Седьмая Книга Деяний

Во имя Закона начинается Седьмая Книга Деяний.

Если мор косит скот,
Сбегаются крысы и волки,
Чтобы останки предать
Разложению в чреве своём.
Если война пламенеет,
Слетаются вороны тучей,
Чтобы пожрать без остатка
Кровавые трупы людей.
Если порок торжествует
В человеческих душах,
Тёмные твари приходят
Выпить загнившую кровь.

Угол и полукружие.
Как я уже говорил, Бог поразил своим светом тёмных тварей, так что их осталось в северной стране не более трёх дюжин. На то, чтобы разыскать их, у нас ушло намного больше времени, чем на то, чтобы внушить им Закон.
Но, в конце концов, властью дьявола мы уже знали их всех. Каждый носил фигуру летучей мыши. Мы изобрели много тайных знаков и слов, дабы удобнее было общаться между собой. Так, кровь мы именовали «красным вином»; самих себя – «сообществом летучей мыши»; когда двое вампиров встречались, один рисовал лежачий угол с полукружием на правом конце. Второй, ежели он был наш, изображал то же самое, перевернув рисунок справа налево. Полукружия скрещивались, становясь головой летучей мыши, а углы преображались в крылья. Так мы сразу же узнавали друг друга, не выдавая себя: ведь для постороннего угол с крюком представлялся не более чем бессмысленной почеркушкой.
Итак, наши были в Виридунуме и Метте, в Лингонесе, в Ремусе, Сексонуме, Паризиусе, в Ротомагусе, в Камаракуме, на Саксонском Береге, в Аврелиануме, в Туронуме, в Намнетусе и Андекависе и, наконец, ниже по реке Лигер, в области близ Невирнума. В каждом из этих мест обитало по две-три тёмных твари, беспрестанно переходящих из селения в селение, чтобы не внушить подозрений. В каждом же месте были нами выстроены убежища наподобие нашего Мольдхуса: подземелье, укрытое сверху камнями и растительностью. Ибо любое здание привлекало к себе внимание смертных, которые не преминули бы его разрушить или захватить.
И у нас имелись проклятые ночи, в которые мы встречались между собой: Чёрная ночь зимой, Вальпургиева ночь весной, Иоаннова ночь летом и Хельтаг осенью. Вот так мы теперь и жили.

Сколько стоит жизнь франка.
Оставив за собою много дорог, Марциан и я оказались в Туронуме (как можно догадаться, он зовётся сейчас Тур), славном, красивом и сильном городе. Здесь с нами произошла превесёлая история, которая едва не привела к нашей смерти.
Из-за бедности и безумия, поразивших эту страну, тут почти не имелось постоялых дворов, где бы странник мог обрести временный ночлег. Смертные путники спали в шатрах и палатках. Мы же не могли так поступать, так как днём нам угрожало солнце. Потому Марциан и я останавливались в гробницах или заброшенных домах, а от лучей небесной лампады прятались в сундуках, которые носили с собой.
И вот однажды мы залегли подобным образом в сундуки в каком-то склепе. Но вечером пришли грабители. Узрев наши спальные ящики, они решили, что внутри них сокровища, затаённые здесь владельцами склепа. Так что они попытались отворить крышки, но ничего не вышло, ведь там имелся внутренний замок. Мы же не могли им помешать, поскольку было ещё светло. Тогда эти люди подняли сундуки и унесли их к себе в дом.
Пока они их тащили, стало смеркаться. И воры сели выпить вина, в надежде, что после отдыха они инструментами взломают ларцы. Пока они пили, мы вылезли, убили всех и вдоволь напитали себя злодейской кровью. А эти люди давно были известны как разбойники, и в городе потом говорили, что это Бог мудростью своей наказал их за грабежи.
Чтобы полнее описать здешние нравы, я изложу историю одной семейной распри, произошедшую на наших глазах, когда мы пребывали в Туронуме. Случилось это между семьями трёх знатных людей: Сихария и Австригизела и Авнона. И пример сей явственно показывает, как беспутны смертные, и что сияние божественной благодати, обильно льющееся в их сердца, они выташнивают, словно бы это яд, в то время как сатанинские напитки поглощают с недостойным того усердием.
Так вот, Сихарий и Австригизел вместе с друзьями и родичами пьянствовали в деревне, услаждая желудки вином и полынной настойкой абсентом. Деревенский же священник, на свою беду, был добр и приязнен к людям. Он, от душевной теплоты, послал к бражникам слугу, приглашая тех прийти и по-дружески испить хмельную чашу в его доме.
Как глупо являть гостеприимство этим бесшёрстным зверям! Господь затворяет двери рая перед бесами, крестьянин запирает хлев от волков. А сей божий раб, видно, обманулся и принял франков за таких же человеков, как и сам он! Но к делу. На ту минуту, когда посланец священника достиг места попойки, вино настолько завладело разумом пьяниц, что прислужник Австригизела поднял меч и ударил пришедшего, тот же от этого удара умер.
Сихарий был старым знакомцем священника. Увидав свершившееся лиходейство, он в гневе вынул нож и кинулся на Австригизела, желая отомстить. Тут между обеими семьями сделалась драка, в которой и те и другие пострадали. Сихарий был побит, бежал и укрылся в своей вилле, бросив свои вещи и челядь в доме упомянутого священника. А Австригизел вошёл в этот дом, всех раненых перерезал, остальных разогнал и забрал Сихариево имущество: золото, серебро, а также и прочее, что только попалось под жадные пальцы.
Даже кров церковника не защитил злосчастных слуг от смерти, а скарб от разграбления. И где же должна быть душа у этих людей, хватающихся за меч чаще, чем они чешут нос? Нам говорят, что сия божественная сущность расположена в сердце, в груди или в мозгу. Но это, конечно, не так; я думаю, что душа франка находится в его хвосте.
Обоих, Сихария и Австригизела, вызвали на суд. Приговор был строг, но справедлив: постановили Австригизелу вернуть потерпевшему наворованное, а за жизни убитых выплатить штраф. Но кара не успела исполниться: спустя несколько дней Сихарий прослышал, где укрыто украденное добро, – в дому преступникова друга, по имени Авнон.
Ночью Сихарий и его люди пришли к Авнону, и, покуда тот спал, взяли своё золото и своё серебро,  и всё, что имелось в доме, угнали скот, разорили двор и закололи Авнона, его брата, его сына и его слуг. И, не пробуждаясь от дремоты, те обратились ко сну вечному.
Как известно, штраф за умерщвление свободного франка составляет двести золотых солидов, а за римлянина – сто. Очутившись перед судом, Сихарий вдруг понял, что ему не хватит ни своих, ни присвоенных денег, чтобы расплатиться за отнятые им жизни. И, во имя мира, епископ этой земли сказал, что пусть он берёт сколько требуется из церковной казны, лишь бы только установилось спокойствие.
Воинственный Марс презирает Фемиду: во-первых, она женщина и, следовательно, неумна; и, во-вторых, она сослепу частенько обвешивает прибегающих к ней. Железо режет кожу, и меч мести разрубает свиток с законами на клочки. Поэтому другой сын Авнона, избегший гибели, отказался от выкупа, заявив, что расправится с убийцей оружием, и что муж не может считаться мужем, если не смоет кровь кровью.
Сихарий же решился ехать к королю, чтобы тот за него заступился. Должно, этот Сихарий привык воевать с пьяными или с сонными, сын же Авнона не выпил и не спал – как было драться с ним? Итак, сей ограбленный вор и травимый гонитель отправился к королю за защитой. Но раньше он вздумал осмотреть свои владения, ибо путь предстоял неблизкий. Будучи на поле, он прогневался на раба и поднял розгу, дабы наказать его. Раб же отнял у Сихария меч и огрел им хозяина так сильно, что тот упал бесчувственный.
На шум сошлись люди Сихария, изловили раба, долго его били, отсекли руки и ноги и повесили на незасаленной верви. Хотя Сихарий оказался только ушиблен, везде вокруг разбрелось вещание, что он мёртв.
Когда сыну Авнона сообщили эту молву, он удручился сердцем и горевал, что так и не содеял над убийцею отца возмездие. Но, стойкий и смиренный в несчастье, он скоро утешился; препоясался спатой, поспешил к жилищу Сихария, сжёг виллу и все постройки, увёл стадо, унёс всё, что было не слишком горячим или не слишком тяжёлым, и много человек лишил дыхания. Враг же его в те часы возлежал раненый в хижине, в отдалённых своих угодьях, сетуя и на раба, и на священника, и на недругов, и на короля, и желая им целиком превратиться в гнойник и лопнуть, как дурно сваренное яйцо.
По прошествии скольких-то дней, оба эти ясеня битвы – Сихарий и Авнонов сын – предстали перед судом. Собрание заключило, что, так как сын Авнона не принял выкупные деньги и поквитался с неприятелем огнём и мечом, то пеня, назначенная за смерть его семьи, должна быть уменьшена вполовину. На сём они и сговорились: епископ дал Сихарию золото для вергельда, Сихарий вручил его сыну Авнона, в знак соглашения стороны обменялись зелёными ветками, и тем всё кончилось.
Сихарий и сын Авнона, описанным образом помирившись, пошли вдвоём пить вино. И с тех пор они часто вместе пили, пировали, засыпали во хмелю на одном ложе и стали неразлучнее, чем два воротных столба.
Однажды Сихарий, будучи сильно пьяным, сказал Авнонову сыну: «Да, ты недаром меня любишь! Я тебе истинный и добрый друг! Ведь, если б отец твой не пал от моей руки, тебе не достались бы наследство и щедрое возмещение из казны епископа. Не погуби я твой род, ты был бы гол, как камень, я же дал тебе богатство!» Услыхав такое, сын Авнона рассердился, вынул меч и сразил Сихария.
Опомнившись и убедившись, что его столь не в меру болтливый собутыльник принадлежит уже иному миру, сын Авнона снял с трупа одеяние и вывесил его на изгородь. По франкскому обычаю, это был знак, что убитый сам навлёк на себя роковой исход и первым разжёг спор. Затем Авнонов сын взобрался на лошадь и поскакал к королю оправдываться.
На его беду, Сихарий был ценим королевою, коя оказывала усопшему особое покровительство. В воздаяние за грех у Авнонова сына отчуждено было всё его имущество: серебро и золото, скот, люд и посев. Вот так Сихарий, убив, сделал врага богатым, а умерев, сделал друга нищим.
Когда же этот несчастный Сихарий упокоился в могиле, ему ещё не исполнилось и двадцати годов. Поистине кратка человеческая жизнь и мимолётна, как дыхание!

Наш дом в Аврелиануме.
С течением времени, Марциан и я переселились в город Аврелианум – теперь это Орлеан – и там нашли очень приятное убежище.
Различными хитростями, и заплатив вдвое, мы приобрели дом у самой стены, вдалеке от рынка и ворот. Дом был окружён оградой, которую мы преусердно укрепили, а под домом имелся хороший подвал. Там мы и спали, устроив так, чтобы ни одно человеческое существо не догадалось, что в доме есть погреб. А именно, мы поставили над тайным люком печь, а самый люк закрывали ещё тлеющим пеплом. Ведь никто бы не подумал, что мы могли уйти через место, где словно бы совсем недавно пылал огонь. Печь эту мы не топили, так как уже расцвела весна; а чтобы обогреть подвал, накладывали угольев в железную корзину.
Мы скоро разжились: заняли пристройку под лавку, завели живность, в огороде посадили травы. Марциан выдавал себя за лекаря. Он смешивал целебные настойки, даровавшие людям здоровье и радость и всем очень нравившиеся.
В лавке сидел у нас раб, по имени Блабертхрамнегунд. Настолько мы, адовы твари, были мягче и милостивей смертных, что невольник наш даже не думал убегать! Он имел у нас полную миску мясной похлёбки, по вечерам вино и вдоволь съедобных кореньев, а палка не касалась его ни разу, вот почему каждый день он начинал с молитвы о продлении наших лет до числа мафусаиловых. И Бог его услышал: молитва его исполнилась. Мы ведь и в самом деле прожили очень долго.
По утрам Марциан и я будто бы куда-то уезжали по делу: удалялись от дома, задами возвращались и влезали обратно в дом через чёрное окно. Так же и ночью делали вид, что идём почивать, а сами удирали из города. Мы всё больше ловили кур или коров, и редко теперь ради крови разлучали с телом человеческие души. Постились мы не из доброхотства – с соседями мы как-то не слишком сдружились – но заботясь о собственном спокойствии. Марциан и я вдоволь наглотались страха, и напились ненависти допьяна, поэтому, за нежную манну безмятежности готовы были поступиться всеми прочими блюдами.
Так как мы изготовили себе почти мирное существование, решено было, что тут станет столица северных тёмных тварей, сюда они будут приходить за советом или помощью и здесь смогут оставлять о себе вести. Скажем же, как Вергилий: «О тысяча зла ухищрений!»
В городе Аврелиануме мы праздновали Вальпургиеву ночь, что наступает на первое мая. И к нам собрались семь тёмных тварей с окрестных городов, с которыми мы изрядно повеселились. А Марциан сотворил очень красивую церемонию с сожжением чучела голубя, причём пепел лёг так, что получилась фигура чёрной летучей мыши. Затем, мы слили по глотку нашей проклятой крови в золотую чашу. Марциан бросил туда щёпоть соли и пыли – символ страданий и изгнания – и все мы пили из чаши, торжественно клянясь в верности.
Как я писал, было договорено, что на Вальпургиеву ночь каждый кровососущий клан отряжает своего гонца в Мольдхус к Правителю Гедиону. Так же сделали и северные твари. Благодаря сему счастливому обычаю мы смогли подать вести о себе и узнать новости из дома. Посланник общины Аврелианума возвратился на закате мая; он сказал нам, что на юге многие погибли от войны, жажды и солнца, но Мольдхус наш остался цел.

Смертная жизнь в Аврелиануме.
Люди же в Аврелиануме были чаще галльской и римской крови, чем варварской; тут также много было иудеев, сирийцев и других восточных племён. Потому даже франки владели латынью, тем её искажённым диалектом, что именуется «латынью кухонной». Хотя жизнь франка, согласно законам, ценилась вдвое выше, чем жизнь римлянина, но в этом городе римлян было вдвое больше чем франков, и потому всё уравнивалось.
Храмы тут были богаты, иные даже выстроены из камня. И народ на рассвете благочестиво шёл на утреннюю молитву, днём служили мессу, перед закатом – вечерню. Многих сильно удивило, что Марциан и я не посещаем церковь; но горожане скоро решили, что мы иудеи. Благо после смерти короля Хильперика законы смягчились, и еретикам более не выкалывали глаз. Иудеев же здесь, я уже говорил, жило великое множество, была даже синагога; но потом христиане её сожгли.
Площади вокруг церквей обрамляли богатые лавки. Ведь город стоял на реке Лигер и чрез её воды весьма прибыльно торговал. По реке сюда входили корабли с юга и востока, с дорогими товарами, шёлком, пурпуром, шитьём, драгоценными изделиями, золотом, серебром и медью, оружием, камнями, травами, маслами, пряностями, благовониями и пергаментом, то есть продавалось всё, что угодно. И также Аврелианум прославился тем, что имел самые лучшие вина: фалернское, аскалонское и вино из Лаодикии, прозванное белым.
Прослышав о сих хмельных диковинках, к нам толпами стекались дельцы и барышники. А как-то появился у нас один негоциант, по имени Кристофорус, у которого в Аврелиануме жил тесть. Этот Кристофорус затоварился вином по очень выгодной цене, а вдобавок к тому отец его супруги дал ему денег на платья и ожерелья для дорогой жены. Но смерть уже точила свою косу. Кристофорус послал бутыли по волнам Лигера, а сам отправился домой через лес. А там два раба повергли его копьём в могилу: он их часто бил плетьми, они же ударили его всего только раз. Тестевы деньги они украли и утащили с собой. Позднее одного из них поймали, пытали, лишили рук и ног, и повесили на сухой незасаленной верви; а вот золото так и пропало.
Помимо купцов, в городе были и люди, мастерившие вещи на продажу. Здесь ковали оружие, ларцы, блюда, кубки и чаши из тех металлов, что привозились по реке. А иные покупали девиц, сажали их за вышивание и кормились изготовлением узорчатых тканей.
Но за ремесло аврелианумцы брались неохотно. Большая их часть жила на доходы с земель, лежащих за городской стеной, или торговала, или служила знатным семьям, или трудилась на церковь. Для священников и лоточников эта весна была истинным благословением: к нам то и дело заезжал ко¬роль Гунтрамн с вельможами, лейдами, слугами и рабами, и его гощение всякий раз поглощало несчитанное множество товаров, приобретаемых им за большие деньги, а церкви щедро одарялись пожертвованьями.
Иные люди так благоденствовали, что ели с хрустальной и яшмовой посуды и пили из золота и серебра. Но, на их беду, король Гунтрамн ратовал за умеренность. Он часто говел, а драгоценные вещи оставил себе лишь те, без которых никак нельзя было обойтись. Излишки же он повелел переплавить в монеты и роздал на нужды святой веры. Поэтому эти семьи таили часть своих богатств, пока король не уезжал.
Итак, я уже сказал, что наш город часто посещал король Гунтрамн; а бывал он здесь, чтобы крестить своего племянника, сына короля Хильперика, но, волею гнусного дьявола, он никак не мог это сделать.
От Хильперика – о котором я бы сказал много, не будь он мёртв, а коль он умер, придётся не говорить ничего – от Хильперика, покойного короля северной Франкии, остался сын-младенец, отнятый придворными мужами у матери. Эти знатные люди держали дитя при себе, от его имени верша дела и суд по всей стране. Но имелась при сём одна неувязка: сын Хильперика до сих пор не был крещён.
На что уж надеяться государству, ежели даже малолетний король её не окроплён святою водой и пребывает во власти сатаны? Не есть ли то знак конца света? Загвоздка же заключалась в том, что лишь член венценосной семьи мог воспринять королевское чадо от купели.
Поэтому воспитатели младенца призвали короля Гунтрамна на Рождество, дабы он крестил мальчика и дабы, наконец, порфирородное детище обрело благодать Христовой веры. Гунтрамн по просьбе их явился, но сами они не пришли. И так же на Пасху они просили короля Гунтрамна приобщить ребёнка к церкви, но не прибыли в назначенное место. То же повторилось и в третий раз, на Святого Иоанна. Однако терпение есть первейшая из католических добродетелей. Но вот, король Гунтрамн в четвёртый раз приехал крестить своего злосчастного племянника, в первые дни июля, в Паризиус. Однако и теперь его ждала неудача: ни воспитателей, ни дитя он не увидел. И с досады Гунтрамн повернул в Аврелианум, чтобы пировать и охотиться, и въехал в наш город в четвёртый день июля, на Святого Мартина Летнего.
Его встретили торжественной процессией, развевающей в руках разноцветные флаги, поющей благочестивые славословия; и даже иудеи благословляли его, но Гунтрамн сказал:
«Евреи кричат, надеясь, что я отстрою их сгоревшую синагогу за счёт королевской казны, а я этого милостью Божьей никогда не сделаю».
Вот так сей мудрый муж проник в самый мозг хитроумных иноверцев! Никто не мог обмануть солнцеподобного монарха; кроме только герцогов и графов, растивших некрещёного сына его брата и принуждавших его вот уже год колесить по стране и гоняться за ними безо всякого успеха и даже без извинения.
Король Гунтрамн, наделённый безбрежностью сердца сверх разумения, щедро одарил горожан благостыней пресветлого своего лика. Он запросто входил в их дома (добро они уже припрятали золотую и хрустальную посуду), угощался с их столов, хваля вкусность яств и искусство хозяек, и сам в ответ подносил дары. Затем была прослушана всеблагая месса, и люди сели за пир.
Когда король и его гости вышеописанным образом услащали себя питьём и едою, из толпы явился некий муж и низринулся к ступням короля с мольбою вернуть ему его жену.
А Гунтрамн спросил, что всё сие значит, и ему рассказали вот такую историю.
Жена этого мужчины, весьма хорошего рода и украшенная богатством, наслушалась предсказаний о конце света и сильно их напугалась. Посему, решив, что только постриг спасёт её душу, она удалилась в монастырь.
Но муж её пришёл за ней, она же отказывалась вернуться и сказала: «Тем, кто живёт в радостях плоти, не будет спасения!» Тогда сам епископ обратился к ней с увещеванием: «Вернись к мужу своему. Ведь установлено было на соборе в Никее: если жена счастлива в браке и покинет семью свою, то да предана будет анафеме!» Устрашившись отлучения, эта женщина возвратилась к супругу.
Однако, когда муж удалился из дома по делам, она сызнова бежала, на сей раз к брату своему Бертрамну, епископу Бурдигалы. И этот Бертрамн укрыл её от мужа и отказывался отдавать.
Всё это было изложено королю Гунтрамну. Выслушав рассказ, король обратился к бурдигальскому епископу Бертрамну, который стоял тут: «Где эта женщина? Под страхом гнева моего я велю тебе вернуть её благоверному её держателю!» Бертрамн не посмел противиться. Но он под розой предупредил сестру, и она, подговорённая братом, явилась на суд в монашеском одеянии и сказала, что уже приняла постриг, хотя это и была неправда. Король Гунтрамн ей поверил. Он не посмел отнять эту душу у Бога и приказал и Бертрамну, и его сестре уйти прочь. Поэтому упомянутый мужчина так и не получил обратно своей жены.

Яблоки от яблони падают кто куда.
К этому времени мы положили конец нашему покойному существованию, оставили дом на вампира по имени Венеранд, разумного и уважаемого среди тёмных тварей, а сами возобновили свой путь через франкские земли. Когда лето поспело и начало уже подгнивать, в месяц сбора урожая, Марциан и я пересекли Лигер – нынешнюю Луару – и устремились на юг в Аквитанию.
Но время мы выбрали так неудачно, как только могли. Король Гунтрамн, на наше несчастье, за что-то разгневался на испанского короля. И он сказал, что стыдно истинным католикам терпеть так близко от себя народ, одержимый ересью, – ведь испанские готы были арианами. По этой причине летом года 585 от Рождества Христова Гунтрамн послал войска на юг, чтобы захватить у испанцев Сеп¬тиманию.
Разгульная эта рать шла как раз по тем же землям, что и Марциан и я. А по дороге, дабы не терять времени и не скучать, солдаты стали грабить франкские же селения, бесчинствуя и опустошая всё на своём пути, как лесной пожар.
И они едва ли на шаг перешли границу испанского королевства; но зато свою собственную страну разорили дочиста, точно злобные медведи пчелиный улей. Они увели весь скот с берегов рек Роданус и Арар, жгли храмы, в домах и виллах уносили даже железные гвозди, которыми сбиты были стены, спалили посевы, напали на города и поглотили все их богатства.
Наконец милостью Божьей они добрались до первого готского города Каркасона. Но тут между ними и готами вышла схватка, и наше войско в страхе и смятении бежало. Они оставили готам всё добро, которое награбили по пути у своих. Когда же они возвращались домой, на них напали жители Толозы и других франкских городов, претерпевшие ранее от наших ратников много зла. Поскольку наша армия неустанно разоряла земли, через которые проходила по дороге в Испанию, она теперь погибала от голода; и воины падали наземь от слабости, а местное население не только им не помогало, но и старалось ускорить их смерть.
Другая же часть войска вообще не добралась до Испании: они повернули в Провинцию, порубили там все виноградники и оливы, уничтожили поля и осадили богатые массилийские города. Однако крепостные стены оказались столь хороши, что внутрь они так и не проникли.
Когда король Гунтрамн узнал, каким бесчестным и постыдным образом франки передрались с франками, ничуть при этом не повредив Испании, он едва не занемог от досады. Между тем наши когорты возвращались, растерзанные и оголодавшие. На Святого Афанасия, двадцать второго августа, король Гунтрамн призвал под свои очи всех военачальников, стал их бранить и сказал:
«Разве это не против естества и Бога, что армия грабит собственную свою страну? разве можем мы победить еретиков, сжигая наши собственные церкви? Следует судить и казнить под пытками главных зачинщиков этого беззакония, во устрашение другим. Ибо справедливо, когда немногие гибнут ради того, чтобы затем вся страна жила в мире, и невинные более не страдали».
На что военачальники отвечали ему так:
«Что можем мы сделать, если всякий человек одержим бесом и повреждён пороком? Когда мы призываем их к порядку, воины поднимают бунт. Когда мы пытаемся наказать их за грабёж, они вынимают свой меч против нас. Единственный способ править таким народом – разбойничать во главе этой банды, увещевать же их совершенно бессмысленно».
Но король сказал:
«Кто чтит закон, тот пусть живёт, преступник же, вольный или невольный, будет казнён».
Однако они никого не казнили, потому что вошёл вестник и сказал:
«Реккаред, сын короля испанского, выступил на нас, разорил Толозскую и Арелатскую провинции и заперся в городе Немаузусе».
Услышав такое, король Гунтрамн немедля послал войска сражаться вновь. На сей раз они больше преуспели: окружили захваченные врагом земли и готовы были уже обрушить на головы готов меч мщения. Но Реккаред, увидав, что силы его малы, не принял бой и под защитою ночи сбежал, забрав все награбленные богатства. Наши же встали на страже на рубежах.
Между тем стало известно, что зловредная королева Фредегонда, вдова змиесердого Хильперика, получила письмо от испанского короля. Там, в частности, говорилось, чтобы Фредегонда всячески мешала Гунтрамну набирать войско, подкупала и ссорила между собой наших военачальников. Если же у неё не хватит на это денег, король испанский вышлет ей достаточно золота.
Невзирая на это порочащее письмо, добрый король Гунтрамн не наказал Фредегонду. Сказав, что сия беспомощная женщина отдана под его покровительство, и что ей неоткуда ждать помощи, кроме как от него, Гунтрамн даже не запер её под замок. Она же, пользуясь его попустительством, сотворила новое зло, а именно велела выковать два железных ножа с желобами. Ножи же эти облила она ядом, вложила в руки двум клирикам и сказала: «Идите и убейте сына дохлого пса и ехидны, короля Хильдеберта, что с помощью дьявола так сильно возвысился в последнее время. Если вы вернётесь, я сделаю вас богатыми; а буде вас убьют, я осыплю всеми благами ваши семьи». Но так как клирики ощутили страх, Фредегонда опоила их хмельным зельем, изгонявшим боязнь из сердца человека.
Не так она ненавидела самого Хильдеберта, как его мать, гордую и процветающую королеву Брунгильду, чьё сияющее счастье в сравнении с горькой судьбой Фредегонды было всё равно что златогривый лев рядом с вонючим козлом.
Обе они остались вдовами по смерти своих мужей, обе имели единственного сына. Но дитя Брунгильды царствовало и благоденствовало, а матерь свою питало мёдом сыновней почтительности, одаряя её сверх всякой меры и роскошествами и уважением подданных. У Фредегонды же ребёнка отняли, а саму её бросили в презрении, едва только скончался её свирепый муж. И, как голодному невыносимо смотреть на картину, изображающую пиршество и сладкие угощения, так и Фредегонду язвило в самое нутро преуспеяние женщины, равной ей по положению, но неравной по удаче.
Удумала же Фредегонда вот что. Пусть клирики, надев рваные лохмотья и умазавшись грязью, точно нищие каличища, подойдут к Хильдеберту с двух боков, как бы прося о милостыне. Когда же он возьмёт в руки кошель и подаст денег одному из них, другой должен пронзить его ножом. Буде нож не нанесёт Хильдеберту смертельного вреда, яд, засохший в желобах, проникнет в его кровь, отравит и зачернит её.
Но Хильдеберт не был так прост, как надеялась его тётка. Каждого пришельца от Фредегонды он приказал задерживать, допрашивать и сажать в темницу, покуда не узнается достоверно, правда ли тот явился в их страну без дурного умысла. Так поступили и с клириками.
Покамест клирики томились в тюрьме, Фредегонда рассудила, что Хильдеберт уже должен быть убит. Она послала в его земли третьего своего человека, приказав разузнать, как умер Хильдеберт и что при этом было. А когда разведчик этот, по глупости, принялся выспрашивать у народа, не погиб ли случаем на днях король Хильдеберт, сразу стало ясно, что середь сидящих в крепости новоприезжих должны быть наёмные убийцы. И после допросов, в которых палачи Хильдеберта выказали большое искусство, двое заключённых, те самые клирики, сознались в преступном своём намерении.
Всем трём покусителям отрезали уши, ибо они были глухи к голосу совести, и казнили их тремя разными способами. А славный король Гунтрамн, узнав об этом, сказал, что слабая и несчастная женщина Фредегонда прибегла к его мужественной защите, а сам он не трус и не изменник, и не выдаст бедную вдову на расправу её угнетателям. И также он отказался судить её или приставить к ней стражу, а как Фредегонда отблагодарила его за доброту, он увидел несколько позднее: не раз и не два, а чаще, чем кошка родит котят, она отряжала к нему убийц, и только оказии фортуны уберегли короля Гунтрамна от ножа и от яда.
К Хильдеберту же прибыли послы от императора Маврикия. Этот Маврикий требовал вернуть ему деньги, которые он заплатил в прошлом году за то, что франки разгромят лангобардов.
Поэтому Хильдеберт, который деньги давно истратил, принуждён был направить свои дружины в Италию на войну с лангобардами. Но, так как часть его военачальников была франками, а другая часть – алеманнами, то они переругались между собой, повздорили и вступили в обоюдную рознь. И, занятые междоусобной распрей, они не нанесли лангобардам никакого вреда, кроме разве того, что у тех животы разболелись от смеха.
Вот такое для всех равно вредное бесчинство произвели франки в своей стране и порадовали этим одного дьявола. Поистине прав был Эпиктет, называя смертных «жалкими душами, на себе труп таскающими».

Благословение глупости.
Итак, Марциан и я пересекли нежные воды Лигера, с тем, чтобы войти в Аквитанию. Но эта солнечная и благословенная страна нынче была искалечена войной. Повсюду мы видели пожарища и руины и пустые поля; а между ними бродили солдаты, дикие как волки, и крестьяне, ещё более злобные. Поскольку мирные люди разуверились в законе, в короле и в самом Боге, они сами стали творить разбой. Ведь, по вине ущемлений, совершённых воинами, люди могли спасти свою жизнь и найти себе хлеб и вино только с помощью оружия.
Аквитанию стиснул в своих челюстях такой лютый голод, какого не видывали здесь со времён древности: хлеб пекли из корней папоротника, перетёртого с мукой, и из цветов, и из зелёных ещё колосьев. Те, кто совсем не имел ни муки, ни мяса, собирали травы и ели их. Торговцы взрастили цены до самого неба: за золотой триент с трудом можно было получить полпуда гнилого зерна или кувшин вина. Самая лучшая одежда, драгоценная утварь, мебель, украшения, книги – то, что не годилось для обеда – было сейчас дешевле ломаного обола. Бедняки продавались в рабство, чтобы хоть немного денег добыть для своих семей; и по всей стране стоял плач.
Желая вдосталь насытить людей скорбью, небо пролило на землю невиданное количество дождей: пашни затопило, реки вышли из берегов и многие корабли погибли. Поэтому и из других краёв нельзя было получить ни пищи, ни питья. Из-за холодов и мокряди казалось, что сейчас не лето, а скорее зима.
Марциан и я претерпели тысячу несчастий, тащась по этой горестной стране. Но, дабы даром не сквернохульствовать, мы утешали себя словами Аврелия: «С быком случается только бычье, с виноградом – виноградное. А если со всяким случается то, для чего оно рождено, что тут негодовать? Природа не приносит ничего, что непереносимо». Так и мы поневоле выносили все выпавшие нам превратности.
Говорят, что причина всех наших страданий – наши желания. Мне же думается, что неутолённое желание вовсе не так мучительно, и куда больше боли приносит нам наше нежелание, то есть противление и неохота подвергнуться чему-то. Голодная смерть легка в сравнении с тем, чтобы быть съеденным и переваренным в чужом чреве; приятнее воздержаться от почестей, чем терпеть оскорбления; можно смириться и с бедностью, но тяжко и ужасно попасть в руки грабителей. Отвергнутые страсти порождают грусть и тоску, сломленное нежелание – лютый, неизбывный страх. Так пусть судьба сохранит мне мои вожделения и сбережёт меня от чужих!
Мы дошли до города Пиктавии (она теперь Пуатье), внутрь которой попасть не смогли – они запирали ворота на ночь. Но мёртвых своих они хоронили за стенами, чтобы оздоровить городской воздух. Так мы набрели на богатое кладбище и нашли там одного из наших: он умывался из кувшина со святой водой, которые франки ставят на свои могилы.
Обратив его к Закону, мы пустились далее, прошли Лимовик и Арвернис всего за одну неделю, потому что украли двух ослов. И тут мы застали очень немногих тёмных тварей, с которыми поступали по их выбору: приобщали к Закону или умерщвляли. Совершив всё это, Марциан и я снизошли через Петрокориум к реке Гаронне. И, следуя далее нашим нечистым путём, мы достигли очень хорошего и богатого города, возносящего свои башни там, где Гаронна впадает в море – а именно, в Бурдигалу.
Бурдигала – её нынешнее имя Бордо – уцелела от набегов Гунтрамнова войска, так как вовремя заперла ворота. Ведь и бастард Гун¬довальд избрал её для своего укрытия. Там мы встретили одного только вампира, неописуемо жалкое существо. Даже имени его никто не помнил, да и незачем было, поскольку он не представлял из себя ровным счётом ничего.
Жила эта тёмная тварь среди старых руин, каждый день трясясь от страха и каждую ночь гуляя в компании с одной только луной и собственной тенью. Когда же Марциан и я явили ему величие Закона и то торжество, которое ждёт каждую тварь в тёмном Сообществе, вампир этот лишь лениво отмахнулся и произнёс:
   «Подушки мягки, обитые вышитым шёлком.
   Красавицы тело пылает, как угли в печи.
   Лежит под рукой моей книга премудрого мужа.
   Зачем же вставать, если всё подо мной хорошо?»
Тогда Марциан сказал:
   «Камень имея вместо подушки, и вместо красавицы – сны,
   Вместо прекрасных стихов читая лишь звёздное небо,
   Глупо лежать, как свинья, в грязной и чёрной канаве.
   Или ты, словно вином, ленью своей опьянён?»
«Что мы можем изменить? – сказал этот вампир. – Не лучше ли лежать и потешаться над этими суетливыми существами, что сломя голову бегут к собственной смерти и дерутся за богатства, которые завтра станут тленом? Горсть, взятая со спокойным сердцем, стоит трёх пригоршней, добытых в смятении духа, – как сказал один из Христовых апостолов – на беду, позабыл его имя».
«Тем не менее, истинная вера и истинное неверие многое меняют в мире» - сказал я.
«Мир – это огромный зверь, и он следует всеобщей природе вещей, - отвечал этот вампир. – Будь я такой, как все, я бы послужил этому миру пищей, или зубами, или глазами, или голосом. Но я чужд ему, как змее чужды крылья или крысе – павлиньи перья. Так что я сделал лучшее, что мог – я не мешаю этому миру жить так, как он хочет».
Поняв из этих слов, что на такой каменистой почве нам не посеять никакого зерна – то есть, что бесполезно долее убеждать и уговаривать это бездарное существо, Марциан и я его покинули. Но Марциан заметил ему на прощанье:
«Придёт ночь, и ты поймёшь, что твоя пустынная дорога завела тебя в никуда, и, что бы ты ни делал и ни говорил, никто тебя уже не услышит».
На что этот вампир сказал так:
   «Если пойти тебе некуда –
   Сиди и не ходи.
   Если сделать ничего нельзя –
   Ничего и не делай.
   Зачем стараться зря?
   Слово не с кем сказать –
   Так молчи.
   Но если всё это тебе не годится,
   Скажи слово «Бог»
   И сотвори мир».

Озеро крови и горящие острова.
Далее, Марциан и я пошли вниз по течению Гаронны, через города Вазатум и Агиннум, и захватили по пути Кадуркорум. И там мы видели всё те же ужасные разрушения. А между тем осень сбрызнула желчью и кровью листву на деревьях; но всё так же лил дождь и текли людские слёзы.
Мы и все люди узрели в то лихолетье ужасающие знамения, несомненно, предвещавшие новое зло и буйство дьявола. Так, с северной стороны ночью полыхали страшные лучи, и висели вспученные тучи киноварного цвета. Однажды со всех краёв неба взошло множество проблесков, и в зените они срослись в круглый сверкающий клок, как если бы над нами стоял исполинский паук с белым брюхом и тысячей огненных ног. Это знамение нас напугало до умопомешательства, несмотря на то, что и предрекало, по всей вероятности, победу сил зла.
Чуть позднее мы узнали, что два острова в море за одну седмину погибли в пламени, вырвавшемся будто бы из горла самого ада, и всё, что там было живого и мёртвого, сгорело дочиста – кроме только того, что убежало, бросилось в море и утонуло. Жар расколол даже камни. А когда огню стало нечего есть, и он угас, пепел покрыл морские волны на много миль вокруг, поэтому вода казалась совершенно чёрной – как если бы настал конец света.
На другом острове неподалёку от Венетия, на северо-западном охвостье нашего королевства, было большое озеро, про которое люди болтали, что его воды превратились в кровь на глубину двух дюжин пальцев. Как ранее из дождевых струй, сатана из влаги этого озера содеял дьявольское своё вино. Долгое время к тому месту приходило бесчисленное множество зверей, которые пили эту кровь, и, утолив голод, удалялись в окрестные леса.
Когда я услышал это, я сказал Марциану:
«Не подобны ли этим зверям смертные люди? Когда им предлагают чистую воду благочестивой жизни, они барахтаются в ней и пачкают её грязью. Когда же они видят вместо воды кровь, то с жадностью пьют её, сгрудившись, дерясь, пока их не затошнит».
Итак, мы шли дальше и добрались до Толозы, ныне называемой Тулузой, превеликого по размерам города. Но население его так уменьшилось, что городские стены стали слишком широки. Множество брошенных строений и пустырей ясно говорили глазам, насколько изобильнее и плодовитее Толоза была раньше. Всё же и теперь красота этого города восхищала взор. Мы видели каменные церкви и соборы, с разноцветными окнами, с лепниной, обширный рынок, добрые дома, мурованные по римскому обычаю, и высокие дворцы из камня и даже из мрамора. Мрамор добывался тут же, в горах, так что в Толозе он был доступнее, чем всюду во Франкии. Когда-то и виллы, стоявшие вкруг города, поражали путников великолепием, но, к несчастью, войско Гунтрамна сильно повредило их: ведь у них не было крепостных стен, чтобы оберечь себя.
В этой области издавна расцветала плесень всевозможных ересей, от арианства до чернокнижия, – ведь у каждого существа есть уязвимая пята, а во Франкии то была Толоза, которая то и дело восставала и воспалялась, как незажившая везикула. Потому мы и выбрали её столицей тёмных тварей из Аквитании; и над ними встал толозский вампир Гонорий Гордый, галльской крови, одарённый всеми талантами и пороками и громко прославивший впоследствии своё имя.

Меч благочестия.
К тому времени, как мы покинули Толозу, а случилось это на Святого Мартина Зимнего, в городе Матиске должен был съехаться церковный собор всех трёх франкских королевств. Туда явились и оба наших государя, Гунтрамн и Хильдеберт, так как там намеревались судить тех вероломных епископов, что запятнали себя дружбой с бастардом Гундовальдом.
Указанный собор состоялся на Святого Амфилоха, двадцать третьего дня ноября. И первым перед судом предстал несчастный епископ Теодор из нашего города Массилии.
Он уже не ждал для себя никакого добра. Поскольку Массилией владел Хильдеберт, король Гунтрамн после гибели бастарда направил к своему племяннику послов и попросил наказать Теодора. Хильдеберт же поручил своему герцогу разобраться в этом деле; но, прибывши в Массилию, герцог не стал никого выслушивать, взял епископа Теодора в плен, расхитил всю церковную казну, присвоил храмовую утварь и очистил сундуки. Теодора герцог доставил к королю Гунтрамну, который держал епископа под арестом, проклинал, бранил и стращал его, однако не делал подсудимому никакого телесного вреда.
После ожесточённых дрязг и прений Теодор был собором оправдан. Наконец он мог вернуться в Массилию – но надолго ли, думали мы, ибо за последние пять или шесть лет наш епископ побывал в тюрьме столько же раз, сколько осыпались осенние листья. Пощажён был и Бертрамн Бурдигальский, тот самый, что отторг у аврелианумского жалобщика его жену. Но кое-кого из приверженцев бастарда низложили, а кадуркорумского епископа отлучили от церкви. Его обязали нести покаяние в течение трёх лет, при этом не пить вина, не есть мяса, и не стричь ни волос, ни бороды, – в общем, приговор сей уподобил его дереву или корове.
И ещё на соборе был яростный диспут по вопросу о том, можно ли женщину называть человеком. Но, как ни затруднительно разглядеть человечью природу в столь убогом существе, как девица, они всё же согласились и мужчину, и женщину признать людьми. А вот что их на это подвигло: в святом Писании Иисус Христос именуется «сыном человеческим». Известно притом, что родился он от смертной девы Марии и Святого Духа; мужчина же в зачатии его никак не участвовал. Следственно, «сыном Божьим и человеческим» Христос назван, поскольку произошёл от Господа небесного и от тленного человека – в сём случае девицы Марии.

Чумная лихорадка.
Марциан и я переселились в город Альбигу – или Альби, как его нарекли впоследствии. Там мы услышали от людей всё, что говорилось на соборе, и другие новости.
В Альбиге сильно позверствовала чума. Хотя болезнь уже и катилась на убыль, город выглядел как калека, парализованный на правую сторону. Там погибло не меньше половины жителей, и всё сильные и молодые. Чтобы замолить чуму, каждый день горожане совершали крёстные ходы, под дождём и ветром, бичуя себя кнутами и плетьми, – понятно, что при таком скоплении народа хворь ещё пуще распространялась.
В эти дни тяжко занемог король Гунтрамн, и многие думали, что Бог призовёт его. Это ввергло страну в сильное смятение. Однако милостью небесной он выздоровел, зато епископ бурдигальский Бертрамн скончался.
В это проклятое время, как я уже говорил, погибло удивительно много епископов и прочих слуг святой церкви. Королева Фредегонда, вдова Хильперика, у которой в груди вместо сердца сидела волглая жаба, наслала убийцу на ротомагусского епископа Претекстата, сгоряча разбранившись с ним и потерпев от него поучающую хулу, а после за одним отравила другого епископа, Ромахара, так как он обвинил её в душегубстве. Оба они, умирая, прокляли её.
Когда королю Гунтрамну об этом доложили, он так озлился, что отбросил жалость к Фредегонде, желая её справедливо покарать. Она же поспешила от его длани прочь и, склонив выю, примкнула к вельможам, державшим её сына и управлявшим страной от его имени.
Эти вельможи отказались выдать Фредегонду, сказав:  «Наша власть была бы слабее дыма, если б мы не могли сами судить и наказать подданных нашего королевства, и подчинялись бы чужой юрисдикции». Тогда король Гунтрамн пригрозил, что придёт к ним с войском и воздаст за их дерзость огнём и железом. А так как мы знали, каковы бывают Гунтрамновы походы, то боялись новой войны больше, чем солнца.
Ещё раны не превратились в шрамы, а мечам уже тесно стало в ножнах, и они возжаждали свежей смерти! Кровь покрыла поля, подобно алым цветам и пунцовым ягодам. Вот весь урожай, который собрали люди этой осенью.

Словно шпинелью вышитый шёлк
Зелёное поле с плодами алыми.
Ягоды ярки, но съешь хоть кусок –
И в чреве твоём разгорится пламя.
Пей снег молока, пей вино причастья,
Пей чистую воду из райских озёр,
Вовек не избавишься ты от напасти,
Ничем не погасишь язвящий костёр.

Здесь кончается Седьмая Книга Деяний. Составлено в-ром Гаем Йокусом.