4. Сбить любой ценой!..

Роман-версия


Ч А С Т Ь   Ч Е Т В Е Р Т А Я


75



В связи с первомайскими праздниками повышенная боевая готовность была объявлена во всех воинских частях страны, но прежде всего – в войсках противовоздушной обороны.

И как только на круглом экране-индикаторе радиолокационной станции, размещенной высоко в горах, была замечена и взята на контроль планшетистов крохотная зеленоватая метка воздушной цели, летящей в сторону границы с афганской стороны, командир дивизиона ВНОС – войск наблюдения, оповещения и связи – тотчас связался со своим командованием. Он знал, какой последует ответ, и не ошибся.

– Уточнить азимут, высоту, скорость, – отдал приказ вышестоящий начальник. – При нарушении границы – немедленно доложить.

– Есть!

А полковник, получивший донесение подчиненного, немедленно связался по горячей линии со всеми вышестоящими ответственными лицами, вплоть до командующего округом.

Эта процедура уже была достаточно отработана за последние три года. В зону контроля и ответственности на недосягаемой высоте влетали неизвестные самолеты, навстречу им поднимали дежурные пары перехватчиков, но все это делалось лишь для очистки совести – истребители воспрепятствовать проникновению нарушителей не могли и бесславно возвращались на свои базы.

Так было и теперь, но с одним небольшим нюансом – наступил день Первого мая, второй по значению праздник страны.

В ноль пять тридцать две по московскому, на высоте двадцать один километр, самолет-нарушитель вошел в воздушное пространство СССР и, согласно приказу, командир высокогорного дивизиона дальнего радиолокационного обнаружения сообщил об этом полковнику.

Все линии связи, уходившие вверх, от начальника к начальнику, от командира к командиру, мгновенно накалились докрасна. А подтверждения о вторжении вражеского самолета приходили со все новых станций слежения и радиолокационных комплексов, в то время как командующий округом, заслуженный многоопытный генерал армии, все никак не мог соединиться по своей линии с Москвой, с помощниками и адъютантами министра обороны.

Цель на экранах десятках локаторов, попетляв некоторое время в приграничном районе, то исчезая, то вновь возникая на экранах – по-видимому, попеременно включая и выключая какие-то системы постановки помех, наконец взяла курс прямо на главный космический ракетодром страны в Казахстане, северо-восточнее Аральского моря, – на полигон Тюра-Там, где шли последние приготовления к первому запуску самого тяжелого спутника, который когда-либо выводился в космос – прообраза орбитальных кораблей, предназначенного для запусков космонавтов. Об этом было известно лишь самому узкому кругу лиц, но посвященные в тайну легко догадывались, что произойдет, если...

А связи все не было, и соответствующее донесение ушло в Москву по телеграфным линиям. Теперь надо было ждать такого же телеграфного ответа. Но вот, наконец, в трубке раздался бодрый молодцеватый голос помощника Малиновского. Командующий округом коротко доложил обстановку.

– Ждите на связи, – донеслось из Москвы, – сейчас сообщу товарищу маршалу.

А еще через минуту командующий округом услышал знакомый бас:

– Прошу еще раз доложить обстановку.

Выслушав доклад Малиновский спросил:

– Сколько ему еще до зоны "Т"?

Так обозначался во всех переговорах космодром Тюра-Там, впоследствии получивший название "Байконур".

– Минут сорок, сорок пять...

– Ясно, – сказал министр обороны. – Контролируйте пролет, ждите моих дальнейших распоряжений. Все.



Министр обороны СССР Родион Яковлевич Малиновский, заслуженный полководец, был человек суровый, угрюмый, крайне строгий. Он немедленно объявил боевую тревогу во всех военных округах, в небе которых мог появиться неизвестный самолет.

И для него эта ситуация уже сделалась до обидного привычной. Но он знал, что осенью прошлого пятьдесят девятого года во многих местах страны были развернуты и поставлены на боевое дежурство десятки зенитно-ракетных комплексов, оснащенных новейшей ракетой класса земля-воздух типа "С-75" конструкции Грушина. Великолепной двухступенчатой ракетой с дальностью боя свыше тридцати километров и инфракрасной головкой самонаведения с автоматическим дистанционным взрывателем, которая показала ошеломляющие результаты на всех испытаниях. Ею были уничтожены девяносто семь процентов всех целей на всех высотах диапазона боевого применения. Такого средства защиты воздушного пространства и прикрытия городов, военных и промышленных объектов наша армия не имела никогда. Но ракета еще ни разу не была применена в реальной боевой обстановке.

Родион Яковлевич понял, что этот день наступил. Он снял трубку телефона правительственной связи и позвонил Хрущеву.



Хрущева разбудили немедленно, и Никита Сергеевич тотчас догадался, что если осмелились нарушить его сон в такой день – значит, произошло что-то из ряда вон выходящее.

Услышав сообщение Малиновского, он понял, что дело, и правда, крайне серьезное.

Но он терпеть не мог, когда его будили.

– Вы министр обороны, – зло бросил он в трубку, – ну и действуйте! Прямая ваша обязанность.

– Принимаем все меры, – сказал министр обороны.

И лишь только он произнес это, Хрущеву ярко вспомнился тот вечер почти четыре года назад в американском посольстве, когда неведомый самолет летел прямехонько на Москву, а ныне усмиренный и на веки вечные посаженный под домашний арест грозный Жуков все долдонил свое "Принимаем все меры!" и смотрел на него, главу партии и государства, не как исполнительный подчиненный, а как суровый начальник.

Ему вспомнилось все сразу, но главное – то безмерное унижение, беспомощность и позор, которые его заставили испытать на том праздничном приеме, выставив полным олухом перед всем белым светом.

О, как мечтал он все эти годы взять реванш за те страшные, оскорбительны часы! Как ненавидел он тех, кто был тогда свидетелем и понимал его положение – почти всех из них, кроме старого друга Микояна, ему удалось вышибить из седла.

И вот – снова праздник, снова торжества, только не их праздник и не их торжества, а наши, советские, под нашими красными флагами, во славу Родины и Ленина, во славу нашей великой партии, во главе которой он уже восьмой год. И – снова, как тогда – опять самолет и опять "Примем все меры".

Уже ставшее привычным хозяйское бешенство мгновенно вскипело в крови.

– Где он теперь? – высоким фальцетом вскрикнул Хрущев – он позволял теперь себе кричать на всех, без разбора, уже не боясь и не стесняясь никого из "своих". Он приструнил самых бойких и ретивых. Тех, что не дали себя приструнить, вышвыривал без сожаления, коленкой под зад. Другого обращения вся эта мелочь, выросшая у голенища сталинского сапога, не знала и не заслуживала. Он и сам был из них, а потому знал, что иначе нельзя. -– Да, где он сейчас?! – повторил он, едва не дав петуха и оттого распалившись еще сильней. – Вы что молчите, товарищ Малиновский?

– Цель на подходе к зоне "Т".

– Что-о-о-о? – пронзительно завопил Хрущев, так что даже стекла тоненько задрожали в окнах его особняка на Ленинских горах. – Как допустили, мать вашу? Да я вас всех!!! К чертовой матери! Под трибунал! Сбить! Сбить любой ценой! Слышите – любой ценой! Иначе завтра я вам не только что министерства – полка говенного не дам! Об уничтожении доложить! Встретимся на Мавзолее. Все!



О том, чтобы поспать еще часок, само-собой, и мысли уже не было. Он накинул толстую фуфайку и, грозно пригнув лысую голову, пошел вон из дома. Было шесть часов восемь минут утра.

Это стало привычкой, что здесь, что в Петровом-Дальнем, что в Усово, что на всех других его подмосковных дачах – пройтись спозаранку по территории под незримо сопровождающей охраной, обдумать дела нового дня, все предстоящие встречи и заседания.

Теперь на него работало несколько сот самых лучших голов страны – в ЦК, Совмине, Госплане, МИДе. Всем этим умникам он по щедрости своей устроил райскую жизнь, досрочный коммунизм. Но они должны были пахать на него честно, не вилять и не халтурить. А иначе ...

Этот новый полет самолета, гостинец на праздник, был не просто оплеухой – за ним могло скрываться нечто куда более грозное и опасное. Если и этот самолет запросто улизнет, как и все остальные, да не когда-нибудь, а в самый светлый праздничный день – то-то козыри придут на руки всем его врагам! А что враги есть и всегда наготове, он знал наверняка. Он сам прожил при Усатом таким врагом, без малого тридцать лет. Уж что-что, а шапка Мономаха любому к лицу. Это всякому известно.

Он обошел огромный участок, поглядел на раскинувшуюся за рекой еще туманную утреннюю Москву. На часах было семь утра... Надо было плотно позавтракать перед парадом и демонстрацией. Он всегда первого мая и седьмого ноября любил заправиться как следует, что чрезвычайно улучшало настроение и поднимало праздничный дух. Но в это утро, первого мая шестидесятого, кусок не лез в горло. Он сидел с женой и дочерью за столом и на чем свет стоит крыл подлюку-Айка, который, как ни корми, все в лес смотрит. Как уж он кормил Айка, Никита Сергеевич вряд ли смог бы ответить.



Тут имелось в виду вот что.

Когда осенью прошлого года они с Ниной Петровной столько дней колесили по Америке и столько раз встречались с Айком то в Белом доме, то в Кэмп-Дэвиде, он нарочно ни словом не обмолвился о проклятых полетах. И хотя американцы так ни разу и не признали эти самолеты-призраки своими – и без их признаний было ясно, чья кошка мясо съела. То, что он ничего не сказал тогда Айку, должно было стать для американского президента недвусмысленным жестом доброй воли со стороны советского руководства.

И точно – с августа пятьдесят девятого полеты не повторялись вплоть... до девятого апреля, когда такой же самолет прохлопали-проморгали раззявы из ПВО, а засекли лишь за десять минут до того, как он удрал в сторону Ирана. А сколько кружил над Союзам, где кружил, что снимал – так и осталось неизвестным.

Промолчали и тогда, сделали вид, будто ни сном, ни духом... Вот и распоясался Айк, решил устроить себе цирк. Ну так хватит! Теперь нам есть чем вас достать, господа американцы! А что касается цирка – так любому на планете известно, ч е й цирк самый лучший в мире.

Лишь бы сбили! Лишь бы только сбили! Лишь бы кусочек от этого самолета остался, чтоб предъявить всему миру и выставить этого лиса-Айка тем, кто он есть. Вот когда бы удалось вчистую отыграться за тот позор в их посольстве!..

Не чувствуя вкуса, он быстро жевал бутерброд и громко прихлебывал горячий чай. Домочадцы молчали, зная его норов и не желая стать громоотводом.

– Все, – сказал он, поднимаясь из-за стола. – Поехал.

– Встретимся на приеме? – спросила дочь Юлия.

– Встретимся, встретимся, – угрожающе глядя в окно и будто не слыша ее, кивнул Никита Сергеевич. – Обязательно встретимся!..



 76



Пилот Пауэрс продолжал полет вглубь территории Советского Союза.

Около получаса назад забарахлил автопилот и на короткое время машина вышла из повиновения. Он справился, парировал раскачку и продольные колебания, но возникло почти непреодолимое искушение развернуть самолет на сто восемьдесят градусов и вернуться в пункт вылета, на аэродром под Пешаваром. Но... все остальные системы работали безупречно и потом... он не знал, как будет воспринято и к чему приведет его возвращение до завершения миссии. Проще говоря, Гарри Пауэрс не был уверен, что его оставят в живых. Скорее всего, он станет никому не нужным опасным свидетелем. А с ними – разговор короткий.

Может быть в сотый или тысячный раз он вспомнил глаза человека с трубкой, очень спокойные холодные глаза за стеклами очков без оправы, и сомнений не осталось – ну конечно: если он повернет назад и вернется, его тут же уничтожат.

Путь назад был закрыт. Значит, надо лететь только вперед – и если суждено – довести миссию до конца. На его полетной карте чья-то рука начертила вокруг Свердловска синим карандашом несколько зловещих кругов – вероятные зоны поражения от каких-то новых русских зенитных ракет. Будь теперь обычный полет, во избежание крупных неприятностей их нужно было во что бы то ни стало обойти стороной. Но согласно тайному указанию Аллена, Гарри Пауэрсу надлежало действовать прямо противоположным образом... То есть, возможно, стать самоубийцей.

Точная дислокация этих ракетных установок была неизвестна. Войти в район их действия он мог только по радиосигналу с земли, который должен был подать ему в нужный момент корректировщик – разведчик ЦРУ.

Но до этого района еще оставалось около двух часов полета и ему становилось все страшнее и страшнее перед надвигавшейся неизвестностью.

Он был один-одинешенек под этим темным небом, с которого нещадно палило жестокое солнце.

Один-одинешенек над планетой – ничтожная песчинка жизни, брошенная судьбой в клокочущее варево чьих-то амбиций, коварных замыслов, вероломных планов и глобальных игр противостоящих умов.

Через пять-семь минут он должен был выйти к Аральскому морю и, заняв высоту двадцать один километр, повернуть в сторону объекта особой важности, помеченного на карте ярко-красным кружком – к ракетно-космическому полигону посреди голой пустынной степи, который он уже фотографировал год назад. Русские и тут разместили эти свои новые ракеты: чья-то и здесь рука начертила несколько кругов синим карандашом...

Как знать, быть может хронометр на приборной панели и наручные часы отсчитывали его последние минуты – он прощался в душе со всем, что видел сейчас перед собой, покорившись воле рока, который загнал его в эту кабину... Вся его недолгая жизнь пробегала перед ним – и от этих видений становилось все холоднее и страшнее лететь со скоростью четыреста миль в час навстречу возможной гибели. В любую минуту по нему могли открыть огонь, но былой безмятежной уверенности в своей полной недосягаемости теперь уже не было – времена изменились. Ну что ж...

Он приблизился к заданному району... Согласно плану полета, Гарри выключил двигатель и заложил небольшой вираж, выходя прямо на этот объект.

От этой точки до пугающих синих кругов оставалось еще минут пять беззвучного парения со снижением с двадцати трех до двадцати километров...



77



По голосу Хрущева маршал Малиновский сразу почувствовал, что ярость Первого вовсе не наиграна и тот шутить не станет. И он понимал его. Отлично понимал...

Самолет-нарушитель должен был быть сбит или посажен, иначе...

Что могло последовать, Родион Яковлевич знал прекрасно, – иначе хоть пулю в лоб пускай. И потому мгновенно передавшаяся ему ярость руководителя страны, стремительно распространяясь, пошла расходиться кругами, захватывая и втягивая в свои грозовые волны все новых и новых военных и штатских людей, от которых зависело, будет ли выполнен непререкаемый приказ самого Хрущева. Тревожное лихорадочное волнение лавиной обрушилось на них...

Самолет только что пролетел над главным космодромом страны, но тамошние ракетчики не успели уничтожить нарушителя и он взял курс на Урал.



Первое мая тысяча девятьсот шестидесятого года в Москве выдалось ослепительно солнечным и по-весеннему радостным.

Обычно на первомайские и ноябрьские празднества на Красной площади Никита Сергеевич отправлялся вместе с супругой в одной машине, в своем бронированном "ЗИСе-110". Но сейчас он ехал один, поглядывая через толстое стекло из-за шелковой розовой занавески на празднично украшенный город.

Он видел толпы людей на улицах, которые съезжались и выстраивались в колонны, чтобы через два часа, по завершении военного парада, пройти перед ним мимо Мавзолея. Зеленые, красные, голубые гирлянды, вымпелы, флаги, воздушные шары, огромные транспаранты на грузовиках и портреты, портреты... Парадно-официальные портреты всех тех, кого он оставил и ввел в свой Президиум ЦК. И первыми в рядах надо всеми колоннами, – его собственные огромные портреты – сотни и сотни одинаковых Хрущевых смотрели на него со всех сторон.

А он мчался по осевой линии Комсомольского проспекта в сторону Кремля, окруженный машинами охраны, и мысли его были только об одном – ещё летит или уже не летит?

Сегодня, как и на Сорокалетие Революции в ноябре пятьдесят седьмого, он вновь собирался ошарашить весь мир новейшими ракетами, громадными тридцатиметровыми сигарами толщиною в два человеческих роста, которые должны были протащить мимо гостевых трибун, мимо всех этих послов, консулов и атташе, на страх и зависть тому же Айку.

Он готовил этот сюрприз, предвкушая соответствующую реакцию во вражеском лагере, аршинные заголовки в их газетах и отчаянные вопли обозревателей и комментаторов по поводу нового прорыва русских на ракетном фронте. Вдруг явившись как из-под земли за две недели до новой Женевской встречи, эти гигантские серо-зеленые колбасы, должны были здорово помочь ему на предстоящих переговорах и вправить мозги кое-каким не в меру горячим головам – что в Америке, что в Англии, что во Франции, что в реваншистской Германии. С той же целью как раз на пятнадцатое мая был назначен и запуск пятитонного корабля-спутника согласно программе подготовки полета первого полета человека в космос. Так что эти господа должны были сделаться куда уступчивее под давлением таких внушительных аргументов.

Сегодняшнее вторжение шпионского самолета могло свести к нулю все его усилия. Что все ракеты, все шумные запуски, если сволочи-американцы точно так же, как все эти годы, могли и теперь, ничем не рискуя, нахально утюжить наше советское небо?

Он был Главнокомандующим, он отвечал за все! И вот теперь его положение, столь упрочившееся к концу пятьдесят седьмого, когда он сумел двумя решительными ударами избавиться сначала от Молотова, Маленкова и Кагановича вместе со всеми их приятелями, а осенью – от Жукова, теперь вновь неизбежно должно было пошатнуться и ослабить его позиции в глазах новой кремлевско-цековской поросли, которая жаждала власти ничуть не меньше, чем он сам.

Он должен был показать всем свою силу – и здешним, и тамошним! Самолет должен был быть сбит! Сбит, и точка! Слишком много все это значило теперь лично для него.

Он снял трубку радиотелефона:

– Малиновского!

Министр обороны уже был в Кремле и готовился принимать парад, но и он в этот час думал лишь об одном – о том же, что и Первый секретарь ЦК.

– Ну что там, Родион Яковлевич?– спросил Хрущев, хмуро глядя вперед через ветровое стекло на быстро летящий навстречу солнечный город.

– Летит... – угрюмым басом отозвался Малиновский.

Хрущев молчал, держа трубку у рта.

Он помнил, как действовали на всех и на него самого эти выразительные телефонные паузы товарища Сталина, переполненные такой жуткой угрозой, что не однажды хлопались в обморок даже бывалые полководцы.

Помолчав с минуту и не сказав ни слова, он бросил трубку на рычаг и взглянул в ярко-голубое небо. А что как снова сюда завернет? И при этой мысли его словно окатили ведром ледяной воды.

Окруженный машинами охраны, лимузин быстро катил к Кремлю. Колеса зарокотали по брусчатке взъезда перед широкими воротами Боровицкой башни. И всюду зелень, улыбки, солнце, бесчисленные красные флаги... Но у него было черно в глазах, как в день известия о гибели сына.



78



И все же это был на редкость умелый и опытный враг! Трое молодых людей, из числа лучших сотрудников Управления контрразведки Комитета Госбезопасности, смогли убедиться в этом, когда их мотоцикл с коляской оказался около завалившейся в кювет полуторки.

Не глуша тарахтящего мотора мотоцикла, они кинулись к кабине, громко переговариваясь и по-прежнему изображая простых колхозных ребят, ездивших в город, а теперь возвращающихся маленько под хмельком в свою деревню. У них были мощные фонари, но враг, возможно, был где-то рядом, где-то здесь, в холмистой черной степи, всего в сорока километрах от секретных позиций новейших зенитных ракетных установок, поставленных сторожить небо на подступах к Свердловску.

Контрразведчики уже знали, чем занимается этот невзрачный мужичок. Всякий раз, когда новый сверхвысотный самолет-нарушитель брал курс на самые важные, самые секретные объекты, где-то в их округе срабатывали сигнальные радиопередатчики-маячки, по которым пилоты-нврушители получали точные ориентиры наведения на эти точки. И всюду, всякий раз, то здесь, то там, обнаруживался след этого неприметного человечка, которого все никак не могли "взять на горячем" и обезвредить самые лучшие группы захвата.

Поочередно чиркая спичками, они рванули дверцу кабины и почти не удивились, найдя там еще теплого, но уже неживого шофера полуторки. Пассажира его и след простыл.



От того момента, как красный огонь стоп-сигнала этого старенького грузовичка вдруг заметался впереди, задергался из стороны в сторону и погас, прошло не больше семи-восьми минут.

Враг не мог уйти далеко, он был где-то рядом, где-то совсем близко, в черноте весенней ночи. И справа, и слева от дороги чернели лесные опушки. Искать и ловить его во тьме уже не имело смысла. Возможно, сейчас он даже следил за ними, слышал их голоса, и он мог перестрелять их без малейшего труда, но, видимо, не хотел рисковать, чтоб не выдать себя.

Скорее всего за те минуты, что они подъезжали, он успел добежать до высоких елей и скрыться в лесу. Он снова ушел. В какой раз ...

– Делать нечего, парни, – тихо сказал один из молодых контрразведчиков. – В любом случае вся зона на контроле. Как только начнет светать – поднимем вертолеты.

Второй негромко присвистнул:

– О чем ты, Мишка? Холмы, лес... Местность сложного рельефа... Нам его уже не взять. Опять переплюнул нас, сволочь, уж в какой раз!

– Да нет, – заметил третий, – сдается мне, Миша прав. Он же недаром сюда приперся, недаром таскал нас восемь дней. Он "хвоста" не расчухал, я уверен. Его задача нам известна. Стало быть, сегодня у них запланирован новый полет, прямехонько на эти комплексы. Сомнений больше нет, мужики – где-то в Москве действует крупный зверь, имеющий доступ к сверхсекретной информации. Он и дает наводки этому типу, а тот – самолетам. А наш серенький – видно, его агент. Если возьмем его без дырок, он нас и на "москвича" выведет.

– Ну ты махнул! – усмехнулся второй.

– Махнул не махнул, а похоже, так и есть, – сказал третий. – Давай, Миша, выходи на связь.

Тот, кого называли Михаилом, достал из кармана маленькую рацию, приблизил ее к губам, нажал кнопку передатчика и произнес:

– Ямал, Ямал, я Печора, – а затем несколько условных цифр.



Они говорили очень тихо. Тот, о ком шла речь, уже не слышал их. Как и догадывались контрразведчики, он затаился в полукилометре от них, в лесу. Он ждал...

Он умел ждать. Он был блестяще подготовленным разведчиком-диверсантом с огромным стажем, прошедшим выучку еще в разведшколе Канариса. За свою долгую практику он записал на свой счет столько заданий, взрывов и трупов, что и сам бы уже всего не вспомнил. Последние несколько лет он действовал в связке с поистине удивительным агентом, который работал одновременно на Англию и на Штаты, а в Москве занимал крупный пост начальника иностранного отдела Комитета по науке и технике, одновременно являясь полковником ГРУ.

Этот человек сам вышел на того, кто затаился теперь в лесу.

Каким-то неведомым путем он выявил его "халупу" и обнаружил в подмосковном Ногинске. Приехал один, поздним вечером, прекрасно зная, что рискует жизнью. Но заявился он с неслыханным предложением – объединить усилия и в дальнейшем работать вместе.

Звериным чутьем матерого шатуна старый диверсант понял, что тут никакой гэбэшной провокацией не пахнет, что этот человек действует не под влиянием каких-то импульсов, а руководствуясь сугубо идейными соображениями. Они говорили до утра и к рассвету поняли, что свела их сама судьба.

Они поверили друг другу и их тайная подрасстрельная деятельность пошла несравненно успешней. По крайней мере, ни один из них ни разу не пожалел об этом тайном союзе. Информация, которой они обменивались и которая уходила по их каналам на Запад, была в полном смысле бесценной для английской и американской спецслужб.

О том, чтобы предать, выдать или подвести другого, и речи быть не могло. Пересекаясь, да и то на считанные минуты, всего лишь несколько раз в год, они жили, как сиамские близнецы, в полной зависимости друг от друга...

На эти задания для корректировке разведывательных самолетов его посылал именно тот человек...



Привалившись спиной к стволу дерева, он взглянул на часы. Потом – на точный ручной штурманский компас со светящимися стрелками. Он изучил этот район и знал, что до начала рассвета легко сумеет выбраться из любого оцепления.

Еще не начало светать, когда, поборов легкую дрему, он двинулся в путь. Он шел лесами, время от времени замирая и прислушиваясь. Весенняя тайга была полна звуков пробуждающейся жизни, но того, чего он мог бы опасаться, он не слышал и спокойно шел, все время сверяясь с компасом и часами.

Меж тем кольцо людей, вызванных ночью по рации, постепенно сжималось. Они знали эту местность еще лучше чем тот, кого должны были догнать или опередить.

Привычный лесной житель, он превосходно ориентировался в густой тайге и сумел пройти, точно выдерживая направление, больше пятнадцати километров, когда отлично развитым звериным чутьем почувствовал запах тревоги. Никто бы другой на его месте не заподозрил ничего опасного, но он прислушался, напряг слух и уловил...

То был далекий и ни с чем не сравнимый шелест и хруст многих ног.

Он обязан был выполнить это задание. Он не знал многого, но тот, с кем он работал в паре в Москве как-то с особым нажимом подчеркнул, что такого серьезного дела им выполнять еще не приходилось, и он не хотел подводить напарника.

Он напряг слух... Да, это была погоня, а гнаться здесь могли только за ним. По тайге двигалось много людей и по тому, что они молчали, он понял, что они тоже – быть может, тем же охотничьим или звериным чутьем – ощущали его близость.

До точки, где он должен был привести в действие свою аппаратуру, оставалось километров двенадцать, и он понял, что дойти туда не успеет. Не суждено.

С того июльского вечера в самом центре Москвы, когда он чуть ли не от здания Комитета Госбезопасности сумел послать сигнал подлетающему самолету, он выполнил точно такое же задание еще ровным счетом двадцать раз.

Сегодня было двадцать второе.



Как все люди опасной работы, он был суеверен. "Двадцать второе", – подумал он еще в Москве, уходя на задание. "Двадцать два. Перебор. К добру ли?"

По предыдущим заданиям он знал, что разница в несколько километров для самолета, летящего на огромной высоте, большого значения не имела. Он прошел еще километра полтора. Шаги преследователей понемногу приближались.

Теперь до точки оставалось чуть меньше десяти километров. Он оглянулся и полез на дерево. Это была могучая старая пихта с бесчисленным множеством длинных крепких сучьев и карабкаться по ней вверх было легко, как по лестнице.

Он взобрался на высоту трехэтажного дома и, чтоб не занемели руки, крепко притянул и привязал себя к стволу толстой веревкой, которую извлек из-за пазухи. Эта веревка часто выручала его в самых разных обстоятельствах, помогла и теперь.

Крепко прижавшись к стволу, он затих, согнув руку так, чтобы перед глазами были часы. До времени сигнала оставалось около часа, и он ждал.

И вот шаги раздались внизу. Он знал, что с земли его увидеть невозможно. Никто и не увидел. Это были простые солдаты с автоматами наперевес, несколько офицеров и гражданские – комитетские "волкодавы".

Они довольно умело двигались тремя цепями, прочесывая тайгу. Он насчитал семнадцать человек, но их было куда больше. Надо было дать им уйти как можно дальше, а после, уже почти ничем не рискуя, спуститься и выбираться к железной дороге.

И когда цепи преследователей скрылись за деревьями и топот их ног совсем затих, он достал из маленького рюкзака небольшой передатчик, привязал его к дереву и вытянул проводок антенны. Проверил питание, настройку. Великолепная американская штучка работала как часы. Он уже много повозился с такими и знал – они никогда не подводят, ни при какой погоде или климате...

Он в последний раз взглянул на часы и запустил часовой механизм передатчика. Теперь он должен был включиться и заработать, испуская короткие мощные сигналы через сорок восемь минут, когда сам он уже будет далеко.

Выждав еще немного, он отвязался и не спеша спустился вниз, оставив на дереве готовый к автоматическому включению, передатчик.

Вот, собственно, и все.

Задание было выполнено.

Теперь надо было суметь вырваться из кольца. На нем больше не было никаких улик, за исключением безотказного "браунинга", одного из трех десятков пистолетов, которые он в свое время раскидал по тайникам по всей стране в больших городах.

Он прошел еще около двух километров, когда вдруг сзади раздался сорванный волнением хриплый мужской голос:

– Стоять! Ни с места! Козенков, вы арестованы!

Он стремительно метнулся в сторону, скрылся за ствол толстой березы, отлично зная, что эти двое сделают все, лишь бы схватить и повязать его живым. Его язык был им куда дороже его жизни и они, пригнувшись, профессионально петляя, чтобы уйти от выстрела, неслись к нему во всю мочь.

"Козенков!" – ударило в голову. "Значит, "вели" еще с Москвы? И в Челябинске? Значит..."

Он не успел додумать, потому что увидел еще двоих и понял, что не уйдет.

"Вот тебе и перебор", – мелькнуло в голове. "Стало быть, так".

Он был готов к этой минуте ровно пятнадцать лет, с мая сорок пятого. "Ну что же – “очко” так “очко”. Он быстро сунул ствол "браунинга" в рот и рванул спусковой крючок.

– И все-таки – ушел! – со всей мочи ударил кулаком по колену тот молодой человек из Комитета, которого ночью его товарищи называли Михаилом. – Ушел-таки, гад!

А часовой механизм передатчика на старой пихте спокойно работал... Но тот, что лежал на забрызганной кровью траве с развороченным черепом, не знал, что, не дойдя те десять километров до заданной точки, он, сам того не желая спас жизнь американскому летчику Фрэнсису Гарри Пауэрсу, о котором никогда не слышал и которого никогда не видел в глаза.



 79



Как всегда, ровно в десять утра, над Красной площадью и всем центром Москвы гулко разлетелся перезвон курантов Спасской башни и из ее ворот под бравурные звуки огромного сводного военного оркестра, идеально соблюдая дистанцию, словно связанные невидимой нитью, торжественно выехали два открытых автомобиля "ЗИС-110" – один чуть впереди, другой немного поотстав. В переднем, вскинув руку к козырьку, стоял принимающий парад министр обороны Малиновский – могучий, дородный, налитой силой суровый воин, заслуженный герой страны.

Голубое небо сияло. Над городом висела легкая утренняя дымка, золотились маковки Василий Блаженного и купола Ивана Великого, на легком ветерке волновались тысячи красных полотнищ, во всем был праздник, радость, весна.

Сверкающие автомобили двигались мимо построенных батальонов, представлявших разные рода войск – пехотинцев, моряков, летчиков, слушателей военных академий, суворовцев и нахимовцев. Блестела влажная брусчатка, расчерченная красными и желтыми линиями для прохождения торжественного марша пешими и моточастями. Свежий весенний воздух целительно вливался в грудь, молодецкие "Ура-а-а-а!" из тысяч богатырских глоток, раз за разом оглашавшие площадь, вносили в душу бодрый задор силы и уверенности.

Но стоявший на трибуне в светло-сером пальто и светло-серой шляпе Хрущев словно не видел и не слышал ничего. На сердце было мрачно и черно – он весь превратился в мучительно нетерпеливое ожидание каких-то известий, а их все не было и не было.

Наконец, объехав и поздравив всех участников парада, министр обороны подкатил к Мавзолею и, позванивая бесчисленными наградами, грузно поднялся на трибуну.

Военные трубачи сыграли звонкий сигнал "Слушайте все!" и тотчас – все смолкло на площади.



Родион Яковлевич начал выступление и его рокочущий бас многократным эхом разносился репродукторами на все стороны света. Еще никогда это короткое праздничное обращение министра обороны к армии и стране не казалось Хрущеву таким нескончаемо длинным. Но вот он возгласил завершающее "Ура!" и его подхватили тысячи голосов. За кремлевской стеной загрохотали салютом орудия и дым их залпов поплыл облаками, заволакивая древние башни.

– Ну что, товарищ министр, докладывайте, – тихо обратился к маршалу Хрущев.

– Пока ничего... – угрюмо буркнул Малиновский. – Ждем.

– Чего ж тут ждать? – вновь не сдержавшись, вскипел Хрущев. – Приказываю применить в с е средства, в с е, что есть! Где он?!.

– В семь пятьдесят Москвы был на подлете к Свердловску. Других сведений пока не поступало. Похоже, летчик имеет точные карты с координатами зенитных установок. Он обходит все зоны действия наших ракет.

Хрущев выругался сквозь зубы.

– Ну – смотрите!..

И в этот момент, будто в насмешку, оркестр грянул в чеканном маршевом темпе:



Все вы-ше! И вы-ше! И вы-ыше!

Стрем-и-и-м мы поле-от наших птиц!



Началось прохождение войск. Они вышагивали прекрасно, строго, четко – каждый батальон по четыреста душ как единый организм, как одно огромное отважное сердце.

Подняв руку к полям шляпы, генерал-лейтенант Хрущев, насупив брови, отдавал честь вверенным ему войскам, а с левой гостевой трибуны на те же стройные батальоны со странной улыбкой смотрел высокий человек лет сорока в великолепном темном костюме.

Полковник ГРУ О.П. был впервые приглашен на парад в качестве почетного гостя как член руководства одного из ведущих ведомств страны – Госкомитета по науке и технике, где возглавлял чрезвычайно ответственный Иностранный отдел, призванный координировать взаимодействие Академии Наук, тысяч научно-исследовательских учреждений СССР и дружественных государств, а также внешней научно-технической разведки.

– Олег Владимирович, – обратился к нему один из заместителей Председателя Комитета, – вы ведь, кажется, впервые приглашены?

– Да, – кивнул тот.– Все-таки отсюда все видится иначе.

Но мысли его были далеки от Красной площади, где уже проходили последние батальоны марширующих, мысли его были совсем в другом месте.



80



В главном штабе ПВО страны с предрассветного часа шло непрерывное экстренное оперативное совещание.

Многие помнили взвинченную обстановку почти четыре года назад и понимали, что если самолет-нарушитель вновь сумеет уйти, полетят многие головы. Может быть, даже и не в переносном смысле.

Но что могли они придумать, что могли предпринять, если новых ракет было еще раз два и обчелся и они обеспечивали прикрытие лишь ничтожной территории, а из самолетов, способных достать эти летучие призраки, имелся всего один-единственный экземпляр "Т-431" КБ Сухого – специально дооборудованная рекордная машина на базе новейшего перехватчика Су-9Б", которых тоже насчитывалось не больше двух десятков на всю страну?

Искусные генералы и молодые полковники ломали головы, выдвигая самые причудливые предложения.

– Если уйдет, не мне вам говорить, что будет, – сказал командующий войсками ПВО маршал Бирюзов. – Хана нам всем будет. И поделом...

– Самолеты надо поднимать, – предложил присутствующий на совещании известный маршал авиации.

– Ну поднимем, и что дальше? – с раздражением взглянул на него командующий ПВО.

Ничего не придумывалось. Новые ракеты имели максимальную дальность стрельбы около тридцати километров, но не было табунщика, который погнал бы самолет-нарушитель прямо в их зоны боевого применения.

Через каждые две-три минуты в огромный кабинет, где проходило совещание, приносили очередную оперативную сводку о продвижении самолета. Он был уже в получасе полета от секретного атомного объекта "Челябинск-12". Было семь часов десять минут утра.

И тогда командующий отдал приказ тому, кто начальствовал над всеми службами ПВО громадной Свердловской области и всего Приуральского военного округа, пожилому генералу, который постоянно находился на селекторной связи и как бы присутствовал на этом совещании.

– Вы слышите меня, Дмитрий Степанович? До Свердловска он долететь не должен! Поднимайте авиацию, гоните его на ракеты. Все поднимайте, все, что в наличии!

Самолеты тут были, как мертвому припарки и все это знали. Генерал на том конце провода понял: не сумев ничего придумать, его отдавали на заклание.

И вдруг он вспомнил:

– У меня на одном аэродроме сейчас стоит "Су-9Б". Его перегоняют с завода в часть. Совершенно новый, но на нем нет вооружения.

Сидящие за столом переглянулись.

– Пусть таранит! – решительно рубанул ладонью воздух знаменитый маршал авиации. – Пусть разгонится до максимальной – и на крутую "горку". Может, и достанет.

– Вы слышали предложение товарища маршала? – спросил в микрофон командующий ПВО генерала в Свердловске.

– Так точно, слышу, – глухо донеслось по проводам.

– Отдавайте распоряжение! – сказал командующий ПВО и повесил трубку.

Генерал в Свердловске понял и то, что означал для него этот устный, без подписи, приказ. Он должен был послать какого-то неизвестного ему летчика на верную смерть...



Гвардии капитан Митьков имел приказ перегнать только что построенный и облетанный перехватчик "СУ-9Б" с завода в Сибири в одну из строевых частей в центральном районе России. Он как раз готовился к вылету на следующий промежуточный аэродром, уже за Уральским хребтом, когда его неожиданно вызвали в штаб чужого полка.

– Товарищ гвардии капитан, с вами говорит командующий войсками ПВО Приуральского округа.

– Слушаю, товарищ генерал!

– Через сколько минут вы можете быть в воздухе и выйти на потолок?

Митьков понял – произошло что-то чрезвычайное. Он прикинул в уме и ответил:

– Минут через десять. Но у меня нет высотного снаряжения. Я перегонщик.

– Ясно, капитан. Слушайте приказ. На Свердловск идет неизвестный нарушитель. Высота – двадцать тысяч, скорость – семьсот. Ваша задача: получить высотное снаряжение в полку и по наведению с земли произвести сближение с целью. На высоте, близкой к потолку, включить форсаж, развить предельную скорость и атаковать его с крутой “горки”.

– На моей машине нет вооружения, товарищ генерал.

– Знаю, – глухо сказал командующий ПВО округа. – Все знаю. Пойдешь на таран.

Митьков молчал.

– Другого выхода у нас нет, – еще глуше сказал генерал. – Спасибо тебе, капитан. И ... прощай.

– Служу Советскому Союзу! – еще даже не до конца понимая, что произошло, сдавленным голосом отозвался Митьков.

Вот и все. Еще две минуты назад он был уверен, что жить ему долго, может быть, очень долго. И вот – все... Жизнь отмеряна какими-то минутами, и никто никогда не узнает что и как было – ни мама, ни жена, ни дети... Вот и смерть... Он умрет сегодня, сейчас, в тридцать лет, первого мая.

Что ж, он сам выбрал это. Всякий, решивший стать солдатом, в конечном счете добровольно выбирает смерть.

Командир полка, у которого Митьков был пролетным гостем, слышал их разговор. По челюстям его ходили крутые желваки, глаза сузились до предела, чтобы этот парень, чего доброго, не приметил лишнего. Он тоже был солдатом...

– Давай, капитан, снаряжайся. Пожалуй, мой комбинезон тебе подойдет.

Это был зеленый высотно-компенсирующий противоперегрузочный костюм нового образца – Митьков еще и не видел таких. Его торопливо облачали втроем – двое офицеров и сам командир полка, затянули манжеты и шнуровку, надели и пристегнули шлем, проверили забрало светофильтра – вся процедура заняла от силы минуты три – и бегом бросились к самолету.

Двигатель "СУ-9Б" уже запустили наземной установкой и он приглушенно грохотал в ожидании взлетного режима. Они остановились у красной стремянки. Говорить, в общем-то, было нечего, но будто извиняясь, комадир полка сказал:

– Я бы сам пошел, капитан, но не знаю я эту машину, не летал.

Митьков, очень бледный, кивнул в ответ и быстро забрался в кабину, защелкнул прозрачный фонарь. Провожавшие отбежали от самолета.

Митьков связался с командным пунктом, со штабом управления дальнего наведения. Все были готовы работать с ним чтобы помочь выскочить прямо в точку встречи с нарушителем.

Последний взлет. Без оружия. И посадки не будет...

Дюралевая стрела помчалась по бетону и круто ушла ввысь, ярко блеснув на солнце серебряным треугольником дельтавидного крыла.

– Вот и все, – сказал командир полка, как будто над свежей могилой, – проводили...



Митьков стремительно уходил ввысь. С земли торопливо проходили команды – углы, азимуты, курсы.

"СУ-9Б" с грохотом рвался в быстро темнеющее небо, ежесекундно поднимаясь почти на сто метров. Летчик испытывал сильную перегрузку, но он как бы отключил и отбросил все свои чувства.

Он был теперь лишь частью самолета, лишь инструментом управления, который должен был предельно точно выполнять все команды и указания операторов наведения, которые направляли его прямо к смерти.

Эти машины после долгой, тяжелой "доводки" запустили в серию лишь в конце прошлого года. И теперь, спустя семь месяцев, они были еще наперечет.

Митьков знал, что на рекордном варианте такого же самолета, который в газетах был ради секретности назван "Т-431", испытатель Ильюшин в прошлом году сумел достичь высоты двадцать девять километров. Но то был специальный аппарат с двумя объемистыми подвесными топливными баками. Он же летел на обычной серийной машине, способной подняться не выше девятнадцати километров.

Что ж, если точно выведут на цель, он и правда мог с разгона догнать неприятеля и разнести его в дым острым носом своей "стрелы".

Команды, команды...

– Доверни десять... Сообщи скорость... курс... остаток топлива...

Он отвечал в ларингофоны сдавленным незнакомым голосом. Жизнь кончалась... Бортового локатора на его машине не было, он мог рассчитывать только на собственные глаза.

– Высота пятнадцать, семнадцать, восемнадцать....

– Давай форсаж!

Грохот двигателя мгновенно усилился почти вдвое, и самолет с огромной силой потянуло вперед, так что капитана Митькова вновь вдавило в кресло.

– Увеличь скорость... Доверни три... Начинай “горку”...

Самолет трясло и швыряло из стороны в сторону. Митьков обеими руками что было сил потянул на себя ручку управления. Машина резко задрала нос, вонзаясь в черно-лиловую небесную глубину.

– Еще увеличь скорость!

– Иду на пределе... Прощайте! Прошу позаботиться о матери и семье!

– Цель видишь?

– Цели не вижу...

– Видишь цель?

– Цели не вижу...

Он лихорадочно осматривал небо слева, справа, впереди по курсу. Небо было пусто.

Земля замолчала. Он несся вверх. Сила инерции забросила его уже на двадцать один километр, когда энергия разгона иссякла и машину понесло к земле.

Цели не было!.. Митьков понял, что земля ошиблась. Станция наведения дала неточные указания и вывела его мимо точки пересечния его курса с курсом цели... "СУ-9Б" быстро проваливался вниз.

Митьков чувствовал, что его трясет, но то не была тряска самолета – мелко дрожали руки, ноги... Он подошел к самой черте смерти, к последнему барьеру, но остался жив.

Земля молчала. Видно, там тоже поняли, что навели его с ошибкой...

– Девятый, девятый...– послышался наконец в наушниках упавший мертвый голос оператора. – Ты ... ты обогнал его.

И еще через минуту, еще более тусклым и безжизненным голосом:

– Он сзади тебя в шестидесяти километрах. Возвращайся на базу.

Наводя на цель, они ошиблись с моментом начала разгона. Форсаж был включен слишком рано, а выход на "горку" он произвел слишком поздно. Разогнавшись, он проскочил под нарушителем и, выскочив за "потолок", ушел слишком далеко вперед...

Повторить все это было уже невозможно: форсажный режим двигателя проглотил почти все топливо. Митьков даже не знал, хватит ли керосина, чтобы вернуться на аэродром вылета. Но сверившись с картой и произведя расчет, понял, что горючего не хватит. На земле что-то решали... Наконец, пришло указание:

– Курс триста тридцать три. Идешь на точку семь.

Это был единственный запасной аэродром, куда он мог еще попытаться дотянуть – аэродром, где стоял полк, которым командовал Артюхин и где служили Сергей Сафонов и Вазген Айрапетян.



Далеко впереди по курсу, у самого горизонта, Пауэрс увидел густое затемнение воздуха. Такие темные шапки всегда стояли над большими промышленными городами. Пауэрс понял, что летит на Свердловск. До него оставалось около ста пятидесяти километров и он перенастроил радиокомпас на прием наземного сигнала корректировщика.



Сообщение о том, что летчик "СУ-9Б" был наведен с ошибкой и не смог встретить в небе и таранить нарушителя, вызвало во всех в штабе ПВО округа шоковое состояние, которое мгновенно перешло в отчаянную судорожную панику. В телефонных трубках раздавался крик, мат, взаимные угрозы, началась форменная чехарда взаимоисключающих путаных приказов.

Буквально ежеминутно звонили из Москвы, из Главного штаба ПВО, из Генерального штаба, из Министерства обороны. Во всех ушах стоял единственный вопрос и командный рев:

– Действуйте! Уничтожьте! Исполнение доложить!

Именно тогда третий час находившийся в своем штабе на постоянном приеме полковник Артюхин получил приказ из округа немедленно поднять в небо пару истребителей "МИГ-19" под управлением лучших летчиков-снайперов, тех самых, что на последних учениях получили высшие оценки за перехват высоколетящих целей.



На празднично украшенную, залитую солнцем Красную площадь выезжали первые машины артиллерии и бронетанковых войск.

Мимо Мавзолея, рокоча двигателями, шли нарядно раскрашенные для парада болотно-зеленые "бэтээры" самоходные артиллерийские установки, боевые машины пехоты, боевые машины десанта...

Легкие танки сменялись средними танками, за ними, грохоча дизелями и заволакивая всю площадь синим дымом и вонью солярки, с оглушительным лязгом стальных гусениц ползли могучие тяжелые танки, из башен которых выглядывали командиры в черных шлемах, отдававшие честь руководителям страны на трибуне усыпальницы Ленина и Сталина.

Хрущев старался не показывать виду, но лицо его было перекошено яростью. Нахлобучив шляпу на самые глаза и подняв в воинском приветствии руку, он стоял, пытаясь унять чудовищный гнев. Настроение у всех на трибуне было едва ли не похоронное. Малиновский, по правую руку от Хрущева, сдвинув брови, смотрел на свое парадное войско.

Известий из Свердловска не было...



 81



Они спали, крепко обнявшись, когда в дверь их комнаты в офицерском доме отчаянно заколотил сапогом солдат-вестовой. Они разом вскочили и сели, глядя друг на друга.

– Что-то стряслось, – сказал Сергей.

Он стремительно поднялся, натянул тренировочные штаны, кинулся к двери, открыл. Лицо у солдата было испуганное.

– Тревога, товарищ старший лейтенант! Боевая тревога! Немедленно в штаб!

При слове "тревога" рассуждать не приходилось.

– Куда же тебя? – вскочила Татьяна. – Вы ведь сегодня не дежурные.

– Да я почем знаю?! – махнул он рукой.

– Сереженька, – вскрикнула она, – я боюсь!

– Да ну, перестань,– он улыбнулся, хотя и в его глазах легко читалось волнение. – Ну все, бегу! – Он мельком глянул на спящего сына, торопливо, впопыхах обнял и поцеловал жену и, сам не зная почему, уже в дверях, обернулся и строго наказал ей: – Смотри, Сашку береги!

Еще ничего не понимая, растерянная и дрожащая, она кинулась вслед за ним, глядя, как он убегает в чем был, в одной белой майке и синих спортивных штанах – высокий, широкоплечий, самый любимый... А из соседнего домика туда же, в направлении штаба, на бегу натягивая сапог, спешил Вазген.



Минуты через три Вазген и Сергей стояли навытяжку перед Артюхиным и начальником штаба.

– Товарищи офицеры! В воздухе вражеский самолет-нарушитель. Боевая задача: перехватить, уничтожить. Из штаба округа мне приказано выпустить в небо именно вас. Снарядиться согласно нормативу. Машины на старте. Ведущий – Айрапетян, ведомый – Сафонов. Выполняйте!

– Есть!

Артюхин не мог скрыть сильного волнения.

За все годы службы здесь это была первая реальная боевая задача на перехват вражеского самолета. Все было как на войне, а потом – как в Корее, где он лично сумел свалить в бою четыре американских "Сейбра".

Но сейчас он никак не мог взять в толк, как сумели пропустить нарушителя аж до самого Урала. Прошляпили небось как всегда!

Три часа назад его самого подняли по тревоге и он неотлучно находился в штабе, но все равно как-то не был внутренне готов к тому, что придется принять участие в этой заварухе.

Он знал о многочисленных вторжениях в советское небо какого-то небывалого сверхвысотного разведчика... Может, он и есть? Правда, хотя сведения эти были строго засекречены, Артюхин знал, что в нашем небе таинственный самолет ниже двадцати километров не летает и потому не мог взять в толк, чем тут могли помочь делу его ребята на "девятнадцатых", с их практическим потолком в семнадцать тысяч метров?

– Товарищ командир полка, на связь!

Артюхин чертыхнулся и кинулся к телефонной трубке. Вызывал дежурный руководитель полетов со стартового командного пункта:

– Товарищ полковник! Получен приказ принять "Су-Девятый-Бэ", заходит к нам, через три минуты будет здесь. Идет почти без топлива. Наша полоса занята.

– А-а-а, черт! – вскрикнул полковник Артюхин, – у меня же две машины на бетонке!

Он невольно метнулся к окну. Точно! Согласно его же приказу на ВПП серебрились два готовых к взлету "МИГа-19" с уже запущенными двигателями.

Принять чужого летчика, садящегося на "Сухом" с пустыми баками, было некуда. И он отчетливо представил, как через считанныее мгновения тот самолет либо грохнется на землю в стороне от полосы, либо на всей скорости врежется в пару истребителей.



Он кубарем скатился со второго этажа, за ним – мгновенно все понявший начальник штаба. Артюхин прыгнул за руль дежурного "газика", взвыл мотором – и на предельной скорости погнал юркий вездеходик напрямик к самолетам. До них было с полкилометра.

Он подскочил к ближайшему самолету, начальник штаба – к другому и оба, взлетев по стремянкам, уселись в кабины. Технари из обслуги кинулись врассыпную, чтобы не угодить под испепеляющие струи, рвущиеся из сдвоенных сопел истребителей.

Мгновенно сняты тормоза, чуть увеличена тяга... Артюхин выкатил свой истребитель на зеленую траву по правую сторону, начштаба – по левую от взлетной полосы. Теперь она была свободна.

Высунувшись из кабин, они почти одновременно увидели крохотный серебряный треугольник, приближавшийся к восточному торцу двухкилометровой бетонки. Ближе, ближе...

Самолет на глазах становился все больше и отчетливее... Вот он коснулся горячих серых плит, бесшумно пробежал, сбавляя скорость, метров семьсот и выпустил большой белый тормозной парашют.

Он закончил пробег и замер совсем близко от них. И по этой странной тихой посадке командир полка понял, что летчик изловчился сесть, полностью выработав горючее, с остановившимся двигателем, и чего стоила ему эта посадка.

– Скорей! – крикнул Артюхин команде, обслуживающей материальную часть. Он выскочил из кабины "МИГ-19" и снова оказался за баранкой "газика", заорав подчиненным:

– "МИГи" обратно на полосу! Этого – с полосы!

Тут все умели понимать быстро. Разом подцепили трос к передней стойке только что севшего самолета, второй конец – к буксирному крюку вездеходика, которым управлял командир полка. Мотор взвыл, трос натянулся. С десяток сильных мужчин навалились на основные стойки шасси и выкатили истребитель за пределы полосы.



В эту минуту подкатил второй "газик" и из него выпрыгнули Сафонов и Айрапетян, уже в белых шлемах и высотных летных комбинезонах.

Артюхин невольно глянул на часы. От момента получения приказа прошло ровно семь с половиной минут. Руки его дрожали.

Летчики вытянулись перед ним:

– Товарищ полковник, к взлету готовы!

– Ладно, – тяжело дыша, сказал он им не по уставу. – Летите...

 Он посмотрел в глаза обоим, в их встревоженные, храбрые глаза – темно-серые и черные. Оба летчика козырнули и привычно заняли места в кабинах своих машин. Гром четырех реактивных двигателей, казалось, расколол и небо, и землю. Истребители, стремительно набирая скорость, помчались по полосе, одновременно оторвались и круто взмыли в синеву. Все молча смотрели им вслед.



Только теперь сдвинулся прозрачный фонарь перехватчика "СУ-9Б", и из него показалось серо-зеленое, обессиленное лицо летчика. Многие руки протянулись к нему, помогая спуститься по стремянке на землю.

Пилот не мог стоять. Он тяжело сел прямо на траву, отстегнул и сбросил гермошлем, опустошенно глядя туда, где исчезла в небе пара истребителей.

Артюхин и начальник штаба присели перед ним на корточки.

– Гвардии капитан Митьков, – еле слышно представился он. – Благодарю за прием.

– Комполка Артюхин. Что, капитан, на последнем ведре пришел?

Митьков кивнул, потом поднял на Артюхина воспаленные красные глаза:

– Куда они? За н и м?

 – За ним, – мрачно сказал полковник.

– Не возьмут, – помотал головой Митьков. – На этих не достанут. Я не смог...

– Да ты же без оружия! – воскликнул Артюхин.

Митьков посмотрел на него тяжелым усталым взглядом. И Артюхин все понял...



 82



В этот час во всех дивизионах новых зенитно-ракетных комплексов "С-75" десятки людей в страшном напряжении отслеживали перемещение на экранах их локаторов крохотных зеленоватых пятнышек – "меток" цели – неизвестного самолета-нарушителя.

На платформах тяжелых грузовиков и на бетонных стационарных основаниях неутомимо вращались и качались вверх-вниз десятки локаторов, посылая в небо и ловя отражения узкосфокусированных радиолучей, отброшенных на землю ширококрылым черным самолетом.

На других экранах быстро бежали колонки светящихся цифр – данные высоты, курса и удаления цели, которые из бронированных кабин телеизмерительных комплексов постоянно передавались по кабелям на систему управления в головных частях остроносых двухступенчатых ракет, которые плавно поворачивались, постоянно удерживая на прицеле далекий самолет.



Пилот Гарри Пауэрс мог лишь догадываться об этом. Его взгляд был неотрывно прикован к индикатору радиокомпаса, который должен был засечь сигнал наземного маркерного радиопередатчика.

Но он не знал, что тот человек, который должен был привести в действие наземный ориентир, не дошел двенадцать километров до заданной точки.

И когда, наконец, в наушниках часто запиликал долгожданный сигнал, он заложил вираж и лег на курс, который вел его вовсе не к той позиции зенитных ракет, на которую намеревались вывести "U-2" шеф ЦРУ Аллен и шпион О.П., а в облет ее, к другой, расположенной сорока километрами восточнее.

Пауэрс включил бортовую систему постановки помех и подавления действия наземных радарных станций. И на некоторых экранах метка цели вдруг либо смешалась с десятками других таких же меток, либо вовсе исчезла. То, что самолет-нарушитель изменил курс, было отмечено далеко не на всех радиолокационных станциях: в зону их действия вошла другая цель и в какой-то момент, когда первая исчезла – их спутали.



Едва только метка от самолета Пауэрса погасла или заволоклась мерцающим облачком на многих экранах, почти всюду началась паническая неразбериха.

– Нету цели, товарищ майор! – выкрикнул один из операторов.

– Как нету? – подскочил командир дивизиона.

– Нету, пропала...

– Куда же он делся?

– Может, соседи его достали?

Командир соединился с таким же дивизионом тридцатью километрами восточнее.

– Седьмой, я пятый! Седьмой, я пятый! Цель наблюдаете?

– Пятый, я седьмой... Цели не наблюдаю.

Соединился с "третьим".

– Цель наблюдаю, – подтвердил тот.

Все трое соединились с "четвертым". "Четвертый" получал на экране только зеленую рябь. "Второй" отчетливо отслеживал цель.

Все четверо немедленно соединились по общей связи с Центральным командным пунктом. Там уверенно фиксировали и сопровождали нарушителя. Никто ничего не мог взять в толк.

Но вот "пятый" радостно сообщил:

– Всем, всем! Вижу цель! Только метка двоится.

И тотчас на экранах "третьего" и "седьмого" примерно в том же секторе обзора, где полминуты назад была потеряна цель, тоже возникла эта двоящаяся зеленая точка.

– Цель наблюдаю! – обрадованно воскликнул оператор. – Скорость семьсот, удаление сто, высота семнадцать.

– Вот он, голубчик! – словно воспрял из мертвых командир дивизиона. – Держать цель, увеличить развертку! Тумблеры на пуск распечатать! Ракеты на боевой, то-овьсь!

Остроконечная сигара медленно поворачивалась на направляющих, сопровождая движение воздушной цели, которая подлетала прямо к этой установке, ежесекундно приближаясь к ней на сто восемдесят метров и посылая на экран локатора все более четкую двоящуюся зеленую метку.

Ракетчики в наушниках судорожно подкручивали штурвальчики тонкой наводки, неотрывно глядя в окуляры теодолитов.

– Черт! – откинулся на спинку сиденья оператор наведения. – Не пойму ни фига – разрешение на пределе – двоится и двоится!

– Видно, фокусы какие-то, – пожал плечами майор, командир дивизиона.

– Удаление сорок, цель двоится... – сообщил второй оператор наведения.

– Пятый, третий, седьмой! – снова запросил по радио командир другие дивизионы. – Что наблюдаете?

– Цель отслеживаю, удаление шестьдесят, метка сдвоенная, – откликнулся “пятый”.

Остальные сообщили то же, разнились лишь цифры расстояний до цели.

Командир снова вызвал Центральный пункт управления:

– Через минуту цель войдет в мою зону ответственности на дистанцию поражения.

В головной части ракеты, которая медленно зловеще поворачивалась вокруг собственной оси и меняла угол прицела, были установлены безотказная инфракрасная система самонаведения, которая корректировала курс полета и приводила боеголовку прямо на раскаленные сопла реактивных двигателей, и дистанционный взрыватель – сверхчуткий прибор, созданный по чертежам, с таким трудом добытым и переданным более трех лет назад в Москву через агента “Марка” американским фотохудожником по имени мистер Р.А.

– Первый, я седьмой, – дрожа от нервного возбуждения, сорванным голосом выкрикнул командир дивизиона. – Цель в моей зоне поражения!

– Цель уничтожить! – таким же сорванным, хриплым от волнения голосом выкрикнул полковник на Центральном пункте.

Метка на экране вошла в сектор боевого применения. Она явственно двоилась, но на это уже никто не обращал внимания.

– Первая установка! – выкрикнул командир дивизиона. – Пуск!

Из сопла ракеты ударило слепяще-желтое пламя, и она унеслась в синеву, оставляя дымно-огненный след. За ней вдогонку стартовала вторая.



В то утро в панике и волнении никто не удосужился оповестить дивизионы ракетчиков что в воздух подняты наши перехватчики – два "МИГа-19" – мчавшиеся крыло к крылу машины Айрапетяна и Сафонова.

Готовя в спешке к взлету машины, техники забыли включить на обоих истребителях автоматическую радиосистему опознавания – ответчики "свой-чужой". Теперь они определялись на земле как самолеты-нарушители.



 83



Приборы панели. Арматура кабины. Рука в перчатке на ручке управления... Несмолкающий грохот в ушах. Тепло подогретого кислорода в груди.

Темная синева неба за бронестеклом. Рычаги, стрелки, циферблаты, красная скоба катапульты, индикатор прицела...

Голос Сергея в ушах:

– Видишь?!.

И собственный глухой голос в гермошлеме:

– Не вижу!..

Машина Сергея чуть справа и сзади. Слепящее солнце перекатывается колобком, уходит назад, описывает полукруг перед глазами. И снова оно сзади, снова сверкают детали кабины, снова незнакомый собственный голос внутри гермошлема и в треске эфира:

– Видишь?!.

– Не вижу!..

Сафонов чуть обгоняет, его истребитель в полусотне метров. Сверкает весь, как елочная игрушка, виден отчетливо до последней заклепки – звезды на фюзеляже, звезды на хвосте, цифра "12" на боку у кабины, резко скошенные стреловидные крылья... Он покачивается справа. Там, за стеклом "фонаря" – белая точка – голова друга в гермошлеме.

Их наводят с земли, нацеливают на врага, но вдруг замолкают – ни углов, ни азимутов...

Они пронизывают прозрачную густо-синюю глыбу неба в раскаленной тишине на связной радиоволне.

Вдруг какая-то сила заставляет Вазгена дать левый крен и кинуть взгляд вниз, под крыло. Всем существом он ощущает незримое приближение, накат догоняющей смертной волны.

Круче вираж, завал на крыло... – и все обрывается внутри: из облаков внизу, на фоне сине-зеленой земли воздух вспарывает белоснежный бурун, оставляющий длинный волнистый след. Он идет к ним, наперерез! За ним – второй!

Безотчетный инстинкт вопреки воле заставляет Вазгена резко отдать ручку управления до отказа вперед.

– Серега, ракета!!!

Перехватчик Айрапетяна срывается в пропасть пике, пытаясь уйти от смертоносного факела ракеты. Сотые доли секунды – и он уже внизу.

Машина Сергея серой молнией промахивает вперед прежним курсом и сталкивается с хвостатой пламенной стрелой.

Вспышка!

Вместо самолета – ослепительно-желтый огненный шар. Веером разлетаются дымящиеся обломки. Все заволакивает серым облаком и его мгновенно разносит ветром.

Все... Пустота... "МИГ-19" Айрапетяна быстрее звука несется к земле. Рука в черной перчатке сжимает рифленую рукоять. Свело пальцы, не разогнуть. Глаза широко раскрыты, глаза видели все, в них застыла рыжая вспышка... Какие-то звуки рвутся из горла. Его тоже разнесло в дым, но он почему-то жив. Чьи-то проклятья на русском и армянском разрывают небо.

Умереть! Умереть, чтобы не видеть эту вспышку в глазах!

Но та же сила, что толкнула ринуться вниз от смерти, уводит от нее и над самой землей.

Рука механически, из последних сил, тянет ручку управления к себе и выводит самолет из пике на высоте трех километров.

Он мчится куда-то, будто распавшись надвое. Душа сожжена, а тело делает привычную работу уже где-то в новой, другой жизни.



Боевой расчет установки "С-75" после пуска ракеты неотрывно следил за ее полетом, как она все быстрее и выше под углом вонзалась в полуденную синеву среди облаков.

Но вот ее не стало видно ни в бинокли, ни в стереотрубы – лишь тончайшая жемчужная ниточка инверсии тянулась в высоту.

Командир расчета лающим от волнения голосом вел отсчет полетного времени:

– Пять секунд!.. Десять!.. Двадцать!.. Тридцать!..

Из бронированной пультовой кабины системы наведения выскочил командир дивизиона и замер, задрав лицо к небу – и в этот момент наблюдатели увидели, как на конце сверкающей нити возникло крохотное шаровидное облачко.

– Ура-а-а-! – закричали они. – Е-е-есть! Готов!

Все бросились в объятия друг другу, измученные и счастливые, как вдруг из пультовой с расширенными от ужаса глазами выбежал оператор.

– Товарищ майор! Метка разделилась – одна пропала, другая в секторе, резко снижается.

До майора вдруг что-то дошло.

– Ах ты!... – вскрикнул он и опрометью кинулся назад к индикаторам.

И точно: на круглом, светящемся зеленоватыми вспышками экране больше не было сдвоенной точки – теперь точка была одна, а от второй осталось лишь мерцающая рябь, какую оставляют разлетающиеся обломки мишени. А у края экрана в уже недоступном секторе вновь появилась третья, минут пять назад исчезнувшая метка.

– Да кого ж мы сбили-то? – майор явственно почувствовал, как волосы зашевелились на голове.



– Двенадцатый! Двенадцатый!... Я ноль первый, почему не на связи? – отчаянно кричали в микрофон полковник Артюхин и сменный руководитель полетов.

– Двенадцатый, двенадцатый!.. Доложи обстановку... – сорванными голосами взывали к молчащему небу офицеры станции наведения истребителей-перехватчиков.

Двенадцатый не отзывался. И тогда во всех наушниках раздался хриплый мертвый голос капитана Айрапетяна:

– Я восьмой... Я восьмой... Всем на связи... Я восьмой...

И услышав этот знакомый, с легким акцентом, страшно изменившийся голос, Артюхин быстро переглянулся с начальником штаба.

– Восьмой! Я ноль первый! – полковник приблизил тяжелый микрофон ко рту. Сдвинув брови, он не мигая смотрел в одну точку в ожидании отзыва подчиненного. – Слушаю тебя!

– Ноль первый, я восьмой... Двенадцатого нет... Как поняли меня? Двенадцатого нет!..

– Как нет?! – заревел в микрофон Артюхин. – Где он?!

И тогда, в нарушение всех правил служебного радиообмена, из треска эфира донеслось:

– Товарищ полковник! Двенадцатый сбит... Я произвел резкое снижение.

Артюхин молчал. Потом проговорил таким же чужим, помертвевшим голосом:

– Восьмой, доложи, двенадцатый покинул машину?

– Ноль первый, я восьмой... Сказал же – двенадцатого нет!..

– Восьмой, я ноль первый! Приказываю: возвращайся на базу...



 84



В Москве по Красной площади гигантские тягачи провозили на длинных платформах мимо трибун и Мавзолея громадные ракеты, и все военные атташе, все журналисты, повскакав с мест, тороливо фотографировали и снимали их на кинопленку.

Но Хрущеву, Малиновскому и всем на Мавзолее, кто знал о самолете-нарушителе, было тяжко и тошно. Ни радости, ни гордости...

Известий с Урала не поступало.



Гарри Пауэрс летел точно на сигнал наземного радиомаячка. И его напряжение достигло предела, когда стрелка радиокомпаса вдруг качнулась и встала на сто восемьдесят градусов: он прошел прямо над передатчиком и оставил его позади.

Он уже должен был войти в зону действия новых русских ракет и приготовился выброситься из самолета.

Но все было спокойно. Он имел инструкции лишь на тот случай, если будет сбит и окажется на земле, был готов к ракетной атаке, но ее все не было.

Он уточнил свое местоположение, проверил время, курс, скорость и высоту. Все, кажется, было выполнено им по плану. Он продолжал полет, готовый ежесекундно исчезнуть из этого пустого неба вместе с самолетом, ставшим его проклятием.

А фотоаппараты все щелкали и щелкали своими затворами, направив стекла объективов на далекую землю, снимая широкую панораму поверхности вражеской территории. Две минуты назад он выключил систему искусственных помех и теперь вновь его могли видеть на земле, на десятках локаторов русских станций обнаружения. Он летел...



Татьяна, уронив руки между колен, сидела и смотрела на часы. Сергей все не возвращался. В ушах Татьяна стоял и не проходил ставший таким привычным, но в это утро вдруг так испугавший ее оглушительный гром взлетевших самолетов.

Он сотряс весь дом всего минут через десять после того, как они расстались с мужем и он убежал к штабу. Она даже не успела выглянуть в окно, чтобы посмотреть, сколько машин отправили в полет.

Татьяна встала и начала прибирать в комнате. Подмела пол, накрыла стол праздничной скатертью... Потом решила надеть его любимое платье, открыла дверку шифоньера... Там висела его шинель и парадная форма со значком летчика второго класса и двумя медалями... Любимый китель с голубыми петлицами и погонами старшего лейтенанта с голубым просветом и тремя маленькими звездочками.

Она провела рукой по рукаву и достала платье. Переоделась, причесала длинные темные волосы, и в первый раз одела сына в новый праздничный костюмчик.

– Мам, а фураску? – сказал Сашка.

– На, держи, – ответила она и торопливо протянула ему фуражку Сергея.

И в эту минуту услышала грохот идущего на посадку самолета – тот звук, которого она напряженно ждала каждую секунду и все не могла дождаться.

– Бежим скорей! – крикнула она и, ухватив сына за руку, выбежала с ним из дома.



В праздничном городке с развешанными повсюду красными флагами уже было много людей и все были принаряжены по случаю Первомая.

Татьяна с маленьким сыном бежали в сторону аэродрома, когда по полосе промчался только что севший истребитель.

Он был один.

И к нему, по зеленой траве, мчались от штаба несколько "газиков" и бежали люди.

– Папка прилетел, – сказал Сашка.

– Ага, – кивнула она, неотрывно глядя туда, где, в километре от них, остановился самолет. Но на таком расстоянии никого нельзя было различить.



На экране индикатора другого зенитно-ракетного дивизиона, "третьего", расположенного в сорока километрах восточнее того, который три минуты назад сбил истребитель Сафонова, четко фиксировалась метка воздушной цели, которая двигалась курсом 317° на высоте двадцать тысяч метров.

Командир этого дивизиона гвардии майор Воронков был на постоянной связи с Центральным пунктом наведения ракетных комплексов, на котором общее напряжение достигло высшей точки.

Никто не мог взять в толк – какую цель "ведут" антенны их локаторов, если, как радостно оповестил "седьмой", – он только что первым же залпом сбил самолет-нарушитель.

По экстренной связи соединились с Центральным штабом авиационных частей ПВО. И мгновенно все разъяснилось. Несогласованность действий привела к самому страшному – в неразберихе сбили своего, а враг безнаказанно уходил. Эфир содрогался от проклятий.



Дивизион майора Воронкова был последним, который еще мог достать нарушителя.

– Майор! – выкрикнул генерал, который еще сумел сохранить остатки самообладания. – Действуй, майор! Он в твоей зоне. Бей его! Это он, точно, никакой ошибки!

Воронков мгновенно сориентировался и понял все. Теперь все замкнулось на нем одном и все зависело только от него и его людей.

– Установка! – крикнул в микрофон Воронков. – Пуск!

Но ракета не стартовала, словно застряв на направляющих.

– Пуск!!! – заорал командир дивизиона. – Пуск, мать твою так!..

Командир расчета лейтенант Фельдфарб замешкался и никак не мог включить цепь зажигания первой ступени.

Уходили секунды... Заостренный обтекатель ракеты плавно прочерчивал небо, сопровождая полет самолета.

Но вот установка окуталась дымом, пятиметровый язык пламени ударил из камеры сгорания, длинное остроконечное тело метнулось вперед и вверх и понеслось к облакам.



В зависимости от настройки взрывателя, ракеты "С-75" системы Грушина могли поражать воздушные цели на расстоянии от одного до двадцати метров от летящего самолета.

Пилоту Пауэрсу улыбнулась судьба: та ракета, которая догнала его "U-2", была настроена на дальнюю дистанцию.

Теплочувствительная головка самонаведения изменила курс, метя прямо в раскаленное жерло двигателя черного самолета и боезаряд взорвался в двадцати метрах от него.



Чудовищной силы удар вздыбил "U-2" навстречу воздушному потоку. Пауэрса ослепило оранжевым заревом и в тот же миг произошло разрушение хрупкой сверхлегкой конструкции самолета.

Разом отвалились оба крыла, черная сигара фюзеляжа завертелась, как щепка в водовороте, летчика швыряло и колотило по кабине, прижало перегрузкой к панели приборов – он понял, что не сможет катапультироваться и последним усилием сумел сбросить прозрачный фонарь, отцепить привязную систему и вывалиться в свистящую бездну.

Его похватило и унесло встречным потоком, несколько раз перевернуло в воздухе и он потерял сознание. А фюзеляж, кувыркаясь в воздушных струях, полетел к земле.

Гарри Пауэрс выполнил первый пункт указаний Аллена.

Ежесекундно ожидая удара с земли и смерти, он вопреки строжайшей инструкции не привел в действие взрывное устройство, уничтожающее даже мельчайшие детали шпионского самолета.



В одиннадцать двадцать семь к стоявшему на трибуне Мавзолея Малиновскому быстро подошел командующий войсками ПВО страны маршал Бирюзов. Малиновский понял: наконец-то поступило какое-то известие. Но он еще не знал – какое и не мог этого понять по лицу Бирюзова.

– Ну?!

– Товарищ министр обороны, в восемь пятьдесят три московского самолет-нарушитель уничтожен, но...

 – Говорите!

– Одной из ракет был сбит наш самолет, перехватчик ПВО. Пилот погиб.

– А тот? – грозно надвинулся Малиновский. – Того взяли?

– Пока сведений не имеем.

– Почему столько времени не сообщали?

– Уточняли...

Малиновский облегченно вздохнул. Он подошел к Хрущеву.

– Товарищ Первый секретарь! Докладываю: ваш приказ выполнен! Нарушитель уничтожен.

Хрущев так долго и с таким нетерпением ждал этого известия, что почти не поверил услышанному.

– Это точно?

 – Совершенно точно. Однако...

– Ну, ну?... – еще не имея сил обрадоваться, нетерпеливо перебил Хрущев. – Что там еще?

– Первая ракета попала в наш истребитель. Летчику спастись не удалось.

– Что ж делать, – махнул рукой Хрущев. – Погиб при исполнении... Главное – этого достали! Нарушитель жив? Взяли его?

– Пока сведений нет.

Только сейчас Хрущев почувствовал, какая громадная тяжесть пригибала его с той минуты, когда он услышал рано утром голос Малиновского. Только сейчас он словно вспомнил о празднике, словно проснулся или очнулся и услышал радостный шум праздничных толп, музыку, ощутил запах цветов, которыми щедро осыпали его и всех остальных любимых руководителей государства счастливые пионеры.

Нашего летчика жалко, конечно, что там говорить!.. И вдруг его словно ударило. Он наклонился к Малиновскому, поманил председателя КГБ Шелепина:

– Вот что! Строжайший приказ: что нашего сбили, не должен узнать никто и никогда! Слышите!? Немедленно довести до сведения всех, всех до одного, кто в курсе дела. Под страхом расстрела! Нарушитель был один, мы сбили его первой же ракетой, понятно?!

– Так точно!

– Вот так! – кивнул Хрущев. – Ладно, будем ждать...

И, сорвав с головы светло-серую шляпу, радостно замахал, глядя на пеструю людскую мешанину внизу, на всех этих ликующих женщин, мужчин и ребят с флажками и шариками, радостно улыбавшихся ему и тащивших его бесчисленные портреты.

Демонстрация продолжалась...



С лицом, перекошенным горем, Артюхин мчался на своем "газике" к концу взлетной полосы, туда, где человек двадцать окружили "МИГ-19" с желтой восьмеркой на борту.

Приставили стремянку. Артюхин быстро поднялся и заглянул за остекление "фонаря". Вазген сидел и, словно окаменев, не мигая, смотрел перед собой. Полковник ждал, опустив лоб на закаленное бронестекло.

Наконец, Вазген справился с собой, отщелкнул замки и отбросил стекло "фонаря".

 – Ну?

Вазген только помотал головой, отстегнул привязные лямки, поднялся, подтянулся на руках и перелез через обрез кабины.

– Ну, говори, Вазген!

Он помог подчиненному спуститься на землю, их окружила маленькая толпа коллег и товарищей. Тут же был и пилот “СУ-9Б” Митьков.

Айрапетян сорвал с головы шлем и с яростью кинул его к ногам.

– Товарищ полковник! Капитан Айрапетян с боевого задания прибыл... Ведомый старший лейтенант Сафонов погиб, сбит нашей зенитной ракетой. Прямое попадание. Ничего не осталось.

Артюхин смотрел на него, веря и не веря и молчал, не имея сил по уставу принять рапорт.

Но тут к ним подошел майор спецчасти Кабанов с таким же, как у всех, мрачным, убитым горем, лицом. Он непреклонно посмотрел в глаза Вазгену:

– Вы ошиблись, товарищ капитан. У нас другие сведения. Старший лейтенант Сафонов погиб при выполнении задания из-за ошибки в технике пилотирования. Никакой ракеты не было, товарищ капитан. Вы поняли меня?!

И вдруг начальственно, будто забыв о званиях тех, кто стоял рядом, рыкнул не подобающим майору угрожающим голосом:

– Слушать всем! Приказ командования! То, что случилось, – государственная тайна. В случае разглашения – трибунал и расстрел. Есть вопросы?

Вазгена затрясло. Он заскрипел зубами и, сжав кулаки, шагнул к Кабанову.

– Какая тайна? Я видел, я все видел! Серегу долбанули ракетой! Я от второй сам еле ушел! Я друга позорить не стану! Пускай расстреляют!

Артюхин все понял. Он прожил слишком долго в своей стране, чтобы не понимать. Все стоящие вокруг были бледны и молчали.

 – Капитан Айрапетян! – рявкнул Артюхин. – Ко мне!..

И повернувшись к Кабанову, прохрипел сквозь зубы:

 – Слушай, майор, в бога душу мать, вали ты сейчас отсюда куда-нибудь с глаз долой. Ты сообщил – мы поняли. Не бабы... Об этом сейчас поди вся армия уже знает. Как удержать?

– Я выполнил приказ, – мрачно тряхнул головой Кабанов. – Будто сам не понимаю. Разрешите идти?

– Давай!

Козырнув, Кабанов развернулся на каблуках и, опустив плечи, угрюмо пошел по траве к служебным зданиям аэродрома. Все обступили Айрапетяна и командира полка.

Не чинясь, Артюхин крепко обнял невысокого Вазгена, со зверской силой прижал к себе.

– Мужики, – сказал он тихо, но так, что услышали все. – Слушайте меня, соколы мои! Вазген, слушай... Все мы знаем друг друга и понимаем в с ё. А вы знаете меня. Мне самому блевать хочется. И имя Сафонова я пачкать не дам. Но мы, ****ь, солдаты, мужики. Солдаты – и всё!.. Приказ есть приказ! Приказано молчать – будем... Но брата нашего и друга проводим, как положено у людей. Всё, свободны!..

И тут он упал головой на обшивку истребителя и заплакал, не стесняясь слез, как не плакал давно... с Корейской войны. А после яростно вытер лицо рукавом форменной рубашки и сдавленно выговорил:

– Ладно... Сейчас свяжусь с округом. Надо его искать...

Но что могли они найти, хотя и обязаны были провести эту формальную операцию поиска?



Крепко сжимая руку сына, Татьяна неотрывно смотрела на крохотные фигурки людей у маленького серебристого самолета вдали.

Там он, нет его? И Вазгена не было видно нигде вокруг.

Несколько летчиков полка, почти все в штатском, в праздничных костюмах, стояли в сторонке, метрах в сорока.

Большой аэродром широко раскинулся перед Татьяной за колючей проволокой, протянутой между бетонными столбами ограждения летного поля.

Но вот вдали что-то изменилось и четыре "газика" резво покатили в направлении штабных и штурманских служб.

Они пронеслись мимо по рулежной дорожке.

В одном из них Татьяна увидела Артюхина и Вазгена в зеленом летном комбинезоне и словно холодная жесткая рука стиснула сердце – Вазген почти всегда летал в паре с мужем.

– А папа где? – спросил Сашка.

– Подожди, – сказала она, – подожди...

И медленно, но все убыстряя шаг, пошла вдоль линии столбов и колючей проволоки в том направлении, куда проехали машины.

Потом она уже не шла, а почему-то почти бежала, волоча сына за собой, он оступался и хныкал, обиженно дергая ее за руку.

И вот, в окружении бледных, растерянных и хмурых мужских лиц, она снова увидела их обоих – командира полка с каким-то незнакомым распухшим лицом и глазами, и такие же глаза у Вазгена и у всех остальных... И они смотрят все на нее и на Сашку.

Она невольно приостановила бег и по тому, как порывисто сделал шаг навстречу Вазген, по тому, как они переглянулись с полковником, по тому, как все смотрели на нее, до нее дошло вдруг всё сразу, без каких-то слов.

И словно где-то над ней или в ней самой, внутри, что-то оборвалось и упало, рухнуло и разлетелось на мелкие кусочки, разрушилось с каким-то странным стеклянным звуком.

И будто из нее самой мгновенно вылетела жизнь.

Они шли к ней, а она стояла, не смея шевельнуться, боясь услышать подтверждение своей догадке.

И вот их лица рядом.

– Татьяна, – сказал Артюхин, – и крепко взял ее за руку...

– Не надо, – сказала она, – не хочу!.. Я не хочу... А Сашке нашему вот три года сегодня... Так вы приходите все.

 – Таня, – сказал Вазген. – Я...

– Не хочу, – повторила она.

Сашка стоял и смотрел на них во все глаза.

Вазген протянул руку и осторожно стащил с его головенки большую не по размеру офицерскую фуражку с голубой кокардой и золотой птичкой.

– Я не хочу, – сказала Татьяна. – Ладно, я пошла...

Она шагнула и... опустилась прямо на засыпанную гравием дорожку.

Из открытых окон соседних домов доносились звуки трансляции превомайской демонстрации на Красной площади – радостная музыка, веселые, празднично-вдохновенные голоса дикторов и песни, песни...



Нам ли стоять на месте?

В своих дерзаниях всегда мы правы.

Труд наш есть дело чести,

Есть дело доблести и подвиг славы...

 

А откуда-то, с другого края Красной площади, долетали слова другой песни:



Бросая ввы-ысь свой аппарат послу-ушный

Или творя невиданный поле-ет,

Мы сознаем, как крепнет флот возду-ушный,

Наш первый в ми-ире пролетарский фло-от...

 

По площади перекатывались шумные волны голосов, гулкие крики, возглашавшие здравицы в честь партии, народа, славного Первомая...

А от жилых домов к ней уже бежали женщины – пилотские жены...



Хотя части погибшего самолета разметало и разнесло на десятки километров и из обломков истребителя Сафонова было найдено всего только упавшее прямо на проселок колесо шасси да сплавленные куски металла, вероятно, остатки компрессора турбины, – аварийная комиссия составила заключение, из которого явствовало, что катастрофа произошла из-за помпажа и разрушения двигателя – на такой формулировке настоял член комиссии командир полка Артюхин.

Правда о нелепой гибели старшего лейтенанта Сафонова связала общим заговором молчания сотни людей и легла на их души сознанием прямого соучастия в каком-то гнусном, позорном преступлении.

 









 85



Пауэрса уносило куда-то ветром под куполом парашюта все дальше и дальше. Его тело бессильно обвисло на лямках. Он все еще был без сознания.

Автоматика спасения летчика сработала четко, надежный герметичный скафандр позволял покидать самолет на высотах вплоть до двадцати пяти километров.

Но вот датчик высоты привел в действие устройство сброса прозрачного забрала гермошлема, и летчик очнулся от жгучей рези ледяного ветра. Он на миг раскрыл тотчас заслезившиеся глаза и сейчас же зажмурил их опять.

Под ним плавно проходила, медленно поворачиваясь, бескрайняя далекая земля. Он был жив. Он спасся...

Первое действие драмы, в которой ему доверили выходную роль, завершилось. Вплоть до земли должен был продлиться антракт. И тотчас после приземления наступало время действия второго.

Порывы ветра то налетали, то смягчали напор. Его вращало, сносило то в одну сторону, то в другую. Земля становилась все ближе – темные пятна лесов, блестящие извилистые ленточки рек, мелкие квадратики кровель там и сям разбросанных деревень.

Что будет теперь с ним?

Осматриваясь и оценивая обстановку, летчик-шпион Центрального Разведывательного Управления Соединенных Штатов собирал в памяти все то, что он должен был делать и говорить на приближающейся земле.

И вот она рядом. Огромное распаханное поле, по которому словно чья-то рука прихотливо провела гиганским гребнем: тысячи зеленых параллельных полосок озимого поля, а по нему – ажурные конструкции мачт высоковольтной линии.

Они все больше, все отчетливее...

Пауэрс вдруг увидел, что его несет прямо на провода высокого напряжения и, насколько хватало сил управляя положением своего тела и куполом парашюта, заставил его отклониться и промчался мимо еще одной смертельной угрозы. Нет, без сомнения в этот день небеса в какой уже раз демонстрировали ему свою благосклонность.

А с разных сторон поля к нему уже бежали деревенские жители близлежащего села Косулино – несколько подвыпивших по случаю праздника принаряженных мужиков в нескладных костюмах и кепках.

– Вон он, вон он!.. – что есть мочи кричали они, показывая друг другу на парашютиста в небе.

Они уже знали, что с полчаса назад, примерно в трех километрах от их Косулина, за околицей деревеньки Поварово, на землю грохнулась какая-то хреновина и к ней уже отправились любопытные на мотоциклах и велосипедах.



Пауэрса сильно ударило о землю и он на несколько секунд потерял сознание. Но вот он открыл глаза. Склонившиеся над ним люди ощупывали его руки, ноги, терли щеки и что-то наперебой кричали на неизвестном ему языке.

Помогли встать. Его сильно шатало, земля плыла под ногами.

– Живой, браток, живой?

Но Гарри еще не вполне пришел в себя, он растерянно озирался, стараясь сохранить равновесие. Потом пробормотал что-то нечленораздельное, попытался улыбнуться.

– Ну как, летун, ничего? Не расшибся?

Рукой в перчатке он показал в небо, потом в землю. Люди вокруг радостно закивали. Все с удивлением рассматривали его серебристый комбинезон, потом заметили плакатик, приклеенный к груди.

Один из мужчин прочел вслух написанное большими красными буквами по-русски:

"Я американец и не говорю по-русски. Мне нужны пища, убежище и помощь. Я не причиню вам вреда. У меня нет злых намерений против вашего народа. Если вы мне поможете, то вас наградят за это".

– У-у-у! – закричали люди вокруг. – Американец, американец!

– Американец, что ли? – спросил один из мужчин. – Ребята, – крикнул он остальным. – Тут, видать, дело такое... Надо его в сельсовет сейчас да звонить...

Подкатил старый обшарпанный "газик". Пауэрса усадили на заднее сиденье и повезли.

Вскоре, окруженный людьми, он сидел в бревенчатом здании и насупленный человек что-то кричал в телефонную трубку. Пауэрс ждал...

– Район? – кричал в трубку один из косулинцев, бывший пограничник, бригадир Паша Асетин. – Район! Слушай, девушка, уполномолченного КГБ мне, да побыстрей! Уполномоченный? С празником! Тут подарочек вам... Откуда говорю ? Из Косулина говорю... Парашютиста взяли... Американец... Ищете? Так он у нас... Понял, все понял... Щас сделаем.. Ну, это мы понимаем!.. Не, не уйдет! Не сомневайся, давайте к нам скорей!

Положив трубку, он подошел к Пауэрсу, показал на пистолет, протянул руку.

– Вот что, дорогой, давай-ка мне эту штуку...

Пауэрс безропотно отстегнул пистолет с длинным глушителем и протянул.

– Ни хрена себе штучка!..

Асетин покрутил в руках незнакомое оружие, надавил на пружину, вытащил обойму, набитую маленькими патронами.

А вскоре в косулинском сельсовете уже было полно военных людей, которые с таким же удивлением рассматривали американца, упавшего прямо с неба.



Потом Гарри усадили в военный автомобиль между двумя дюжими офицерами и, подпрыгивая на ухабах, машина покатила туда, где рухнули обломки его самолета.

Фюзеляж "U-2" упал на большой поляне в лесу и как ни странно, сохранился гораздо лучше, чем можно было ожидать после падения с двадцатикилометровой высоты.

Военные оцепили обломки, не подпуская к ним никого из посторонних. Один из офицеров показал Пауэрсу на груду искореженного металла – смятые черные листы обшивки, детали развалившегося двигателя и еще какие-то черные, желтые и красные контейнеры, разбросанные на траве.

Пауэрс понял, о чем его спрашивают и мрачно кивнул.

Его привезли и оставили под охраной в небольшой комнате воинской части, принесли хлеб, чай, два куска сахара. Похоже, расстреливать на месте его не собирались. Незнакомый запах русского ржаного хлеба показался ему изумительным. Он потянул ко рту большой ломоть...

Военные, которые охраняли его, усмехнулись и закивали...

Летчик жадно принялся за еду. Пока все шло именно так, как и предсказывал человек с трубкой.



Через два с половиной часа его уже допрашивали в Управлении КГБ по Свердловской области. Несколько русских, военных и штатских, сидя за столом в большом кабинете, вели допрос задержанного разведчика.

Офицер-переводчик был вежлив и серьезен. Гарри назвал свое имя и сообщил, что является гражданским пилотом самолета метеоразведки и что он из-за отказа навигационных приборов сбился с курса, потерял ориентировку и летел по прямой, сам не зная куда.

– Переведите, – сказал седой генерал, – что мы тут не дети и все эти байки пусть он бабушке своей рассказывает там, в Америке.

Переводчик выполнил указание.

– У меня нет бабушки, – сказал Гарри, – бабушка умерла. У меня есть дедушка.

Сидящие перед ним люди засмеялись.

– Ну, пусть дедушке рассказывает, – сказал генерал. – Нам нужна правда. Переведите: по советским законам, согласно статье шестьдесят пятой "Шпионаж", вас могут расстрелять. Только сообщив полные и правдивые сведения о своем полете и его целях, вы можете спасти свою жизнь.

Гарри упрямо покачал головой.

– Я исследовал атмосферу в районе турецкого озера Ван с научными целями, – повторил он.

 – А что вы, гражданский летчик, делали в Турции? – спросил один из офицеров. – Вам бы скорее следовало разведывать погоду в районе озера Мичиган...

Гарри нечего было сказать на это.

Пауэрс молча смотрел в пол.

– Тогда объясните нам, что это такое, – генерал раскрыл большой бумажный пакет и издали показал Пауэрсу его полетную карту с красной линией маршрута, обходящей все круги, вычерченные синим карандашом.

Красная линия тянулась сначала с юга на север, потом на северо-запад и от Свердловска уходила в сторону Норвегии.

Паурс молчал, словно не слышал обращенных к нему слов.

– Что же вы молчите? – усмехнулся генерал. – Вам знакома эта карта? Что-то я не вижу здесь озера Ван.

Пауэрс отвернулся. Он помнил, что начать говорить ему предписывалось только в Москве.



86



По плану полета летчик Фрэнсис Гарри Пауэрс должен был совершить посадку около трех часов дня по местному времени на норвежском аэродроме Будё, неподалеку от границы с СССР.

Прошел час после контрольного времени прибытия, второй, третий – самолета не было...

У него давным-давно должно было кончиться топливо. Никто из встречавших Пауэрса сотрудников ЦРУ больше не питал надежд на благополучное прибытие самолета.

Стало ясно, что с ним что-то случилось на маршруте, но они прождали еще около двух часов, прежде чем связались с Вашингтоном, чтобы сообщить ужасную весть.



Руководитель специального управления ЦРУ по планированию и проведению разведывательных полетов самолетов "U-2" в глубокий тыл СССР Ричард Биссел был как на иголках.

Он входил в число тех немногих людей, которые были осведомлены о том, что блаженные времена былой безнаказанности этих акций кончились. Именно по распоряжению Биссела на полетной карте Пауэрса были обведены синими кругами опасные зоны, где, по данным разведки, располагалась новейшие русские ракетные установки "земля-воздух", способные уничтожать самолеты на тех высотах, которые достигал "U-2".

Всякий такой вылет, откуда бы он ни производился – из Германии, Норвегии, Турции, Пакистана, с японских островов – лишал Ричарда Биссела сна, покоя и аппетита на все те часы, пока самолеты находились в воздухе и не поступали сообщения о том, что очередной рейд во вражеский тыл завершен и самолет прибыл в конечный пункт назначения.

То, что Аллен отдал приказ провести очередной полет именно первого мая, в один из главных русских праздников, а президент утвердил это решение, как казалось Бисселу, резко увеличивало опасность этого предприятия и уменьшало шансы на то, что все пройдет гладко.

Он угрюмо смотрел на телефонный аппарат, подходил к телетайпу, вновь возвращался к телефону и ждал, ждал...

Какое-то суеверное чувство заставляло его противиться естественному порыву самому связаться с Будё, чтобы выяснить судьбу самолета и Пауэрса.

Он ждал, склонив голову над столом и по привычке вычерчивал какие-то головоломные орнаменты, которые постепенно заполняли весь лист бумаги от края до края. Он все усложнял и усложнял переплетения линий и пятен, уже боясь бросить взгляд на часы и мысленно подбирая слова, с какими войдет в кабинет Аллена, чтобы сообщить об исчезновении или гибели самолета.



В это самое время двумя этажами ниже Аллен сидел в любимом кресле у окна и в глубоком раздумье растирал больную руку.

В отличие от подчиненного, который томился и терзался, не зная, как преподнести шефу это известие, Аллен по своему тайному каналу уже давно связался с Норвегией, откуда ему доложили, что самолет в расчетное время не появился.

Собственно, этого он и ждал и на это надеялся, однако оставалось неизвестным самое главное: развиваются ли события по его сценарию или в человеческие планы вклинилось, как это часто бывает в жизни, нечто непредвиденное, какая-то фатальная дурацкая случайность, опрокинувшая все им задуманное.

Таких непредусмотренных вариантов могло быть несколько. Самолет мог просто выйти из строя, а летчик – разбиться или оказаться в безлюдном районе, в горах, пустыне или тайге, где его тоже, скорее всего, ожидала смерть, лишь отсроченная во времени.

По другому варианту летчик мог погибнуть от прямого попадания ракеты, что тоже исключало все дальнейшее.

Наконец, нельзя было сбросить со счетов и такой поворот событий, что Пауэрс спасся и сохранил от разрушения свой "U-2", однако, оказавшись в руках у русских, вопреки их тайной договоренности, все же оказался вынужденным выдать все его планы советской контрразведке и таким образом купить себе жизнь, свободу и тайное убежище, чтобы попытаться спастись от его, Аллена, мстительной руки.

И хотя последний вариант казался наименее вероятным, его тоже приходилось учитывать, потому что он мог стать прологом к концу карьеры не кого-нибудь, а самого мистера Аллена.

Разумеется, он замыслил колоссальную авантюру, но он помнил лицо этого летчика и потому был уверен, что если тот жив, дело выгорит.

Наконец раздался телефонный звонок, и Аллен не удивился, услышав голос Биссела.

– Шеф, мне необходимо срочно увидеть вас.

– Что-нибудь случилось? – спросил Аллен.

– Боюсь, что именно так, сэр.

– Заходите, я жду вас.



Бледный Биссел быстро вошел в кабинет и замер перед столом директора ЦРУ.

За то время, что он шел к кабинету, Аллен успел переместиться из кресла у окна и занял место в кресле за столом, величественно восседая на фоне белых и красных полос национального флага.

– Успокойтесь, Ричард, – сказал он. – И изложите все по порядку.

– Сэр, самолет не вернулся!

– Что?! – Аллен даже привстал и подался вперед. – То есть как не вернулся? Это же был, может быть, самый важный вылет! И я просил вас назначить самого лучшего пилота!

– Я отправил Гарри Пауэрса. Он не вернулся.

– Неужели катастрофа? – Аллен поднялся и взволнованно выйдя из-за стола, подошел вплотную к Бисселу. – Вы даже не представляете, Ричард, какую страшную весть вы принесли. Кто уже знает об этом?

– Только вы и я, сэр. Ну и конечно, те люди в Норвегии, которые должны были встретить его. Но они знают, о чем можно говорить, а о чем лучше держать язык за зубами.

Аллен нервно раскурил трубку и заходил по кабинету. Потом нажал кнопку на столе. Темные занавеси на огромной карте разошлись и открыли участок советской территории, где должен был пролегать маршрут Пауэрса.

– Поверьте, сэр, горячо сказал Биссел. – Я и мои люди сделали все от нас зависящее, чтобы подобного не произошло.

– Не сомневаюсь, Ричард.

– Что я должен делать теперь? – спросил Биссел.

– На случай, если все-таки пилот потерпит крушение над Россией и вопреки всем предписаниям каким-то образом окажется жив, чего, скажу прямо, я хотел бы меньше всего, мы с вами разработали специальный план-инструкцию, регламентирующую все наши последующие шаги. Напомните мне, что там значится первым пунктом?

– Подготовить и распространить официальное сообщение о потере исследовательского самолета НАСА, который вылетел для проведения метеоразведки в верхних слоях атмосферы, а также обращение к правительствам всех стран с просьбой оказать помощь летчику, если он останется жив и будет обнаружен на их территории.

– Вот и отлично, Биссел! – сказал Аллен. – Вы сами ответили на свой вопрос. Ступайте к себе и займитесь этим. О готовности доложите. Держитесь, Ричард! Мне тоже очень нравился этот Пауэрс и я уверен, что он выполнил свой долг до конца.

Биссел вышел, а Аллен подошел к огромному окну, глядя в сторону Белого Дома. Он решил выждать как можно дольше, прежде чем доложить о случившемся президенту.



А Биссел, вернувшись в свой кабинет, отпер сейф и достал плотный серый конверт, из которого извлек лист бумаги с текстом, который теперь надо было немного подкорректировать, так как документ этот был заготовлен еще в пятьдесят шестом году накануне самого первого вылета "U-2" вглубь территории СССР в День Независимости.

Закончив работу, он позвонил Аллену и прочитал готовый текст по телефону.

– Отлично, Биссел, – сказал Аллен. – Это именно то, что надо. Сейчас я созвонюсь с президентом и получу инструкции, когда нам надлежит распространить этот документ.



Президент по обыкновению проводил время на зеленой лужайке для гольфа и прошел уже шесть лунок, когда к нему подбежал один из помощников:

– Господин президент! Вас просит к телефону мистер Аллен.

Президенту не хотелось прерывать игру, но звонок Аллена всегда означал дело государственной важности. Передав клюшки другому помощнику, он направился к переносному узлу связи, который сопровождал его всюду, где бы он ни находился. Известие, сообщенное директором ЦРУ, тотчас испортило ему настроение.

– Как вы думаете, Аллен, летчик остался жив?

– Это почти невероятно, Айк. Я знаю этого человека. Это отважный малый, который выполнит приказ. Ставлю девяносто девять против одного, что его уже нет в живых.

– Ах, Аллен, боюсь, случилось именно то, чего я больше всего опасался. Если русские захватят летчика и доберутся до начинки самолета, мне предстоит пережить ад. Как вы полагаете, как нам теперь следует поступить?

– Прежде всего дождаться реакции русских, если она вообще последует. Вполне вероятно, что они и сами еще ничего не знают, если самолет потерпел крушение в каком-нибудь безлюдном районе. Надо ждать... А если Москва никак не проявит себя, нам надлежит распространить через "Ассошиэйтед пресс" и "Юнайтед пресс интернейшнл" текст известного вам официального сообщения.

– Боюсь, что это в самом деле единственный путь. Эту партию выиграет тот, у кого крепче нервы. Благодарю вас, Аллен. Я вылетаю в Вашингтон.

Через двадцать минут бело-голубой президентский вертолет Айка уже летел из Кемп-Дэвида в Вашингтон.



 87



В это время Пауэрс уже был в Москве.

Смеркалось. Его допрашивали в одном из кабинетов Комитета Госбезопасности.

– Итак, лейтенант Пауэрс, как видите, ваши хозяева оказались банкротами, – сказал следователь в военной форме.

Их было пять или шесть, этих людей в кителях советских офицеров, которые холодно и строго смотрели на него из-за длинного стола.

– Они рассчитывали, что мы не сможем вас сбить, но как видите, жестоко просчитались, – заметил другой.

Пауэрс слушал их и одновременно изо всех сил напрягал память, чтобы как можно точнее изложить все то, что ему надлежало сказать согласно инструкциям человека с трубкой.

Пока все происходило точно так, как тот предсказывал, даже в мелочах, однако был вопрос, на который он хотел бы получить ответ. Взглянув на переводчика, он спросил:

– Что мне грозит по вашим законам?

– Просто удивительно, – сказал следователь. – Неужели за все эти годы вы так ни разу и не поинтересовались этим? Те, кто готовил вас для этих полетов, должны были бы в первую очередь позаботиться об этом. Однако и вы, и они не сомневались, что все сойдет с рук. Так вот – вы шпион, Пауэрс и будете судимы по статье второй “О Государственных преступлениях” за шпионаж, которой предусмотрено наказание в виде тюремного заключения сроком от десяти до пятнадцати лет или смертная казнь.

– Меня расстреляют? – спросил Пауэрс.

– Я не судья, – ответил следователь, – и сейчас все зависит только от вас. По чьему прямому указанию осуществляются эти шпионские полеты?

 Это был вопрос, которого он ждал так долго, главный и ключевой вопрос, на который ему было приказано человеком с трубкой дать единственный ответ. Может быть, только ради этих нескольких слов его и отправили в этот полет.

И он сказал:

– Эти полеты проводятся с июля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года по прямому личному указанию президента Соединенных Штатов и лично им утверждается каждый вылет.



Допрос закончился и, согласно указанию переводчика, Пауэрс многократно расписался на каждом листе разлинованного протокола допроса: “Записано с моих слов верно и мною прочитано. Гражданин США, летчик ЦРУ Пауэрс.”

– Ну что ж, хорошо, – сказал следователь. – А теперь собирайтесь, Пауэрс.

– Куда, – спросил Гарри.

– Увидите, – многозначительно сказал следователь и тем же тоном эти слова повторил переводчик.

Этот тон не предвещал ничего хорошего, и Пауэрсу сделалось страшно. В сущности, он рассказал им уже все или почти все. Теперь эти угрюмые славяне могли сделать с ним что угодно.

Трое людей в военной форме повели его по длинным коридорам, обитым мрачным темным деревом и вскоре втолкнули в большой черный автомобиль, перед которым медленно открылись гигантские черные ворота.

И Гарри увидел город, живой город, залитый праздничными огнями, украшенный гирляндами разноцветных лампочек, протянутых по крышам домов. Огни искрились, перемигивались, бежали. Всюду были толпы празднично одетых людей, которые играли на гармошках, тащили на плечах маленьких детей, смеялись...

А машина, осторожно раздвигая людскую массу, медленно ползла по широким улицам, по набережным вдоль Кремля, и он все смотрел, смотрел и никак не мог понять, куда его везут и зачем, для чего показывают этот чужой и прекрасный город.

Может быть, так принято у них – показывать приговоренным то, что им придется через несколько минут или часов потерять навсегда, может быть, так заведено у них перед расстрелом?..

И как же был бы удивлен Гарри Пауэрс, если бы узнал, что эта экскурсия по праздничной Москве вечером второго мая устроена для него по личному распоряжению первого человека этой страны Никиты Хрущева.



А Хрущев радовался, как не радовался уже давно. Это был его звездный час. Он всегда любил хорошую интригу, любил тонкую хитроумную игру и сейчас хотел сыграть безупречно, чтоб отыграться вчистую, взять свое с лихвой, потому что все козыри из колоды теперь были у него.

Но тут нельзя было поспешить. Нельзя было, упаси Бог, раскрыться и хоть чем-нибудь выдать себя. Надо было иметь терпение, терпение и еще раз терпение, чтобы заставить американцев первыми сделать проигрышные ходы, а после дать им самим плюхнуться в ту же лужу, в какой побывал он в пятьдесят шестом, когда вылезли, курам на смех, с той дурацкой нотой протеста.



Так началась их дуэль, дуэль двух лидеров, двух главнокомандующих, двух руководителей противостоящих лагерей разделенного надвое мира, когда, замерев на своих позициях словно два снайпера, они ждали, когда противник каким-то крохотным движением обнаружит себя и подставится под выстрел.

И Хрущев выиграл первый акт этого поединка – на третий день после исчезновения Пауэрса американское Национальное Агентство по аэронавтике и исследованию космического пространства распространило сообщение, написанное рукой Биссела. Это был пробный шар.

Однако Москва по-прежнему хранила гробовое молчание: Хрущеву хотелось до предела взвинтить нервы противнику.



Айк действительно не просто нервничал, но буквально выходил из себя.

Что стояло за этим загадочным молчанием Кремля?

Быть может, они в самом деле ничего не знали о полете самолета или он разрушился, не оставив следов, как того и требовала инструкция, а значит, и ждать чего-либо не имеет смысла?

За эти четыре дня президент несколько раз связывался по телефону с директором Центрального Разведывательного Управления. Предлог для этих звонков был один и тот же – не поступала ли Аллену какая-нибудь информация о самолете по его специфическим каналам.

Аллен с присущей ему проницательностью без труда угадывал подлинные мотивы этих звонков: президент чувствовал себя зажатым в угол и надеялся услышать от наиболее авторитетного лица какой-нибудь спасительный совет.

Но Аллен вновь и вновь советовал президенту все то же -сохранять выдержку и твердость, ни на йоту не отступая от духа и буквы первого сообщения -"Да, имел место полет самолета в районе турецкого озера Ван, специальный метеосамолет исследовал атмосферные вихри, потерял ориентировку и пропал без вести. Ведутся поиски."

Аллен и сам бы дорого дал в эти дни, чтобы получить какую-нибудь информацию о судьбе своего посланника.

Неоценимую помощь тут мог бы оказать "полковник", он же "аноним", он же тайный агент в Москве, офицер ГРУ и работник Научного Комитета О.П., но тот молчал.

А молчал потому, что сам хотел бы узнать, что стряслось с его напарником, посланным в район Свердловска, чтобы навести самолет Пауэрса в нужный момент на ракетно-зенитные установки.



88



Четвертого мая на секретном пленуме ЦК КПСС в Кремле Никита Сергеевич доложил его участникам о том, что произошло первого мая.

Он сообщил, что обнаружены обломки самолета, напичканного всевозможным шпионским оборудованием, которое практически полностью сохранилось, о том, что захвачен и взят в плен летчик, который уже дал все необходимые показания на Лубянке и что на всем этом он решил построить ловкую западню для американской "головки". Он заставит американцев изобличить самих себя как отъявленных провокаторов, обманщиков и подлецов, и точь-в-точь как Иван Сусанин поляков, заведет президента со всей его камарильей в такие дебри и трясины вранья, откуда им потом вовек не выбраться и вовек не отмыться на глазах всего прогрессивного человечества.

Участники пленума тотчас по достоинству оценили поистине замечательный даже не столько сусанинский, сколько кутузовский замысел первого секретаря и встретили его дружными аплодисментами.

– Но смотрите, – сказал Хрущев и погрозил пальцем. – Это дело тонкое. Испортить в два счета можно. А потому пока я сам не обнародую всей этой грязной истории и не вытащу их за ушко да на солнышко, все, что я вам здесь сообщил, является строжайшей государственной тайной и горе тому, кто хоть словечко об этом вымолвит раньше времени!



Все было замечательно.

И Никита Сергеевич предвкушал сладость отмщения и победы.

Летчик Пауэрс, видно, спасая шкуру, поведал нашим доблестным органам на удивление много такого, чего он, казалось бы, по своему чину и званию, вовсе и не должен был знать. Главное, что следовало из его показаний – что полеты эти проводятся под непосредственным руководством самого президента, который всего полгода назад заверял Хрущева в своем искренном стремлении крепить дружбу и мирные добрососедские отношения с великим Советским Союзом.

Материала на коварного Айка этот летчик приволок столько, что хватило бы не на одного президента.

В лабораториях КГБ уже проявили все фотопленки, на которых оказались десятки секретнейших объектов в разных районах СССР, тщательно разобрались со всем снаряжением пилота и его шпионскими принадлежностями, где оказались многие тысячи новеньких советских денег, иголка с ядом, огнестрельное оружие, а также и вовсе дурацкие золотые кольца и часы, предназначенные, как объяснил Пауэрс, для подкупа честных советских людей, чтобы те помогли ему всеми правдами и неправдами вырваться за пределы Союза...

Обо всем этом Хрущев с гневом и возмущением сообщил в конце своей речи на открывшейся на открывшейся пятого мая сессии Верховного Совета.

Огромный зал сидел в изумленном потрясении, когда Никита Сергеевич дрожащим от волнения голосом громко обличал низость и вероломство правящих кругов Соединенных Штатов, которые сделали откровенный шпионаж нормальной практикой современной жизни.

Он размахивал гигантскими фотографиями, на которых отчетливо были видны ряды военных самолетов, выстроенные вдоль взлетных полос на наших секретных аэродромах, а также снимки снаряжения летчика, где особенно зловеще выглядел огромный пистолет с длинным глушителем.

– Этот случай, – потрясая кулаком, кричал Хрущев, – лишний раз показывает нам, чего стоят все заверения американцев об их желании жить в мире и бороться за ослабление международной напряженности! Это все слова, но мы видим теперь, каковы их дела, а это значит, нам надо быть бдительными и готовыми в любой момент отразить любую атаку любого агрессора. Мы никому не дадим хозяйничать в собственном доме. Никому и никогда!

Зал рукоплескал. Со всех сторон неслись выкрики депутатов: "Правильно!", "Это просто бандитизм!", "Не допустим!","Не позволим!", "Верно, Никита Сергеевич!"



Не прошло и часа, как о речи Хрущева сообщили президенту Соединенных Штатов.

Случилось то, чего он больше всего боялся и больше всего хотел бы избежать.

Но он по-прежнему не знал самого главного – остался ли в живых пилот "U-2", и если остался, то где он и что с ним. Об этом в своей речи хитрый Хрущев не проронил ни слова и потому на этот счет по-прежнему можно было строить любые предположения.



После того, как президент в очередной раз позвонил Аллену, чтобы узнать, что тот думает по поводу хрущевской речи, все уже знавший, разумеется, главный разведчик Запада вновь призвал президента не поддаваться на русские провокации и относиться хладнокровно к пустому шуму что собственной и мировой прессы, что к злобному рокоту коммунистическое пропаганды.

– Согласитесь, Айк, – заметил Аллен, – что в мире есть ценности и идеалы, которые стоят и значат несравненно больше, нежели чье-то самолюбие или репутация. Ради них мы порой идем на тяжкие жертвы. Но не в этом ли наш крест?

Президент мрачно согласился и повесил трубку, а Аллен пустил кольцо голубого дыма и чуть улыбнулся, глядя куда-то очень далеко, будто за границу пространства и времени.

Он уже больше не сомневался, что Фрэнсис Гарри Пауэрс во время их встречи понял его правильно.



Да, все было совершенно замечательно, как вдруг, шестого мая, Хрущеву позвонил председатель КГБ и взволнованно сообщил, что произошло нечто ужасное.

Вчера же вечером, сразу после нашумевшего выступления Хрущева, заместитель министра иностранных дел товарищ Малик, как говорится, малость "перебрал" на официальном приеме, устроенном послом Эфиопии. Окруженный посланниками десятков стран, он дал втянуть себя в заведомо провокационный разговор и когда посол Ирана поинтересовался, откуда все-таки известно, что самолет был именно американский, Яков Малик вопреки строжайшему запрету главы государства, разболтал именно то, что надлежало тщательно скрывать – что летчик сбитого самолета, возможно и жив и попал в руки советских властей.

Разразился страшный скандал: опытнейший дипломат по пьяной лавочке сорвал весь замысел Хрущева, что называется "испортил торговлю", так как сказанное во всеуслышание Маликом немедленно было донесено до сведения американского посла Томпсона его шведским коллегой Сульманом.



Томпсон мгновенно оценил ситуацию.

Он моментально разгадал намерения Хрущева и смысл его интриги и связался с Вашингтоном, откуда на весь мир с тупым упорством продолжали утверждать, будто жестокие русские расстреляли в упор мирный научно-метеорологический самолет, случайно сбившийся с курса и залетевший в воздушное пространство СССР.

В Белый дом и в государственный департамент под грифом "Сверхсрочно" ушла депеша, в которой сообщалось о новых сведениях, которые кардинально меняли всю картину. Запущенную машину циничного обмана мировой общественности надо было немедленно остановить и принимать любые меры, чтобы "сохранить лицо" Америки и ее высших лиц.



А в это время в Кремле бушевала гроза. Хрущев метал громы и молнии, кричал, колотил кулаком по столу и наконец, потребовал убитого горем Малика к себе на ковер.

Позеленевший от ужаса перед разверзшейся под ним бездной, матерый волк советской дипломатии, известный на весь мир своими яростными "развенчаниями" гнусных империалистов, предстал, трепеща, пред очами своего партийного повелителя. Он понимал, что ждет его, предвидел все дальнейшее, и еще загодя написал слезное покаянное письмо, бессвязное, жалкое, унизительное, в котором умолял дорогого Никиту Сергеевича хотя бы учесть все его прошлые заслуги и позволить загладить свою страшную вину там, где сочтет нужным партия.

Он уже знал, что создана специальная комиссия Комитета партийного контроля во главе со Шверником, комиссия, призванная расследовать обстоятельства его ужасного проступка, граничащего с политической диверсией.

Хрущев и в самом деле готов был разорвать этого дурака на куски, но видя, как тяжко переживает Малик случившееся, наконец несколько отошел, смилостивился и мрачно буркнул, что так и быть, влепит ему строгий выговор с занесением, с чем он может и удалиться, благодаря несуществующего Бога, что еще так легко отделался.



Известие об уничтожении американского самолета-шпиона в воздухе России, оглашенное Хрущевым, произвело именно то действие, на которое он и рассчитывал.

Все газеты, радиостанции, информационные агентства, телевизионные компании только и кричали о беспрецедентном, возмутительном, бандитском, абсолютно противозаконном вторжении лицемеров американцев в небо другой суверенной страны.

Меж тем американцы по-прежнему не знали, жив или погиб человек, управлявший "U-2". Несмотря на утечку информации, никаких официальных подтверждений или опровержений из Москвы не поступало и в Вашингтоне не знали, какую дальше проводить линию, какую версию развивать, что подтвержать, а от чего наотрез отказываться.

Та буря, которой пуще огня боялся президент, разразилась, и он, быть может, лучше всех понимал, что это значит, правда, уже не для него самого, а для его республиканской партии и того человека, вице-президента, который через полгода был намерен баллотироваться на высший государственный пост.

Айк все еще чего-то ждал, хотя надежды его были призрачны и он сам это понимал. Через своих тайных эмиссаров он пытался по дипломатическим каналам прозондировать обстановку, чтобы побудить Хрущева выйти с ним на прямой контакт. Но Никита Сергеевич не желал облегчать жизни предателю Айку, который не только носил столько лет эти черные камни за пазухой, но как последняя шпана швырял их в спину тому, перед кем расписывался в самых дружеских чувствах.



Наконец, когда весь мир уже просто изнывал в неведении и желании знать истину, Никита Сергеевич понял, что выиграл все раунды и пора наносить Айку последний нокаутирующий апперкот.

Устами самого лидера страны Москва оповестила мир, что летчик самолета остался жив и что он признался в шпионских целях своего полетного задания.

Что его самолет “Локхид U-2” создан в США специально для проведения таких разведывательных акций вглубь территории Советского Союза и его друзей по соцлагерю, что он – пилот Фрэнсис Гарри Пауэрс – американец и что программа этих полетов утверждена на самом высоком уровне – в Белом Доме.



Это был неотразимый удар, и Айк чувствовал себя, как на то и рассчитывал Хрущев, ничуть не лучше, чем Никита Сергеевич на том незабываемом приеме в американском посольстве четвертого июля пятьдесят шестого.



 89



Аллен стоял у огромной карты мира в своем кабинете с линейкой и толстым красным карандашом.

Он пытался просчитать дальность полета последней русской межконтинентальной ракеты, которую испытывали несколько недель назад. По данным разведки имитатор не то четырех, не то пятитонной боеголовки достиг восточного побережья Камчатки и упал в Беринговом море. Цифры получались устрашающие, и он отдавал себе в этом отчет.

Вдруг зазвонил телефон прямой связи с Белым Домом. Аллен уже все знал, как знал и то, что услышит сейчас.

Но он был абсолютно невозмутим и спокоен и не сразу взял трубку. Разумеется, это был президент. Они говорили по защищенной высокочастотной линии, и их никто не мог сейчас подслушать.

– Это катастрофа, Аллен, – сказал Айк. – Я опозорен, опозорен навсегда. Что вы молчите, Аллен?

– Я слушаю вас, господин президент...

Всегда корректный и невозмутимый Генерал больше не мог сдерживать разрывавших его эмоций:

– Вы слушаете! Можно позавидовать вашему хладнокровию, Аллен. Но ничего, я выведу вас из него! Этот негодяй жив! Понимаете – жив! Он обязан был застрелиться, принять яд и разнести этот чертов самолет в пыль, чтобы проклятый Хрущев никогда и мысли не имел предъявлять мне какие-то улики. Почему он жив, Аллен? Отвечайте!

– Я хотел бы сам получить ответ на этот вопрос. Это был лучший летчик. Я сам лично инструктировал его перед этим полетом.

– И тем не менее он жив! Он жив, он дает показания и поливает нас всех грязью. Мы с вами по уши в дерьме, Аллен!

– Вынужден с вами согласиться, господин президент, – мрачно сказал Аллен, глядя на карту и пустив красивую голубую спираль табачного дыма из трубки.

– И что вы теперь прикажете мне делать? – вскричал Айк. – Что?! Через два дня в Женеве я должен встретиться с Хрущевым лицом к лицу. Как я буду смотреть ему в глаза и что смогу сказать? Вы всегда, Аллен, всегда, умели находить разумные лазейки, чтобы выбраться из самых коварных мышеловок.

– Я по-прежнему стою на том, – чуть улыбнулся Аллен, – что мы должны проявлять неуклонную твердость. Любая наша уступчивость ими расценивается как слабость, как готовность поднять руки вверх перед их коммунистическим натиском. Твердость, Айк! Сдержанное мужество и холодная невозмутимость! Только так они почувствуют нашу силу.

– Послушайте, Аллен, – вскипел президент. – Что вы талдычите мне эти газетные клише в духе речей вашего дорогого покойного братца? Здесь нужен тонкий, умный ход, ведь толстяк Никита сейчас надрывает себе бока и буквально издевается надо мной. А эти подлые журналисты?! Они с восторгом тащат своего президента к позорному столбу. Быть может, мне выступить с публичным извинением?

– Ну что же, господин президент, если вы намерены проиграть в Женеве по всем очкам, можете выразить сожаление и расшаркаться в извинениях. Хрущев и так сейчас на коне. И если вы проявите мягкость, он только закусит удила.

– Хорошо, – сказал президент. – Возможно, вы и правы. Прощайте, Аллен.

 

Директор ЦРУ спокойно выбил пепел и, остановившись перед цветной фотографией брата, скончавшегося в прошлом году, чуть подмигнул ему и принялся вновь набивать табак в знаменитую трубку. Он ждал еще одного звонка, но его все не было. Это уже было странным.

Но вот телефон зазвонил – телефон прямой связи с Капитолием. Он подошел к аппарату.

На том конце провода раздался приятный голос сенатора, которого все обычно называли Джеком, а коллеги по Конгрессу и Сенату "золотой головой".

– Добрый день, мистер Аллен. Это сенатор...

– Здравствуйте, сенатор, – улыбнулся Аллен. – Я узнал вас. Вы хотите выразить нам свои соболезнования?

– Именно это я и хотел сказать, сэр.

– Принимаю, – вздохнул Аллен. – Ну что ж, благодарю за сочувствие...

Они прекрасно понимали друг друга. Вице-президент так и не позвонил ему...



90



Случилось то, чего и хотел Хрущев – великие партнеры и противники поменялись местами и, если в Вашингтоне был объявлен траур, то в Москве праздновали и ликовали.

Никита Сергеевич даже в лучших снах не мог увидеть того, что совершалось теперь наяву.

Он, разумеется, рассчитывал на понимание и поддержку своих друзей из стран народной демократии, но что вот так всколыхнутся и дружно встанут на его сторону самые выдающиеся политические деятели Франции, Англии, Италии, Греции, да чуть ли не всех стран, членов ООН, что его действия поддержат и одобрят вчерашние злейшие враги – и мечтать не мог.

И в то же время он и вообразить не мог, что этот грандиозный скандал до такой степени сокрушит Америку и загонит в угол затравленного Айка.

Он помнил наставления Жукова во время войны о том, что если наступление пошло и оно удается, что если "гнутся шведы" – нельзя ни на секунду уменьшать давление, хоть на самую малость снижать темп и напор натиска.

– Давить! – говорил Жуков. – Давить и додавливать, пока из них юшка не пойдет!

Вот эту-то "юшку" и хотел теперь Никита Сергеевич выжать из американцев.



Лишь в одном только случае он был готов усмирить свой нрав и придержать коней – если бы Айк, понимая полную безвыходность и нелепость своего положения, видя удивительное единодушие, с которым клеймил и осуждал Америку весь белый свет, принес Советскому Союзу искреннее публичное извинение и зарекся бы на веки вечные повторять то, что он устроил утром первого мая.

Хрущев ждал.

Ждал каждый день, ждал с нетерпением, почти не сомневаясь, что разумный государственный муж, крупный политик и опытный генерал сумеет верно оценить свою битую диспозицию.



Давно не было у Никиты Сергеевича такого чудесного настроения, давно так легко не дышалось на утренних прогулках по аллеям огромного парка, окружавшего особняк на Ленинских горах.

Май выдался чудесный, солнечный.

И лишь одно иногда на короткие мгновения омрачало приподнятое душевное состояние Хрущева – невольное опасение, что все-таки кто-нибудь нарушит его строжайший приказ.

Что кто-то не сумеет удержать тайны, и мир узнает правду, что американца тюкнули вовсе не с первого залпа, вовсе не первой ракетой, как особо подчеркивалось во всех заявлениях ради повышения престижа Страны Советов и утверждения высочайшего уровня нашей военной техники.

А уж тем более, как он понимал, недопустимым было омрачить всеобщую радость великого советского народа известием о том, что на самом-то деле все прошло вовсе не так гладко, как выходило из победных реляций и что в отчаянной панике и неразберихе первой ракетой был сбит вовсе не Пауэрс, а тот старший лейтенант, чье имя он приказал поставить первым в наградном списке, опубликованном в газетах.

Сергея Сафонова наградили "Красной звездой", но никто никогда не должен был узнать, что навесили ему эту звездочку посмертно. Везде и всюду он должен был числиться живым.

О Вазгене Айрапетяне и Николае Митькове никто и не вспомнил.



Ну почему было бы не сказать Хрущеву все как есть?

Не признаться, не почтить память молодой, трагически загубленной жизни? Что мешало ему поступить просто по-человечески, как заведено испокон века? Во имя каких высших политических соображений затеял он глумление над останками молодого парня, ровесника собственного сына, тоже летчика, чье имя и память оболгали те, кого он сам так ненавидел и презирал?.

Почему?.. Почему?.. Почему?..

Ради чего после всех неисчислимых грехов он взвалил на душу еще и этот?..



91



Ах, как много, как много заготовлено было чудесного красного вина для общего первомайского стола и на день рождения сына Сафоновых!

Но не знает человек своей судьбы, как не знали Татьяна с Сергеем, для какого застолья так весело и дружно закупали они разную еду и ящики бутылок с красивыми красными наклейками...

Хоронить было нечего... По крайней мере никому в полку так и не дали заглянуть в накрепко заколоченный гроб. Лишь положили на верхнюю крышку ту самую фуражку, которую Сафонов так часто надевал на голову сыну.

Он был шестым, кого хоронили здесь на маленьком погосте прямо за гарнизоном. Все прежние – да – разбились, а этот погиб в бою. И хотя все знали, ч т о на самом деле произошло, молчали, повинуясь приказу.

Нет, никогда еще горе не было столь горьким, а боль – столь безвыходной и нестерпимой.

Вазген, черный от горя, вел под руку Татьяну в черном платке, вел за руку маленького Сашку. Все это было третьего мая, через день после случившего – так распорядились в округе.

За один день вдруг стремительно постарел Артюхин, из мужика бравого, крепкого вдруг проснулся наутро заметно пожилым, и седины стало больше за одну ночь.

Что ж тут рассказывать? Ну конечно, слезы, хриплые крики вдовы над могилой, комья земли и медные монеты, летящие в яму, на крышку гроба... А вот уж и яма сравнялась, вот уж и холм поднялся, вот уж... Вот уж поставили над могилой красную пирамидку со звездой, а к ней портрет – смеющийся, белозубый, в лейтенантской форме.



И снова такой же буквой "Т" в спортзале общей физподготовки расставили столы. И пили за упокой и плакали все... И молчали угрюмо, пристыженно опустив голову перед властью обмана, встречая быстрые, цепкие, приметливые взгляды нескольких новых незнакомых людей, невесть откуда свалившихся на полк и на полных правах сидящих за чужим столом.



Третьего мая был летный день, и Вазген, все такой же черный, угрюмый, будто сам неживой, явился, как и положено, в шесть ноль-ноль в штаб полка.

Артюхин, казалось, еще больше постарел за минувшую ночь. Айрапетян представился. Артюхин, сидевший за столом под портретом Хрущева, устало махнул рукой:

– Ладно, Вазген, садись...

Они были вдвоем, никто не слышал их.

– Тут дело вот какое... – начал командир полка. – Поступило предписание... Еще вчера эти... быстроглазые привезли... – капитана Айрапетяна Вазгена Гургеновича от полетов до выяснения обстоятельств летного происшествия отстранить. Второе: капитана Айрапетяна Вазгена Гургеновича отправить в отпуск в санаторий Министерства обороны на двадцать один календарный день. Приказ командующего ПВО округа. Третье: командира полка Артюхина Игната Ивановича за ослабление воспитательной работы с личным составом полка и халатное отношение к вопросам обеспечения безопасности летной работы от командования гвардейским полком отстранить вплоть до завершения расследования. Сегодня приедут... Зачитают перед строем. Вот и все. Отлетал Артюхин... А ты что ж... поезжай... Забыться не забудешься, отдохнуть не отдохнешь, так... отвлечешься.

Они молча смотрели друг на друга.

– Вот такая она, наша жизня... – сказал Артюхин. – Хочешь, не хочешь – а шариками двигай... За Татьяну не беспокойся, сам понимаешь, не у чужих.

– Да не хочу я никуда ехать, – сказал Вазген. – Не хочу я, Игнат Иванович..

– Ми-и-и-лый, да кто нас с тобой спрашивать-то будет? Приказ есть приказ. Он, что ли, – не оборачиваясь, полковник ткнул большим пальцем вверх над своей головой на портрет румяного лысого старика, властно смотрящего вперед чуть прищуренными серыми глазами, – нас с тобой спрашивать будет? Поедешь, куда ж денешься? А вот что со мной будет, непонятно... И еще, Вазген – там, в санатории, смотри, поосторожней будь. Сдается мне, неспроста тебя в отпуск-то отправляют.

Он порывисто поднялся – высокий, могучий тяжеловес – и вдруг протянул руки, и Вазген сам не заметил, как оказался в его объятиях, как по-медвежьи сграбастал его комполка, крепко троекратно расцеловал.

– Ладно, черт, вали отсюда... Служи, как служил. Благодарю!..

– Служу Советскому Союзу, – стиснув зубы с трудом выговорил Вазген.

– Там, это... соберешься когда, заходи... Я тебе “газик” с солдатиком дам. Держи документы. Тут все – проездные, путевка. Деньги начфин выдаст. Давай, сынок, с Богом...



Собрав чемоданчик, невольно чувствуя себя предателем, который бросает самого дорогого человека в самый трудный час, он зашел проститься к Татьяне. Дом был полон женщин – все тех же жен однополчан. Не отходили, отпаивали, даже не пробуя утешать... Как тут утешишь?

Татьяна с распухшим белым лицом лежала на кровати. Она уже не плакала, была в каком-то отупелом забытьи. Только Сашка катался по полу на своей новой голубой машине, урчал, как игрушечный моторчик и, глядя на него, подруги Татьяны, однополчанки, то смахивали слезу, то, прикусив губу, выбегали из комнаты, чтобы выреветься от души.

Когда вошел Вазген в летной шинели, эти женщины вдруг, как по команде высыпали за порог и Сашку с машиной утащили за собой. Они остались вдвоем.

Татьяна как будто не заметила, что он вошел. Он постоял немного у кровати, глядя на нее. Потом осторожно приставил стул и присел рядом, как будто рядом с больной. Осторожно, бережно, почти пугливо взял ее руку, молча сжал.

– Этого не может быть, – сказала она и посмотрела на него через слезную пелену. – Понимаешь, этого просто не может быть...

Он молчал.

– Мы с ним вина выпили накануне... Я сказала – давай всегда его пить. А он говорит – я тебе вино это из-под земли достану... Понимаешь, из-под земли...

– Я уезжаю, Таня, – сказал он. – Получил приказ отбыть в отпуск.

– Да... поезжай... – сказала она.

– Я напишу, – сказал он, – пришлю адрес. Это в Кисловодске.

– Напиши... – сказала она.



 92



Из секретного дневника Аллена.

 Запись 12 мая 1960 года

"Полагаю, давно наш Никита не читал столько газет!

Наши борзописцы потешаются над Айком, а московская пресса полна возмущенных писем и телеграмм "трудящихся", всех этих художников, ткачих, комбайнеров и животноводов – все требуют сурово покарать моего бедного Пауэрса... Но он, чувствую, сумеет довести свою роль до конца.

Волна скандала поднялась так высоко, что грозит затопить Вашингтон, как какой-нибудь японский поселок во время цунами.

Вашингтонские "жирные коты" послушно танцуют под дьявольскую свирель старого Аллена.

Вчера с моей подачи с официальным заявлением выступил этот "мудрец" Гертер. Почтенный госсекретарь имел точные указания президента, которые тот дал ему на следующий день после нашего телефонного разговора.

Смысл заявления Гертера: СССР отверг план "открытого неба". Одновременно атмосфера секретности, окутавшая Россию, становится все гуще и плотнее. Вновь и вновь обещая похоронить Запад, агрессивные русские неуклонно наращивают cтратегические вооружения, испытывают бомбы, ракеты etc. Именно поэтому, заявил наш дорогой Кристиан, Советский Союз сам же и вынудил нас начать эти полеты, которые мы будем проводить и впредь, исходя только из соображений своей национальной безопасности и не считаясь ни с чьими протестами.

Браво, Гертер! Не пригласить ли мне его на партию в теннис?

Надо ли говорить, как на эту дичь госсекретаря отреагировал наш экспансивный Хрущев?

Это для него просто царский подарок – только не знаю, от Айка, Гертера или от меня?

А какой бифштекс поджарили на этом масле яйцеголовые писаки – журналисты, обозреватели, комментаторы!

Это похоже на наш второй Пирл-Харбор – только в сфере информации.

Что ж, надо все это пережить. Ради будущего триумфа можно сегодня заткнуть уши и со скорбной миной стерпеть этот неплохо организованный “вселенский конфуз”.

Понятно, единодушная поддержка, одобрение и сочувствие, которые раздаются в адрес Хрущева, развязывают мистеру Никите руки и как бы заранее оправдывают все его дальнейшие шаги по усилению русской армии, укреплению системы обороны Варшавского Пакта, развитию новых систем вооружения, что полностью отвечает моей генеральной цели.

Затаив дыхание, жду выходной арии царя-Никиты в Женеве. Только бы он не простудился и не потерял голос!"



93



Прочитав заявление Гертера, Хрущев был озадачен. Не круглые же они там дураки, в конце-то концов? Как угораздило одного из первых людей страны таким заявлением вляпать в грязь авторитет своей великой державы?

Он все надеялся и ждал, что подаст голос президент, что он одернет и опровергнет своего главного дипломата, но Айк молчал.

Молчал-молчал, да и выступил. И что же он сказал? Да то же самое, что и Гертер. Ни тени сожаления, ни намека на какие-то извинения! Похоже, какой-то злой бес затуманил разум первых лиц Вашингтона.



Желая набрать как можно больше очков в политическом состязании, жадный Хрущев распорядился в московском Парке Культуры имени Горького открыть в просторном шахматном домике выставку останков сбитого "U-2" и его шпионского оборудования. Он сам приехал на "вернисаж" вместе с министром иностранных дел Громыко, внимательно все рассмотрел, погрозил пальцем Западу и выступил перед журналистами на пресс-конференции, где хлестко и остроумно отстегал президента США и всю его камарилью, которая сама себя посадила в этакую лужу.

И тогда, посовещавшись кое с кем из умных людей, все взвесив и рассчитав, Хрущев сделал последнее сокрушительное заявление, которое, как он полагал, должно было окончательно добить американцев. Это было на пресс-конференции и на него были наставлены десятки объективов и десятки микрофонов.

– Господин Хрущев! Мы слышали за последнее время из ваших уст множество грозных предупреждений, но что конкретно вы могли бы предпринять для пресечения этих полетов?

Он оглядел зал и усмехнулся:

– Вот сразу видно – умный человек вопрос задал. Как у нас говорят – быка за рога... Пожалуйста, отвечу. Коли господин Кристиан Гертер в открытую заявляет, что полеты эти будут продолжаться, то есть Америка оставляет за собой такое право, нам тоже нужно как-то защищаться. Так вот, заявляю: самолеты "U-2" летают к нам с территории Норвегии, из Турции, как этот летчик их признался – из Пакистана... Мы официально предупреждаем правительство этих стран, что если они и впредь будут предоставлять американцам аэродромы на своих территориях для полетов этих самолетов, мы ударим по этим базам, используя все средства, которыми располагает наша армия. Так что пускай убирают эти самолеты. А коли не уберут – пускай пеняют на себя.

Эти слова Хрущева облетели весь мир со скоростью радиоволны и были услышаны теми, кому предназначались.

Правительства ряда стран, тех самых, которые упомянул Хрущев, потребовали от США в срочном порядке перебазировать самолеты-шпионы в любое другое место с их территорий.

Между тем уже на носу была новая Женевская встреча в верхах, назначенная на шестнадцатое мая.



 94

 

Вазген Айрапетян прилетел в Минеральные воды к вечеру следующего дня, а через три часа уже лежал на кровати в двухместном номере санатория и смотрел в потолок.

Стоило только закрыть глаза, перед ним вновь и вновь взрывался рыжий огненный шар или мелькала, чудом промазав мимо его истребителя, е г о ракета. Он не хотел ничего и никого. Он хотел только лежать в надежде забыться, провалиться куда-нибудь, отключиться...

При поступлении в санаторий, когда его осматривал пожилой военврач, вдруг обнаружились какие-то шумы в сердце, да и пальцы дрожали. Он никогда не знал этого за собой.

– Что с вами случилось, капитан?

– Позавчера друга похоронил, – сказал Вазген.

– А-а-а, – сказал врач. – Понятно... Ну, идите, постараемся вас подлечить.

И вот он лежал и просил кого-то над собой, чтобы ему послали сон, но рыжая вспышка раз за разом все вспыхивала перед ним... А потом раздался человеческий голос:

– Здорово, капитан! Давай знакомиться, коль нам тут вместе месяц коротать. Майор Сидорчук.

Он тоже был в летной форме, но вскоре оказался в синем спортивном костюмчике, – невысокий, ладный, с короткой мальчишеской стрижкой, улыбчивый, верткий.

– Ты чего, капитан? Приехал бока отлеживать? Айда пройдемся, изучим местность.

– Да нет, не хочу, – сказал Вазген. – Ты иди...

– А может, выпить хочешь? – спросил Сидорчук. – Я мало-мало прихватил... Рванем? До утра выветрится.

Он достал бутылку "Московской".

– Я не пью, – сказал Вазген.

– Да ты что? – изумился майор. – Ты ж кавказский человек!

Вазген молчал, отвернувшись к стене.



Так прошло несколько дней, как будто в сплошной облачности. И он начал вроде понемногу отходить. А где-то через неделю у них с майором Сидорчуком вдруг как бы сам собой завелся профессиональный разговор. Но тот на вопросы отвечал как-то уклончиво, на чем летает, так и не сказал, где проходит службу, не уточнил и, вспомнив строгое наставление комполка, Вазген насторожился. А тот, как видно, не очень-то разбирался, что у другого на душе и как бы случайно, ненароком, заговорил о том, о чем кричали все газеты – о самолете "U-2", о том, какие суки эти проклятые америкашки, что надо их бить и еще раз бить, чтобы помнили и знали...

– Вот говорят, – сказал Сидорчук, – мол, не так все было... Ну, не так, как пишут...

– А как? – спросил Вазген. – Может, знаешь?

– Да разное говорят, – уклончиво заметил майор. – Думал, может ты знаешь... Ты же вроде оттуда, с Урала?

Вазген молчал.

– Не слыхал ничего?

– Интересно, – сказал Вазген. – Я ведь вам, товарищ майор, по-моему, не докладывал, где служу. Не иначе, специально узнавали?

– Да сказали мне, – добродушно засмеялся Сидорчук, – то ли врач сказал, то ли эта наша... сестричка... Ты чего по уставу-то вдруг? Мы ж с тобой вроде отдыхающие? Вроде как без званий?

– Так привычней, – сказал Вазген. – Разрешите вопрос, товарищ майор? У "МИГа-семнадцатого " скорость отрыва какая?

Тот смешался.

– А обороты турбины? При заходе с боковым ветром?

– Да ладно, – махнул рукой майор. – Мы же тут не в полку. Чего экзамены-то устраивать?

– Сука! – сказал Вазген. – Поганка. Я тебя ведь сразу почуял! Откуда ты прилетел и зачем?

– Спокойно, капитан, – сказал тот совсем другим голосом. – Только без нервов! А то знаешь, куда залетишь?

– Я-то знаю, – усмехнулся Вазген и с размаху врезал ему прямым справа. Майор улетел в угол комнаты и грохнулся, высоко задрав ноги.

– Ну смотри, капитан... – он сидел на полу, прижав руку к челюсти и злобно смотрел на Айрапетяна.

– Я смотрю, – сказал Вазген, потирая тяжелый волосатый кулак. – Я-то смотрю... Ну, беги, докладывай! Только давай по всей форме, понял?

Сидорчук молча растирал кровь на лице. Потом долго и озабоченно рассматривал себя перед зеркалом над раковиной умывальника.

– Вот из-за таких, как ты, – сказал Вазген, спокойно глядя на него из другого угла комнаты, – вот из-за таких вся наша жизнь такая. Ты и это, майор, в свою книжечку запиши, не забудь!

На следующий день майора Сидорчука будто ветром сдуло. Его уже не было нигде в санатории, и вторым к Вазгену подселили нормального парня, подводника из Североморска.

А за три дня до окончания путевки на имя капитана Вазгена Айрапетяна пришла телеграмма из Управления кадров Военно-Воздушных Сил: для прохождения дальнейшей службы приказом командующего он был переведен на остров Сахалин с предписанием прибыть к новому месту назначения через четверо суток.



 95



Из секретного дневника Аллена:

Запись 18 мая 1960 года

“Настроение Хрущева, когда он пятнадцатого мая прилетел в Женеву, было откровенно воинственным. Как и я, он готовился к кульминации этого двухнедельного спектакля, этого долгого матча, который он, бесспорно, выиграл на глазах у всех.

К началу встречи он имел в кармане еще один козырь: в тот же день с казахского космодрома, над которым еще так недавно пронесся навстречу своей гибели самолет Пауэрса, русские запустили ракету с пятитонным спутником, на котором они планируют начать свои пилотируемые полеты.

Это конечно, крупная оплеуха демиургам из НАСА, хотя, как почти всегда у этих русских, в их именинном пироге обнаружилась мышь – вместо того, чтобы вернуться на землю в родные степи, спутник умчался куда-то ввысь – вероятно прямо к светлому будущему.

Конечно, вкус запеченной мыши несколько подгадил настроение Хрущеву. “Но ничего, – вероятно думает он, – ничего. В любом случае теперь они там знают, какими штучками мы можем бабахнуть по Лондону и Вашингтону”.

Ну а дальше все было точно по партитуре этого пройдохи-Аллена.

Айк отказался принести извинения за полет бедного Гарри, ну а багровый от злости Хрущев объявил, что не сядет играть в карты с такими шулерами, как наш величественный мистер Айк, повернулся и отправился обратно в свою Москву

Итак, встреча в Женеве сорвана.

Она продолжалась всего лишь сорок минут. Увы, ария Никиты оказалась короче, чем я ожидал. Главное, что я смог насладиться его верхним "ля".

Дальнейшее – понятно.

Он возвратился в Москву, чтобы раздуть топку своего атомно-ракетного паровоза. Но понимает ли он, что его уголь на исходе и близок час, когда придется бросать в огонь все что попало, лишь бы не сверзиться под откос? Сомневаюсь."



Вернувшись в Москву из Женевы, Хрущев был уже не в том настроении, в котором отправлялся туда.

Вкус победы улетучился – встреча была сорвана и все дальнейшее вдруг окуталось туманом.

Америка шла к выборам и после такого дикого скандала участь претендента-республиканца была по сути дела предрешена. Но кто придет ему на смену, кто он этот длинный, рыжий сенатор, каковы его взгляды, что будет при нем и как с ним дальше жить? Ответов на эти вопросы не было.

Как-то так вышло, что последние три года он гораздо хуже представлял себе, что делалось и замышлялось на самом верху вашингтонской пирамиды. Да и о полете этого самолета, скорей всего, он был бы предупрежден...

То есть, конечно, информация по линии разведки шла... анализировалась, суммировалась, принималась к сведению, но той четкой, стройной, на удивление прозрачной целостной картины, какую он имел до конца пятьдесят шестого, теперь уже не было, как не было в пачках донесений с красной меткой особой важности и секретности коротких емких посланий с подписью "Стэнли".

Там что-то случилось непонятное...

Никто здесь толком не мог, а может, и не хотел объяснить ему, что на самом деле произошло. Одни шептали одно, другие другое, одна служба кивала и валила все на другую, между тем одно было известно точно: агент "Стэнли" оказался вне игры, а вытащить его в Москву было никак невозможно по соображениям оперативной конспирации.

 

 96



Вазгену оставалось пробыть в санатории еще три дня, а после лететь "на перекладных" на Сахалин. Но он решил по дороге на Дальний Восток непременно заскочить в свой полк, проститься, обнять их всех, увидеть ее с Сашкой.

Он послал ей несколько открыток и два коротких письма. Она не ответила... Да он особенно и не ждал.

Он собрал вещи и пошел оформляться на выписку.

– У меня предписание на Сахалин, – сказал он начальнику санатория и главврачу. – Тут до Армении рукой подать. Мать старая, одна, без отца... Братишка... Хотел бы повидаться. Когда еще смогу...

Они переглянулись. Оба знали, что это не просто офицер на отдыхе, что какая-то за ним история. Неспроста они имели приказ разместить в одном номере с ним "сотрудника". Но начальник, пожилой полковник, повидал людей. И он видел перед собой человека.

– Будь по-вашему, капитан, отправляйтесь.

И тотчас распорядился оформить и выдать капитану Айрапетяну открепительные документы.

– Благодарю вас, – сказал Вазген.

– Можете идти.

Он отправился в свой номер и начал укладывать вещи, когда в дверь постучали и на пороге появился тот самый капитан, что в то утро еле-еле дотянул свой "СУ-9Б" с почти сухими баками на их аэродром.

В тот день, первого мая, им было не до знакомства, им было вообще ни до чего. Но они сразу узнали друг друга, узнали и обрадовались, будто встретились старые друзья. Шагнули друг к другу, невольно обнялись.

– А я вот улетаю, – сказал Вазген. – Черт, слушай, Коля, как же я рад, что ты прилетел!

– Может, задержишься часика на два? – попросил Митьков.

Ужасно хотелось поговорить с тем, кто тоже знал все и от кого не надо было скрываться, чего-то сочинять...

У Митькова была бутылка и они, почти не захмелев, за полтора часа прикончили ее до дна. Говорили мало, просто смотрели друг на друга, чувствуя, что слова не очень-то и нужны.

– Значит, говоришь, на Сахалин закинули, – сказал Митьков. – Ладно, Вазген, не журись. Вот тебе мой адрес. Я ведь в Омске, на 440-м заводе... Ты же помнишь, перегонщик... Гоняю новые машины по строевым частям. Прибудешь на Сахалин – напиши. И вообще, слушай... уж коли нас так жизнь связала – не теряйся. Может, когда и свидимся...



Через день, по дороге на Сахалин, Вазген Айрапетян добрался до своего гарнизона. Здесь он узнал, что в связи с тяжелым летным происшествием, повлекшим гибель подчиненного, командир полка Артюхин снят с должности и вызван для разбирательства в Свердловск.

Татьяны с Сашкой в городке уже не было.

И когда Вазген метался от одного к другому, пытаясь хоть что-нибудь узнать, никто ничего толком объяснить не мог, а иные угрюмо отводили глаза и молчали.

И он понял: все та же сила всем этим близким, дорогим людям крепко-накрепко заткнула рты.

Но один из офицеров, кивком головы вызвав Вазгена на улицу, тихо заговорил:

– Понимаешь, какая-то фигня тут вышла... Дня через три, как ты улетел, приехали на двух машинах, барахло покидали – что там и было-то у них, сам посуди, – погрузили и увезли.

– Да куда, куда увезли-то? – вытаращил глаза Вазген. – Ты что?

– Вот так, парень... Потом чин из ГБ приезжал. Закрытое партсобрание... то да се... Объяснение такое: для обеспечения сохранения государственной тайны. Понятно? Мы вас проинформировали, вопросов не задавать, за разглашение – трибунал. Вот и весь сказ.

– Да как же так? – Вазген не верил своим ушам. – Вроде времена уже не те?!

– Дурак ты, Вазген, – сказал старый товарищ. – Умный, а дурак. И запомни хорошо, времена всегда т е. В общем – всё. Я сказал, ты услышал, и будь здоров...

Он сходил на могилу друга, нарвал в поле цветов, положил на холм... Он уже немного просел, но Сафонов на портрете все так же улыбался, только фотографию его кто-то бережно обернул прозрачной целлофановой пленкой.



 97



– Подсудимый, встаньте! – разнесся на весь огромный Колонный зал зычный голос председательствующего. Голос переводчика в наушниках повторил по-английски сказанное судьей.

Гарри поднялся и назвал себя. Он назвал свой возраст, место рождения, гражданство и род занятий.

За высокими окнами полыхал яркий августовский день. Столбы света скользили по сотням лиц, все глаза были устремлены на него.

Хрущев обставил этот процесс с размахом, чтобы всем было ясно, какое значение он придает ему.

На Гарри был синий гражданский костюм, белоснежная сорочка, черный галстук. Он был похож на преуспевающего молодого бизнесмена, но находился не в офисе где-нибудь в Чикаго, а внутри квадратного деревянного загончика, и по бокам его стояли навытяжку двое рослых парней в военной форме.

– Понимаете ли вы, подсудимый, суть предъявленного вам обвинения?

– Понимаю, – кивнул Пауэрс и голос переводчика из репродукторов разнес его ответ по-русски на весь зал.

Сотни и сотни глаз, суровые каменные лица, взгляды, полные презрения, укора, ненависти, отвращения...

Что ж... Он знал, что так и будет, вернее сказать – допускал. Он чудом остался жив, он сделал все, что от него требовалось... Теперь надо было испить эту чашу до дна.

Его родные, жена Барбара и родители, сидели в первом ряду и время от времени он встречался с ними глазами. Он понимал их и сочувствовал им. Но когда он смотрел на чужих непонятных, далеких людей, ему и в самом деле становилось тягостно и чувство раскаяния, наперекор всему, что он один знал в этом зале, наваливалось на него и будто обручем, сжимало голову.



– Признаете ли вы себя виновным в предъявленном вам обвинении?

– Да, признаю, – ответил он. – Признаю себя виновным в том, что, выполняя указания моего правительства, я нарушил границу иностранного государства, что, не имея разрешения, в нарушение международных и ваших национальных законов, управлял специальным летательным аппаратом и двигаясь по маршруту, который был мне указан в моей полетной карте, в определенное время в определенных местах включал и выключал бортовую регистрирующую аппаратуру, фотокамеры и электронные устройства.

– Знал ли подсудимый, какого рода аппаратуру он включал?

– Я не обязан был это знать, сэр. Мое дело было только вести мое воздушное судно, перемещать рычаги и нажимать кнопки.

– Подсудимый, я уточню свой вопрос. Знали ли вы, какова цель вашего полета?

– Я ответил, господин судья. Я только вел машину, старась точно выдерживать маршрут.

– Какое ведомство Соединенных Штатов поручило вам осуществить этот рейд?

– В начале тысяча девятьсот пятьдесят шестого года я заключил контракт с Центральным Разведывательным Управлением Соединенных Штатов, из чего могу сделать вывод, что выполнял задание именно этого ведомства.

– Должен отметить, подсудимый, – усмехнулся судья, – что вы мыслите довольно логично.

По рядам сидящих пробежал смех.

"Ничего, – подумал Гарри. – Ничего. Я только крохотный инструмент в грандиозной руке Америки. Русские не захотят еще больше портить отношения с моей страной. Возможно, меня даже оправдают. В худшем случае – дадут несколько лет. Наверное, наши дипломаты уже давно договорились с ними и этот процесс всего лишь их обычный пропагандистский трюк. Вероятно, так оно и есть".

– Подсудимый Пауэрс, на предварительном следствии вы показали, что каждый полет самолета "U-2" в закрытые районы СССР осуществлялся по личному указанию президента Соединенных Штатов. Вы подтверждаете это?

– Так мне говорили, сэр. Но я никогда не видел подписи президента в своем полетном листе.

– Знает ли подсудимый, что его действия подпадают под статью 2-ю Уголовного Кодекса РСФСР, согласно которой он может быть подвергнут многолетнему тюремному заключению или смертной казни?

– Да, ваша честь, мне говорили это, но я рассчитываю на ваше милосердие.

– Испытываете ли вы раскаяние по поводу содеянного вами?

– Безусловно. Я многое понял за то время, что нахожусь у вас в плену.



Закончился первый день процесса, завершился второй...

Наступил третий – последний.

Его выводили, приводили вновь, потом долго и грозно, поминутно тыча в него пальцем, говорил обвинитель, потом, почему-то гораздо короче – его адвокат.

И вот, наконец:

– Встать! Суд идет!

И все встают, и впиваются глазами в его лицо, Барбара неотрывно смотрит на судью, мать сжимает судорожно руки на груди и отец нервно потирает виски и щеку.

– На основании статьи... пункт...

Приговор зачитывается невыносимо долго и ему кажется, что пол этого зала плавно покачивается, будто он попал в болтанку над морем. Он смотрит в лицо судьи – оно сурово и непроницаемо, как у всех судей в мире.

– ... К десяти годам тюремного заключения...

Ему кажется, что он ослышался. Ведь ему говорили все не так. Тот человек с трубкой – он уверял, что такого не будет никогда. Неужели он брошен, покинут, предан? Или здесь тоже своя, неведомая тайная игра?

Десять лет? Но это же невозможно, совершенно невозможно! Но по расширенным, остановившимся глазам матери понимает – нет, возможно... Так оно и есть.

Спустя короткое время Пауэрс уже был в знаменитой тюрьме древнего русского города, где ему предстояло провести немногим меньше четырех тысяч дней.

 

 98



Вазген понял, что искать Татьяну с сыном напрасно, что запрятали ее надежно и далеко, но не мог понять, зачем, какой в этом смысл, кому какая корысть, коли все равно они, военные люди, были строго-настрого повязаны приказом под страхом трибунала. Понять это было невозможно. Он и не старался понять. Он знал, что обязан ее найти, что если не найдет – предаст память друга.

В эти дни, в эти месяцы, в этот черный год он должен был быть где-то рядом с ней. Но служивая судьба гнала его вдаль. Он не мог сопротивляться ей. Он был обязан подчиняться приказу, потому что приказ – это закон.

На Сахалине все поначалу казалось не так, впрочем, и было не так. Тут не было друзей, не было Артюхина, не было Татьяны с Сашкой. Но день за днем, неделя за неделей – полеты, разборы, все то же нескончаемое колесо армейских будней, тяжелое коварное небо, сложнейшие метеоусловия, привычный ежедневный смертельный риск во время патрульных полетов над океаном, над Татарским проливом, над Курильскими островами, над заливом Терпения... Помчалось время, захватило и понесло в своем потоке...

А года через три он получил письмо от одного из бывших однополчан, где тот писал, что случайно, отстав по пьянке от поезда, оказался в маленьком городке под Владимиром и первой, кого увидел на площади перед вокзальчиком, была Татьяна Сафонова.

Вазген держал это письмо в руках и не верил глазам своим.

В конце письма был ее адрес.



Он попросил внеочередной отпуск. Летал он отлично, уже был командиром эскадрильи и летчиком первого класса.

Новый командир полка возражать не стал, без разговоров подписал приказ. Снова полет, теперь на "Ил-18", из Южно-Сахалинска на запад, через всю страну до Москвы, а после – на дальней электричке до того городка.

Он приехал через три часа, оказался на вокзальчике, вышел на площадь, где приятель встретил Татьяну...

Городок был милый, старинный. Он шел по улицам, расспрашивая редких прохожих, как пройти и вот, наконец, вошел в тот проулок, где в конце, под девятым номером, стоял длинный двухэтажный деревянный дом.

Сердце колотилось сильнее и чаще, чем перед самой трудной, самой опасной ночной посадкой в тумане. Он ничего не знал о ней, ничего, кроме этого адреса. За три года могло столько измениться...

Но он прошел мимо серого забора, открыл калитку... Что ждало его здесь? Он не думал об этом. Ждало то, чему суждено было быть...

Дом был чем-то вроде благоустроенного барака с коридорной системой. В длинном, как пустой товарный вагон, коридоре, пищали, бегали и возились ребятишки. Мальчик лет шести показался вдруг ужасно знакомым. Он ухватил его за плечо.

– Послушай, – сказал Вазген. – Ты Сашка Сафонов?

Мальчишка удивленно улыбнулся и тотчас все сомнения отпали.

– Мама дома? – спросил Вазген. – Ты помнишь меня?

Мальчик помотал головой.

– Не-а, не помню... А мама на работе.

– Саша... может, я посижу у вас? – спросил Вазген.

– А у меня папка тоже летчиком был, – сказал Сашка. – Только он разбился. Когда я еще маленький был.

– Я знаю, – сказал Вазген. – Ну что, пошли?

Он не знал, что и как будет, но, отправляясь к ним, купил для Сашки в Москве отличные акварельные краски, кисточку, несколько книжек, альбом для рисования...

Комната была маленькая, бедная и чистая. Он сразу все понял по этой комнате – как и чем живут. Сразу понял, что она одна. На стене висела фотография – та же самая, что осталась и на могиле Сергея. А рядом другая, маленькая – они втроем, еще в тот первый год, когда Таня только приехала в городок. Они оба в формах и в фуражках набекрень, она посередине. У него тоже был такой снимок.

– Ну, смотри, – сказал он Сашке. – Это кто?

– Это папа.

– А это?

– Это мама.

– А это кто?

– Ой, – сказал он, – это вы!

А на верху невысокого шкафчика на упруго выгнутой, устремленной ввысь подставке из прозрачного оргстекла, рвалась ввысь знакомая, отлично выполненная серебристая птичка с гравированной надписью "Преодолеть пространство и простор! Сереже и Тане Сафоновым в день свадьбы от командования полка".

Они сидели рядом, голова к голове, и он старательно рисовал сыну друга взлетающий самолет, когда дверь отворилась, и Татьяна – похудевшая, заметно постаревшая, давным-давно уставшая, остановилась, широко раскрыв глаза, на пороге. Они молча смотрели друг на друга...

– Вот, понимаешь, – сказал он, даже не имея сил встать, – я все-таки нашел вас... Здравствуй, Таня.



 99



Тот, кого все в этой старой американской тюрьме привычно называли Полковником, лежал на койке и читал по-русски Сервантеса. Все стены его камеры были увешаны большими и маленькими рисунками – карандашными, акварельными... Было тут и несколько пастелей.

Это были чьи-то лица, исполненные по памяти пейзажи, какие-то заснеженные деревеньки, виды Чикаго, вершины Скалистых гор, танцующие пары, карикатуры на знаменитых политических деятелей, а также на начальника тюрьмы и капрала Мартина.

Из тридцати лет, отмеренных ему американским правосудием, Полковник провел в тюрьме уже около шести.

“Еще двадцать четыре, – говорил он себе. – Всего двдцать четыре, сущая ерунда”.

Было девятое февраля шестьдесят второго года, день как день, вечер как вечер. Таких дней впереди у него еще были тысячи...

Неожиданно заскрежетал механизм мощного замка в двери, щелкнула пружина, дверь распахнулась... В камеру вошли начальник тюрьмы и трое джентльменов в штатском.

– Добрый вечер, Полковник, – сказал один из них. – Как представитель правительства Соединенных Штатов я в очередной раз обращаюсь к вам...

– Слушаю вас, – сказал заключенный К – 373. – Я весь внимание, мистер О’Брайен.

– Руководствуясь соображениями гуманности, мое правительство готово пересмотреть ваше дело и возможно, помиловать вас, в том случае, если вы решите навсегда остаться в Соединенных Штатах.

– Глубокочтимый мистер О’Брайен, – улыбнулся полковник, – в очередной раз должен отклонить любезное предложение вашего правительства. Я предпочел бы отсидеть здесь у вас еще двадцать четыре года, но вернуться на родину.

– Черт возьми, – внезапно рассвирепел О’Брайен, – вы же умный человек! И вам отлично известно, что ваше правительство от вас отказалось. Вы никто! Вы фикция, фантом!

– Вовсе нет, – засмеялся Полковник. – По крайней мере я не чувствую себя ни тенью, ни фантомом.

– Неужели, – воздел руки к небу О’Брайен, – неужели вы предпочтете провести здесь еще четверть века, чтобы вернувшись к себе, встать к стенке или отправиться в Сибирь?!.

– Как ни покажется вам странным, – вдруг очень серьезно сказал заключенный, – да, предпочту.

– Ну что же, – сказал тогда второй из вошедших, который до сих пор хранил полное молчание. – Если вы в самом деле предпочитаете это, мы не станем вас томить и ускорим этот процесс. Сейчас вам принесут одежду. Извольте переодеться и следовать туда, куда вы предпочли отправиться сами.

– Ну, если в Сибирь, – сказал Полковник, – я согласен,

– Ваши шутки неуместны, – оборвал его О’Брайен. – Тут Сибирью и не пахнет!

– Значит, второе?

Все трое промолчали. Наконец третий из посетителей сказал:

– Вы сами вынуждаете нас к этому. Подпишите вот этот документ и выходите на свободу как полноправный гражданин Соединенных Штатов.

– Господа, вы меня утомляете, – сказал Полковник. – Тащите одежду и отправимся в путь...



Двое мрачных громил, точь-в-точь герои какого-нибудь бездарного боевика, будто выпрыгнувшие с экрана, железными пальцами стиснули предплечье заключенного и втолкнули в фургон. Вслед за ним в темноту фургона забрался и О’Брайен.

– Послушайте, – заговорил он уже совсем другим, проникновенным голосом. – Послушайте, ведь это же безумие, форменное безумие! Я обращаюсь к вам уже просто как человек. Вы крупная личность. Вы отважный человек. Вы будете иметь здесь все, чего ни пожелаете. Что так влечет вас туда?

– Дорогой О’Брайен, – сказал Полковник. – Чтобы ответить на этот вопрос, пришлось бы рассказать всю мою жизнь, назвать десятки городов, сотни имен... Но вы ведь знаете, что я всего этого не скажу. В вашей гуманнейшей стране меня тайно пытали, мне делали инъекции самых чудовищных препаратов, чтобы я сделался поразговорчивее. Результат вам известен. Что влечет меня туда? Вы знаете, лет пятьдесят назад в березовом лесу под Москвой на белой коре молодой березы я вырезал ножом свои подлинные инициалы. Я приходил к ней потом много раз и всякий раз через много лет. Ствол березы стал толще вдвое или втрое. Я приходил к нему, вернувшись из Европы, из Азии, из Африки, из Латинской Америки... Мне не хотелось бы нарушить традицию. Вы понимаете меня?

– Да вы просто сумасшедший, – сказал О’Брайен.

– Мы все сумасшедшие, – усмехнулся Полковник, – но если вы меня расстреляете или убьете каким-либо другим способом, вы лучше не станете, зато я увижу Царство Небесное...

– Ну и черт с вами, – злобно воскликнул О’Брайен, – вы сами выбрали это.

– Мне шестьдесят лет, – сказал заключенный К – 373, – и в своей жизни я все выбрал сам...

Между тем фургон быстро мчался куда-то, наконец сбавил ход, затормозил, начал пятиться задом и остановился.

– Вот и все, мы приехали, Полковник, – сказал О’Брайен. – Мне искренне жаль.

Тот не ответил.

Поднялся вверх и открылся задний люк, и прямо к краю пола фургона протянулась, уходя вверх, железная лестница.

О’Брайен встал и торжественно возгласил:

– Лицо, называющее себя полковником Мартином Коллинзом! Официально объявляю вам, что в связи с изменившимися обстоятельствами, место вашего заключения изменено и по решению государственного департамента вы высылаетесь за пределы Соединенных Штатов без права когда-либо вновь вступить на их территорию.

– И куда же меня высылают? – спросил Полковник.

– В мир иной, – еще более торжественно возгласил О’Брайен и выпрыгнул из фургона. – Поднимайтесь по лестнице.

 Полковник встал со скамьи фургона и как был, в наручниках, пошел по ступеням вверх.



Было темно и холодно, однако он успел рассмотреть черный силуэт огромного самолета. Трап кончился, и те же зловещие “гориллы” втащили его внутрь темного фюзеляжа.

Внутри самолета было еще холоднее – видно, он долго пробыл на стоянке.

Несколько человек злобно смотрели на него. Одетые в теплые меховые куртки в кабину шли члены экипажа. Один из них, вероятно, командир, приостановился и так же мрачно, как и остальные, уставился на Полковника.

– А-а-а, так вот вы какой, – сказал он зловеще. – Готовьтесь. У меня приказ выбросить вас с борта самолета в море.

– Я неплохо плаваю, – усмехнулся Полковник, что отнюдь не соответствовало действительности – плавать он не умел вовсе.

– Вам придется сегодня это доказать.

– Попробую.



Рыча и завывая четырьмя моторами, транспортный самолет летел над океаном. Он плыл на большой высоте и по тому, что вскоре за небольшим иллюминатором по курсу полета забрезжил рассвет, полковник понял, что летят они на восток, в Старый Свет, в Европу.

Восход разгорался, но солнце все не показывалось, а они летели и летели, плавно покачиваясь над Атлантикой. Был четвертый час утра, когда наконец впереди показались очертания береговой линии и с высоты десяти километров открылась широкая панорама, которую Полковник так хорошо знал и помнил по картам – западная оконечность Нормандии.

И вот под ними уже страна, в которой он в свое время, лет двадцать назад, проработал короткое время в годы войны – небольшие нарядные городки, заснеженные стрельчатые кровли, красная черепица крыш в снегу, мосты, заводские трубы, готические кирхи и ратуши...

Эту страну он помнил как свой собственный дом – самые яркие, самые страшные, самые захватывающие месяцы прошли здесь.

Реки, реки, озера... Самолет пошел вниз и Полковник понял, что они садятся в Берлине. Вероятно, что-то произошло – то, о чем он не знал. Но он уже догадывался, что теперь предстоит ему.



На летном поле, прямо у трапа самолета, сопровождавшие Полковника передали его другим людям, тоже американцам, стоявшим около нескольких дорогих машин.

Его усадили на заднее сиденье большого темного “кадиллака” между двумя немолодыми джентльменами, они выехали на широкое шоссе и минут через десять уже неслись по улицам Западного Берлина в направлении Шпрее.

Он с жадным вниманием всматривался во все, что проносилось за толстыми стеклами лимузина. Он много лет не был в Берлине и теперь, отстроенный почти заново, поднявшийся из руин, он был знаком ему и не знаком, одновременно дорог и чужд, и он все смотрел, смотрел...

– Знакомые места, Полковник? – спросил его один из сопровождавших его американцев.

– О да, – кивнул он без улыбки. – Об этом никто не знает, но когда-то я вышагивал здесь в форме офицера вермахта, цитировал Гёте, пил пиво, смеялся над евреем Гейне и жрал швабскую колбасу.

– Я понимаю вас, – сказал тот же сопровождающий его немолодой американец. – И что самое смешное – я тоже служил тогда здесь и тоже в форме офицера вермахта.

– Это забавно, – сказал Полковник по-немецки.

– Куда более забавно, печально и трагично, – тоже по-немецки сказал сопровождающий, – что мы с вами теперь в этом положении, в этой машине. Вы знаете, я очень люблю Германию.

– Разумеется, – сказал Полковник. – Ее нельзя не любить. Если, конечно, в ней нет Гитлера, Розенберга, а людям не вешают на грудь желтые звезды etc.

– Да-да, – сказал его собеседник, – именно так. Как жаль, что нам суждено расстаться сейчас! Поверьте, мне искренне жаль. Мы могли бы вспомнить и рассказать друг другу так много интересного!

– О, да... Если бы могли...



Стояло еще раннее-раннее утро, когда их автомобиль остановился на подъезде к мосту Глинике-брюкке, через который проходила граница, разделяющая две Германии.

– Выходите, Полковник, – с какой-то очень серьезной печалью сказал коллега-американец. – Объявляю вам, что особым Актом президента Соединенных Штатов Америки Джона Кеннеди вы помилованы и согласно достигнутой договоренности между нашим правительством и правительством Советского Союза сейчас будете обменены на летчика Фрэнсиса Гарри Пауэрса.

 Полковник всмотрелся в даль моста.

На той его стороне, за рубежной линией, у будок пограничных постов, тоже виднелось несколько автомобилей, около которых стояли люди.

– Ну вот и все, – сказал сопровождающий. – Мы с вами профессионалы, а потому лишние слова ни к чему. Мы считаемся врагами, но, знаете, у меня останутся от этой короткой встречи самые добрые воспоминания.

– Взаимно, – сказал Полковник по-английски. – Прощайте, джентльмены.

И, кивнув сопровождающим, пошел к линии границы на мосту.



Было холодно, хрупкий ледяной воздух чуть серебрился в лучах восхода. Солнце вставало из-за крыш городских массивов Восточного Берлина.

Он шел не торопясь, хотя сердце его часто стучало, все прибавляя и прибавляя частоту ударов.

С той стороны навстречу ему, так же медленно, осторожно, будто не веря самому себе, двигался высокий молодой человек в меховой шапке. У самой линии границы, по ту и другую стороны, стояли мужчины в военной форме и в гражданском.

На всех лицах читалось тревожное напряжение.



Полковник и летчик остановились, глядя друг на друга.

Сердце Полковника колотилось, как бешеное. Похоже, и тот человек испытывал то же самое.

– Обмен! – по-английски и по-русски почти одновременно отрывисто произнесли ответственные за процедуру.

Полковник, он же “Мартин Коллинз”, он же “Марк”, он же “Руди”, он же “Рудольф Иванович Абель”, он же советский разведчик Вильям Генрихович Фишер, сделал шаг вперед и переступил границу...

Одновременно с Востока на Запад перешел Фрэнсис Гарри Пауэрс.

Вместе с ним на одного Полковника были обменены еще два американских шпиона, осужденных в Восточной Германии и СССР.





 

 100



Из секретного дневника Аллена.

 Запись 30 октября 1962 г.

“Пять дней назад наш мир прошел на волосок от гибели.

Хрущев и Джек, как два барана уперлись лбами на узеньком мостике над пропастью, чуть не свалились в нее сами и не утянули за собой всех нас.

Еще ни разу ядерный апокалипсис не был так близок, так реален. Полагаю, в первые дни кризиса наш молодой президент не раз пожалел, что отправил старого Аллена на покой.

Пока ситуация казалась мне управляемой и обратимой, я сидел, нахохлившись, как старый сыч, перед камином в Рэйн-Хаусе, тихо злорадствовал, показывал язык Белому Дому и хранил молчание, как и положено вельможе, впавшему в немилость.

Я терпеливо ждал, что он сам придет и попросит о помощи – как всегда в последний момент ко мне прибегали за советом все они.

В конце концов, он мог бы и вспомнить или хотя бы поинтересоваться кто инициировал создание самолетов “U-2” – ведь именно с их помощью нам удалось разглядеть на Кубе русские ракеты, загримированные под пальмы.

Джек держался до последнего. Но когда через моих бывших подчиненных узнал, что русские ракеты поставлены на боевой взвод и только ждут нажатия кнопки, сумел одолеть гордыню и все-таки вспомнил о бедном опальном подагрике.

Мы говорили по телефону минут двадцать. Это даже нельзя назвать консультацией – я ему просто прочел небольшую лекцию, что такое господин Никита Хрущев.

Не знаю, насколько подействовали на молодого президента мои разъяснения, но на следующий день война не разразилась.

Они обменялись с толстым Никитой звонками и телеграммами и, видимо испугавшись собственной храбрости, кое-как сумели выпустить пар из котелка.

Итак, достигнут более чем сомнительный status quo.

Никита с позором – под нашим контролем – тащит обратно с Кубы свои ракеты (то, что он вообще их там тайком разместил говорит само за себя – имея атомные субмарины, большей глупости представить себе трудно и теперь мы будем их считать и пересчитывать с вертолетов, как сосиски, прямо на палубах их судов).

Мы же в свою очередь клятвенно обязуемся на горе кубинцам оставить в покое этого бородатого параноика.

Теперь Джек чувствует себя чемпионом в тяжелом весе и позвонит старику Аллену не раньше, чем снова угодит в кучу дерьма.

А он в нее угодит непременно и довольно скоро, потому что так и не сделал того, что я ему советовал шесть лет назад, и взял себе в вице-президенты, возможно, свою собственную смерть.

Что касается его Белокурой Бестии, то я по-прежнему убежден, что эта, ныне уже покойная, пассия играла, и, возможно, еще сыграет даже после своей странной кончины в судьбе нашего милого Джека зловещую роль... Хотелось бы ошибиться, но...

Сейчас пришел Джиллингс и не без мрачного юмора сообщил, что в Москве ликуют в связи с очередной пирровой победой. Что ж – пусть ликуют. Чем больше у них будет таких поводов для ликования – тем лучше.

Немного передохнул, выкурил трубку. Продолжаю.

Не скрою, с того прошлогоднего дня, когда наш “Джек – золотая голова” отправил меня в отставку, я смотрю уже на все как частное лицо, как рядовой пенсионер. Многое становится безразличным или просто смешным.

Однако, как частенько повторяет Роберт, есть что вспомнить...

Минувшие два года были такими же насыщенными, как и все другие, но...

Но для меня как будто что-то померкло, увяло и обессмыслилось. Ушла острота схватки, азарт борьбы и сопротивления той мощной незримой силе, что постоянно ощущалась много лет и вдруг исчезла с конца пятьдесят шестого года.

Я многократно спрашивал себя, как спрашиваю и сейчас: неужели тому причиной автор моего фотографического портрета, что висит дома в кабинете? Неужели его присутствие в пространстве моих целей и задач было таким важным? И не проиграл ли я тогда, будучи уверенным, что одержал победу?

Его постоянно держат в поле зрения, но он, кажется, по-прежнему не соскучился, то есть держит слово.

Правда, как мне сообщили мои старые сотрудники, как раз в последние дни, когда все смотрели в небо, ожидая прилета русских ядерных зарядов, мистер Р.А. во время утренней прогулки впервые за эти годы легко ушел от наружных наблюдателей, куда-то исчез, где-то был и появился только через двое суток.

Но чем он был занят эти сорок восемь часов, с кем встречался и что делал, осталось тайной.

И, признаюсь, меня третий день настолько разбирает любопытство, что я еле удерживаюсь, чтобы не позвонить ему и не спросить об этом напрямик.

Но именно в эти дни был спасен наш мир. Может быть человечество не знает и никогда не узнает имени своего подлинного спасителя – как знать? Я бы вполне мог это допустить.

Оглядываясь назад, теперь я уже совершенно убежден, что весь мой замысел с полетом Пауэрса так блестяще удался лишь только потому, что в то время мистер Р.А. уже был выведен за поле. Будь он тогда при деле – он скорее всего сумел бы если не сорвать, то здорово подпортить мою игру... Смешно, что это понимаю и говорю я, а не те, кому он служил!

Я часто вспоминаю те фантастические дни моего тайного триумфа...

То был невероятный успех, но “вилка”, которая мне блестяще удалась в многолетней партии под названием “Ночной Кондор”, как будто истощила все мои силы.

Ах, какая то была блистательная, грандиозная комбинация! Я часто вспоминаю те дни – и дух захватывает.

Одним ходом черного коня под названием”U-2” на нужное поле и в нужный момент мне удалось:

a) заставить Хрущева сорвать Женевскую встречу. Как я и рассчитывал, взбешенный Никита принялся еще жарче и злей настегивать своих боевых коней;

b) подкинуть апельсиновую корку Никки и тем обеспечить уверенную победу Джека на выборах в ноябре шестидесятого;

с) втолковать Джеку, что поскольку теперь разведка устремилась на спутниках в космос, а Келли создал “SR-71”, летающий со скоростью винтовочной пули, то рейды “U-2” больше не нужны и тратить деньги на содержани их баз – просто глупость. Лучше их отдать на нужды ЦРУ. Так поражение я обратил в победу. Бедняги “U-2”! Увы! Пришло время и их списать в архив или отправить в музей, как в свое время наши наивные шары...

d) И, наконец, мой чисто личный успех. Как человек, приученный отдавать долги, уже на следующий день после избрания Джек позвонил мне и попросил остаться на моем посту. Поздравив его с победой я, разумеется, согласился.



Одним словом, все удалось тогда как нельзя лучше.

Я даже выполнил свои обещания, данные Р.А. и Пауэрсу. Их Полковник был обменен на моего пилота, оба узника обрели свободу, и Гарри, как я и обещал ему, был встречен на родине как национальный герой. В то же февральский день я получил телеграмму без подписи, которая состояла всего из нескольких слов: “ Благодарю. Теперь мы в расчете.”

Впрочем, довольно об успехах!

Старческая хвастливость смешна, а уж мне тем более не к лицу.

Поведаю печальную повесть своей отставки.

Всему виной опять стала Куба. Да-да, та самая Куба, из-за которой все мы пять дней назад едва не превратились в маленькие кучки радиоактивного пепла.

Наши бурбоны из Министерства обороны и беглецы-кубинцы, сумевшие улепетнуть от Кастро, уломали Джека начать свое президентство маленькой победоносной войной, имеющей целью вырвать красную кубинскую занозу из чувствительной пятки Соединенных Штатов. Я был против, имея сведения, что на острове слишком много русских военных, но получил приказ готовить операцию вторжения.

Когда наши “стратеги” выбрали районом высадки на Кубе Залив Свиней (!!!) мне стало просто дурно – что доброго могло воспоследовать в таком Богом проклятом месте?!?

День “Ч” назначили на 17 апреля 1961-го – очень спешили, чтобы хотя бы так подгадить Никите дни торжества после полета Гагарина.

И надо же случиться несчастью!

Именно в этот день я где-то потерял мою заветную любимую зажигалку, подаренную Уинстоном!

Горе мое было неописуемо! Мы облазили с Джиллингсом на коленях, как два старых забойщика в старой шахте, весь кабинет и весь дом, но так ее и не нашли.

Мог ли я после этого ждать добрых известий с “Острова Свободы”?

Их, разумеется, и не последовало, а вину за фиаско свалили на мою старую голову.

Джеку было очень неловко, но на него насели его демократические импрессарио, и он уступил, отдав меня на растерзание.

Спустя короткое время мы имели встречу tete-a-tete и он предложил мне заняться филателией.

Вот и все!.. Итак, мы с Джиллингсом вышли в тираж и смотрим теперь на все, творящееся вокруг, уже со стороны. Моя отставка произвела на Роберта, кажется, более тяжкое впечатление, чем на меня самого. Я уже давно, впрочем, замечаю в нем перемену. Он словно утратил смысл жизни и его афоризмы становятся все мрачнее день ото дня. Вероятно, это старость.

Единственное, что еще радует его – это наша неизменная дружба и его голуби, с которыми он возится по-прежнему и которым предан почти так же, как мне.

Вечерами мы сидим и смотрим в огонь камина и просто молчим, ибо знаем слишком много, чтоб отверзать уста. Если мне еще чего-то и хочется – так это завершить свою главную книгу и дожить до полета на Луну. Роберт смеется надо мной и считает, что я впадаю в детство.”



 * * *



После награждения в Георгиевском зале по программе, напечатанной в их приглашениях, предполагался банкет.

Но, переглянувшись, они все трое, не сговариваясь, пошли к выходу, к огромной мраморной лестнице, где стояли, разумеется, бравые, подтянутые, подчеркнуто вежливые молодые люди.

Один из них преградил им путь.

– Куда же вы, товарищи? Нельзя, нельзя. Всем надо быть на банкете... Леонид Ильич будет выступать, поздравление от правительства... Так что милости просим... Поднимайтесь наверх, располагайтесь...

Митьков с недоброй усмешкой шагнул к нему.

– Извините, вы... в каком звании?

Тот опешил от неожиданности, видно, не привык.

– Капитан...

– Ну так вот – вы капитан, а я полковник...

– Не положено, товарищ полковник.

– Что значит – не положено? Раз надо, значит – надо. Отлично несете службу, товарищ капитан. Благодарю!..

Подтянутый капитан растерянно отступил и они пошли вниз по той же длинной красной ковровой дорожке, спускавшейся по беломраморным ступеням.

В вестибюле не было ни души. Они оделись и вышли из Кремлевского Дворца.

Над Кремлем шумел сильный ветер, он нес сухой колючий снег, забивал глаза. Уже почти стемнело и в густо-синем февральском небе над кремлевскими башнями светились красные звезды.

Отворачиваясь от ветра и снега и щуря глаза, летчики с обеих сторон подхватили Татьяну под руки и они быстро пошли, почти побежали к Троицкой башне. Все было завалено снегом – и стройные ели, и пушки вдоль желтой стены Арсенала, и бесчисленные зубцы толстых башен, будто отороченные белым. Было холодно, неуютно и скользко.

– Ну что, подполковник, – сказал Митьков, когда они остановились уже за воротами белой Кутафьей башни. – Я считаю, надо взять...

Забежали в магазин, взяли бутылку водки и поехали в гостиницу “Россия”.

Трехместный номер Вазгена и Татьяны был на седьмом этаже южного корпуса. Они быстро поднялись на лифте, прошли по коридору, распахнули дверь. Высокий широкоплечий юноша лет восемнадцати быстро поднялся из кресла и шагнул им навстречу.

– Что-то вы быстро, – сказал он. – Я думал, дольше будет. Да, дядя Вазген?

– Да, понимаешь, к тебе, Сашка, спешили очень...

Саша Сафонов смущенно улыбнулся. Казалось, он не был похож на отца, но стоило ему улыбнуться и они становились, что называется, на одно лицо.

– Ну, покажите... – сказал он.

Татьяна достала из большой сумки красную сафьяновую коробочку. Саша открыл...

Там лежала медаль “Золотая Звезда” – высшая награда страны за мужество и героизм. Все они молча, склонив головы, смотрели на нее. Татьяна осторожно взяла коробочку с наградой из рук сына и положила в середине стола.

– Ну что, – сказал Митьков, – давайте помянем...

Нашлась в холодильнике какая-то закуска, и Вазген откупорил бутылку.

Теперь, в ярком свете гостиничной люстры, было заметно, как сильно он постарел, посуровел... Морщины расчертили трассы у глаз, на переносье, жесткие черные волосы отливали серебром. Лицо Митькова огрубело, обветрилось: он давно уже служил в полярной авиации.

– Эх, – сказал Вазген, – еще Игната Ивановича бы сюда!

– Ладно, – сказала Татьяна. – И его помянем.

Нахмурившись, опустив взволнованное лицо, Вазген смотрел на бесцветную горькую влагу в маленьком стакане. Звезда героя в коробочке сверкала на столе...

Вазген хотел сказать многое, очень многое, хотел в нескольких словах сплавить и выразить все чувства и мысли, всю боль и все думы пролетевших лет... Но горло сдавило и нужных, тех самых слов он не мог найти. Но все поняли, что он хотел сказать.

– Я хочу выпить, – сказал Митьков, – за летчика Сафонова, за его молодую короткую жизнь, а еще... А еще хочу выпить за правду... Чтобы о том дне когда-нибудь люди все-таки узнали правду, все как оно было, без обмана, без вранья.

– Я тоже хочу сказать, – проговорила Татьяна. – Сережка, мы все всегда любили и любим тебя, больше всех... И если ты есть где-то, ты это знаешь. Спи спокойно, мой любимый, мой родной. Ты с нами всюду и всегда.

Все четверо выпили до дна, постояли в тишине, глядя на его звезду и обнялись.

– Дядя Вазген, – дрогнувшим голосом сказал Саша Сафонов, – а будет когда-нибудь эта правда?

Вазген только вздохнул в ответ.


1996-97


Роман вышел в свет отдельным изданием в московском издательстве "Олимп" в 1997 г. в серии "Русские тайны".



©Феликс ВЕТРОВ, 1997