ей не таким уж дальним родственником. Вы просчитались по глупости со своим детским шантажом. Вам попросту неведомо, что такое честь человека и офицера. Так что можете катиться со своими карточками на все четыре стороны и ждать куда менее приятных свиданий.

– Да-а? – почему-то все так же нагло и без тени смущения насмешливо протянул молодой человек. – Честь офицера, говорите? Нет, адмирал, я пришел к вам не с пустыми руками и стращать меня нечего. Это у вас не связалось, а вовсе не у меня...

Джозеф Кларк засмеялся, а молодой человек вдруг быстро наклонился к нему и так же быстро выговорил, причем знакомый акцент его резко усилился:

– Коллега, говорите?! Друг-соавтор? Близкий родственник? Ха-ха! Да вы знаете, кто он на самом деле? Знаете, с кем и почему путается ваша жена?

Кларк молчал. А тот, с нескрываемой ненавистью глядя ему в глаза, вдруг выпалил:

– Ваш близкий родственник Р.А. – советский резидент! Вы давным-давно у него в руках и поставляете через жену разведданные в Москву!

Кларк поднял изменившиеся глаза на пришельца. Дышать ему стало тяжело:

– Довольно странное заявление, молодой человек, тем более если это правда. В этом случае ваши действия совершенно необъяснимы. Вы решили выдать сообщника?

– Это правда, правда! – злобно выговорил визитер. – И ваше имя в таком скандале стало бы просто атомной бомбой.

– Что ж, вы убедили меня, – помолчав, сказал Джозеф Кларк, – загнали в угол. Надо было, конечно, сразу пристрелить вас, как только стало ясно, что вы подлый шпион. Но теперь деваться мне некуда... Ну хорошо, сейчас я принесу все эти материалы – и убирайтесь. И чтобы духу вашего не было – ни здесь, ни в Америке!

– Вот так-то оно лучше, – глумливо улыбнулся Коля Савкин. – Давно бы так. Тащите все сюда. Аппаратура у меня с собой. Я все пересниму – и точка. Никто ничего не узнает и мы расстанемся навсегда.

Кларк еще глубже опустился в кресло, как будто вжался в него и словно сразу сделался меньше ростом и заметно осунулся. Губы его дрожали...



Коля не сомневался, что он сломается. И он сломался. Не мог не сломаться... Все вышло точно так, как предсказывал умница-Харченко, когда они все-таки тайно встретились позавчера вечером на набережной Ист-Ривер с видом на Статую Свободы.

– Ну, ладно, подождите, – сказал Кларк и тяжелой шаркающей походкой ушел из кабинета. Его не было довольно долго, но наконец он появился с тремя черными пластиковыми конвертами в руках.

– Вот здесь немного по боеголовке, – сказал он, – Здесь – о взрывателе. О самолете материалов у меня нет. Это, сами понимаете, не мое ведомство.

– Что есть, то есть, – сказал Коля и извлек откуда-то маленький серебряный фотоаппарат "Минокс", чуть меньше спичечного коробка.

Он фотографировал и фотографировал лист за листом, страницу за страницей, пока, наконец, не переснял последний чертеж.

– Вот видите, – сказал он, – а вы боялись! – И спрятал фотоаппарат и несколько маленьких черных кассет с заснятой пленкой в потайной кармашек пиджака. – Вот и все, адмирал. Ну что ж, проводите меня.

– С удовольствием, – кивнул Джозеф Кларк.

Они вышли в холл у парадных дверей ...



Четверо высоких мужчин одновременно вышли из-за портьер, направив на Колю длинноствольные черные пистолеты.

Коля остолбенел. Он даже не пытался сопротивляться – его словно парализовало. Это было все не то как в кино, не то как во сне. Только сам он был здесь как будто по ошибке.

– Вот они вас и проводят, друг мой, – спокойно сказал Джозеф Кларк. – И запомните навсегда: если умный человек еще может кое-как выдать себя за дурака, то дурак за умного – никогда.

К оцепеневшему Савкину подошли еще двое, помимо тех четверых, что молча держали его на прицеле.

– Лицо, называющее себя именем "Свенн Локк", вы арестованы.

Коля почувствовал, что ему предательски изменяет мочевой пузырь.

– Где, где здесь... ну это... уборная? – хрипло проговорил он. Это были его первые слова после ареста.



 54



Если бы Коля Савкин узнал, что он "засветился" и фактически "сгорел" буквально на десятой минуте пребывания на благословенной земле Соединенных Штатов Америки, он наверняка был бы до крайности озадачен.

Как же так, быть того не может! Он был чист, чище любого мужика, сиганувшего из парилки в снег у деревенской бани!

"Железные" документы, все визы, виды, свидетельства, водительские права были первоклассные – подлинные, печати в визах самые что ни на есть разнатуральные.

И тем не менее Колю взяли "на поводок" еще в помещении пограничного пункта на южной границе штата Нью-Мексико, когда он с двумя дорожными чемоданами стоял и ждал оформления своих бумаг перед скучным чиновником федеральной пограничной службы.

Что же заставило этого невзрачного, усталого маленького клерка усомниться в верительных документах мистера Свенна Локка?

Во-первых, заметная для привычного глаза свежесть загара, немыслимая для кожи того, кто, судя по документам, провел в разъездах по тропической Мексике ровно четыре месяца в надежде всучить образцы своих тканей тамошним швейным фабрикам.

Но это сущая мелочь по сравнению с тем, что действительно насторожило пожилого пограничного служащего.

Все мы люди, но сколько бы мы ни пересекали границ и сколько бы раз на нас ни уставляли недоверчиво-подозрительных глаз занудные формалисты, от которых зависит – впустить нас в страну или отказать, разрешить беспрепятственно въезд или помурыжить для острастки, мы чувствуем себя не в своей тарелке, неловко, как бы уличенными в чем-то, о чем даже отродясь и не думали. И это чувство робкой зависимости ложится на наши лица, обретающие на миг стыдливо-виноватое выражение.

Эта реакция человеческая настолько обычна, стереотипна и в порядке вещей, что подчеркнуто-бестрепетная равнодушная бодрость рыжеватого американца, вновь въезжающего на территорию родной страны, на миг уколола канцелярское самолюбие служителя порубежного департамента. Ему даже почудилось в ней недостаточное уважение к святыне закона.

– Подождите, – сказал он сухо и, прихватив все бумаги Свенна Локка, ушел в соседнюю комнату, где сидели напротив друг друга представитель иммиграционной службы и работник департамента таможенного контроля.

– Не знаю, – сказал он им, швырнув документы на стол и ткнув пальцем в симпатичное лицо Коли Савкина на фотографии, – не знаю... Но мне не нравится этот тип, хотя к бумажкам не придерешься. И скажите мне, какого дьявола таскаться из Америки в Мексику с образцами мексиканских тканей?

– Наверное, хочет сыграть на ценах, – махнул рукой таможенник. – А через какой пункт он выезжал из Штатов?

– Через Фолкс-Руж.

– Ну так погоди, – сказал представитель иммиграционной службы, – дело минутное.

И точно – через две минуты, созвонившись с коллегами, он получил подтверждение, что такой-то в такой-то день и час пересек границу, держа путь на юг.

– Занятно одно, – заметил он, – туда он ехал на машине, а возвращается пешим порядком.

– Опять же ерунда, – сказал таможенник, – он мог загнать машину, а все деньги спустить на девок. Лично я бы именно так и поступил.

– Ну хорошо, – сказал ответственный за иммиграцию. – Мимо нас ему все равно не прошмыгнуть. Попробуем его на зуб, что там за золото.

Но когда мистер Свенн Локк вошел в их комнату, похожую на все скучные канцелярские конторы мира, вдруг что-то царапнуло и многоопытное сердце благодушного таможенника.

В самом деле в этом парне – объяснить на словах это было почти невозможно – он ощутил нечто... непривычное, да-да, не американское. И тотчас понял, что именно.

Мистер Свенн Локк, войдя и спокойно замерев в проеме двери, н е у л ы б н у л с я на их с коллегой приветливые добросердечные улыбки!

Да-да, хотите верьте, хотите – нет, не улыбнулся!

Не предъявил самую главную визитную карточку и вид на жительство американца.

Конечно, как знать? Возможно, у этого малого как раз накануне отдала Богу душу любимая старенькая тетя, однако же факт остается фактом.

И представитель иммиграционной службы, точно так же кивнув, как пограничник, и сухо обронив: "Подождите..." – ушел в третью комнату и плотно притворив за собой дверь, набрал номер местного отделения Федерального Бюро Расследований.

– Слушай, Бобби, – сказал он тому, кто снял там трубку. – Можешь считать всех нас тут старыми койотами, но нам не по сердцу пришелся один малый. Что именно? Слушай, Бобби, ты меня знаешь. Если бы я мог ответить, что именно, я бы пристрелил его собственноручно, не тратя времени на болтовню с тобой. Сам не знаю, старина, но меня от него стошнило. Вы бы взяли его да посмотрели бы сами. Но издалека, Бобби, слышишь меня? Издалека. Здесь чем-то пахнет... А если я окажусь длинноухим мулом, ставлю выпивку вашей милости, идет?



Звонок этого человека, по странному стечению обстоятельств, совпал вот с чем.

Не далее как за три дня перед тем в местное отделение ФБР – маленький уютный домик на окраине городка – поступила секретная директива из Вашингтона за подписью самого Гувера, а также секретное письмо ЦРУ, в которых всех сотрудников филиалов и отделений Бюро обязывали резко усилить внимание, выявлять и брать под наружное наблюдение всех подозрительных, въезжающих на территорию Соединенных Штатов в связи с внезапной активизацией спецслужб одной иностранной державы по нелегальной инфильтрации своих агентов.



Сколько раз инструкторы специальной разведшколы, готовя Савкина к заброске и работе в этой стране, твердили ему об этой злосчастной улыбке!

Сколько раз повторяли: "Улыбайся, улыбайся!"

Но видно, так глубоко сидела в нем солидная советская суровость, что не давала быть, когда требовалось, таким, как все эти янки, у которых уголки рта вмиг растягивались будто сами собой, как у кукол на веревочках.

Да и взволнован он был, что говорить. Хоть и казался спокойным.

И потому, непроизвольно оглядываясь и боясь заметить за собой преследователей, он, что называется, в упор не увидел двоих людей, которые, действительно, почти открыто пошли за ним.

Они препроводили его до самого вокзала, до самого поезда, а там передали по эстафете двум другим, занявшим места в купе того же вагона, того же экспресса, который должен был доставить мистера Свенна Локка в Канзас-Сити, где ему предстояло пересесть на другой экспресс, чтобы на третьи сутки оказаться на берегу Гудзона.



 55



Та пара сотрудников ФБР, которой препоручили сопровождать и вести наблюдение за каждым шагом заподозренного субъекта из великого города Нью-Йорка, были людьми куда более опытными и умелыми, чем предыдущие.

Но и они поначалу пребывали в полном недоумении – чем мог привлечь внимание этот увалень с двумя чемоданами и приятной мордашкой какой-то неопределимой национальной принадлежности.

Он мог быть равно и чехом, и выходцем из Арканзаса хоть в четвертом поколении.

В нем не было ровным счетом ничего особенного, такой народ только и встретишь в этих дальних поездах – купе второго класса, костюм от "Шерли и Кука", зауряднейшее создание на восемнадцать-двадцать тысяч долларов в год.

В отличие от тех клишированных угрюмых парней, что канонизированы комиксами и Голливудом, эти агенты ФБР были веселые, приятные ребята с великолепно развитым логическим мышлением и умением примечать то, чего, возможно, и не заметил бы на их месте кто-то другой.

Они беспечно попивали кока-колу, громко спорили, смеялись, листали журнальчики, добродушно подмигивали тому, за кем вели наблюдение, и даже раз-другой заглянув в его купе, предложили сыграть с ними в кости.

Он отчужденно поблагодарил, отказался и отвернулся к окну.

И все-таки было в нем что-то, какое-то непонятное напряжение...

И это, несмотря на всю тривиальность его облика – в конце концов, никто ведь не обязан постоянно сиять, как новенький доллар – почему-то настораживало их и заставляло присматриваться к нему все пристальней.



И вот, наконец-то!

То был всего лишь ничтожный, незначительный жест, но агенты ФБР, коротко переглянувшись, тотчас мгновенно поняли друг друга и, что называется, сделали стойку.

Вероятно, проголодавшись, он двинулся по вагонам, от одной площадки к другой, от тамбура к тамбуру в направлении вагона-ресторана и на одном из переходов, распахнув дверь, откуда двигалась навстречу приятная леди лет тридцати, не отступил и не пропустил ее.

Сущая мелочь!

И будь он ковбой из Техаса или со Среднего Запада или какой-нибудь металлист-литейщик из Пенсильвании, возможно, все было бы в порядке вещей.

Но тут было другое, другое... Те не ходили в таких пиджаках и таких галстуках, не носили таких чемоданов, им не хрена было делать в Мексике и Нью-Йорке и они никогда бы не ехали вторым классом.

Нет, они катили в этом поезде недаром! А в вагоне-ресторане этот паренек опять удивил: вместо обычного стейка, пакетика хлопьев и кока-колы вдруг закатил обед на целых сорок семь долларов и среди бела дня опорожнил добрую рюмку калифорнийского коньяка – напитка явно вечернего и непомерно дорогого по его доходам, причем хлопнул ее залпом вместо того, чтобы продлить наслаждение, как это делали все нормальные люди.

Оба агента ощутили прилив охотничьего азарта. И при возвращении в свой вагон, куда пришли они порознь, с перерывом минут в десять, через третьего своего коллегу, ехавшего в соседнем вагоне, передали сигнал тревоги другим подразделениям и руководству.

А тот, за кем шло наблюдение, довольно неумело пытался отслеживать, нет ли за ним "хвостов", но по-прежнему ничего опасного не видел и не различал, абсолютно не реагируя на тех, кто был рядом, через купе.

Вагон был спальный и он, закинув руки за голову, лежал на своем диване, задумчиво глядя в потолок. Потом снова смотрел в окно, потом снова лежал, но все не спал, не спал... Наконец, двери его купе закрылись и агенты утратили над ним контроль до утра, хотя спали попеременно и не спускали глаз с его двери.

Но то, что ждало их наутро, превзошло все ожидания. Такого подарка люди их профессии не получали давно и впоследствии эпизод этот вошел во все учебные наставления по наружной филерской работе тайных агентов Федерального Бюро и других спецслужб.



Все шло замечательно.

И здорово переволновашийся за этот долгий день Коля Савкин, оказавшись в поезде, начал успокаиваться, а к вечеру успокоился совершенно, видя, что все вокруг тихо-мирно и никто не собирается накидывать на него фэбээровский аркан.

Правда, немного смутили те два разухабистых типа, что ехали в том же вагоне, что и он, и приглашали сыграть в кости. Время от времени они поглядывали на него. Черт их знает, может, даже хотели пригласить его дернуть вместе с ними, хотя опять же неизвестно, было ли у них тут такое в заводе.

Ну, поглядывали и поглядывали – он же тоже на них поглядывал, верно? Но все равно, как ни силился, полночи заснуть не удавалось... Все не верилось и казалось сном, что вот он уже в Америке и дело ладится наилучшим макаром.

Народ сновал мимо его двухместного купе, и старенький сосед его, поклевав носом над биржевыми сводками в какой-то газетенке, давно посапывал, точь-в-точь как какой-нибудь наш российский дедушка из Тамбова или Торопца, а он все не прикрывал дверь, чтобы всякий мог убедиться, как в его наличии, так и невинных намерениях. Но потом, когда все стихло наконец, и только колеса таким родным эмпээсовским звуком выстукивали на рельсах, двери задвинул и сладко заснул, не думая больше ни о чем.

Проснулся он рано.

За окном пролетала желто-бурая равнина, а потом зачастили такие миленькие, аккуратные городочки, похожие друг на друга неотличимыми водонапорными башнями и вокзальными перронами, что душа его буквально воспарила и умчалась вперед, в далекий Нью-Йорк, где ждала его великая работа.

Он вышел в проход и "проверился", осмотрелся...

Один из тех двоих уже проснулся и, сидя на откидном креслице, углубился в газету и при его появлении не только не обернулся, но и головы не поднял.

 

Только сейчас Коля как следует рассмотрел вагон.

Подумать только!

Этот их второй класс, весь в бархате, с надраенными бронзовыми канделябрами по стенам, с ковровой дорожкой, по которой двигался проводник, водя щеткой почти бесшумного пылесоса, поразил его.

Какой же тогда первый класс, если этот потянет на наш международный, а то и цековский вагон-салон, в каких ему, правда, бывать никогда не доводилось?

– Доброе утро, сэр! – расплылся в улыбке проводник.

И так она была лучезарна, что и он, наконец-то, невольно и кажется, впервые за все эти сутки на вражеской чужбине, сумел улыбнуться.

Он вернулся к себе, достал из запечатанного стерильного конверта сверкающее, хрустящее полотенце без всяких штампов железной дороги, извлек туалетные принадлежности и отправился в туалетную, чтобы умыться, побриться, непременно надушиться и вообще навести на себя полный лоск, как учили его наставники, снабжая в путь разными сведениями по части правил и культуры быта страны пребывания.

Широкоплечий, ладный, несмотря на некоторую полноту, с накрахмаленным полотенцем вокруг шеи, он пристроился в очередь, дожидаясь, когда сможет уединиться в кабинке.

Перед ним были всего две дамы – одна лет сорока пяти, другая немного помоложе. Они о чем-то негромко переговаривались, но вдруг замолчали при его появлении.

Они смотрели на него и молчали. Он отвел глаза.

Проводник, пылесосивший в проходе, двигался к нему спиной, приближаясь, но оказавшись рядом, вдруг тоже уставился как-то странно.

– Простите, сэр, – проговорил он тихо и как-то выразительно посмотрел на него.

– Да ладно, ничего! – чувствуя, что выговорились слова эти легко, безнатужно, мотнул головой Савкин.

– П р о с т и т е, сэр, – повторил проводник как-то более настойчиво и снова что-то такое сделал глазами.

Дамы, стоявшие перед Колей, пожали плечами и отвернулись. Проводник пробормотал что-то нечленораздельное, скорее всего что-то жаргонное и, как патефон, но с куда большей настойчивостью, повторил свое:

– П р о с т и т е, сэ-эр!"

Тут щелкнула задвижка, Коля сделал шаг вперед, из туалетной выпорхнула бойкая седовласая старушонка и только тут он к ужасу своему увидел на двери начищенную бронзовую табличку: "LADIES".

Будто ошпаренный, шарахнулся он оттуда, юркнул на миг в свое купе, перевел дух и как ни в чем ни бывало двинулся в противоположную сторону вагона, к той кабинке, на которой имелась надпись “GENTLMEN”, торжественно возвещавшая о принадлежности сего помещения исключительно сильному полу.

Как, как он мог! Ведь столько раз за вчерашний день видел ее собственными глазами и...

К счастью, никто, кроме этих двух глупых цесарок и проводника, не видел его промашки. Тот, что читал газету, так и сидел спиной, и Коля с неслыханным комфортом расположился в сверкающей чистотой мужской уборной, где трепетали на ветерке, влетавшем из приоткрытого окна, несколько девственно-чистых полотенец и имелось – он глазам не поверил – четыре сорта мыла разных форм и цветов.

Вновь стало хорошо и покойно и он достал бритвенный прибор – благо, тут была и горячая вода.



Откуда было знать ему, что в руке того пассажира, что так вдумчиво читал газету, было сжато крохотное зеркальце и что конфуз его был не просто замечен и отмечен, но немедленно соответственно квалифицирован настоящими профессионалами?..

Как только Савкин скрылся, человек этот подскочил как ужаленный и через мгновение был у себя в купе лицом к лицу со своим приятелем.

– Ты был прав, Джонни! – взволнованно, быстро проговорил он. – Он – не американец!

А уже через час это блистательное открытие стало известно в отделе Главного Управления ФБР в Вашингтоне.



 56



По дороге, в машине, когда его куда-то везли четверо гигантов в одинаковых темных костюмах и шляпах, Коле Савкину по-прежнему казалось, что он спит и видит отвратительный сон.

Во всех книгах про шпионов, которые он читал раньше, в детстве и юные годы, прижатые к стенке и загнанные в угол враги непременно "ломались", раскисали и выполняли любое требование отважных советских разведчиков.

Этот проклятый адмирал повел себя как-то неправильно – как, по понятиям Коли, американцы, существа хищные, алчные и трусливые, никак вести себя не могли. И на тебе!



Он пробыл в Америке ровно три месяца и тринадцать дней.

Но поскольку по-настоящему его волновал на всем белом свете лишь один-единственный человек – Николай Иванович Савкин, капитан Первого Главного Управления, член КПСС, образование высшее, профессия – переводчик, – то он ровным счетом ничего не понял в том мире, в котором оказался, в тех людях, которых видел, одним словом, не разобрался в самом главном, что делает из неумелого новичка серьезного разведчика.

Самое страшное заключалось в том, что Коле Савкину, агенту "Есенину", никто не давал санкций раскрывать того, кого он был прислан проверять.

То, что он назвал это имя, полностью меняло всю ситуацию. Это был не просто провал. Это было раскрытие целой сети. И он понимал, ч т о это могло означать для него.

За подкладкой пиджака был спрятан заветный крохотный шприц и он подумал было, что пришел час им воспользоваться, но снова вспомнил те "лабораторные занятия", вспомнил пса, которого за лапы вытаскивали из аудитории... Да и как было достать его, этот шприц, если за обе руки его с железной вежливостью придерживали эти непроницаемые "гориллы", а запястья стягивали хорошенькие хромированные наручники, которые при малейшем движении сжимались все сильнее и сильнее?...



Его привезли к воротам огромного здания и вскоре он уже сидел перед несколькими людьми на стальном вращающемся табурете, прочно вмурованном в бетонный пол.

– Назовите ваше имя, возраст, род занятий, место рождения, место жительства и имена родителей, – спокойно, не повышая голоса, попросил один из сидящих за столом.

Коля безропотно выполнил распоряжение.

– Мое имя Свенн Локк, мне двадцать восемь лет, я коммивояжер текстильной фирмы "Лемпорт и брат", моя семья из Форт-Мэйс, штат Огайо, родителей зовут Эльмар и Ханна, с пятьдесят пятого года я живу в основном в Нью-Йорке и часто меняю квартиры, что связано с моей работой.

– Мы рады слышать это, – как-то удивительно задушевно сказал тот, что начал допрос. – И знаете почему?

– Почему? – спросил агент "Есенин", он же Свенн Локк, он же Савкин Николай Иванович.

– А потому, друг мой, что вы сами подтвердили, что не являетесь тем, за кого себя выдаете. А теперь прошу меня выслушать чрезвычайно внимательно, так как я в самом деле хочу вам только добра.

Коля жалко усмехнулся. Ощущение нескончаемого, жуткого сна становилось все сильнее и ему вновь и вновь хотелось ущипнуть себя.

– Итак... – начал допрашивающий. – Вы вступили на территорию Соединенных Штатов одиннадцатого июля этого года.

Коля вздрогнул и голова его закружилась. Значит?.. Неужели?!.

– Вы находитесь в Соединенных Штатах нелегально и живете по чужим документам. Мистер Свенн А. Локк, действительный уроженец города Форт-Мэйс в Огайо, погиб год назад в автомобильной катастрофе, при этом непонятным образом исчезли все его документы. Ваши фотографии были предъявлены родителям покойного, но они наотрез отказались опознать в вас своего сына. Мы ведем за вами неусыпное наблюдение три месяца и имеем такое количество доказательств вашей противозаконной деятельности, что их перечисление заняло бы слишком много времени. Мы можем предъявить вам сотни фотографий, оперативные кинокадры, магнитофонные записи, но нужно ли это?

Коле Савкину казалось, что он уже умер, как умер, оказывается, тот, под чьим именем он жил тут, что это его забросило на тот свет, в который он не верил никогда и над которым смеялся и глумился.

Один из допрашивающих, высокий пожилой человек, переглянувшись с остальными, сказал:

– Возможно, мой коллега ошибается... Тогда, будьте добры, опровергните наши ужасные предположения. Ведь вы из семьи ревностных лютеран? Представьте себе, я тоже лютеранин. Могли бы вы прочесть нашу главную молитву, первую молитву всех христиан – "Отче наш" по-английски и по-эстонски, как это принято в вашей семье? Слушаю вас...

Он говорил почти ласково, с какой-то усталой грустью, и от его голоса Коле, к его собственному удивлению, вдруг стало как-то удивительно хорошо, легко и спокойно...

– Вы молчите... – продолжил тот же человек тихо и участливо. – Ну хорошо. Тогда другой вопрос... Что сделал бы всякий законопослушный американец, если бы вдруг оказался на вашем месте, тем более – не зная за собой никакой вины?

Коля мучительно пытался вспомнить: что-то такое им говорили в разведшколе... Но память изменила ему – как отрезало.

– Так вот, – сказал человек с горькой грустью, похожей на сочувствие. – Американец прежде всего потребовал бы своего адвоката и отказался бы отвечать на любые вопросы без его присутствия. Странно, вы прожили здесь двадцать восемь лет и не знаете простейших правил своей страны... Но может быть, вы знаете, что находится вот здесь?

И он выложил перед Колей черные маленькие кассеты с пленкой, его микрофотоаппарат "Минокс", его заветный шприц, который, видно, нашли за подкладкой, и целые пачки фотографий, на которых были изображены в самых разных видах и разных местах Нью-Йорка мистер Р.А., мистер Р.А. с Синди Кларк, сам Коля в вестибюле бара "Португалец", Коля с черной проституткой, Коля с белой проституткой...

Он понял, что надо либо тут же умереть, либо принять их правила игры. Вчерашний героизм и готовность, не задумываясь, отдать жизнь за любимую родину, вдруг куда-то улетучились. Он даже сам не заметил, как и куда.

Вновь заговорил тот человек, что начал допрос.

 – Вы неглупый, я бы даже сказал, способный молодой человек...

Коля чуть не поперхнулся, не поверив своим ушам: может, издеваются?

А тот продолжал так же невозмутимо:

– Только содержимого этих кассет и вот этой магнитофонной записи вашей беседы с адмиралом Кларком, которую, не скрою, мы организовали с ним вместе, чтобы разобраться, наконец, кто же такой этот странный коммивояжер несуществующей фирмы "Лемпорт и брат"... – человек смолк и с грустью посмотрел на Колю. – Да, так вот... согласно нашим законам, этого вполне достаточно для заключения вас под стражу в лучшем случае минимум на пятьдесят шесть лет. Ну а в худшем... – мне неприятно продолжать, тем более, вы понимает и сами. Это чудовищная, мучительная и позорная смерть. Но вы можете избежать и того, и другого. Сейчас мы закончим нашу беседу. Вас доставят в отведенное для вас скромное маленькое помещение, где вы сможете все обдумать, все взвесить. Поразмышляйте о том, что произошло и что ожидает вас, если вы окажетесь без нашей защиты и попадете в руки тех, кто вас сюда послал. Подумайте о новой жизни, которую вы можете начать в Америке практически заново, с нуля... Впрочем, нам пора прощаться.

– Что вам нужно от меня? – едва слышно проговорил Коля.

– Немногое. Чтобы вы рассказали нам то, что знаете, вот и все.



Его отвели в камеру – маленькую уютную комнатку, где все сверкало чистотой – и постельное белье, и голубое покрывало, и вмонтированный прямо в стену крохотный холодильник, и белоснежный унитаз, через который – точь в точь как в любой гостинице – была протянута белая бумажная лента с надписью "ДЕЗИНФИЦИРОВАНО. СТЕРИЛЬНО".

Он упал на кровать, закинув руки за голову и стал думать...

И чем больше он думал, тем все глупей и нелепей казалось ему его задание, и сам себе он был отвратителен и смешон, а беспощадные люди, заславшие его сюда, на верную гибель, казались все более чужими, жестокими и равнодушными.

Он понимал как никогда ясно, как страшны могут быть эти люди, для которых его, колина жизнь – ничто. Он вдруг догадался, открыл в самом себе, что и сотрудничать с ними начал не только из-за желания быть сильнее и независимее всех вокруг, но главное – от утробного страха перед этими людьми, которые могли сделать с каждым и с ним самим все что угодно, раздавить, как мошку и не оглянуться – точь-в-точь, как он сам предпочитал не оглядываться и не вспоминать, напрочь вычеркивая из памяти лица и голоса тех, на которых строчил когда-то свои складные донесения за подписью "Сурок".

Он всегда играл. Всегда только изображал преданность идеалам, веру в "наше дело", но в душе-то ведь он знал цену всем этим заклинаниям, которые были надежным верным пропуском туда, где можно было никого не бояться, держа в страхе всех остальных.

Он всегда и лучше многих видел и понимал, что для его старших товарищей живые люди значили ничуть не больше чем тот злосчастный пес для их профессора – специалиста по убийствам.

Лютая ненависть, смешанная с животным отвращением ко всем тем, кого положено было называть “Центром”, захлестнула агента "Есенина".

И одновременно... – ему даже чудно было себе в том признаться... – в нем нарастало какое-то жалкое, покорно-благодарное, собачье-любовное преданное чувство к тем людям... к тем людям, которые схватили его и держали здесь, пусть взаперти, но по крайней мере на безопасном расстоянии и в полной недоступности для тех, кто теперь без колебаний лишил бы его единственной молодой жизни, которую ему хотелось продлить как можно дольше и как можно дальше от всей этой дурацкой кутерьмы.

Все героическое, гордое, высокое, что он столько лет взвинчивал и взращивал в себе, облезло и соскочило в какие-то считанные минуты.

От всех девизов, которые он исповедывал пионером, комсомольцем, а теперь – скромной человеко-единичкой партии, в нем остался и звучал все громче, как торопливый пульс у горла и в висках, только один:

"Жизнь дается человеку только один раз и прожить ее н а д о..."



За эти три месяца он вдруг заглянул в самую глубину самого себя и обнаружил там страшные вещи, которые как мог, пытался отбросить и заховать в какой-нибудь темный глухой угол...

За эти три месяца он так свыкся с Америкой, так прижился ко всему, что окружало его здесь, к этой удобной, налаженной, во всем и всегда продуманной и комфортной жизни, что надвигавшаяся необходимость расставаться со всем этим – может быть даже навсегда – уже давно казалась мучительным неправдоподобным крушением...

Утратить все, что было у него тут... чтобы вернуться в Москву, в свою несчастную квартирку с папашей-мамашей и старой девой-сеструхой, чтоб пахать годы и годы, теряя здоровье, за убогонькое советское жилье и, в наилучшем случае, две-три тысячи рублей... кататься в автобусах, мечтая когда-нибудь разжиться деньгой на уродский "москвичок"...

Тут у него было уже все, о чем там он не смел бы никогда и мечтать, и – это будет, сразу, все и навсегда...

Нет, нет... все-таки удивительно! Как ни странно, все повернулось так, что жизнь вдруг захотела исполнить его самое тайное, заветное желание.

И поняв это, открывшись в этом самому себе, он уже не сомневался в том, что скажет при встрече этим приятным вежливым господам, как будет действовать и о чем говорить, в надежде на то спокойное, прочное существование, которое они сулили ему взамен.



 57



Колю вновь привели в то же помещение и усадили на тот же вращающийся табурет. Двухметровые конвоиры отступили на несколько шагов назад и замерли у двери.

За столом, где в прошлый раз сидели те милые вежливые господа, пока никого не было, и Савкин, зябко передергивая плечами, вновь и вновь прокручивал в голове те фразы, которые собирался им сказать. Он прождал их очень долго, не менее часа, не смея даже приподняться, чтобы размять ноги. На запястьях его по-прежнему были наручники.

Но вот, наконец, открылась боковая дверь и те же люди направились к столу, и Коля сам изумился тому, как обрадовался, увидев их.

Тот, что в первый раз назвал себя лютеранином, теперь сел во главе стола и взглянул в глаза Савкину с серьезным вниманием.

– Вы все обдумали, все оценили, готовы дать предельно подробные чистосердечные показания... Не так ли?

Коля кивнул.

– Я рад, что вижу перед собой сильного игрока, – чуть улыбнулся человек, проводивший допрос. – Вы умеете верно просчитывать варианты. Рассказывайте все по порядку. Чем больше вы вспомните и сообщите, тем лучше будет для вас. Нам нужно знать ровно столько, сколько известно вам: имена, телефоны, должности, адреса... Впрочем, вы и сами понимаете, что может представлять для нас интерес. Вы должны купить себе свободу и жизнь, и этим все сказано.

– Я не знаю, с чего начать...– глухо сказал Савкин. – Много всего...

– Да ведь у вас и времени много, – улыбнулся его собеседник. – Итак, мы слушаем...

И Коля начал рассказ...



Они переспрашивали, кое-что уточняли, кивали, иногда делали записи в блокнотах, хотя на столе медленно вращались огромные бобины двух серых магнитофонов.

Он рассказал все, что знал, назвав имена всех сослуживцев и описав их внешность и привычки, подробно описал два года учебы в разведшколе, четко изложил суть своего задания, не забыв упомянуть ни телефона "связника", ни явочных "точек", ни известных ему тайников, ни правил назначения и проведения агентурных встреч, ни имени и служебного положения резидента Ивана Макаровича.

Но странное дело – они задавали вопросы о каких-то ничтожных мелочах, о полузабытых преподавателях стрелкового и парашютного дела, однако ни разу не спросили о самом главном – о том человеке, из-за которого он оказался в Америке. И он никак не мог взять в толк – почему.

Словно почувствовав или угадав его недоумение, один из сидящих понимающе кивнул.

– Капитан Савкин, вас, вероятно, занимает, почему мы как будто пропускаем мимо ушей все, что вы сообщаете по поводу мистера Р.А. На то есть несколько причин. Первая из них та, что у вас нет никаких конкретных доказательств его связей с советской разведкой.

– Да как же так! – вскричал Коля. – Я же вам точно все говорю!

Всем опытом жизни Коля был научен тому, что всякое упоминание о компромате на любого человека автоматически ставило того на подозрение без каких-либо доказательств. А уж в таком-то деле и подавно! И он решительно не мог понять, зачем всем этим тертым-перетертым фэбээровцам или цэрэушникам какие-то там дурацкие юридические закавыки. Он знал – коли названо имя, гражданин будет взят в "разработку" – и никаких гвоздей! На "фильтровку" и "рентген" до седьмого колена... Что-то тут явно было не так у этих американцев, либо они просто-напросто все были отчаянные лопухи.

И вдруг страшная догадка осенила его внезапно просветлевший ум. Ну конечно! Он не ошибся! Он все понял правильно, до самого дна. Этот сука Р.А. был просто-напросто перебежчик, поганый перерожденец, который тут, в Америке, так ничего и не сделал, а потому и не оставил следов. Ясно, все ясно! Его надо было просто сразу прикончить как предателя и рвать когти...

Но вдруг он опомнился, спохватился... Все эти мысли были уже из прошлого, из невозвратного прошлого, из той необратимости, в которую он сам нырнул, затеяв дурацкие игры с шантажом адмирала Кларка.

Теперь он сам, Коля, был для тех, кто посылал его сюда, предателем и иудой, подлежащим безусловному уничтожению.

Впрочем, ему было теперь на все это наплевать. Он перемахнул рубеж и оглядываться не собирался. Спасти его теперь могли только враги.

– Господин... как вас?.. – протянул он руку.

– Меня зовут Джон, – вежливо кивнул "лютеранин".

– Вы же сами понимаете... что мне теперь... У меня же там, в Москве – отец, мать... сестра... Если до наших дойдет – от них и пыли не останется.

– Через несколько дней, – сказал Джон, – сразу в нескольких газетах в сводках происшествий появится короткая информация о вашей смерти в результате несчастного случая. Если хотите, – он засмеялся, – можете сами выбрать способ исчезновения – автомобильная катастрофа, падение с высоты, приступ аппендицита и неудачная операция, удар электротока... Текст будет проиллюстрирован печальной фотографией. Вот и все. Коммивояжер Свенн А. Локк, он же агент резидентуры "Есенин", он же капитан советской разведки Николай Иванович Савкин перестанет существовать. Вы станете кем угодно и вас уже никто никогда не найдет в каком-нибудь захолустном городке на севере Оклахомы или в отрогах Скалистых гор. У вас будет небольшой дом, приличный автомобиль, известная сумма в банке и полная свобода, за исключением свободы перемещения на ближайшие несколько лет. Потом изменитесь вы, изменится время, изменится мир. Всем станет не до вас. Вот и все. Согласны? В конце концов вы ведь не первый, оказавшийся в таком положении.

– Я... – пробормотал Коля, – я...

 

Он чувствовал, что пол уплывает куда-то, как огромный плот. Голова его закружилась. Один из гигантов-конвоиров сделал два шага и подал ему стакан воды. Он пил, давясь, исподлобья глядя на сидящих и смотрящих на него людей с невыразимой преданной благодарностью.

Он понял, что должен, просто обязан растолковать им, что они ошибаются, что этот проклятый фотограф действительно крупная шишка, как говорили ему в Москве.

– Господа, – воскликнул он, отдавая стакан конвоиру. – Вы напрасно не хотите услышать меня. Ну да, у меня нет прямых доказательств. Не мог же я тащить их сюда из Москвы. Но вы сделаете страшную ошибку, если оставите мои слова без внимания.

– Послушайте, Савкин, – довольно бесцеремонно перебил его "лютеранин" Джон. – Это какая-то паранойя. Вы утверждаете, будто Р.А. не кто иной, как тайный агент, засланный в Америку Берзиным, а впоследствии работавший напрямую с Лаврентием Берия, руководившим всей русской стратегической разведкой. Но все люди Берзина и Берия были давно отозваны, либо ликвидированы. Почему же тогда остался Р.А.?

– Да я откуда знаю? – вскричал Коля. – Меня затем и послали, чтобы я с ним тут разобрался.

– Господин Савкин, мы не дилетанты. После вашего заявления в ходе беседы с адмиралом Кларком, что мистер Р.А. – резидент, мы более чем внимательно изучили его досье. На нем – ни пятнышка.

– Но он же в т е р с я в доверие к адмиралу Кларку! Завел шашни с его женой – у меня все зафиксировано!

– И адмирал Кларк, и его супруга, и мистер Р.А. – вне подозрений, – сухо и внушительно сказал Джон. – Это честные американцы, добросовестно служащие своему народу. Мистер Р.А. по роду занятий общается с самыми разными людьми. Ему принадлежат не только лучшие виды Нью-Йорка. Он автор классических фотопортретов выдающихся политических деятелей всего мира. Неужели господин Савкин полагает, что все эти лица – агенты мистера Р.А. или его информаторы? Что же касается его отношений с супругой адмирала Кларка, то это проблема частной жизни и не входит в юрисдикцию государства.

– То есть как? – не понял Савкин.

– Именно так. Скажу вам больше – мы склонны считать, что вы преследовали мистера Р.А. и следили за ним, лишь для того, чтобы каким-то образом выйти на Кларка. Он был нужен вам лишь как связующее звено... чтобы шантажировать адмирала с целью получения секретных сведений и материалов.

Коля сидел, оглушенный и удрученный.

Все здесь было не так, совсем не так, как он знал и как наставляли его.

Они не верили или делали вид, будто не верят ему, а доказать свою правоту он не умел. Похоже, его почему-то просто не желали слышать.

– Не терзайтесь, – утешающе сказал один из сидящих. – Просто ваши бывшие начальники послали вас в командировку – кажется, так это именуется на вашем профессиональном жаргоне? – вовсе не для того, чтобы вы инспектировали Р.А. Ведь задание добыть технические описания новейшей ракетной боеголовки и взрывателя боезаряда вы получили уже здесь, от вашего резидента?

– Ну да, – ошеломленно сказал Коля, – точно...

– С вами сыграли злую шутку. Проверка и слежка за мистером Р.А. была лишь предлогом.

Коля задумался.

Это здорово смахивало на правду. Похоже, московское командование просто подставило его и обмануло. На этом он и решил успокоиться...



 58



Из секретного дневника Аллена.

Запись 28 октября 1956 г.

"Не записывал несколько дней – выдалась неделя, насыщенная событиями огромной важности.

В Египте – полномасштабная война с применением всех видов вооружений.

События в Будапеште неуклонно перерастают в общевенгерское восстание против русского присутствия и насаждения их социальной модели.

Ситуация принимает все более острый характер и совершенно несвоевременная военная акция французов, англичан и евреев против Насера явно рассеивает и отвлекает внимание всего мира от событий в Будапеште в то время, когда оно должно было быть сконцентрировано только на Венгрии!

Прежде, чем затевать Суэцкую заваруху, Париж, Лондон и Тель-Авив обязаны были согласовать время ее начала с нами!

Я в ярости и не скрывал этого, излагая свою точку зрения в Белом Доме.

Айк того же мнения. Мало нам возни с врагами, чтобы этакие подножки устраивали друзья.

Проблема Насера, Суэцкого канала, палестинцев и Ближнего Востока никуда не уйдет и не разрешится по крайней мере до конца столетия.

То же, что происходит сейчас в Будапеште, несравненно важнее и может иметь колоссальные последствия, если удастся вырвать мадьяр из ежовых объятий Москвы. Тогда неизбежна цепная реакция в Чехословакии и Польше, а затем и в остальных странах красного альянса.

Разумеется, наш друг Никита не такой простак и удержать венгров для него не менее важно, чем нам вызволить их из сталинского плена.

По данным авиаразведки в Западной Украине отмечается концентрация войск. Пусть потомки назовут меня чудовищем, а они скорее всего назовут меня именно так, но я обязан употребить все силы, чтобы русские показали себя теперь во всей красе.

Мне жаль венгров, но кровь должна быть пролита.

Нужны святые жертвы во имя будущего.

Чем больше венгерской крови по своему примитивному недомыслию, прольет теперь Кремль, тем будет лучше для всех, тем скорее во всем мире наступит отрезвление от соблазнительных марксистских чар.

С сегодняшнего утра предпринимаю все меры, чтобы затушить костер на берегах Нила.

Но эта же сумасшедшая неделя принесла и нечаянную радость.

На адмирала Кларка вышел русский агент, тот самый, которого уже четвертый месяц вели мои люди, вместе с людьми Гувера. Мышеловка сработала и мы его сцапали.

Как я и предполагал, после первых полетов машины Келли Джонатана, Хрущев надрал задницу моему московскому коллеге Серову с тем, чтобы его люди здесь, живые или мертвые, добыли наши новые системы уничтожения высоколетящих целей. И они получили такое задание. Именно за этим попавшийся дурачок и явился позавчера вечером к Кларку.

Адмирал подсунул ему какое-то старье и мы взяли парня "на горячем".

Он быстро разобрался, что к чему и что здесь, в Штатах, ему будет намного спокойней, даже в тюрьме или под надзором, чем в русской могиле на каком-нибудь пустыре.

Он выложил все, вплоть до имени своего резидента, паролей и сигналов и мы в любой момент можем накрыть их сеть на Атлантическом побережье.

Он сообщил много интересного и важного. Наконец-то разъяснилось непонятное затишье в лагере русской агентуры – как утверждает этот субъект, наши русские антиподы затеяли проверку и прочистку всех своих здешних лежек и берлог. Превосходная мысль! Здесь открывается поле для грандиозной игры! Мы никого не станем трогать, мы просто возьмем их всех под контроль, чтобы снабжать Москву тухлым товаром.

Хотел бы я знать, кто в Москве инициировал эту операцию!?.. Я бы лично представил его к нашим высшим орденам.

Увы, имя этого гения мне пока неизвестно.

Ясно одно: это кто угодно, только не Иван Серов. Он креатура Берии, а покойник Лаврентий был сам умен как бес и не терпел дураков. Вполне вероятно, что эта акция с проверкой проводится вопреки желанию Серова, а быть может, и намеренно против него самого.

Очевидно, что без Берии они там, в Москве, запутались в собственных сетях.

В любом случае, похоже, все катится к тому, что будет их же собственными руками развалена вся здешняя русская машина разведки. Наша задача – прикинуться слепоглухими ослами, не шевелить и пальцем и не мешать им довести это дело до конца. То есть, продолжая скрытное наблюдение, не трогать ни одного из здешних русских резидентов, чтоб не встревожить Москву.

Но что само главное – этот глупец-инспектор назвал имя...

И когда я услышал его – мороз прошел по моей старой шкуре. Неужели?! Неужели я волею случая все же вышел на того, кто уже столько лет неотступно следует за мной по пятам и выбивает меч из моей руки?..

Сейчас самое главное – не дать им разгадать, что мы заняли именно такую позицию подконтрольного невмешательства."



 59



"Строго секретно. Донесение в Центр. Нью-Йорк – Москва.

 

Как установлено источником "Палома", военно-политические и промышленные круги США и их сателлитов в рамках НАТО вопреки их публичным заявлениям втайне заинтересованы в обострении напряженности вокруг венгерских событий и предпринимают провокационные оперативные действия, чтобы вывести ситуацию в Венгрии и Будапеште из-под контроля.

По расчетам их крупнейших аналитиков, и прежде всего высшего руководства ЦРУ, стратегический урон, который понесет в исторической перспективе СССР в случае начала прямого вооруженного вмешательства его воинских контингентов с целью подавления народного восстания против режима Ракоши-Гёрё, и устранения Имре Надя будет неизмеримо выше, чем если он воздержится от этого и переведет ситуацию в сферу ненасильственных политических решений.

Прошу принять к сведению и донести до высшего политического руководства.

Стэнли."



Опять этот "Стэнли"!

Эта подпись под донесениями уже давно выводило Хрущева из себя. Что-то слишком много он берет на себя, будто здесь дураки сидят. Уж как-нибудь разберемся, с кем надо! И с венграми разберемся, а там, глядишь, и с югославами снова задружимся. Советчик, видите ли!

Странный какой-то он, подозрительный, этот "Стэнли". Очень подозрительный! И компромат на него имеется – чуть ли не тридцать лет с проклятым мингрелом якшался.

Теперь с ним Серов на связи, уверяет, "сверхценный", "незаменимый"... Уж в чем был прав Папаша, так в этом – незаменимых у нас нет. Будет надо партии и народу – кого хочешь заменим. Да и сам Серов этот, прямо скажем, не подарок. Тоже ведь из-под бериевского крыла...

"Ненасильственных решений..."

Да какая же это политика, если ненасильственно?

Венграм надо показать, кто в доме хозяин, да так показать, чтоб всем в мозжечок на сто лет запало – и немцам в Берлине, и чехам, и болгарам... А особенно – полякам. Если сегодня не показать, завтра всё, что в войну, да такими жертвами добыли, всё на ветер пойдет. С одними монголами останемся.

"Историческая перспектива..." "Стратегический урон..."

Нет, надо, надо чтоб этим "Стэнли " занялись всерьез. Да уже и занимаются, кажется... А насчет средств уничтожения этих самолетов – пока никаких известий! Надо так им хвост накрутить, чтоб поднажали там. Только действовать надо без Серова, по тихому и в обход. Вернее будет...



Конечно, мистер Р.А. не знал и не мог знать этих тайных мыслей всесильного главы СССР, читавшего в числе других и его донесения из Нью-Йорка.

Но все это уже не имело для разведчика большого значения.

Он чувствовал, что некая тонкая, но прочная нить, столько лет соединявшая его с Москвой, надорвана и держится уже лишь на честном слове.

Он стоял у окна своего ателье, глядя на вечерний Нью-Йорк и вспоминая тот вечер, когда Синди была у него здесь в последний раз перед отлетом в Европу. Теперь она была в Африке, и впервые он не имел от нее никаких вестей.

Такое же густо-синее небо догорало над городом...

Он усмехнулся, вновь повторив про себя мелькнувшую в голове идиому родного языка: “держаться на честном слове”...

Какое странное, равно необъяснимое и глубокое выражение. Кажется, за ним стояло слишком много всего. На честном слове работал он здесь, на честном слове держались их отношения с Центром, на честном слове были основаны все связи... И вот теперь наступало то, что должно было неизбежно последовать, как всегда, когда кто-то честному слову изменял.

Он знал – в их многолетних отношениях с Москвой честное слово нарушила она, “Центр”, какие-то люди “Центра”. Сам же он держался своего честного слова, держался до конца.

Накануне он обнаружил, что его рыжеватый соглядатай исчез точно так же внезапно, как и появился, будто чертик из табакерки. Исчез, сгинул в одночасье, и мистер Р.А. почти не сомневался, где он и что с ним случилось.

На следующий день, ранним утром двадцать седьмого октября, понимая, куда неотвратимо движутся венгерские события и в тайной надежде найти любимую, мистер Р.А. вылетел в Австрию, чтобы оттуда любыми правдами и неправдами добраться до Будапешта, уже не зная, вернется ли в Америку, увидит ли еще когда-нибудь свой Нью-Йорк.

 



 60



После уже известных читателю трех первых полетов самолета "U-2" вглубь СССР, когда пилоты группы 10-10 прощупали русскую систему воздушной обороны и убедились в полной безопасности предстоящих заданий, по личному приказу президента началось систематическое разведывательное аэрокартографирование всей советской территории.

Каждый такой полет весьма щедро оплачивался. Что и не мудрено – всякий раз ЦРУ получало совершенно бесценные сведения, которые нельзя было добыть никаким другим образом и которые обошлись бы американской казне при традиционных методах сбора военно-стратегических данных в суммы, какие не шли ни в какое сравнение с гонорарами небесных рейнджеров из группы 10-10.

Новый самолет практически упразднил прежнюю практику засылки в небо противника высотных шаров, большей частью изжили себя за ненадобностью и разведывательные полеты на самолетах всех других типов.

Главное достижение ЦРУ состояло в том, что впервые за многие годы американским военным удалось получить точные достоверные геодезические привязки наземных объектов в СССР с их проекциями на картах.

До конца восьмидесятых годов все советские гражданские географические карты были намеренно грубо искажены и использование их в реальной навигации или военном деле, тем более в нарождавшуюся эпоху баллистических ракет с прицеливанием за сотни и тысячи километров, было делом совершенно безнадежным...

Появление в небе СССР "U-2" свело к нулю все усилия советского Главного Управления геодезии и картографии.

Тайны местоположения множества секретных объектов в одночасье перестали быть тайнами. И это стало настоящей катастрофой для всей развернутой советской системы маскировки, камуфляжа, ложных "точек" и мнимых сооружений.

Шел только пятьдесят шестой и до Первого Спутника оставалось еще больше года. Но обе великие соперничающие державы уже вовсю работали на недалекое будущее, на то время, когда мощные ракеты смогут разгонять и забрасывать на земные орбиты спутники-автоматы со специальной шпионской начинкой и навсегда изменят политическую реальность мира ...

Собственно говоря, как в СССР, так и в США именно эта задача доминировала во всех их космических программах.

А уж все прочее – шум и треск пропагандистских машин, по поводу "мирного освоения и использования нейтрального космоса" – были не более чем гарниром к вожделенному коронному "блюду" – космической фото– и радиоэлектронной космической разведки...

Именно космическая разведка как ничто другое изменила расстановку сил в мире, психологию политиков, лексику их посланий и заявлений.

Само понятие каких-то секретных наземных объектов ныне утратило всякий смысл.

Какие секреты, если с высоты триста километров теперь научились делать снимки... ну, скажем – автомобилей на улицах Орла или Сан-Франциско, причем на карточках отчетливо различимы цифры их номерных знаков?..

Однако в пятьдесят шестом спутники еще не летали. Но у американцев был самолет-разведчик "U-2".



Как помнит читатель, среди двенадцати первых пилотов, отобранных и прошедших подготовку для полетов по программе проекта "Ночной кондор", был молодой человек несколько выше среднего роста с выразительными чертами лица, чем-то неуловимо похожий на идола эпохи – гения рок-н-ролла Элвиса Пресли.

Но если в лице певца всякий, даже не будучи физиономистом, тотчас угадал бы тяжелый капризный нрав, таящий яростно-опасную, неуправляемую импульсивность избалованного кумира, то ничего подобного в лице молодого военного летчика Фрэнсиса Гарри Пауэрса не было.

Он был человек закрытый, малообщительный, профессионально собранный, молчаливый.

И именно Пауэрс после всех тестов и ознакомительных полетов был признан одним из трех лидеров группы, способным осуществлять самые трудные рискованные рейды.

Военный летчик Пауэрс к делу своему относился ревностно, что в кругах армейских и околоармейских никогда не остается незамеченным внимательным руководством, а напротив, берется на карандаш и принимается к сведению.

Сам же Гарри, как звали его в подразделении, став служащим ведомства Аллена и безукоризненно выполняя все поручения руководителя Специального Управления ЦРУ по разведывательным полетам мистера Ричарда Биссела, жил как под дамокловым мечом.

Как знать, быть может, те же чувства испытывали все пилоты особого подразделения 10-10, действовавшие в тех кусках мира, которые представляли специфический интерес для сухопарого джентльмена с небольшими седыми усами, очками без оправы и с легендарной трубкой в углу насмешливого рта?

Но так или иначе, мастерство пилота Пауэрса привлекло к нему особое внимание. Его стали посылать в наиболее недоступные районы к наиболее занимательным "точкам" самых глухих углов Советской России.

Один из этих полетов, намеренно приуроченный Алленом и Бисселом у русскому празднику их революции, к седьмому ноября пятьдесят шестого года, едва не стоил ему жизни.



Поднявшись со взлетной полосы одного из аэродромов Турции и сбросив на землю уже ненужное шасси, Гарри, как обычно звали его в подразделении, набрал безопасную высоту, прошел над Каспийским морем, заснял огромный район секретных полигонов Капустина Яра и взял курс на Западную Украину.

Одним из важнейших достоинств этой машины, особо ценимым ее "главными заказчиками", было именно то, что за один полет удавалось охватить громадные площади вражеской территории, отстоящие друг от друга на тысячи километров.

Пауэрс летел, в нужное время ориентируя самолет в нужном направлении и приводя в действие бортовую спецаппаратуру.

Он уже "поймал" на пленки запретные зоны в приграничном районе советско-венгерской границы, куда, как полагали в штабе НАТО, должны были стягиваться дополнительные танковые дивизии русских помимо тех, что уже вошли в восставший Будапешт, когда на высоте около двадцати километров после очередной плановой остановки двигателя и десятиминутного свободного парения турбина не пожелала после нажатия кнопки возобновить свое негромкое свистящее вращение.

Двигатель больше не запускался, тяги не было, Гарри продолжал скользящий полет в удивительной тишине...

Он вновь и вновь нажимал кнопку запуска – никакого ответа...

Стало невыносимо страшно. Отказал самый надежный, самый легкий, самый экономичный реактивный двигатель.

До аэродрома в Баварии, где ему надлежало приземлиться, лежало огромное расстояние, около тысячи километров.

Никакой связи ни с кем, там, где-то вдали... внизу... Словно он был последним живым существом над вымершей планетой... Ледяная влага выступила на лбу, расплылась по спине. Никто не мог спасти его теперь, никто!

Зачем он ввязался в это, зачем так стремился сюда?.. Чтобы испить до дна этот холодный ужас космической пустоты и одиночества перед смертью?

Или то пришло возмездие за эти преступные полеты над городами и землями практически беззащитного противника, на которого он поглядывал сверху с презрительным чувством неоспоримого превосходства? Еще вчера он не думал об этом, но сейчас, у рубежа жизни и гибели – все прежнее показалось в совсем ином свете...

Шансов на спасение не оставалось. Двигатель не запускался – а за стеклом кабины было около шестидесяти мороза по Цельсию, убийственное сверхнизкое давление и почти полное отсутствие кислорода...

Для пилота любого другого самолета это означало бы гибель.

Но летчику Фрэнсису Гарри Пауэрсу, конструктору Келли Джонатану и воздушному разведчику "U-2" удалось доказать, что машине этой в самом деле нет равных в мире.

С того мгновения, как лопатки турбины замерли, "U-2" превратился из самолета в безмоторный планер, что предусматривалось его особо легкой конструкцией.

Теперь летчик мог рассчитывать только на Провидение, на собственное хладнокровие и изумительную летучесть своего аппарата. Бесшумно скользя в струях разреженного воздуха, чуть маневрируя и балансируя, чуть меняя крены и практически не теряя скорости, феноменальный крылатый аппарат, почти не снижаясь, сумел продержаться в воздухе еще около двух часов!

Но что были эти часы, эти сто тридцать пять минут! Чего стоили они и во что обошлись летчику?!

Смерть в небе обыкновенно бывает внезапной и быстрой...

А здесь она неотступно маячила прямо перед ним – долго, невыносимо долго... Но он собрался, все взвесил, произвел расчеты и собрал все свое профессиональное мужество.

Минуты, минуты... минуты... Где-то под ним беззвучно проплывали земли Венгрии, Чехословакии, Восточной Германии...

Все это время Пауэрс строго выдерживал курс и в конце концов, уже почти не веря себе, совершил мастерскую посадку именно там, на том самом малоизвестном спортивном аэродроме восточнее Мюнхена, куда ему и надлежало прибыть по завершении задания!

По всем понятиям он совершил действительно невозможное – и восторг встречавших Гарри Пауэрса, когда они узнали об обстоятельствах полета, вряд ли поддается описанию.

Он доказал, что каждый из летающих на этом самолете, имея запас скорости и высоты, помноженные на выдержку и сноровку, имеет шанс сохранить жизнь себе и своей машине даже в заведомо безвыходном положении.

За этот действительно удивительный полет летчик был награжден, получил внеочередной двухмесячный отпуск и на следующий день, как обычный пассажир, вылетел рейсовым самолетом в Америку.



Несмотря на поздравления коллег, возвращаясь домой, в маленький городок Паунда в штате Вирджиния, Пауэрс чувствовал себя скверно.

Как странно: он избежал смерти, совершил, казалось бы, невозможное, но радости чудесного спасения не испытывал.

Нервное напряжение, которое наваливалось всякий раз, когда он незаконно приближался к чужой границе, теперь сделалось постоянным и неотступным.

Возможно, то были последствия пережитого смертного страха, который неизбежно больше или меньше меняет всякую психику – но отвратительное чувство чего-то гадкого, запретного, воровского уже не оставляло его.

Поэтому, оказавшись дома, он чувствовал себя не в своей тарелке сильней, чем когда-либо прежде.

Да, жена и родители были рады ему, да, приятели юности встретили его тепло и весело, но радости не было.

Детство его было нелегким. Замкнутый молчаливый мальчик, он всегда и всем казался немного странным, и единственный человек, которого он любил, был дед, городской почтальон.

Сознание того, что подписав контракт по проекту "Ночной кондор", он навсегда опутал свою душу страшной тайной, ввязавшись во что-то – пусть и необходимое, но не слишком достойное, не покидало его.

– Это деньги, – говорил он себе, – огромные деньги, это просто такая работа...

Он военный, он действует по приказу, он только придаток этого черного самолета, и в конце концов не он затеял все это и ответ держать не ему.

В один из вечеров, дня за два до окончания отпуска, они сидели вдвоем с дедом и молча смотрели какую-то дурацкую викторину по национальному каналу NBC.

Но вдруг дед резко поднялся и выключил телевизор.

– Послушай, Гарри, – он повернул и придвинул свое кресло так, что они сидели лицом к лицу и смотрели глаза в глаза. – Что с тобой?

Пауэрс отвернулся.

– Ты не можешь мне сказать?

 – Не могу.

– Послушай, ты мне здорово не нравишься в этот приезд. Когда ты прилетишь к нам опять?

Деду, он хотел бы сказать многое. Открыть сердце, рассказать о своем страхе... Но это стало бы военным преступлением.

– Не знаю, – ответил Гарри, – не знаю когда, дед. Я вообще теперь ничего не знаю. И может быть, когда-нибудь вы получите известие, что я пропал.

– Ты пугаешь меня. Так не бывает.

– Еще как бывает! – усмехнулся Гарри и вдруг явственно вспомнил холодный пот, окативший его с головы до ног под высотным комбинезоном, под герметичным шлемом, когда двигатель не хотел отвечать на нажатие кнопки... – И если вам сообщат, что я исчез, пропал – не ждите и не ищите меня. Лучше просто забудьте.

Старый почтальон молча смотрел на него...



 61



После того, как этого рыжеватого глупца-шпиона увезли люди из ФБР, Джозеф Кларк некоторое время сидел в кресле, глядя в одну точку.

Неужели? Неужели то, что сказал ему этот очевидный негодяй, может быть правдой и человек, с которым так тесно, так близко связана его семья, просто-напросто низкий шпион, самым подлым и самым грязным способом сумевший вползти в судьбу Синди, да и в его судьбу?

Неужели и Синди была нужна ему лишь как функция, лишь как кукла, а на самом деле он просто-напросто использовал ее, пытаясь подобраться к важнейшим американским секретам? Чудовищно! Просто чудовищно!

И в то же время он помнил лицо этого Р.А., помнил его глаза, один их глубокий, долгий взгляд в глаза друг другу на одном из официальных приемов...

Нет! Этот человек не мог быть подлецом! Да, разумеется, он пришел в их жизнь и был источником его тайных страданий, но он, адмирал Джозеф Кларк, предпочел взять все на себя, чтобы избавить от страданий ту, которую любил больше жизни.



Он знал ее сердце, знал устройство ее души, а потому понимал – ворвавшееся в жизнь их семьи после той встречи с Р.А. в Париже, когда оба они получали Гран-при за лучшие снимки сорок восьмого года, она – за мальчика-палестинца с лепешкой, а он – за портрет Роберта Фроста и "Бруклинский мост” и “Гудзон в тумане”, – то вспыхнувшее чувство было наверняка сильнее ее.

Это могло бы показаться невероятным, но, увидев Р.А., вместо естественной мужской ненависти к сопернику, он, Джозеф Кларк, испытал совсем другие чувства, скорее похожие на благодарность к тому человеку, который сумел дать Синди все то, чего не смог дать ей он сам.

Она была художником, птицей свободной, птицей отважной – ему приходилось видеть ее в деле, на боевых кораблях и при высадке в Нормандии. Он не просто любил ее, он уважал ее как солдата, как своего моряка, которого мог бы послать на любое дело. Он восхищался ею.

Он восхищался ею даже в этой ситуации, невыносимой и страшной для него. Она сделала все, решительно все, чтобы избавить его от мучений, чтобы сохранить семью ради сыновей, ради его репутации, ради чистоты его имени.

Шесть лет назад он увидел снимок, который сделал Р.А. – портрет Синди, смотрящей прямо в глаза тому, кто в этот миг нажал кнопку затвора – прямой, честный взгляд, полный такой огромной, всепоглощающей женской любви, каким она, при всей любви к нему, не посмотрела на него никогда.

По иронии судьбы на следующий день ему должно было исполниться сорок пять лет. Это был страшный подарок... И что пережил он в тот день рождения, пожалуй, лучше было не вспоминать.

Но на следующий день он сделал то, что обязан был сделать – как муж, мужчина, друг, защитник. Он сделал то, что, вероятно, мало кто смог бы на его месте – он решил избавить ее от неизбежной лжи.

– Знаешь, – сказал он вечером, – даже не знаю, как начать... Это трудный разговор. Может быть, самый трудный в нашей жизни, Синди.

Он увидел, как вся она напряглась, как побледнела, как зрачки ее глаз расширились, будто в ожидании удара...

– Говори, – сказала она.

– Послушай, Синди, – сказал он глухо. – Ты должна понять меня. Мы живые люди, Синди. Я любил тебя и буду любить всегда.

– Говори же... – сказала она, – говори, Джо. Я приму все, что ты скажешь.

– Синди, – опять повторил он. – Я... изменил тебе. И... я люблю эту женщину.

Она смотрела на него потрясенная, не зная поначалу, верить или не верить, но затем произнесла, раздельно и тихо своим низким хрипловатым голосом:

– Я.... поняла, Джо. Я поняла... И никогда не забуду тебе этого. Это мог сделать только ты. Благодарю тебя. Я всегда знала, кто рядом со мной и я буду с тобой до конца, до той минуты... В общем – пока ты сочтешь это нужным. Но сможем ли мы жить так? Сможешь ли ты?

– Попробуем, – сказал он. – Посмотрим.



И никто на земле, кроме них двоих, не знал о том, как изменилась их жизнь.

Примерно через год он попытался завести роман с одной женщиной на Гуаме, но это было настолько другое, настолько далекое от того, что его связывало с женой, что после нескольких встреч он оборвал эту связь, от которой в нем не осталось почти ничего, кроме досады и стыда.

Он был в расцвете сил, мужское одиночество было не для него, не для его природы. И он нашел себе тихую маленькую женщину-друга под Вашингтоном – милую Шерли Сэндс, с которой можно было славно и бездумно провести вечер, посмеяться, послушать музыку и посмотреть телевизор, чтобы затем вернуться домой и всякий раз вновь со смешанным чувством разрывающей горечи и любви увидеть счастливые глаза Синди, вернувшейся от него.

Но все равно – увидев ее, он всякий раз испытывал накат счастья лишь оттого, что мог просто быть рядом с ней, класть руку ей на плечо, видеть ее глаза...

"Черт возьми, – думал он, – разве этого мало? Ведь всего этого могло просто не быть никогда".



Он закурил уже вторую сигару – прекрасную ароматную "Коронас" и попытался вспомнить, мог ли за все эти годы хотя бы случайно, мимоходом разгласить какую-нибудь служебную тайну.

Нет, он был абсолютно уверен в этом... Да и жена, он положил бы голову на плаху, скорее бы умерла, чем совершила то, что теперь можно было бы заподозрить.

Значит, он не был информатором Р.А., не был поставщиком сведений, даже если тот и правда был русским резидентом. Единственное, что получил бы Р.А., если он действительно был шпионом, это возможность, благодаря знакомству с Синди, каким-то образом соприкасаться с военными кругами. Но он, конечно же, мог бы добиться этого и помимо нее.

Но значило ли это, что чиста совесть адмирала Кларка, и что они с Синди могли продолжать жить, как жили до сих пор?



В мучительных размышлениях обо всем этом прошло два или три дня...

Наконец адмирал Джозеф Кларк попросил принять его заместителя председателя Объединенного Комитета Начальников Штабов генерала Хогса. Он подробно изложил всю ситуацию, называя Р.А. "одним знакомым" и ни разу не упомянув его имени.

После этого адмирал, не выходя из кабинета Председателя, прямо на его столе, написал подробное объяснение и рапорт с просьбой об отставке.

Старый мудрый генерал Хогс покачал головой.

 – Кто из нас не попадал в такие ситуации, дружище? Разумеется, мы все проверим по линии военной контрразведки, если надо, затребуем все дела... Но я знаю вас, адмирал Кларк. И то, что к каждому из нас хотело бы втереться в доверие какая-нибудь сомнительная персона, более чем естественно. Я не приму вашу отставку. Вы нужны нашему делу и пока у вас есть силы, вы обязаны отдавать их стране.

– Благодарю вас, генерал, – кивнул Кларк. – Вот мой рапорт. На нем стоит моя подпись, но нет даты. Пусть он хранится у вас. Если откроется какая-нибудь пакость, я просто приеду к вам и впишу число.

– Что бы ни было, адмирал, лично я никогда не усомнюсь в вашей верности присяге. Уверен, того же мнения будут и остальные. Можете идти...



Кларк вернулся в свой большой кабинет и сел за стол. Он был настолько внутренне подготовлен к тому, что его отставка будет принята, что еще никак не мог войти в более или менее уравновешенное состояние.

Вдруг зазвонил телефон. Сняв трубку, он услышал голос своего секретаря-адьютаната:

– Сэр, вас вызывает Будапешт.

– Будапешт, вы не ошиблись?

Звонок из восставшей венгерской столицы? Он ничего не мог взять в толк.

– Хорошо, соедините меня, – сказал он.

И тут же вдали, через треск тысячекилометровых телефонных линий услышал голос Синди.

– Джозеф, это я. Я здесь, в Будапеште.

– Как ты оказалась там?

– Я сделала все, зачем меня посылали в Суэц и махнула в Будапешт. Я не могла поступить иначе. Здесь происходит что-то невероятное.

– Где найти тебя там? – крикнул он.

– Я сама еще ничего не знаю, Джо. Здесь просто кратер вулкана и все с минуты на минуту ждут извержения.

– О, Боже, – воскликнул он. – Синди, умоляю тебя... Если что-нибудь там начнется – не суйся в самое пекло и улетай! Бои в городе страшнее всякой другой войны.

– Я знаю это не хуже тебя. Здесь и правда страшно. Здесь ненависть пошла на ненависть, ярость на ярость. Они вешают коммунистов прямо на улицах Будапешта. Это безумие... Запах свободы лишил их разума.

– Синди, – крикнул он. – Если начались самосуды – значит, там завтра будут русские танки. Я приказываю тебе улетать! Вспомни о детях!

– Я помню обо всех вас.

– О н там? – спросил адмирал.

– Да, – сказала она. – Он прилетел три дня назад.

На долю секунды Джозеф Кларк испытал облегчение.

 – Я жду тебя, – крикнул он.

– Джозеф, это...

Связь оборвалась...



62



Мистер Р.А. третий день был в бушующем Будапеште.

Он хотел увидеть все собственными глазами и запечатлеть на пленку, хотя репортером никогда не был. Но истинная причина его спешного прилета была не только в этом. Он не сомневался, что бросив все в Египте, сюда примчится Синди.

Он слишком знал ее, чтобы сомневаться в этом.

И почти не удивился, когда увидел ее в будапештском корпункте "Ассошиэйтед пресс".

– Боже, Роджер, – даже не улыбнувшись, проговорила она незнакомым безжизненным голосом. – Наконец-то...

– Я здесь уже третий день, – сказал он. – Я искал тебя всюду.

– А я искала тебя. Я прилетела только вчера.

Она сидела – незнакомая, осунувшаяся, потемневшая, с нерасчесанными волосами. На груди ее болтались три фотокамеры без футляров с разной оптикой. В ногах стояли два кофра.

– Я бросила все там, в Египте, только это... Послушай, Роджер, умоляю, объясни, что происходит здесь? Это восстание против тирании, революция, бунт? Или просто гигантская провокация?

– Боюсь, ты ответила на все вопросы сразу, – сказал он. – Я приехал, чтобы понять самые важные вещи для себя.

– Ты художник, – сказала она, – ты поэт... зачем тебе видеть это?

Он засмеялся:

– Мы, инопланетяне, порой безрассудно любопытны...

Она твердо посмотрела ему в глаза.

– Я не люблю твою планету, Роджер. Прости, я не люблю ее... И почему-то безотчетно ее боюсь... Сегодня утром я бродила в толпе. Все люди взвинчены, они как будто пьяны. В толпах шныряют какие-то типы, заводят и подзуживают людей, будоражат, призывают к расправам над коммунистами. И знаешь, Роджер, – она приблизила к нему лицо с широко раскрытыми глазами, – ты знаешь, что сказали мне знающие люди? У этих подстрекателей заметен русский акцент!

– Да, – сказал он. – Я сам видел их, своими глазами. Видел и слышал. И знаешь, Синди, одновременно с ними в тех же толпах я видел других подстрекателей. Они нашептывают и горланят то же самое, но у них заметен – а я хорошо знаю венгерский – английский акцент. И тем, и тем здесь позарез требуется кровь, и она будет. Ее уже не может не быть, Синди... Умоляю тебя – улетай! Я прошу тебя.

– Ни за что, – сказала она. – Только с тобой. Послушай, Роджер, мне всегда казалось, что ты всесилен...

– Я не всесилен, – ответил он тихо и жестко. – Все, что было в моих силах...

Он не договорил, но она поняла его.



Кончался вечер третьего ноября...

На улицах Будапешта горели костры, местами толпы людей громоздили баррикады, кое-где на столбах раскачивались изуродованные тела повешенных коммунистов, сотрудников Госбезопасности и офицеров венгерской армии.

– Боюсь, мне не хватит пленки, – сказала она. – У меня осталось не больше двадцати катушек. Придется где-то здесь добывать.



Перед рассветом четвертого ноября, когда они пытались хоть немного поспать на раскладушках в корпункте "Ассошиэйтед пресс" чуткий слух мистера Р.А. уловил едва различимый нарастающий гул.

Он бросился к окну, распахнул его и гул сразу усилился, он шел словно со всех сторон – и со стороны Дуная и со стороны Пешта.

Синди вскочила и первым делом набросила ремень фотоаппарата на шею, быстро набила карманы кассетами с пленкой.

– Танки, Роджер, это танки...

И бросилась на улицу.

Они еще не добежали до первого этажа, когда до них донеслась начавшаяся в разных концах города ожесточенная стрельба.

– Вот и все, – крикнул он на бегу. – Все, кто хотел этого, добились своего.

Он догнал ее и схватил за плечи. Но она вырвалась из его объятий.

– Роджер...

Она хотела сказать ему многое, страшно многое, но в этот момент буквально рядом с грохотом разорвалась не то граната, не то танковый снаряд.

Она выбежала на улицу и кинулась по мостовой туда, где ревели двигатели и грохотали железом по камню танковые гусеницы. Навстречу с вытаращенными глазами бежали полураздетые бледные люди. Между домами плыли клубы черного дыма и сизые выхлопы танковых дизелей. Пахло взрывчаткой и смертью.

Из-за угла здания с утробным рокотом выкатился огромный танк и Синди привычным движением вскинула к глазам свой любимый "Контакс".

– Синди! – закричал он.

 Она не увидела второго танка – он мчался с другой стороны и вид его был ужасен. Угрожающе раскачивался вверх и вниз длинный хобот башенного орудия, из-под гусениц вылетали снопы ослепительных искр, позади оставалось синее облако выхлопных газов.

На броне сидели молодые солдаты в советской полевой форме в танковых шлемах и касках со звездами. И те же звезды были на башне...

Она успела сделать несколько кадров и, отбежав, обернулась на грохот стремительно надвигающегося бронированного чудовища.

Резким движением взвела курок перевода очередного кадра, нацелив длинный телеобъектив на несущийся танк.

Мистер Р.А. был метрах в двадцати позади.

Он что было сил бросился к ней, когда один из сидящих на броне, передернув затвор автомата и навел на Синди вороненый ствол.

Это было похоже на дуэль.

Она опередила его на полсекунды, но он выиграл...

Автомат оглушительно затрещал и из его дула полетели желтые вспышки. Синди Кларк, неестественно вскинув руки, будто желая что-то крикнуть или остановить струю огненного свинца, упала на камни мостовой.

Мистер Р.А. видел все, от начала до конца. Он успел заметить и нечеловеческую ярость в лице того, кто стрелял. И танк унесся в даль улицы.

Он бросился к ней. Две или три пули попали ей в живот, одна в плечо, еще две или три перебили ноги. Но она была еще жива и в сознании. Он подхватил ее за плечи..

– Не надо, Роджер, так очень больно, – прохрипела она.

Мистер Р.А. положил ее и, не имея сил стоять, просто лег рядом с ней, подложив руку ей под голову, как любила она всегда, когда они были вместе, и молча глядя в серое любимое лицо.

– Я успела... – прошептала она.

Он неотрывно смотрел в ее глаза. Он знал, что вот сейчас он умирает вместе с ней, они умирают вдвоем...

Вот она перестала видеть и слышать. По-прежнему сильно сжимая ее еще теплую руку, он понимал, что она уже не чувствует ничего. Ее не было. А он остался...



Он осторожно закрыл ей глаза, осторожно потянул и снял с ее груди неразлучный потертый "Контакс" и "Лейку" с телеобъективом. Обе камеры остались целы.

Мимо мчались танк за танком.

Их железное стадо проносилось всего в двух-трех метрах от них, а он сидел и смотрел на нее, на ее закрытые глаза, разметавшиеся по брусчатке темные волосы, на ее сильные руки с синеющими ногтями, на ее светлую куртку, залитую кровью... Он предполагал, что его собственная жизнь может кончится как угодно, но никогда не думал, что так...



"По сообщению ряда зарубежных агентств ранним утром четвертого ноября сотни советских танков вошли в Будапешт и заняли все ключевые позиции в городе.

В Будапеште идут уличные бои, сообщается о многочисленных человеческих жертвах. Среди погибших есть иностранцы. Называются имена французского католического священника отца Жана Берсье и известной американской фотожурналистки Синди Кларк.

В настоящее время телефонная и телеграфная связь с Будапештом прервана и оттуда не поступает никаких официальных сообщений. Все известия, приходящие из венгерской столицы, носят обрывочный характер и крайне противоречивы."



Только к вечеру этого дня мистеру Р.А. удалось дозвониться до Вашингтона из американского посольства. Джозеф Кларк еще ничего не знал.

– Мистер Кларк? Это Р.А. Я звоню вам из Будапешта...

– Она жива?

– Нет. Алло, вы слышите меня?

В трубке молчали.

– Алло, адмирал, вы слышите меня?

Ответа не было.

– Алло, алло, мистер Кларк!

– Да-да, я здесь... Это сделали русские?

Р.А. нахмурился и, тоже помолчав несколько секунд, тихо произнес:

– Да.

– Благодарю вас... Мистер Р.А., я знаю, что могу полностью на вас положиться. Выполните все формальности и... вы прилетите вместе с ней?

– Разумеется, – сказал Р.А.

– Вы видели, как это случилось, Роджер?

– Она умерла у меня на руках, – сказал мистер Р.А. – Она просила передать вам, адмирал, что всегда очень любила вас.

– Я это знаю, – сказал Кларк.



63



Все, что было потом, мистер Р.А. видел как будто сквозь этот синий дым, повисший над улицами после колонны промчавшихся танков. В облаках этой холодной синевы перед ним проносились мужские и женские лица, искаженные отчаянием и гневом, метались флаги, полыхали уличные автобусы.

Беспощадная, безрассудная слепая смерть воцарилась на улицах, на набережных, на всех мостах одного из красивейших городов Европы, она обрушилась, как лавина, на все города маленькой Венгрии по воле той страны, по воле тех людей, которым он прослужил больше четверти века.

Расстрелы, расстрелы... Даже он, столько раз встречавшийся со смертью один на один, был смят и подавлен этим свирепым разгулом устрашающего насилия. Синева, синева, зыбкая синева в глазах...



Журналистов приняли под защиту десятки посольств, их с Синди убежищем стало посольство Соединенных Штатов.

Он сделал все, что требовалось согласно всем людским законам и установлениям. Проблема состояла в том, что на несколько суток был закрыт будапештский аэропорт. Другой проблемой, не менее трудной в эти дни, оказалось достать гроб. Этот предмет, самый последний из человеческих потребностей, стал в те дни самым большим дефицитом.

Никто не знал толком, сколько людей расстались с жизнью в начале того черного ноября. Одни говорили о двух, другие – о пяти тысячах погибших. Из-за ожесточенных автоматных обстрелов людей приходилось хоронить прямо во дворах и уличных скверах. Многие сотни жителей Будапешта исчезли бесследно и навсегда.

Тело Синди лежало в длинном холщовом мешке на железном столе в холодильнике посольства, на нижнем этаже подвала, и мистер Р.А. по несколько раз в день спускался к ней в лютый холод и просто стоял, глядя на этот серый мешок.

Благодаря его усилиям и активной помощи сотрудников посольства ему удалось на третий день, что он жил без нее на земле, все же достать какой-то гроб, погрузить тело в американский военно-транспортный самолет и утром седьмого ноября вылететь в Америку.



Они летели над Европой и, глядя в иллюминатор сухими холодными глазами, он думал о том, как странно проходит для него этот советский праздник и какой мрачный символ заключен для него отныне в этом дне.

Маршрут был долгий. Первая посадка под Мюнхеном, на американской военно-воздушной базе. Здесь с самолетом возились больше трех часов и, закинув на плечо три тяжелых кофра, один свой и два – Синди Кларк – с ее аппаратурой, записными книжками, двумя сменами белья, носовыми платками, фотографиями адмирала и сыновей – он вышел из самолета, чтобы немного пройтись и размять ноги.

Светило солнце... Но все, что было в мире, теперь утратило для него всякую цену. Он больше не пересекался с миром. Теперь они двигались параллельно и собственная жизнь, какие-то задачи, цели, мечты, надежды не имели никакого смысла.



И вдруг он увидел самолет.

Он заходил на посадку в голубом немецком небе и мистер Р.А. тотчас узнал этот короткий черный фюзеляж и непомерной ширины сужающиеся к концам прямые крылья.

Сердце его сжалось. Ну разумеется, это был тот самый самолет, о котором он три года назад извещал Москву, но сигнал его там так и не был услышан.

Самолет выпустил посадочную лыжу, коснулся бетонной полосы, подпрыгнул, вновь опустился на лыжу и понесся на ней с пронзительным скрежетом, оставляя за собой серый дымный хвост.

К нему почему-то кинулись десятки людей в форме "джи-ай", они окружили машину, что-то возбужденно крича и размахивая руками. Потом вытащили из кабины летчика в черном комбинезоне, а самолет тут же отбуксировали на стоянку, где было еще два таких же, зачехленных тонким серым брезентом и поспешно зачехлили и этот.

Но мистер Р.А. сумел заметить, что на черном корпусе самолета не было ни единого опознавательного знака. Самолету "Локхид U-2" они не полагались.



Потом были посадки в Англии, потом в Исландии, в Гренландии, в Канаде. Он сидел, положив руку на крышку гроба, в надежде, что хотя бы одна слеза выкатится из глаз. Но слез не было, и боль не спеша выжигала в нем внутри черную пустоту.

На базе ВВС под Вашингтоном, когда самолет зарулил с полосы к приземистым зданиям, мистер Р.А. увидел Джозефа Кларка в полной парадной форме адмирала и двух мальчиков – шестнадцати и двенадцати лет, в строгих черных костюмах и черных галстуках. Еще несколько офицеров стояли поодаль.

Солдаты откинули створку грузового люка и осторожно опустили длинную деревянную коробку, хранящую то, что было Синди Кларк. Адмирал вместе с сыновьями медленно подошел к гробу, постоял, глядя на него, погладил рукой... Мистер Р.А. стоял рядом.

– Спасибо, Роджер, – сказал Джозеф Кларк. – Я знаю, вы сделали все, что могли. Все, что вообще было в силах человеческих... Мир праху ее... Вы непременно должны быть на похоронах. Она мне часто говорила, что если это случится, я обязан дать вам знать.

Мистер Р.А. молча поклонился и протянул ему ее плащ, дорожную сумку и оба кожаных кофра.



Простое и безмерное человеческое горе должно было затмить для Джозефа Кларка все.

Но он был солдатом и должен был им оставаться всегда. Во время встречи на аэродроме он с особым вниманием всматривался в лицо Р.А., пытаясь прочесть в нем что-то необычное, выделяющее этого друга погибшей жены изо всех остальных. Но не видел ничего, кроме того же безмерного внутреннего страдания, кроме безграничного горя, которое поставило их обоих на одну доску.

Вероятно, Кларку следовало бы быть осторожнее, осмотрительнее после того, что произошло за эти несколько дней. Скорее всего, ему не следовало бы появляться рядом с Р.А. на людях.

Но адмирал пренебрег всеми доводами здравого смысла и потому, уже прощаясь, на глазах у всех, все понимая и зная, чем рискует, вдруг взял мистера Р.А. за руку и попросил задержаться на две минуты.

Вновь, как тогда, на приеме, они смотрели в глаза друг другу... Джозеф Кларк перевел дух, резко нахмурился.

– Послушайте, Роджер. Синди больше нет. Я знаю, кем вы были для нее, а она для вас. И не будем об этом. Но есть вещи, которые выше людей. За время вашего отсутствия до меня дошли ужасные вещи. О вас, Роджер... Я не хотел бы называть вещи прямо своими именами.

– Лучше назовите, – сказал мистер Р.А. – Так будет проще – и... никаких превратных толкований.

– Мне дали понять, Роджер, что вы русский шпион.

Мистер Р.А. молчал.

– Почему вы молчите? – спросил адмирал Кларк. – Вы признаете это?

Мистер Р.А. не произнес ни слова в ответ.

– Ну хорошо, – чувствуя, что теряет самообладание, быстро выговорил Джозеф Кларк. – Если для вас есть что-нибудь святое, поклянитесь е е именем и памятью, что вы не русский лазутчик, что вы не враг моей страны.

И глядя ему в глаза, прямо и жестко, мистер Р.А. твердо сказал:

– Клянусь именем и памятью убитой русскими пулями Синди Кларк, что я не враг Соединенных Штатов, не лазутчик и не шпион.

Мистер Р.А. знал, что теперь, не кривя душой, может сказать это.

– Спасибо, – сказал адмирал и протянул руку.

Мистер Р.А. пожал ее крепко, без колебаний.



64



Вернувшись в Нью-Йорк после торжественных похорон Синди Кларк, мистер Р.А. несколько дней не выходил из дому.

Он мало ел, мало спал, сутками напролет сидел в фотолаборатории перед увеличителем, при красном свете и печатал последние пленки, отснятые его любимой.

Еще никогда он не был так придирчиво-строг, как во время проявления этих пленок. Все они удались. И вот, наконец, он развернул черную бумагу и достал самую последнюю, ту, что носил все эти дни на груди.

Черный металлический цилиндрик кассеты с фирменным значком "Истмен-Кодак" лежал на ладони. Там, в Будапеште, он сам перемотал ее в камере и вот пришла минута... .

Он проявил, зафиксировал, промыл и включил свет. В то утро она успела сделать только пять кадров. На последнем негативе было ощеренное лицо человека в каске и направленный прямо в объектив ствол автомата, из которого уже вырвалось черное облачко.

Он высушил пленку и через полчаса напечатал огромный снимок – шестнадцать на двадцать дюймов и еще мокрым повесил его на стену. Ее убийца... Ее смерть... Последнее, что видели ее глаза в видоискатель... Последние секунды ее дыхания, ее бытия в мире...

У человека, отнявшего у него Синди, было молодое скуластое лицо, бешено прищуренные глаза, оскаленные зубы. Мистер Р.А. смотрел в это лицо очень долго, смотрел и думал...

Они отняли у него все, отняли всех.

Даже ее отняли у него они.



Был один-единственный телефон, единственный номер, по которому он мог напрямую связаться с Мэйном. За двадцать лет номер менялся несколько раз, но мистер Р.А. ни разу не позвонил ему. И вот он набрал этот номер...

Там было занято. Он положил трубку и в ту же секунду телефон зазвонил. И мистер Р.А. почти не удивился, услышав низкий голос Мэйна:

– Ателье мистера Р.А.? Мне сказали, что вы продаете увеличитель "Лейтц-Омега" пятидесятого года девять на двенадцать дюймов.

– Да, продаю. Но вы знаете, сколько он стоит?

– Догадываюсь. Значит, придется раскошелиться, – сказал Мэйн.

Явка была назначена. То место, о котором знали только они двое.

Выйдя на улицу, мистер Р.А. без труда обнаружил за собой превосходную профессиональную слежку.

Разумеется, это уже не был тот рыжеватый субъект, на которого в свое время обратил его внимание Мэйн. Это были деловые гуверовские ребята, но и от них уйти ему не составило труда. Правда, на это ушло больше полутора часов. Но именно с таким расчетом он и назначил место встречи с коллегой и другом.

То, что вообще за ним после возвращения из Венгрии впервые за четверть века пошли "наружники" ФБР, означало скорый финал, но даже это теперь стало ему безразлично.



Они сидели на крыше... Был мягкий осенний вечер. Они сидели на крыше небоскреба под желтыми тентами и смотрели на город в огнях. Здесь их никто не мог ни выследить, ни подслушать.

– В таких случаях что-нибудь говорить попросту глупо, – сказал Мэйн. – Я знаю, кем она была для тебя. Этим все сказано.

Оба замолчали.

– Нет, не знаешь, – сказал наконец мистер Р.А. – И никто не знает... Может быть даже я сам еще не знаю. Послушай, Мальков, Митя... На всей этой земле ты последний, кому я могу сказать все, не сомневаясь, что буду понят...

– Подожди, – остановил его Мэйн. – Ты хоть бы спросил сначала, зачем я вызвал тебя.

– Ну говори...

– Похоже, нас всех провалили. Я и моя группа, быть может, еще уцелели. Но то, что ты провален, сомнений нет. Нас просто раскололи и спокойно “ведут”.

– Да, за мной начали таскаться, я вижу их. Но ты с чего это взял? Контрнаблюдение? – хмуро спросил Р.А., закуривая сигарету.

– За день до того, как ты улетел в Европу, тот парень, что "вел" тебя, поперся к адмиралу Кларку.

Мистер Р.А. быстро поднял голову и с изумлением уставился на него.

– Продолжай, продолжай...

– Мои ребята пасли его во всех плоскостях. За ним, как привязанные, мотались люди Гувера. А он неотступно следовал за тобой. На вилле Кларка его взяли и увезли в “пансион” ФБР.

– Так вот в чем дело... – вздохнул Р.А. – Теперь понятно. Ну хорошо, что дальше?

– Я решил идти на опережение: мы прихватили кое-кого из этих новоявленных "хвостов" и немного потрясли. Если бы ты знал, Роджер, какого качества этот товар! Короче, поздравляю вас, дорогой товарищ! Москва запакостила все наши сети "контролерами" и они привели парней Гувера и Аллена прямехонько к нашим "точкам". Роджер, нас вздумали проверять на преданность отчизне!

Мистер Р.А. молчал.

– Что ты молчишь? – воскликнул Максуэл Мэйн. – Ведь это измена! Измена там, на высшем ярусе! Ты что, не веришь мне?

 – Ну почему же не верю, Митя? – как-то неправдоподобно спокойно сказал мистер Р.А. – Как я могу тебе не верить? Тем более, что я сам пришел к тому же выводу. Только это не измена, старик... И боюсь, ты понимаешь это не хуже меня.

– А что тогда?

– Да то-то и оно, – сказал мистер Р.А., – что никакая это не измена, а естественная закономерность, и это надо ясно понять. Нам не верили и не верят. Нас инспектируют и проверяют. Кто, Митя, по какому праву? Кто эти люди? Двадцать пять лет ходить по острию ножа, чтобы каких-то ничтожных сопляков присылали прощупывать тебя или меня?.. – Он горько усмехнулся. – Ты позвонил мне в ту секунду, когда я набирал твой номер. Я сам хотел вызвать тебя сюда. Я ухожу, Митя...

– То есть... в каком смысле?

– Именно в том, в каком ты понял меня. И согласно нашим кодексам и канонам отныне я предатель и негодяй. Я рядовой перебежчик, товарищ Мальков, и ты, как резидент, узнав об этом, обязан немедленно вывести меня из игры и сообщить в “Центр”.

Мэйн молчал. А мистер Р.А. продолжил:

– Только не надо говорить, что это я просто устал или что у меня такое обычное для нашего ремесла нервное истощение и кризис. Это не так. Напротив, я чувствую себя на вершине мастерства, я в превосходной форме. Я просто больше не хочу! Я не желаю захлебываться в абсурде. Я не Сизиф. Десять лет, как сложнейший кроссворд, я разгадываю комбинации Аллена. Я держу под контролем всю страну, почти половину мира – и, насколько хватает моих сил, нейтрализую и блокирую его действия. Но к кому теперь приходят мои донесения? Кто читает их, кто кладет под сукно, кто швыряет в корзину? Рискуя головой, мы добываем здесь самые страшные секреты, практически из первых рук. Но там плюют на все и все делают наоборот, сообразуясь только с собственным разумением вещей. А они ничего не разумеют, Митя! Они умеют только орать и погонять. Теперь они практически провалили всех нас, по тупоумию разрушили то удивительное здание, которое мы тут возводили десятилетиями. Я понял, что мы им просто не нужны. Они прекрасно обходятся без нас и наших советов. Да что советы! Два года по просьбе Руди я требую от “Центра”, чтобы они отозвали его так называемого “помощника”, этого психопата “Вика”. Неужели им не понятно: разведчиком может быть даже слепой и хромой, но не запойный алкоголик?!

– Так что же делать? – мрачно придвинулся к нему грузный Мэйн. – Я вижу и знаю это давно и не хуже тебя. Такого не могло быть раньше и не было никогда. Кем бы ни был Лаврентий, в одном ему не откажешь – с нами он работал блестяще. Падение началось при Абакумове. Потом был Игнатьев. Его я не знал. Но я встречался с Серовым – он умный, сильный человек...

– Ах, Митя, – сказал мистер Р.А. – Что Серов? Серов здесь решительно ни при чем! Разве он решает? А Аллен играет с ними, смеется и дразнит их, заманивает в пропасть и они – бегут! послушно бегут и тянут за собой страну, неотвратимо ведут ее к полному разорению. И мы это видим отсюда.

– Да, видим, – кивнул Мэйн-Мальков. – Страной должны управлять другие люди, но на поверхность все время выскакивает все та же порода.

– Так вот, Мальков, я больше не желаю участвовать во всем этом. В этом помогать им я не хочу! Я был координатором всех наших людей, которые бились, чтобы расколоть атомный “орешек”, я сумел завербовать первую голову здешнего атомного проекта, самого Оппенгеймера. Мне удалось устроить ему тайную поездку в Москву и встречу с самим Берией. Я был призван в сорок первом, работал в секретных отделах, вышел на высших офицеров и чиновников в Вашингтоне. И всю войну Москва имела детальную картину расклада здешних военно-политических сил. Я без устали, как механизм, продумывал перспективные стратегические схемы развития событий. И я не ошибался – ты знаешь это лучше всех.

– Да! – тяжело вздохнул Мэйн-Мальков. – Я знаю!..

– Послушай, Мальков! По сути дела, уже много лет я веду личный поединок с самим Алленом и порой мне кажется, что он даже знает или догадывается об этом. Да куда уж дальше – я почти двадцать лет работаю с "Паломой"!.. Но хватит... Хватит! Хрущева намеренно втравляют в новую гонку, которую не потянуть ни стране, ни народу. Еще пятнадцать-двадцать лет этой власти, и мы выдохнемся вконец. Видеть это, понимать и работать на это я больше не стану. Довольно! Я не игрок. Я художник. Я хочу заниматься искусством. Я хочу написать книгу. Возвращаться туда мне не к кому и незачем. А если я завтра "сгорю" и меня арестуют, хотя на мне нет ничего, кроме этого их рыжего "контролера" – обрезаны все концы – Москва немедленно отречется от меня, как отреклась ото всех других.

– Я понимаю тебя, – сказал Мальков. – Значит, давай решать, как выводить тебя из дела. Я персонально отвечаю за твою безопасность, а теперь и подавно. Если ты просто исчезнешь, они там, в Москве, тебя приговорят и уберут помимо меня. А я этого, как ты сам понимаешь, допустить не могу. Ты знаешь, Роджер, что было бы самым лучшим, самым надежным?

Мистер Р.А. поднял голову.

– Интересно, что же?

– Инсценировать для Москвы твой громкий провал, тем более, что по сути дела это действительно произошло. Если они смекнут, что сами подставили тебя и провалили, послав этого идиота, им станет не до тебя. Полагаю, нет места надежней, чем старая добрая американская тюрьма, где ты сможешь отдохнуть, успокоить нервы, написать свою книгу. И уж там-то тебя не достанет ни один гонец из Отдела специальных акций. Лично я не вижу другого выхода.

– Это было бы идеально, – сказал мистер Р.А. – Но анекдот в том, что им не на чем меня взять, сколько бы "хвостов" за мной ни тащилось. На мне нет криминала, это признает любой суд.

– Ну, это-то мы сумеем устроить, – засмеялся Мэйн. – Мы сляпаем тебе такое дельце, что тебя примут за маленькую американскую мошку, завербованную Москвой.

– Не хочу и не могу, – сказал мистер Р.А. – Я поклялся, Мэйн, и слова своего не нарушу. Да и вообще, не хочу я быть маленькой американской мошкой, не хочу быть матерым шпионским волком с Лубянки. Я хочу быть самим собой, фотографом Р.А.

– Тогда вот что, – решительно сказал Мэйн. – Мы дадим знать в Москву, что это по их милости нам пришлось остановить и заморозить всю работу, что ты провален и провалил тебя этот их олух-контролер. Но что, мол, трогать тебя уже нельзя, иначе полетит вся сеть. Они там не захотят взять ответственность на себя и сделают вид, что просто забыли о тебе. Так что живите, мистер Роджер, и занимайтесь своим искусством.

Через час они разошлись, понимая, что живя в одной стране и одном городе, возможно, больше не увидятся никогда.



 65



Вернувшись к себе, в то ателье на двадцать первом этаже жилого небоскреба, где была его главная квартира, мистер Р.А. обессиленно упал на тахту. Была уже глубокая ночь. Он лежал, пытаясь заснуть, как вдруг зазвонил междугородний телефон. Три звонка. Пауза. Еще три звонка и еще раз три.

Это был сигнал, что очередной гонец-связник от "Паломы" отправлен к нему этим утром.

Он мог уже не выходить на эту "встречу". Но он понял, что не может не пойти.

Ранним утром он выехал из дому и через час был в другом своем ателье, которое помещалось в мансарде девятиэтажного дома в Восточном Бронксе.

Две машины наблюдателей катили за ним, но он не пытался уйти от них, как вчера, когда они водили-водили, да и потеряли его, пока он вновь не вернулся откуда-то домой уже поздно вечером в своем желтом “ягуаре”. Сейчас мистер Р.А. ехал открыто, никуда не спеша. Утро было холодное и солнечное, он любил такую погоду.

Приехав в ателье, он вышел на площадку перед своим окном, выступавшим прямо из красной железной крыши. Здесь у него был маленький садик и небольшая голубятня. Он заглянул туда – гонец-связник был на месте. Мистер Р.А. тонко свистнул. Почтовый голубь вспорхнул и сел ему на руку. Мистер Р.А. осторожно снял с лапки птицы крохотный депешник.

Он вернулся внутрь мансарды, пинцетом извлек микропленку и вложил ее в особую рамку обычного фотоувеличителя, которая обеспечивала стократное увеличение на экране.

Это была шифровка для Руди-“Марка” – описание конструкции и электронная схема взрывателя зенитных ракет.

"Палома" выполнил и это свое обещание, хотя такого рода поручения, касавшиеся каких-то конкретных военно-технических разработок и открытий в его компетенцию не входили.

Мистер Р.А. знал, что обязан переправить это сообщение “Марку”. Он вернул микропленку обратно в депешник и вновь, выйдя на площадку перед мансардой, открыл сетчатую дверцу голубятни.

Четыре голубя подлетели к нему, он поймал одного из них, прикрепил крохотный цилиндрик к птичьей лапке и посадил птицу в кофр, где рядом с пристегнутыми фотоаппаратами и объективами была закреплена небольшая клетка.



Перед уходом он решил немного почистить голубятню.

Теперь там осталось только три голубя и тот, что прилетел от "Паломы", был почему-то беспокоен и теребил клювом лапку.

Мистер Р.А. подманил его, снова взял в руки. И только теперь заметил второй депешник, намного меньше первого. Он снял и его и, вернувшись в мансарду, вновь проделал ту же процедуру.

На второй микропленке было всего несколько строчек цифр. В этом сообщении был использован особый код, особый шифр, которым "Палома" передавал ему обычно самую важную информацию.

Мистер Р.А. достал с книжной полки фоторецептурный справочник и раскрыл там, где между страницами был спрятан "ключ". Это была инструкция пылесоса фирмы "Вестингауз" 1939 года.



Сообщение, полученное мистером Р.А. гласило:

"Есть все основания думать, что он вычислил вас. Все дальнейшее на ваше усмотрение. "Палома".



Мистер Р.А. уничтожил текст, вновь спрятал "ключ" и задумался.

Каких еще известий мог он ждать? Все кончено, он вышел за поле. Но сразу оборвать и завершить все эти дела не получалось.

За спиной зазвонил телефон. Он снял трубку и услышал приятный женский голос:

– Не могли бы вы пригласить мистера Р.А.?

– Да, это я, – сказал он. – Слушаю вас.

– Я Мэри Лауфер, секретарь-референт директора Центрального Разведывательного Управления мистера Аллена. – Готовы ли вы поговорить с ним?

– Да, разумеется, – сказал мистер Р.А.

– Соединяю вас...

В трубке щелкнуло и мистер Р.А. услышал голос того человека, с которым сражался столько лет.

– Мистер Р.А.? Здравствуйте, рад слышать вас. У меня к вам есть предложение, вернее, просьба. Дело в том, мистер Р.А., что я много лет слежу... – тут Аллен сделал небольшую паузу, – слежу за вашим творчеством.

Он снова значительно помолчал.

– Это поистине удивительное творчество. И я как искусствовед, зная в этом толк, отдаю вам дань.

– Благодарю вас, сэр, – сдержанно ответил мистер Р.А.

– Как бы вы отнеслись к тому, – сказал Аллен, – если бы я попросил вас сделать мой фотопортрет? Пролистывая ваши альбомы, я давно пришел к выводу, что могу обратиться с этим только к вам.

– Ну что же, – сказал мистер Р.А. – Благодарю вас. Это большая честь для меня. Я готов выполнить вашу просьбу в любое время.

– Ну вот и отлично. Я пришлю за вами своего человека.

– Когда, сэр?

– Не станем откладывать это. Давайте дня через два, идет?

Мистер Р.А. положил трубку. Что мог означать этот звонок?

 

Прихватив кофр с аппаратурой и "связником", тяжелый штатив и большой белый зонт, мистер Р.А. не спеша вышел из дому, поднял верх своего желтого двухместного спортивного "ягуара"-кабриолета, аккуратно уложил вещи в маленький багажник и привычно рванул мощную машину с места.

"Хвост" неотступно следовал за ним, но мистер Р.А. не обращал на это никакого внимания. По пути он заехал в знакомый магазинчик "Райская пташка", где его давно знали.

– Как всегда, сэр? – спросил хозяин магазинчика, стараясь перекричать пронзительный свист и щебет сотен птиц в клетках.

Мистер Р.А. с улыбкой кивнул и через минуту садился в машину, придерживая бумажный пакет с кормом для птиц.

Через двадцать минут он уже тащил все свое хозяйство по аллеям Сентрал-Парка в сторону озера.

Погода была чудесная, идеальная для съемки. На большой площадке перед озером, где было полно детей, женщин, нарядных ухоженных старушек, он так же неторопливо расставил треногу. Открыл кофр, отстегнул тяжелую "зеркалку" и навинтил камеру на штативную головку. Затем раскрыл и установил над аппаратом большой белый зонт.

Несколько десятков голубей топталось на площадке, они гонялись друг за другом, ворковали, вспархивали, отлетали и возвращались вновь.

То, что собирался теперь сделать, мистер Р.А. проделывал здесь множество раз, наверняка многие уже знали и запомнили его, хотя впервые этот спектакль разыгрывался под наблюдением людей из ФБР и ЦРУ. Но он был спокоен.

Повесив на грудь вторую камеру, он разорвал пакет с кормом и, набрав полную горсть, щедро разбросал по каменным квадратным плитам.

Голуби суетливо и безбоязненно кинулись клевать золотистые зерна, к ним со всех сторон слетались другие.

Мистера Р.А. окружило множество детей и он, не скупясь, принялся насыпать корм в подставленные детские ладошки. И в этой шумной толкотне из лежащего на боку кофра с открытой крышкой выбрался еще один голубь и тотчас смешался с остальными.

Мистер Р.А. фотографировал детей и голубей с разных точек. Он опускался на колени, ложился на живот, прижав камеру к глазам...

Вдруг кто-то вспугнул голубей. Шумная стая поднялась в небо, закружилась над парком.

И никто не заметил, как один голубь, отделившись от стаи, быстро полетел на юго-запад, поднимаясь все выше и теряясь из виду.



Два дня спустя около полудня телефон зазвонил вновь.

– Мистер Р.А.? Меня зовут Роберт Джиллингс. Я друг и помощник мистера Аллена. Вылетайте в Вашингтон рейсом в 13.50. Билеты для вас уже куплены, вы получите их на свое имя в первом окне. Я встречу вас.



 66



Около четырех часов вечера по вашингтонскому времени с большим кофром на плече и тяжелым штативом в чехле, мистер Р.А. вышел из самолета и направился к зданию аэровокзала.

Народу было немного, и он сразу увидел того, кто его встречал. Массивный пожилой человек более шести футов росту, отдаленно похожий на располневшего Спенсера Трэсси, неторопливо направился ему навстречу.

– Мистер Р.А., не так ли?

– А вы, вероятно, Роберт Джиллингс?

 – Совершенно верно. Рад приветствовать вас.

Они прошли к большому черному "кадиллаку". Джиллингс бережно уложил на заднее сиденье все снаряжение мистера Р.А. и сел за руль, предложив гостю место рядом.

Машина плавно тронулась вперед , набирая скорость.

– Ну, здравствуйте, – сказал Джиллингс. – Здравствуйте, Роджер. Сколько же мы не встречались? Можете говорить свободно – эта машина чиста как весталка.

– Страшно подумать, – ответил мистер Р.А. – Последний раз это было, если мне не изменяет память, в тридцать восьмом году в Париже, в кафе "Солитюд".

– Да-да, – кивнул Джиллингс. – Старушка "Палома" была тогда еще куда живей.

– Вы совершили невозможное, Роберт, – сказал мистер Р.А.

– Невозможно то, что не осуществлено, – усмехнулся тот, прибавляя скорость. – А то, что сделано – возможно.

– В вас умер Гегель, – улыбнулся мистер Р.А.

– Вернее сказать, он говорит через меня с того света.

– Зачем он позвал меня? Ему правда потребовался портрет для потомков?

– По чести сказать – не знаю. Но что совершенно точно, тот малый, которого взяли люди Гувера и передали нам, назвал ваше имя. И вот еще что: сдается мне, человек, которому вы переправили схему взрывателя, тоже провален. Полагаю, на него уже вышли через его странного радиста. Послушайте, Роджер, ведь этот радист – алкоголик! Он и проходит у нас как “Толстяк-пропойца”! Этот тип задолжал тут кучу денег и теперь с ним собираются начать игру, чтобы прижать к стенке и перевербовать. Я не понимаю, чем там думают у вас в Москве, засылая сюда для такой работы таких людей? Не сегодня-завтра он пойдет на контакт и раскроет вашего друга!

– Пять раз ваш покорный слуга отправлял шифровки в “Центр”, требуя, чтобы его отозвали, но он по-прежнему торчит здесь, – вздохнул мистер Р.А. – Я сделал все, что от меня зависело и я хорошо знаю своего друга: он не допустит ничего, чтобы попасться с поличным. Но, видимо, придется срочно выводить его из дела и переправлять домой.

– Поздно, Роджер! Вам уже не удастся его вытащить, – заметил Роберт Джиллингс.

– И все-таки я попытаюсь сделать все, что смогу, – сказал мистер Р.А., – хотя, как вы понимаете, руки у меня теперь связаны.

– Главное – успеть, пока не заговорил радист, – заметил Джиллингс. – В противном случае, мой шеф наверняка устроит громкий процесс и сделает все, чтобы засадить вашего друга лет на тридцать. Вообще-то ведь у алкоголиков... слабое сердце... Возможно, я мог бы...

– Нет, Роберт, – непреклонно покачал головой мистер Р.А. – Вы не должны рисковать собой.



Несколько минут они ехали молча.

– Куда мы едем? – спросил наконец мистер Р.А. – Не иначе в Рэйн-Хаус?

– Куда же еще, – улыбнулся Джиллингс. – Скажите, как вам дышится после Венгрии?

– А мне не дышится, – сказал мистер Р.А. – По сути дела я умер там. Меня пристрелили свои.

Джиллингс ничего не ответил.

Они въезжали в Ричмонд.

 

Аллен попросил мистера Р.А. сделать его портрет на фоне огромной карты в каминном холле особняка.

После того, как съемка была завершена и мистер Р.А. выключил софиты, они остались вдвоем в полумраке, в мерцающем свете угасающего огня.

– Ну вот и все, – сказал Аллен. – А теперь давайте потолкуем... Нам с вами ведь есть о чем потолковать.

Мистер Р.А. не ответил, а Аллен раскурил трубку, подбросил поленья, раздул огонь в камине и указал гостю на кресло.

Некоторое время оба молчали, потом Аллен повернулся к мистеру Р.А.

– Много лет, – начал он, – я ощущаю ваше незримое присутствие. Много лет мне противостоит чей-то блестящий интеллект, который умело нейтрализует большинство моих действий и все эти годы я пытался угадать, кто противостоит мне – тайная организация или отдельная личность.

Мистер Р.А. молчал, внимательно глядя на собеседника.

– И вот это имя было названо. Поначалу я тоже полагал, что это какой-то бред, но потом я попросил доставить мне все ваши альбомы фотографий, которые вышли в свет у нас и в Европе. Там собраны снимки за двадцать с лишним лет, и когда я начал сопоставлять места, где они сделаны, имена политиков, запечатленных на ваших портретах, даты съемок – и исторические события всего этого периода, мне открылась на удивление стройная внутренняя связь между первым, вторым, третьим и четвертым. Разумеется, доказать тут что-либо невозможно, это лишь моя внутренняя уверенность. Но если связать все это единой нитью общей задачи, все становится достаточно убедительным. Во всяком случае, мне стало очевидно, в чьих интересах мог действовать этот блистательный фотомастер, если бы он имел такую задачу.

Мистер Р.А. внимательно слушал и молчал. А Аллен продолжил:

– И вот вас подставили, бездарно, безмозгло провалили ваши московские заказчики. Я немедленно затребовал ваше досье. Если верить собранным там документам, вы родились в Калифорнии в тысяча девятьсот первом году и жили с родителями в городке Сант-Элизабет в окрестностях Сан-Франциско. Заметьте, в городке, который был полностью уничтожен землетрясением тысяча девятьсот шестого года, когда погибла вся ваша семья и бесследно исчезли не только все семейные документы, но и архивы городской мэрии, а также все свидетели и свидетельства вашего пребывания там. Оставшись сиротой, вы, как следует из досье, были отправлены в Европу, где жили в Голландии, Германии, Франции, учились в тамошних школах и университетах и наконец вернулись на родину в двадцать щестом году. Подтвердить эти сведения весьма затруднительно, но в принципе реально и я, вероятно, занялся бы этим, но необходимость в этом отпала. Вы слышите меня, мистер Р.А.?

– Ну конечно, сэр. Я слушаю вас с большим вниманием и интересом, но по правде сказать, пока что ничего не понимаю.

– Во время войны вы были призваны в армию и, как великолепный фотограф, были привлечены к работе в отделах аэрофотосъемки нашего верховного командования в Европе, на тихоокеанском флоте и в Вашингтоне. Тогда же вы были привлечены к работе в нашей контрразведке.

– Все это так, сэр, но что из этого следует?

– Сейчас поймете. – чуть улыбнулся Аллен. – Не так давно на ваше имя пришла бандероль "до востребования". Поскольку вы уже были на подозрении и находились в Венгрии, я попросил своих помощников повременить с вручением вам извещения. Мне было любопытно заглянуть в нее раньше вас. Простите, мистер Р.А., это не слишком этично, но я сделал это.

Аллен поднялся, открыл крышку секретера и протянул мистеру Р.А. аккуратно вскрытый небольшой почтовый сверток.

Недоумевая, он взял его в руки, развернул. Там была маленькая плоская коробочка. Он открыл и ее. В его руках оказался сложенный вдвое листок бумаги и маленькая березовая веточка с пожелтевшими листьями. Он развернул листок:



"Мой дорогой инопланетянин! Пишу тебе с твоей планеты. Она прекрасна, как прекрасно все творение Божие. Но как грустна здешняя жизнь! И как мне больно за тебя, если тебе все же придется сюда возвращаться. Посылаю эту осеннюю веточку с твоей планеты. Когда ты ее получишь, она, наверное, уже засохнет. Вдохни ее запах и вспомни обо мне.

Твоя С. 17 сентября 1956 г."



Мистер Р.А. сложил записку и так же недоумевающе посмотрел на Аллена.

– Довольно странный текст, не правда ли? – заметил Аллен. – Совершенно непонятно, о какой планете идет речь. Бандероль отправлена из Соединенных Штатов, из Вашингтона, двадцать пятого октября. Но написана она рукой покойной миссис Синди Кларк в тот день, когда она еще находилась в Москве!

Мистер Р.А. молчал.

– Довольно! – воскликнул Аллен. – Как и все остальное, это письмо тоже не имеет юридической силы доказательства, да они и не нужны. Хотя в моей инквизиции умеют заставить заговорить любого еретика. Просто я теперь знаю, кто вы и пригласил вас, чтобы сказать вам об этом. Что из этого следует – понятно.

– По-прежнему теряюсь в догадках, о чем идет речь, – спокойно произнес мистер Р.А.

– Поймите, – сказал Аллен. – Я не требую никаких признаний, имен, сообщников и так далее... Это было бы унизительно и для вас, и для меня. Мне ничего не стоило бы просто убить вас. Но я слишком уважаю вас как самого выдающегося противника и соперника, которого когда-либо встречал на своем пути. Полагаю и говорю прямо – скорее всего, я никогда бы не раскрыл вас, если бы не помощь ваших соотечественников. И мне искренне жаль, что вам приходилось работать с такими людьми. Ваша дальнейшая деятельность стратегического агента теперь, когда мне все известно, лишена всякого смысла. Я не хочу преследовать вас, не хочу отдавать под суд и уж тем более никогда не сообщу вашим московским патронам, что вы работали и на нас.

Мистер Р.А. невольно улыбнулся. И Аллен не сдержал ответной улыбки.

– Если вашей роли и значения теперь уже не способны понимать в Москве, – сказал Аллен, – то это, слава Всевышнему, понимаю я. И то, что вы выведены из игры, вероятно, самая большая моя удача. Остается только сожалеть, что вашей страной управляют те люди, которые ею управляют, а не такие, как вы. Однако, пройдет совсем немного времени и они почувствуют, кого потеряли. Впрочем, судя по их политике, все ваши усилия уходили впустую, за что я со своей стороны должен быть им от души благодарен. Итак, даже не без некоторой грусти, объявляю вам, что ваша миссия здесь завершена.

– Вы опоздали, – сказал мистер Р.А. – Ненамного, но опоздали. Я завершил эту миссию сам.

– Надеюсь, вы не желаете вернуться на свою "планету"? – спросил Аллен. – Ведь вы там никогда не сможете объяснить, что на самом деле произошло. Вас просто-напросто никто не будет слушать. Между тем, уже много лет мы с вами, стоя по разные стороны барьера и считаясь злейшими врагами, делали одно дело.

– Я думаю иначе, – сказал мистер Р.А. – Все ваши действия, мистер Аллен, были направлены на то, чтобы любой ценой нанести урон моей “планете” и ее народу.

– О нет, – воскликнул Аллен. – Только не народу! Режиму, правлению, власти бескультурных себялюбцев и интриганов. Это совсем разные вещи...

– Итак, что же дальше? – спросил мистер Р.А.

– Ровным счетом ничего. Мне вы больше не опасны. Но вы выдающийся фотохудожник Америки, в некотором смысле гордость нации. Будьте ею и в дальнейшем. Вот и все.

– Под вашим неусыпным надзором?

– Постарайтесь забыть об этом. К тому же уверяю вас, вы ничего не заметите, но ваша жизнь и безопасность будут под надежной защитой.

– В таком случае у меня есть просьба к вам, – сказал мистер Р.А. – Честь и имя адмирала Кларка...

– Ну разумеется, – сказал Аллен, – тем более, что, как мы только что установили, фотохудожник мистер Р.А. вне подозрений...



Аллен нажал кнопку под каминной доской и в дверях показался Джиллингс.

– Роберт, будьте добры, проводите нашего гостя.

Роберт Джиллингс и мистер Р.А. вышли из особняка и направились к машине.

– Ну вот и все, – мистер Р.А. серьезно взглянул в глаза своему верному другу. – Благодарю вас, мистер Джиллингс.

– Как я понимаю, – тихо сказал Джиллингс, – "Палома" умерла?

Мистер Р.А. кивнул. Они обменялись рукопожатиями и огромный черный автомобиль унес мистера Р.А. в ночь.



67



"Донесение в Центр. Строго секретно. Нью-Йорк – Москва.



На основании точно установленных данных, полученных по каналу "Палома", в Москве активно действует крупный разведчик, гражданин СССР, имеющий доступ к наиболее важной военно-стратегической информации. Это лицо одновременно связано с английской Интеллидженс сервис, вероятнее всего с военно-научным отделом службы "МИ-5" и Центральным Разведывательным Управлением США.

Исходя из вышеизложенного, считаю необходимым провести тщательную негласную проверку всех лиц, одновременно связанных с нашими научными кругами, работающими на оборону, высокопоставленными офицерами Генштаба и разведорганами и при этом имеющими возможность легально встречаться с иностранцами и выезжать за рубеж.

Стэнли."



В силу ряда причин это донесение мистера Р.А. оказалось последним и поступило в Москву через много недель после того, как в “Центре” стало известно, что агент "Стэнли" провален контролером "Есенин".

Там прекрасно знали, кто действительно повинен в этой крупнейшей катастрофе разведслужбы и что вины в ней самого "Стэнли" нет решительно никакой.

Однако уже само имя "Стэнли" у тех, кто работал с ним в Москве, вызывало весьма неприятные ассоциации. Кроме того, все знали о давних неприязненных отношениях шефа своего ведомства и главы государства, то есть о шаткости положения Серова.

Поэтому одно из важнейших донесений мистера Р.А. за все годы его работы было воспринято с возмутительной беспечностью, прикрытой лукавым предположением, что проваленный "Стэнли" теперь-де может быть использован противником как источник дезинформации.

Правда, проверку по донесению провели, однако вовсе не так скрупулезно и тщательно, как на том настаивал "Стэнли".

Из-за этой беспечности и ротозейства, абсолютно недопустимых в том учреждении, которое должно было быть в полном смысле щитом и мечом страны, впоследствии разоблаченный англо-американский шпион О.П., вопреки намеренно распространенной версии, активно действовал не полтора-два года, как писали газеты, а намного дольше, что нанесло гигантский, невосполнимый ущерб обороноспособности СССР, ущерб, последствия которого ощущались потом еще много лет.



 68



Мистер Р.А. сидел на складном стуле на площадке перед мансардой на девятом этаже и смотрел на город.

Минувшей декабрьской ночью выпал первый снег, и Нью-Йорк в снежной дымке был удивительно прекрасен и не похож на себя – скорее на неизвестное полотно Альбера Марке.

Было довольно холодно и мистер Р.А. сидел в теплой альпийской куртке и вязаной спортивной шапочке. Отныне он больше никуда не спешил, ничего не опасался, он просто всматривался в непрестанно меняющееся бытие, время от времени останавливая отдельные мгновения на черно-белой и цветной пленке.

Он курил тонкую длинную сигарету и обдумывал начало своей книги.

Несколько недель он прожил здесь, почти не выходя из дому, отключив телефон и не сообщаясь с внешним миром.

Он работал. Он работал над портретом Аллена, ибо для настоящего фотомастера этап съемки – не более, чем подмалевок для живописца. Главное таинство совершается потом... в багровом адском огне лаборатории или в полной темноте... Он сам знал, что портрет удался, что он создал одну из лучших своих работ, настоящий шедевр и четыре дня назад отослал его в Вашингтон заказчику.

Он напечатал для себя точно такую же копию размером двадцать пять на тридцать пять дюймов и повесил на одной из стен своего ателье.

Это был поясной черно-белый портрет – Аллен стоял вполоборота с трубкой во рту в наглухо застегнутом сером твидовом пиджаке и галстуке-бабочке на фоне карты мира и с едва заметной печальной усмешкой смотрел в глаза роду людскому через свои старомодные очки – и в его холодных глазах за стеклами была не то скептическая ирония, не то издевка, не то мрачная угроза, не то безмерная усталость. Его худые старческие руки с длинными пальцами, заметно деформированные подагрой, были крепко сцеплены в "замок" и как бы сжимали и удерживал что-то важное, но невидимое.

А от него, вздымаясь над его головой, на испещренную кружками городов, значками, линиями рек, границ и дорог географическую карту – падала громадная черная тень, в которой тонуло и скрывалось все...

Мистер Р.А. подолгу стоял перед новым своим творением и смотрел в глаза того, с кем тайно сражался столько лет.

И чем дольше он вглядывался в глубину его зрачков, тем отчетливей понимал, что их схватка не завершена, что объявлено лишь длительное временное перемирие, потому что их сражение не может кончиться никогда, хотя еще и не знал, какой будет последующая борьба, без которой им обоим, противникам и сотрудникам, незачем было жить...



В это утро он включил, наконец, телефон и вот он зазвонил. Он поднялся, вошел в оконную дверь мансарды и снял трубку.

– Благодарю вас, дорогой друг, – своим глуховатым голосом сказал Аллен. – Я получил его. И вот сейчас смотрю в глаза самому себе. Вряд ли ошибусь, если скажу, что это лучшее ваше творение! Говорю вам это, как знаток искусств.

Не отрывая трубку от уха, мистер Р.А. обернулся и тоже взглянул в глаза на портрете Аллена – так он и разговаривал с ним до конца, глядя в эти дьявольски-умные глаза.

А Аллен продолжал:

– Это поистине удивительно! Я смотрю на него и вспоминаю всю свою жизнь. Потому что это не просто портрет... это моя самая лучшая, самая точная и подробная биография. Это не снимок... это формула обвинения... Боже, как я ужасен, как коварен и циничен!.. Настолько, что во мне даже нет по поводу этого и тени сожаления. Да, кстати, а эта тень за мной, что как мрачный символ моей роли на земле ложится на полмира! Это то, именно то, что мне хотелось оставить потомкам – пусть полюбуются, что делало с нами это безумное время, а уж потом судят нас... Теперь я ваш должник, мистер Р.А. Сколько я должен вам за работу?

– Я мог бы сказать, что вы не должны мне ничего, сэр, – сказал мистер Р.А., – и что мы в расчете. И это было бы чистой правдой. Но есть одно обстоятельство... вернее люди, которые могли бы попасть в весьма неприятную историю...

– Я понял вас, – сказал Аллен. – Ни на минуту не сомневался, что когда речь зайдет об оплате моего заказа, вы первым делом заговорите о чем-то подобном. Я согласен. Обещаю вам, что как только подвернется подходящий случай, я предприму все, что в моих силах, чтобы расплатиться с вами. А пока будем считать, что я по-прежнему ваш должник. Я исправно исполняю свои обещания и всегда отдаю долги. Впрочем, вы тоже. Так что... будем ждать.

– Благодарю вас, меня вполне устраивает ваш ответ, – сказал мистер Р.А.

– Признайтесь, вы не скучаете? Ведь у вас, как я знаю, теперь уходят на пенсию после шестидесяти.

– Пока еще не заскучал, – сказал мистер Р.А., – но очень может быть, что и заскучаю.

– Буду вам весьма признателен, если вы заблаговременно уведомите меня об этом, – усмехнулся Аллен.

– Полагаю, вы почувствуете это и без моего уведомления.

– О'кей! Так вот, чтобы вы все-таки подольше не заскучали – прошу вас просмотреть вчерашние газеты – в разделах хроники происшествий. Это к нашему разговору о моих обещаниях и долгах. Одно из них выполнено. Ну что ж, прощайте. Еще раз благодарю вас...



Мистер Р.А. вышел на лестничную площадку, где лежали кипы толстых газет и первое, что он увидел в разделе происшествий "Нью-Йорк Таймс" под заголовком "Смерть коммивояжера", была довольно большая четкая фотография молодого человека, лежащего на мостовой в черной лужице у автомобильного колеса.

В том, что он мертв, сомневаться не приходилось.

Короткий текст гласил: "Позавчера около одиннадцати вечера нашел смерть под колесами "шевроле" двадцативосьмилетний коммивояжер фирмы "Лемпорт и брат" мистер Свенн Локк. Несчастный молодой человек сам бросился под автомобиль, что подтверждается многими свидетелями. Ведется расследование."

Мистер Р.А. тотчас узнал его.

Это был тот самый рыжеватый субъект, его “ревизор” из Москвы, что был впервые замечен им в кабине лифта, когда они спускались с Синди, а после много недель мотался за ним "хвостом".

Мистер Р.А. отбросил газету.

Он не знал, что именно было обещано этому парню, но что Аллен слово свое сдержал, было очевидно.

Хотелось верить, что он выполнит все свои обещания.



 69



Шел пятый год, что бывший военный летчик Фрэнсис Гарри Пауэрс служил по контракту в ЦРУ, но мир по-прежнему ничего не знал о самолетах "U-2", и они свободно и безнаказанно летали где хотели.

Похоже, в Кремле смирились с этими полетами, начавшимися четыре года назад в день сто восьмидесятой годовщины подписания Декларации Независимости – главного национального праздника Соединенных Штатов. Во всяком случае, таких наглых, демонстративно-пренебрежительных жестов, как пролет над Москвой, американцы больше не допускали. Им хватало работы в десятках других районов бескрайней советской территории. И, похоже, многие полеты "U-2" просто не фиксировались советскими средствами обнаружения воздушных целей.



Была весна шестидесятого года, когда Пауэрс получил приказ вылететь из Германии в Турцию и добраться из Анкары до небольшого городка Адана, в окрестностях которого располагался неприметный аэродром, где базировались несколько машин "U-2".

Дорога эта была ему уже хорошо известна. Знаком был и городок, и летное поле, лежащее в распадке между несколькими невысокими горами. Гарри стартовал отсюда пять или шесть раз, когда летал фотографировать военные аэродромы и подозрительные строительные площадки в Крыму, на территории Западной Украины, Грузии, Азербайджана, Армении и на юге России.

За минувшие годы он свыкся с этой работой, никаких памятных происшествий с ним больше не случалось. Он уверился в своих силах, однако смутное душевное беспокойство нет-нет да и возвращалось к нему...



В Турцию предстояло лететь гражданским пассажирским рейсом. Гарри собрал свои нехитрые пожитки и уже готов был покинуть территорию американской авиабазы Мисбах южнее Мюнхена, когда его пригласили по телефону заглянуть в кабинет 33 в здании оперативного управления и штурманской подготовки.

Полагая, что задержка не будет долгой, он прихватил вещи и зашагал к приземистому бетонному зданию. Он прошел коридорами, поднялся на второй этаж, отыскал дверь с нужным номером. Постучал. И когда никто не ответил, вошел...

Все дальнейшее спуталось в его голове.

Едва он вступил в крохотную комнату, дверь за ним закрылась, свет погас и он оказался в полной темноте. И в тот же миг ощутил, что пол уходит из-под ног, уходит, проваливается неудержимо – и что он сам вместе с полом стремительно улетает куда-то вниз. Гарри готов был вскрикнуть, но удержался.

Пол перестал падать, но Пауэрс по-прежнему находился в кромешной темноте, когда чьи-то руки с силой прижали его к стене и натянули на глаза повязку.

С момента, когда он шагал по коридору, отыскивая указанный по телефону номер на двери, прошло едва ли более двух минут. От неожиданности сердце его колотилось, но за все время он не издал ни звука и не сопротивлялся, сумев побороть естественные реакции самосохранения. Гарри догадывался, что в том ведомстве, куда он попал и чьим наемником являлся, бывает всякое и что такие сюрпризы никому здесь не в диковинку.

Единственная мысль была более чем тревожна: а вдруг его сочли отработанным материалом, и сейчас у него просто отберут жизнь – то есть чернота в глазах уже больше никогда не кончится, обратится смертью.

Однако ни выстрела, ни укола не последовало. Его вели куда-то довольно долго, несколько минут. Он слышал рядом шумное дыхание и шаги нескольких мужчин, чувствовал их железные руки, обонял запахи кожи, табака, оружейной смазки и мужского одеколона.

Наконец, его втолкнули куда-то. Теперь он почувствовал запахи автомобиля – бензина, горячей пластмассы, свежей краски, резиновых покрышек.

Тотчас завелся и заработал мотор. На мгновенье мелькнула мысль – что, если вдруг каким-то невероятным образом о нем узнали и похитили его русские. Но он сразу отбросил ее. Он ощущал, что его везут куда-то на большой скорости.



– Простите, лейтенант, что мы использовали все эти дурацкие трюки из дешевых шпионских фильмов, – услышал Пауэрс глуховатый мужской голос, когда руки неведомых не то конвоиров, не то провожатых возились с узлом повязки, закрывавшей его глаза.

Наконец, проклятая повязка спала. Гарри протер глаза кулаком, тряхнул головой, осмотрелся, оглянулся.

Оказывается, его усадили в высокое кресло, перед ним стоял стол, за которым в таком же кресле восседал пожилой джентльмен, неуловимо похожий на кого-то, но он никак не мог взять в толк – на кого.

– Вы вели себя образцово, – сказал неизвестный собеседник. – У вас железные нервы, лейтенант. Из лучшей легированной стали.

– Не думаю, – сказал Пауэрс. – Было бы честнее сказать, что просто я со страху проглотил язык.

Незнакомец улыбнулся.

– Именно так говорят настоящие храбрецы.

По выговору он был, несомненно, американцем, причем наверняка человеком из каких-то очень высоких сфер. Гарри не мог бы ответить, почему он решил так, однако не сомневался в этом.

– Разумеется, – сказал незнакомец, – вам хотелось бы знать, что все это означает и что с вами произошло. Отвечаю. Вы доставлены в особняк того ведомства, которому служите, и я хотел бы подчеркнуть – служите безупречно! – уже пять лет. Ответ на второй ваш законный вопрос: кто я? Отвечаю. Я – ваш самый главный начальник и зовут меня... ну, для краткости – просто мистер Аллен. Наша беседа носит абсолютно секретный характер, и я хотел бы, чтобы вы поняли это очень хорошо.

– Да, я давал такую подписку, – кивнул Гарри.

– Нет-нет, лейтенант, то, о чем я буду говорить теперь, носит в тысячу раз более секретный характер. Так вот – я знаю о вас абсолютно все, Гарри. Я знаю о вас больше, чем вы сами знаете о себе...

– Вряд ли, – сказал летчик. – Я измотанный малый с паршивыми нервами, которого вообще-то, будь я на вашем месте, давно пора было бы списать. В каждом полете я теряю двенадцать фунтов, а то и больше.

– И тем не менее, Гарри, – сказал Аллен, – хотите верьте, хотите нет, но дело нам с вами предстоит провернуть настолько серьезное и настолько секретное, что я специально пересек океан, только чтобы увидеться с вами.

– В самом деле, сэр?!

– Я слежу за вами очень внимательно пять лет, я сразу выделил вас из всех остальных и, в сущности, вы оказались в группе 10-10 не столько ради осуществления ваших блестящих рейдов, сколько для того задания, которое вам предстоит выполнить теперь...

– Слушаю вас.

– Не стану скрывать, что оно предельно опасно и вполне вероятно, может закончиться вашей гибелью. Я уважаю вас, действительно уважаю, Гарри. Поэтому говорю все прямо, как оно есть. Вы должны выполнить это задание неукоснительно точно, и тогда оно станет для вас завершающим в карьере пилота "U-2". Но самое главное – никто в мире, нигде и никогда, ни у нас в Штатах, ни на острове Барбадос, даже пингвины в Антарктиде не должны узнать содержание этого нашего разговора и того, что эта встреча вообще имела место.

– Что от меня требуется, сэр? – спросил Пауэрс.

– Только одно, – сказал Аллен, – досконально точно, до мелочей следовать инструкции, которую я вам сейчас изложу. Мы договорились играть с вами в открытую. Если вы выполните точно по пунктам мое личное задание и останетесь живы, вас ждет в полном смысле необыкновенная жизнь. Если вы нарушите наш договор хотя бы в одном пункте или просто откажетесь от моего задания, я буду вынужден вас убить.

Аллен смолк, достал и раскурил трубку и продолжил после паузы:

– Говорить такие вещи крайне неприятно, Гарри, но есть в мире цели и ценности, которые значат куда больше, чем отдельная человеческая жизнь. Признаюсь вам, я и сам уже не помню, скольких людей мне пришлось уничтожить ради высших идеалов свободы. Но это всегда были либо враги, либо изменники, либо те, кто уклонился от выполнения моих просьб. Но клянусь вам, Гарри, ни один из тех, кто заключил со мной договор, подобный тому, который сейчас заключаем мы с вами, не был мной обманут. Я честно говорил им, как говорю и вам, что их задания грозят смертью, и многие погибли, выполняя их. Но те, кто остались живы и выполнили мои инструкции до конца, никогда не пожалели об этом.

– Я понимаю, сэр, – сказал Пауэрс. – Но не кажется ли вам, что мне не дано выбора?

– Совершенно верно, – наклонил голову Аллен. – Выбора у вас нет. Но и у меня – тоже.

Пауэрс засмеялся:

– О каких высоких принципах свободы тогда может идти речь? Я просто ваш заложник. Обыкновенный заложник, и больше ничего.

– Да, да, да! – сказал Аллен. – Все мы заложники. И поверьте мне на слово – на меня охотятся денно и нощно четырнадцать разведок, которым дан только один приказ – привезти голову Аллена на блюде. Разумеется, меня охраняют, как Ирода Великого. Я говорю вам чистую правду.

– Что я должен сделать, сэр?

– Внимание, – поднял руку Аллен, – с этой секунды наш контракт вступает в силу. Так вот: вам надлежит проследовать тем маршрутом, который вам сообщат, затем вы должны быть сбиты их зенитными средствами и оказаться живым и невредимым в руках у русских.

– Я не понял вас, сэр...

– Нет, вы отлично все поняли, – сказал Аллен. – Согласно приказу, который получили все летчики вашей группы, в случае угрозы быть плененными русскими, вы обязаны уничтожить самолет и покончить с собой. Для этого вам выдается в полет пистолет и иголка, начиненная ядом кураре...

– Да, мы все это знаем, сэр.

– Так вот, Гарри, поскольку я сам вписал этот пункт в ваши летные предписания, я отменяю его. Отменяю лично для вас и только на предстоящий вам полет. Подчеркиваю – для меня самое главное – чтобы вы непременно остались живы и сделали то, что я вам скажу.

– И что дальше, – спросил Фрэнсис Гарри Пауэрс.

– А вот теперь слушайте... – сказал Аллен.



 70



Из секретного дневника Аллена.

 Запись от 2 апреля 1960 г.

"Два часа назад мы с Джиллингсом вернулись из Европы. Ужасно болтало в самолете, воздушные ямы едва не вытрясли из бедняги Аллена его демоническую душу. Бедняге Роберту тоже было паршиво –и  я злорадствовал в душе, как дрянной мальчишка. Злорадствовал, что не одного меня выворачивает наизнанку. Однако долетели, и я спешу записать впечатления двух последних дней.

Я летал для встречи с летчиком. При личном общении он мне понравился еще больше, чем по донесениям информаторов, хранящимся в его досье. Кажется, все понял и думаю, сумеет остаться на высоте до конца. Для чего мне все это нужно, он не узнает никогда. И никто не узнает.

Итак, многолетний марафон под названием "Ночной кондор", приближается к финалу!

Наконец-то все капканы расставлены, все нити у меня в руке. Даже не верится, что все так сложилось и не сорвется в последнее мгновенье.

Разумеется, подводить итоги еще рано. Однако кое-что можно и занести в мой личный актив.

Создание и применение этого самолета сделало нас из слепых – зрячими. Теперь мы точно знаем, какие точки и объекты могут представлять особый интерес для наземной разведки. В активную разработку приняты районы, о которых мы понятия не имели или знали недопустимо мало до полетов "U-2": ракетные комплексы под Львовом, ядерный полигон на Новой Земле, ракетно-авиационный испытательный комплекс в районе Капустина Яра, военно-морские базы восточнее Мурманска и на тихоокеанском побережье, атомный полигон в Казахстане, их главный ракетодром северо-восточнее Аральского моря, зенитно-ракетные пояса безопасности вокруг Москвы, Киева, Ленинграда и Свердловска...

До полетов "U-2" у нас числилось в разработке около трех тысяч русских стратегических объектов и целей. Теперь их больше двадцати тысяч. И это менее чем за четыре года!

Теперь – о политике.

Поскольку до Хрущева дошла наша дезинформация о заговоре Жукова с целью узурпации власти высшими военными и Никита клюнул на эту наживку, как простодушный карась, не заметив крючка, -  маршал Жуков был смещен в конце пятьдесят седьмого вместе с лучшими генералами, я имею полное право считать это одним из крупнейших своих успехов последних лет.

За эти годы достигнуто главное – Хрущев удержался и укрепил свое положение.

Это означает, что вместе с ним сохраняется и вся их машина власти, состоящая из людей того же уровня, кругозора и склада мышления, что и сам Хрущев.

После множества кремлевских схваток ни один настоящий интеллектуал из громадного штата умнейших помощников и советников не был допущен на верхнюю палубу.

Возможно, это и есть самое фатальное в плане перспектив их развития, хотя вряд ли они в состоянии понять, как это скажется на будущем их страны.

Всякий визит в Европу возвращает меня к годам моей молодости... Жаль, на сей раз не удалось заглянуть в Париж, но в этом году надеюсь все же навестить его.

Больше всего мне по сердцу эти миссии инкогнито.

О нашем пребывании не знал никто, а мы были всего вшестером – я, Джиллингс и четверо элитарных охранников, из коих две дамы, изображавшие наших с Робертом почтенных супруг.

О, Творец! В какой уж раз, это исчадие ада Аллен, с тревожным волнением жениха, готовящегося к первой брачной ночи, ждет, когда кончится этот нескончаемо длинный апрель!"



 71



Рисунок явно удался. Он отошел, взглянул издали. Кажется, все мельчайшие нюансы характера и настроения запечатлелись мягким карандашом на большом листе сероватой ворсистой бумаги.

– Ну как, Полковник? – подала голос модель.

– Для скромного дилетанта, по-моему, блестяще, – засмеялся он.

Модель поднялась и, кряхтя, двинулась к нему через кабинет, разминая затекшие ноги. Моделью был грузный техасец в черной полувоенной форме, Он подошел и, скрестив руки на груди, с интересом уставился на собственное изображение.

– Вы лицемер, Полковник, – заметил он. – Ну какой же вы дилетант? Вы – мастер.

– Мастер! – воскликнул тот, что минуту назад завершил портрет. – Могу извинить это неуместное слово, лишь сделав скидку на ваше полнейшее художественное невежество.

Портретируемый расхохотался и от души хлопнул художника по спине.

– Подпишитесь, Полковник.

– Сколько угодно, – кивнул тот. – Но каким именем, сэр? Ведь у меня столько имен!..

– Действительно... – озадачился техасец. – А поскольку рассчитывать, что вы поставите автографом свое подлинное имя не приходится, валяйте, подписывайтесь как хотите. Ну, как там вас ... в газетах.

Художник хитро прищурился и лихо расписался в углу листа:

– Ну-у-у, – разочарованно протянул техасец. – Это же неразборчиво.

– Извольте, – кивнул автор портрета, – будь по-вашему, сэр!

И под первой размашистой подписью вывел каллиграфическим старомодным почерком: "Полковник Мартин Коллинз", и в скобках – К – 373.

– И дату, дату! – воскликнул техасец. – И, вновь всмотревшись в собственное лицо на портрете, не без удовольствия мотнул головой.– Экая же сволочь! Хотите виски, Полковник?

– Еще бы! – усмехнулся художник и поставил в углу: "26.04.1960".

– Вот теперь ваш портрет, – сказал техасец, сделав первый глоток,– обрел историческое значение. Когда-нибудь его купят у меня за пятьдесят тысяч монет.

– Надеюсь, – кивнул художник.

Хозяин кабинета осторожно вытащил лист из большого планшета, бережно свернул в трубку, перетянул резинкой и спрятал в тумбе письменного стола. Затем нажал кнопку. Дверь отворилась. На пороге появился гигант-полицейский с револьвером и наручниками на толстом ремне.

– Заключенного К-373 – в камеру, – зычным, командно-служебным голосом приказал техасец. – До встречи, Полковник!

Офицер конвоя препроводил заключенного К-373 к месту его содержания. Они прошли длинными переходами, прогрохотали ботинками по нескольким железным лестницам, поднялись на лифте на несколько этажей и наконец оказались перед массивной дверью.

Капрал конвоя отпер замки, с усилием толкнул дверь.

– Есть просьбы, Полковник? – спросил он подчеркнуто вежливо.

 – Да, Филип, – сказал заключенный, которого все здесь называли Полковником.– Я был бы признателен вам, если бы вы поменяли мне книги.

– Я готов, – сказал капрал. – Но знаете, с вашими книгами вечно такая морока! Сразу вряд ли получится. Я раньше уик-энда в город не поеду.

– Это не горит,– улыбнулся Полковник. – Мне ведь, сами понимаете, спешить некуда.

– Держите книжки.

Капрал принял из рук полковника стопку книг. Их подбор мог бы удивить кого угодно. Это были Анатоль Франс на французском, Уильям Сароян и Стивен Ликок на английском, "Теория нелинейных квантовых переходов" Гейзенберга на немецком и толстый том "Анны Карениной" на русском.

– Вот список русских книг, – протянул он листок капралу.

– Сигареты – как всегда? – спросил капрал.

– Разумеется...

Затем капрал положил книги на пол и не спеша запер дверь на оба ключа. Он был совершенно спокоен, хотя разом нарушил сразу несколько строжайших служебных инструкций, регламентирующих правила общения и охраны содержащихся под стражей.

Этого узника он знал уже третий год. Это был самый необыкновенный и знаменитый из всех заключенных, каких знавала прежде эта старая Федеральная тюрьма в городе Атланта.



Четыре года назад, вызванный в Москву после многократных требований мистера Р.А. и самого узника К – 373, его ближайший помощник-радист “Вик” – подполковник ПГУ КГБ Рейно Хайханен явился в Париже в американское посольство, где объявил представителям ЦРУ, что является советским агентом. Он выдал своего начальника, “Марка”, и попросил политического убежища в США.

Через три дня, двадцать первого июня пятьдесят седьмого года, Полковник был схвачен в одной из гостиниц Нью-Йорка после того, как рискуя жизнью, провел последнюю свою операцию и был зафиксирован в момент передачи каких-то секретных материалов “связнику”, которому чудом удалось улизнуть.

Судя по оперативной киносъемке, Полковник успел передать тому что-то из рук в руки и ушел от погони, но через считанные часы был все же задержан, а при обыске на его квартире был найден тайник с шифровальными таблицами, симпатическими чернилами и другими атрибутами, неопровержимо доказывавшими род его занятий.

После задержания и ареста он был предан суду и приговорен к тридцати годам тюрьмы, о процессе над ним писали все газеты западного мира.

Лишь в его собственной стране это судебное разбирательство никак не было отражено тамошней прессой.

Да и как иначе, если в Москве было официально объявлено, что вся эта история с поимкой "шпиона" и судебным процессом сфабрикована американскими спецслужбами от начала до конца и человека такого в доме на Лубянке никогда и в глаза не видели?



 72



Видно, сама судьба распорядилась так, чтобы всенародный первомайский праздник в семье Сафоновых был еще и праздником семейным. Их сын Саша – Александр Сергеевич – родился в ночь на первое мая пятьдесят седьмого.

– Три года – это же три года, понимаешь?! – радостно улыбался Сергей жене. – Надо так отметить, чтоб навсегда запомнил!

– Да ну, – махнула рукой Татьяна, – что ты, Сережка! Три года всего, где он там запомнит!

Сафонов вдруг задумался и такая знакомая белозубая молодая улыбка сошла с его лица.

– Ты что? – удивилась она.

– Знаешь, а я помню себя в три года, – сказал он. – Хорошо помню. Прямо все, как сейчас.

– А что помнишь? – спросила она.

– А вот все и помню, – ответил он. – Идут двое по дороге, он в белом костюме, она в белом платье – и я с ними. Папа и мама, на дороге какой-то... И солнце такое! А я вроде руку козырьком сложил, сожмурился и смотрю на них.

– Может... приснилось? – вздохнула она.

– Да нет, – помотал он головой, – т а к не приснится.

Ну что ж, сказано – сделано. Отгрохать день рождения сына заодно с Первомаем – так отгрохать.

Полетов в ближайшие два дня согласно графику дежурств летных смен не предвиделось, и ранним утром тридцатого апреля Артюхин дал Сафоновым один из полковых "газиков" – смотаться в город, присмотреть и купить хорошего вина, да и для общего первомайского стола кое-чего прикупить.

Полдня прокрутились по Свердловску и сумели добыть все, что хотели и даже то, на что не надеялись.

И он, и Татьяна знали, как любят и опекают в полку и военном городке их маленькую семью. Это людское внимание страшно много значило для них, и им хотелось назавтра в их радостный день хоть как-то отплатить добром жителям гарнизона.

Они жили легко, весело, празднично – потому что были действительно счастливы, как бывают счастливы люди только в молодости, когда суровая жизнь еще не успела нагнать туч, не сделала пасмурной погоду в их доме.



Комполка встретил их поздно вечером, когда Сафонов лихо затормозил у входа в здание штаба. Как всегда по праздникам, в полку была объявлена повышенная боевая готовность и Артюхин как раз проводил проверку всех служб и постов. Он выглянул из окна второго этажа на шум мотора и, увидев Сафонова, начальственно махнул рукой:

– Старший лейтенант, ко мне!

Сергей взбежал по лесенке наверх и вытянулся перед командиром полка.

– Докладывайте, – с нарочитой строгостью приказал Артюхин. И Сафонов, подчиняясь тону командира, четко перечислил по списку все, что купили и завезли они в часть.

– От имени командования и от себя лично объявляю вам благодарность, – засмеялся Артюхин. – Значит, завтра вечерком и День трудящихся и именинника нашего обмоем! Ладно, ступайте, отдыхайте, старший лейтенант.

За шесть лет, что служил здесь, Сафонов стал одним из лучших летчиков полка.

На последних учениях они с Вазгеном получили высшие оценки по боевому применению – и за технику пилотирования, и за "фигуры", и за тактику перехвата. Но наивысшие баллы заработали за меткость стрельбы при перехвате цели и в воздушной атаке.

Таких очков, как они, не получил никто в полку, обскакали даже лучших из лучших. Их отметили в приказе командующего войск ПВО и округа, обоих наградили значками “летчик-снайпер”, и теперь полковник Артюхин с начальником штаба готовили документы на представление старшего лейтенанта Сафонова Сергея Анатольевича к очередному воинскому званию капитана. Вазген был произведен в капитаны еще в начале года.



Вернувшись домой, они вместе отправились к соседке, у которой оставили до возвращения сына Сашку.

На завтра ему был припасен поистине сказочный подарок – голубой педальный автомобиль, который пока что был припрятан в дровяном чулане. Настроение у них было чудесное. Да и каким могло оно быть накануне праздника?..

Сели за стол. Не мудрствуя лукаво, Татьяна сделала своим мужикам пышную яичницу и когда поставила на стол, подмигнула мужу:

– Слушай, давай откроем бутылочку этого вина, попробуем, что за "Изабелла". Говорят, удивительное.

– Ну, давай, – согласился он. – Только по капельке.

– Тебе ж завтра не летать, – сказала она.

– Не летать, точно, но все равно... только по рюмочке. Завтра вечером допьем. Жена подала ему бутылку. Он легко выдернул пробку и, вдохнув из горлышка аромат темного вина, даже прикрыл от наслаждения глаза.

– Хорошее? – спросила она.

Но он уже разлил по маленьким рюмкам густое темно-красное вино. Оно словно дышало живой гроздью только что снятого с лозы чуть переспелого винограда и вкус пьянящей влаги, пылающей из темной глубины рюмки маленьким алым угольком, был изумителен и это ощущение хотелось длить и длить...

– Ой, какое вино! – сказала она. – Просто чудо! Никогда такого не пила. Слушай, Сережка, давай всегда его покупать.

– Давай, – кивнул он и глаза его заблестели.

– Если будет, конечно, – вздохнула она.

– Да я тебе его хоть из-под земли достану! Они отпили лишь по глотку и смотрели друг на друга с радостным ожиданием приближающейся ночи.

– Пап, а мне? – потянулся Сашка.

– Рано тебе, – засмеялся Сафонов. – Мал ты еще у меня. Ну ладно, на, чуть-чуть лизни язычком, – и протянул ему свою рюмку.

Сын опасливо пригубил, но вдруг поднял восхищенные глаза и попытался прихлебнуть еще. Отец погрозил пальцем и, смеясь, забрал у него рюмку.

– Ишь ты, губа – не дура! Хватит, хватит, хорошенького понемножку.

– Вот вырастешь, – сказала Татьяна, – будешь большой – хоть бутылку тогда выпьем.

А за окном уже стемнело. Поужинав, они вышли втроем из дому и немного посидели на лавочке около дома. К соседнему "немецкому" домику не спеша шел Вазген Айрапетян.



– Вазген, – крикнула Татьяна, – иди сюда.

Он обернулся, улыбнулся, подошел.

Вазген всегда казался на несколько лет старше Сафонова, но за минувшие годы эта мнимая разница в возрасте, кажется, еще усилилась. Айрапетян жил по-прежнему одиноко, не женился, и о его личной жизни как-то не принято было заводить разговор. С годами он стал красивее, и в его решительном гордом кавказском лице уже отчетливо различалась зрелая мудрость много пережившего, много перечувствовавшего человека.



– Хороший вечер, – сказал он, опускаясь рядом с ними и усаживая Сашку к себе на колено. – Вы когда вернулись?

– Да часа полтора назад, – ответила Татьяна.

– На дежурстве кто у нас? – спросил Сафонов.

– Первая эскадрилья, – ответил Вазген. – Три пары на оперативном.

– Нормально, – кивнул Сергей.

И снова замолчали летчики. Оба мысленно оказались в "дежурном домике" у самой взлетной полосы, где полностью снаряженные пилоты новеньких "МИГов-19" коротали время, трепались, играли в шахматы и домино, в любую секунду готовые по получении приказа уже через две минуты поднять свои машины в воздух и идти на перехват. Но они были в самом центре России, вдали от границ, и все тревоги их бывали только учебными, других не было никогда.

– Ладно, ребята, с наступающим, – сказал Вазген, поднимаясь и осторожно ставя Сашку Сафонова на землю. – До завтра.

Он пожал руку другу, улыбнулся его жене и как всегда, немного вразвалку, пошел к своему дому.

– Жалко его, – глядя ему вслед, тихо сказала Татьяна, – все один, один. И сколько он будет так один?

– Да... – сказал Сергей. – Видно, не найдет себе никак никого, не встретит.



Они посидели еще немного втроем.

Говорить много они не умели, но чувствовали сильно, полно и глубоко, зная, что вот это все и есть настоящее счастье, которое все ищут и не могут почему-то найти, а оно рядом, почти всегда ближе, чем думает человек, почти всегда в нем самом, как жизнь и смерть.

Вернувшись в свою маленькую комнату, они уложили сына и он тотчас заснул.

– А "Изабелла"-то действует, – улыбнулся Сафонов и обнял жену.

А вскоре свет в комнате погас и мягкая темнота скрыла их, лежащих в объятиях.

– Подумать только, – прошептала она, – Сашке нашему завтра уже три года... Как все-таки удивительно встречаются люди. Спасибо, что ты писал мне тогда эти письма. Я ни с кем бы не была так счастлива, как с тобой. Никогда...



Он молчал, все сильнее прижимая ее к себе. На редкость сильный от природы, за годы интенсивных занятий физподготовкой, упражняя тело на батуте, крутя "солнышко" на перекладине, легко пробегая десятикилометровый кросс, легко подбрасывая пудовые гири, он достиг к двадцати шести годам идеального совершенства мужской красоты.

Он многое мог бы рассказать жене, но армия приучила строго хранить военные тайны.

А его тайна состояла в том коротком разговоре, который месяца два назад был у него с комполка Артюхиным и начальником госпиталя после какой-то странной внеплановой летно-медицинской комиссии.

– В общем, так, – сказал тогда Артюхин, – Тебя, старший лейтенант, признали годным...

– Куда, для чего, товарищ полковник? – не понял Сафонов.

– Ну... ты же ведь все эти тесты ихние проходил? Получил одни "плюсы". Возможно, отзовут в Москву.

– Да зачем? – повторил Сергей.

– Я сам ничего не знаю, – признался командир полка. – Говорят так: "новую технику осваивать". Но ежели шариками подвигать, можно и догадаться... – и он выразительно взглянул на свежепобеленный потолок кабинета начальника госпиталя.

– Ну да? – вытаращил глаза Сафонов. – Серьезно, что ли?

– Похоже, что так, – сказал их бог и царь, майор медслужбы Снегирев. – Всем ты вышел, Сафонов, только ростом, говорят, великоват. А им сейчас летуны маленькие нужны...

– На то и надежда моя, – сказал Артюхин. – Очень не хочется мне, Сережа, с вами расставаться, кому-то отдавать.

Рассказать любимой жене о том разговоре, после которого он стал как-то особенно внимательно присматриваться к ночным звездам и редким пролетам спутников, хотелось ужасно, но он не мог. Не имел права.

– Как я люблю тебя, – прошептал он в темноте. – Я даже не знал, что можно так любить.

– И я не знала, – так же чуть слышно, горячо и страстно, прошептала Татьяна.

Из открытого окна, как в ту их самую первую ночь, после шумной полковой свадьбы, влетали запахи влажной земли и травы. Стояла глубокая ночная тишина, в которой слышалось лишь все учащающееся горячее дыхание...



 73



А в это время далеко-далеко от них, в небольшой гостинице при военном аэродроме под Пешаваром не спал другой человек, тоже летчик.

Он не мог заснуть уже второй или третий час.

Так всегда бывало с ним в ночь накануне этих полетов, но полет, предстоящий теперь, был особым и не шел ни в какое сравнение ни с одним из предыдущих.

Он лежал и не мог сомкнуть глаз, не имея права принять снотворное.

Он мог только думать, вспоминать и надеяться, как человек, приговоренный врачами к неотвратимой и страшной хирургической операции.



Согласно плану акции, три дня назад он прилетел сюда ночью транспортным самолетом из турецкого городка Адана.

Его “U-2” уже перегнал из Турции на здешний аэродром другой летчик из их подразделения.

Теперь ему надо было как следует выспаться и с первыми лучами солнца выйти на маршрут – пересечь Афганистан, войти в воздушное пространство СССР, пройти над самым большим русским ракетным полигоном, затем повернуть к Уралу, ну а потом...

Этот маршрут был уже освоен им в прошлом году и в нем не было бы ничего нового, если бы не та встреча и не тот разговор...



Он помнил каждое слово того странного тайного разговора с глазу на глаз с человеком с трубкой и понимал, что у него есть только единственный шанс уцелеть – скрупулезно-точно выполнить все инструкции своего "Самого Главного начальника", как тот назвал себя, или...

Или прямо сейчас, вот на этой складной железной армейской койке извлечь двухдюймовую толстую иголку с ядом и решить все проблемы одним уколом в шею или щеку. Он обдумывал сейчас этот возможный выход всерьез, вспоминал деда, всеми любимого старого почтальона и, представляя его лицо, когда тот узнает, не мог подняться и взять в руку смертоносную иглу.

Да, слишком многое так и осталось необъяснимым после той встречи, прежде всего – какие-то неведомые цели того джентльмена с трубкой, который спокойно и привычно сделал его, Гарри Пауэрса, покорной игрушкой в своих безгранично-властных руках.

Оставалось положиться на небеса, не сбиться с курса, не наделать непоправимых глупостей.

"Ничего, Гарри, – говорил он себе, – ничего... может быть... как-нибудь".

Он взглянул на часы со светящимися зеленоватыми цифрами и стрелками и вдруг понял, что сейчас его придут будить.



И он не ошибся.

Через четверть часа он уже протирал лицо освежающими гигиеническими салфетками, затем пил специальный концентрированный высокопитательный бульон и натуральные соки, затем, как всегда перед полетом, ему сделали укол препарата фенамина, который превращал всякого в живой сгусток энергии, способный неутомимо сверхпродуктивно работать без перерыва тридцать шесть часов.



Стояла темная южная ночь... Окруженный невысокими горами, лежал в распадке маленький аэродром.

Начинало светать, и с вершин минаретов Пешавара уже скоро должны были затянуть свои протяжные печальные крики десятки муэдзинов.

Все пилоты "U-2" уходили в полет в черных летный высотных комбинезонах и оранжевых гермошлемах. Но почему-то в этот полет наемного пилота ЦРУ Фрэнсиса Гарри Пауэрса облачили в другой наряд. Он видел себя краем зрения в небольшом зеркале – человек в серебристом скафандре и белом куполе шлема с темным забралом светофильтра – довольно жуткая, какая-то инопланетная фигура.

Он пристегнул к поясу бесшумный пистолет, проверил иголку с ядом, запрятанную у самого рта в отвороте комбинезона и, прихватив мешок с остальным летным имуществом, в сопровождении офицеров разведки и начальника группы техобслуживания самолета, пошел туда, где ждал его черный "U-2".



Машину уже расчехлили, и в полумраке она была почти не видна. Это был самолет, самой последней серии, который он уже облетал, удостоверившись в его великолепной управляемости.

– С Богом, лейтенант! – сказал старший из тех, что провожали его, руководитель подразделения 10-10 полковник Шелтон. – Через десять часов вас встретят в Норвегии как Чарльза Линдберга после первого перелета.

– Надеюсь, – кивнул Пауэрс и полез по стремянке в нишу кабины.

Он выставил компасы и хронометры, проверил давление жидкостей и газов в системах. Справа лежали карты, слева – в запечатанном черном пакете – небольшой плакатик, который ему передал из рук в руки сам джентльмен с трубкой.

Этот плакатик перед самым вылетом из Пешавара ему предписывалось прикрепить себе на грудь, поверх серебряного скафандра при помощи клейкой ленты.

На нем на четырнадцати языках была выражена просьба оказать помощь потерпевшему аварию пилоту, и только по-русски было написано что-то крупными красными буквами, несколько строк, от которых, как особо подчеркнул тот, что назвал себя Алленом, зависело все, и прежде всего – его, Пауэрса, собственная жизнь.



Теперь надо было, сидя в кабине, терпеливо дожидаться первых лучей солнца.

Но вот зазолотились вершины гор.

Гарри получил от руководителя старта последние данные: температуру воздуха, скорость и направление ветра, давление и видимость на первом участке маршрута, тронул рули управления и нажал кнопку запуска двигателя.

Турбина тихо зашумела сзади. Пауэрс снял ногу с тормоза – черный самолет без опознавательных знаков побежал по земле и, держа курс на север, ушел в утреннее небо.



Машина была до предела нагружена топливом для десятичасового полета, но длинные крылья легко оторвали ее от земли. Гарри отцепил и сбросил на землю колеса шасси и потянул машину в высоту.

Стрелка на компасе в кабине его "U-2" будто прилипла к нулю. Летчик Пауэрс летел прямо на север, поднимаясь все выше и выше... Внизу медленно проплывали залитые утренним солнцем вершины горных хребтов. Они возвышались над слоями облаков, лишь иногда в разрывах показывались глубокие пропасти, далекие перевалы, но Гарри едва различал их в глубокой сизой тьме... Территорию Афганистана он прошел на высоте девятнадцать километров и минуты за две до вхождения в воздушное пространство Советского Союза получил последние целеуказания наземной службы наведения.

С этой минуты и до конца полета ему уже не суждено было услышать человеческую речь – вполне вероятно, ему не будет дано ее услышать больше никогда.



 74



Появление неказистого мужичка в пивнушке в конце улицы Малышева города Свердловска не вызвало ровным счетом никакого интереса у ее завсегдатаев. Таких посетителей, приходивших отведать тамошнего желтоватого, слегка пенистого, горьковатого пойла, было сколько угодно. Приходили, брали кружку-другую и исчезали, не оставив о себе никаких воспоминаний. Так и этот человечек ничем не отличался от окружающих – самый обыкновенный, свой брат-работяга с "Уралмаша", "Уралобуви" или какого-нибудь номерного завода, каких понатыкано тут было – считать не пересчитать.

Был он весь какой-то серый – видавший виды пиджачишко цвета пыли, серая кепчонка в меленькую клетку, видно, отродясь не глаженные штаны, будто и вовсе утратившие всякий цвет, нечищенные полуботинки.

Как и положено чужаку, он принял из рук разливальщицы две захватанные поллитровые кружки, осторожно пронес их через толпу выпивающих и закусывающих после смены, устроился в уголочке, из хозяйственной сумки достал половинку соленого подлещика, задумчиво ободрал кожицу с чешуей, отхлебнул, сунул в рот жесткий соленый завиток рыбьей спинки, и на лице его выразилось неземное наслаждение.

Народ вокруг него толпился и шумел, все тут были в своих компаниях, а компаний, собравшихся в кружок – голова к голове – над кружками, набралось полным-полно.

Новый товарищ ни к кому не вязался, кайфовал сам по себе, в свое удовольствие и задумчиво поглядывал за мутноватые стекла оконца пивнушки, носившей громкое название "Павильон".

Так прошло около получаса, когда около него, заискивающе-просительно заглядывая в глаза, закрутились трое приятелей, похожие на него с головы до ног, как бы члены одного с ним "рыцарского ордена" или рода войска.

Быстренько свели компанию, разговорились, познакомились. В хозяйственной сумке у пришельца обнаружилась и "маленькая". Замешали хорошего "ерша", а еще часа через полтора, дружески обнимаясь, покинули "Павильон" и, слегка пошатываясь и любовно поддерживая друг друга, неизвестный посетитель и новый друг его, завсегдатай, отправились домой к последнему, где и продолжили теплое мужское застолье.

То был пир на весь мир – благо, в чудо-сумке Василия, как назвал себя неизвестный, оказалась еще пара "маленьких", две банки мелкого частика в томатном соусе, а у хозяина нашлась и капустка, и вчерашняя картошка, и полбуханки черного.

 

Появление этого человечка в славном городе Свердловске, индустриальной столице Урала, как уже сказано, ровным счетом ни для кого не стало событием. Если, конечно, не считать нескольких молодых людей самой неприметной наружности, похожих на родных племянников гражданина по имени Вася, имевших в потайных внутренних карманах солидные красные книжечки удостоверений сотрудников как московского, так и свердловского Управлений Комитета Государственной Безопасности.

Сопровождать "дядю Васю" – между прочим, того самого благодушного пожилого пьянчужку, что так ловко провел июльским вечером пятьдесят шестого целый взвод сотрудников "вооруженного отряда партии" в скверике перед Большим театром, теперь было поручено лучшим оперативникам.

Передавая гражданина "с рук на руки", они сумели незаметно довести его от Москвы до Челябинска, где он, явно "проверяясь" на наличие "хвостов", проваландался целых три дня, потом сел в разбитый пассажирский поезд и добрался до Свердловска.

Все эти дни он забирался в самые малолюдные, пустынные углы Москвы, Челябинска и Свердловска, менял поезда, выскакивал из автобусов, но так и не смог распознать и приметить превосходных "наружников".

В доме нового "друга", обретенного в "Павильоне", он прожил вплоть до вечера двадцать девятого апреля, щедро снабжая гостеприимного хозяина деньгами на водку, огурцами, хлебом и любительской колбасой по двести двадцать рубликов за килограмм.

А двадцать девятого, когда стемнело и хозяин мирно захрапел, уронив буйну голову на голый стол, покрытый изрезанной газетой "Уральская правда", гражданин Вася накинул старый клеенчатый плащ своего друга и, прихватив хозяйственную сумку, покинул свое убежище и растворился в ночи.

Он свободно шел по плохо освещенным улицам, уверенный, что хвосты, если они и были, оборваны и никакой слежки за ним нет.

Однако он ошибался. По разным сторонам улицы за ним, то обгоняя, то отставая, двигались сразу четверо преследователей – двое мужчин, шагавших сами по себе, а также семейная пара с запеленутым младенцем на руках, причем супруги отчаянно бранились, а дитя издавало плач, хотя и магнитофонным, но совершенно натуральным голосом.

Через пару кварталов преследователей сменили другие, затем третьи, четвертые.

А когда тот, за кем они шли, уже на окраине города, уговорился за бутылку и еще сто рублей с водителем полуторки, ни у кого из них не осталось сомнений, что он держит путь за город – либо на Арамиль либо на Дуброво.

Невесть откуда появившийся мотоцикл с коляской, на котором сидели трое молодых людей в кепках и телогрейках, устремился в ночь, вослед одинокому красному стоп-сигналу преследуемого маленького грузовика.



Роман вышел в свет отдельным изданием в московском издательстве "Олимп" в 1997 г. в серии "Русские тайны".



©Феликс ВЕТРОВ, 1997