7. Тени

Бродяжничество Зигмунда. – Либертину преследуют. – Зигмунд предаётся пороку. – Странствия Лоретты. – Либертина на грани разоблачения. – Гадание.

Красивый сон кончился. Впереди только грязь.
Зигмунд Силенциус странствовал из города в город, вернувшись к старому ремеслу бродячего музыканта. Иногда его приглашали остаться, но он отказывался и уходил.
  Я изгнан с глаз моей любимой –
  Зачем мне города глаза?
  Окно горит – иду я мимо,
  Открыта дверь – бегу назад.
  Бродяге место под забором,
  Разбойнику – в глуши лесной,
  Трущобы созданы для вора,
  Все три они – мой дом родной.
В феврале, когда зима состарилась, и её снега покрылись морщинами и тёмными пятнами, вампир Зигмунд оказался в красивом приморском городе, по имени Марсель. И там, встав на пристани, и слушая песню волн, он впервые почувствовал слабое подобие душевного покоя и решил остаться.

- Всё, что творится во имя Божие, есть благо…
- Даже убийство?
- Если оно происходит во славу Господню и уничтожает его врагов, разумеется.
- И даже воровство.
- Что Вы такое говорите, господин ди Мариэмонти?!
- Я имею в виду, что воровство, совершаемое у врагов Господа, именуется конфискацией и совершается во благо, лишая дьявола денежных средств и даруя последние Святой церкви.
- Что-то есть в Ваших словах от беса, друг мой, хотя с виду они благозвучны как проповедь, - сказал священник, погрозив пальцем.
Джанмария, как обычно, бренчит парадоксами и играется цветными стекляшками цитат, крутя их так и этак в лучах лампы философии. Он бы лучше попридержал свой легкомысленный язык, осторожность никогда не вредна, ведь они в самом сердце человеческого гнездовья, как божьи коровки в муравейнике. Чудо, что они ещё живы и так удачливы.
Либертина восседала у окна, сложив руки на животике. Тряпкам в её поясе уже восьмой месяц. Подрастай, моя тряпичная куколка. Джанни клянётся, что не оставит её до конца, что разыщет младенца, когда наступит срок. Интересно, каков он будет, подкидыш? Либертина вспомнила человеческих детей, сразу после рождения, как она их видела: красные, крикливые, некрасивые, все залитые кровью. Странные человеческие существа: в крови рождаются, в крови умирают, в крови воюют и любят, и падают в обморок при виде неё.
Она бросила бесцельный взгляд в открытое окно. Синие сумерки и чернильные кляксы зарослей открылись бы там смертному взору – но Либертина смотрела глазами вампира. Она различила в ярком вечернем свете, заливавшем сад, каждый листок, каждую травинку, и тёплые пятна птиц в кустах, и мерклое карминное сияние, поднимавшееся от нагретой как сковорода земли, и горячий человеческий силуэт в ветвях под самым окном.
Ветки мешали ей рассмотреть лицо. Не подав виду, словно самое место было мерзавцу под окном, маркиза оборотилась, обвела скучающими глазами комнату. Попросила горячего кофе. С томным видом подняв чашку, пригубила, вскрикнула негромко, как велит вежливость: «Ох, какая дрянь!» и яростно плеснула раскалённой жидкостью в окно.
Негодяй нашёл в себе мужество смолчать, хотя получил изрядную порцию кипятка, но вздрогнул, изогнулся, и при этом движении Либертина его узнала. То был Арман, умалишённый лакей. Точно призрак из кошмара, он следовал за ней везде, не вредя, но и не отставая.
- Тебе плохо, Берта? – ласково спросил Джанмария.
- Ах, нет… ничего… ничего…
- Эти страдания, - священник улыбнулся животику Либертины, - благословение Божие… Потерпите, мадам, мы все за Вас молимся.

Либертина вышивала шёлком. Хотя это занятие и не слишком услаждало её, она сочла, что даме прилично иногда заняться рукоделием.
Тёмные твари обыкновенно более талантливы, чем смертные: по превращении их природные способности многократно возрастают, а слабости стираются; сие есть дар Азазеля своим младшим братьям. Так и Либертина, склонная к шитью меньше, чем мушкетёр, поневоле создавала вполне приличный узор.
Белые башни вздымались на нём, увитые растениями, к большой шарообразной луне. И внизу был мрачный лес, и люди в окнах бледны, и волки глядели сквозь чащу, а в глазах их сверкал алый огонь. А наверху распускались цветы на макушках деревьев, прелестные жители башен гуляли по галереям, собирали плоды, беседовали.
Маркиза использовала три только цвета: чёрный, белый и красный. Все другие оттенки были трудноразличимы для её ночного зрения. И всё же картина, при всей своей грубости и малоцветии, получилась такой необычной, что муж, взглянув Либертине через плечо, только вздохнул и поцеловал её в волосы. Какой-то холодок заставил его сердце съёжиться от озноба, и он вдруг подумал, что скоро умрёт. Но маркиз не стал произносить эту глупость при беременной жене и поскорее отогнал нелепые фантазии.

Что-то странное творилось в замке маркиза д’А. Люди в ужасе прятались за ворота после заката солнца, пусть даже было ещё довольно светло. Ни проклятия, ни плети не могли заставить подлых вилланов покинуть свои дома по наступлении этого часа. Вся деревенщина увешалась амулетами, точно шуты погремушками, на дверях они намалевали кресты, нацепили целые ожерелья чеснока, словно бы царила эпидемия, и несколько мужиков убили своих собак. В людской рассказывали страшные истории, шёпотом и на ухо, когда слуги думали (ну не болваны ли?), что хозяева их не слышат.
Либертина только диву давалась. Хотя в баснях не было и десятой доли правды, и она сама носила крест, и спокойно касалась чеснока и прочих «священных» трав, и тоже много молилась, и знать не знала, чем провинились несчастные собаки – всё же все эти обряды проводились в её честь, её и Джанмарии.
По поместью пополз слух, что где-то бродит упырь. Даже пускали девственного жеребёнка через кладбище, посадив ему на хребет невинного отрока. Но то ли отрок оказался подпорчен пороком, то ли что-то не то было в жеребёнке, или упырь проявил недюжинную хитрость – жеребёнок нигде не споткнулся, переступил через все могилы без всяких затруднений. Вилланы хотели тем же образом ревизовать и фамильный склеп д’А., но маркиз послал их ко всем чертям за компанию с вурдалаками, вервольфами, оборотнями и прочими единорогами.
Таким образом, упыря не нашли, но охота для Либертины существенно затруднилась. Крестьян-то она и раньше не трогала (она вампир, а не валаамова ослица), утоляла себя собаками да бродягами. Теперь же выходить ночью наружу стало для неё и вовсе недопустимо.
Джанмария всячески напрягал свой ум, чтобы найти для сестры средство поддержать жизнь. Тут помогла и верёвка, спущенная в сад из окошка, и подаренные заботливым братом голубятня и кроличий садок. Сыграли свою роль бутылки с вином, подносимые нежным Джанмарией прямо в корзине со льдом, – хотя с бутылками они, конечно, чёрт знает как рисковали. Наконец, в любом случае Джанмария при встрече всегда давал ей пить свою кровь, а кровь неумершего сильнее человеческой, ежели донор сыт и в полном здоровье.
Обоих их крайне интересовало, откуда распустились суеверные слухи – так похожие на истину и в то же время столь ложные. Но пришлось сжать зубы, нарисовать на лице улыбку и ждать.

Первым делом Долорес обошла окрестные трактиры и постоялые дворы. Должен же он был где-то остановиться на ночь? Когда эта надежда не увенчалась успехом, Лоретта принялась объезжать все поместья, селения и города подряд – круг за кругом, всё больше удаляясь от замка А.
Денег у неё сначала было в достатке, потом они вышли. Но Лоретта красиво пела и танцевала, за что и получила в своё время службу у маркиза; она нанялась в странствующую труппу. Вместе с ними она прошла ещё много земель. Потом покинула их и выступала на городских площадях за гроши.
Лоретта терпеливо перебирала города, как чётки – бусина за бусиной – но небо по-прежнему оставалось глухо к её мольбе.

Чёрная грязь. Чёрное небо. Его жизнь стала похожа на черновик неудачного любовного стишка: мятый лист бумаги, перечёрканный, замаранный, разрисованный смешными завитушками. Хлоп – и он летит в корзину для мусора.
Зигмунд поскользнулся в луже и шлёпнулся на колени, разбрызгивая грязь, злой как чёрт. Рядом шедшие прохожие шарахнулись прочь.
- Тьфу, что ж ты так пугаешь?! Ходить, что ли, разучился?
Зигмунд молча поднялся.
Весь в грязи, опустив голову, он плёлся по ненавистному городу. Промозглая сырость пробирала его до самого нутра. Дома были один другого страшнее: кособокие, тёмные, выкрашенные жёлтой краской, и краска эта шелушилась и слезала клочьями, как кожа больного человека, обнажая гнилое дерево, а окна были так тусклы, что напоминали ему куски тумана, вставленные в кривые трухлявые рамы. Землю, полужидкую от дождя, щедро покрывали навоз, мусор и отбросы.
Не нужда, не боязнь, не бедность и не отчаяние загнали Зигмунда в этот нищий квартал. Он не испытывал душевных мук. Унылая леность, умственное безразличие, презрение ко всему в мире, что происходило, происходит и будет происходить, всегда одно и то же, всегда без всякого смысла – вот грех, который он искупал, терпя холод и нечистоту. Но и к телесным тяготам он относился с полным равнодушием. Можно, разумеется, добыть денег. Игрой на гитаре или игрой в карты или игрой в ножички, на худой конец. Но зачем? Ведь ему самое место здесь, в грязи, под забором, как бродячей собаке.
Зигмунд, мучимый ознобом, завернул в первое попавшееся заведение. Оно, возможно, привлекло его внимание тем, что находилось в полуподвале. Окна едва выступали над поверхностью земли. Спускаясь вниз по лестнице, он ощутил смутное облегчение, даже довольство, как будто здесь, под землёю, в подвале, он мог бы укрыться от любой беды, и ничто ему не грозило.
Войдя, он торопливо прильнул к очагу. Всем телом вбирая тепло, он решил, что, может быть, и в самом деле нужно занять себя делом, ибо сколько можно волочиться по канавам, не позор ли это для адова отродья? снять комнату, с хорошей печью, с добротным сундуком, с этакими обоями в сиреневый цветочек… и Зигмунд погрузился в сладостные мечты.
Вздрогнув от неожиданности, он увидел перед собой человека с подносом. Зигмунд не удержал горестного вздоха. Вдребезги разбилось витражное великолепие его досужих фантазий, и телесная нега улетучилась как фимиам. Человек с подносом был для Зигмунда одной из самых ненавистных фигур в смертном мире. В какую бы харчевню ни забрели его ноги, едва только он устраивался на лавке, всегда, везде появлялся этот злокозненный отпрыск дракона, требовал заказать вина, салата, жаркого, требовал денег, требовал документов, иной раз и вовсе без разговоров выводил Зигмунда на улицу, посчитав его чересчур юным для посещения злачного места.
Зигмунд уже приготовился произнести достодолжное проклятие, подняться на ноги и выйти, но вдруг заметил, что на подносе покоится отнюдь не меню: там лежали предлинные курительные трубки, спицы, коробочки, и ещё куча какой-то чепухи. И Зигмунд, в недоумении воззрившись на поднос, поднял взгляд на человека.
Прислужник расценил его немой вопрос как сомнение и прошептал: «Вы впервые у нас, юноша; первая порция всегда бесплатно. Испытайте, каков дым, извергаемый пламенем преисподней».
Зигмунд растерялся. Невиданная милость со стороны смертного! Чем он заслужил такую доброту,
сердечность, благосклонность, щедрость? А прислужник меж тем уже положил в чашечку трубки комок мокрого бурого табака и с учтивостью протянул трубку Зигмунду. Отказаться было бы как-то совсем уж невежливо. Зигмунд принял трубку и осторожно сделал первую затяжку. Однажды он пробовал курить табак, но тот табак ничем не походил на этот; возможно, дело в том, что зелье намочили? или это другой сорт? Заинтересованный, Зигмунд затянулся ещё пару раз.
Какая удача, что он зашёл сюда! Разомлев от тепла, он прислонился к печке и вытянул ноги. И как это он не бывал тут раньше? Прекрасное местечко! Клубы серебристого дыма окутывали комнату, то сливаясь в сказочные фигуры, в спирали, в кривые кольца, то рассыпаясь в прах. В угаре и сумраке сидели люди, большинство прямо на полу, и курили. Неприкосновенным, нерушимым спокойствием веяло от этой картины. Казалось, загорись сейчас дом или начнись потоп, и курильщики даже не повернут головы. Пожар, наводнение, что за дело? Пусть их! Немного боли – но ведь боль уйдёт так быстро, а затем грядёт вечный покой – такой же красивый и серебристый, как этот волшебный дым.
Зигмунд почувствовал, что, впервые за несколько вечностей, смертельная тоска отпускает его. Словно стая чёрного воронья, горестные мысли взмахнули крыльями, взлетели… бесшумно заскользили прочь, становясь всё меньше и меньше… растворились в дымном тумане… прощайте же…

Зигмунд знал, зачем нужно золото – чтобы купить кольца покоя, клубы любви, завитки вечности, всё то, что вылетает из волшебной трубочки в заколдованном подвале. Власть трубки была так велика, что они пошли бы за слугой с подносом, как крысы за дудочником из старинной легенды, куда угодно, хоть прямо в море.
Ну что же, и эта жизнь была не хуже всякой другой. Кто-то своё счастье куёт, кто-то строит, кто-то женится на счастье, а Зигмунд Силенциус счастьем дышал. Но, конечно, когда на Страшном Суде архангелы положат такое счастье на весы, оно потянет совсем немного и окажется легче воздуха. За него не выручишь ни радостей рая, ни прелестей преисподней, и даже на то, чтобы попариться и вытравить вшей в чистилище, его не хватит. Может статься, его пустую душу попросту сдует с неба каким-нибудь апокалипсическим ураганом, и она растает, как туман, от адского огня… Может быть…
Зигмунд наряжался всё дороже, душился всё слаще, в его карманах бренчало всё звонче. Пропала прыгающая походка пса с перебитым крестцом, и во взгляде больше не мешались оленья робость со змеиной лютостью. Посетители подвальчика переглядывались. Вот удивительно! Обычно рабы трубки спускали последнее ради дурного дыма, теряли разум, превращались в живую падаль. Не то Зигмунд: он будто бы не дурман впивал, а живительную амброзию.
Поползла сплетня, что мальчик, должно быть, содержанец, фаворизируемый богатой старухой. Откуда бы ему иначе взять денег на зелье? И тут кто-то, клянясь всеми печками преисподней, рассказал, что видел его вечером в одном городском балагане, играющим на арфе и гитаре так искусно, что публика швыряла кошельки на сцену. Стало, таким образом, известно, чем он живёт, но вот где, оставалось загадкой.
Расспрашивать его они, тем не менее, конфузились. Был слушок, что как-то некто задал Зигмунду вопрос, который тот счёл то ли неуместным, то ли оскорбительным для себя, и посему ребром ладони перешиб бедняге шею; но, так как у хозяина имелись веские основания избегать встречи с городской стражей, он только изругал мальчишку, а затем помог ему сжечь мертвеца в камине, так дельце и замялось; вместе с покойником сгорели и все дальнейшие вопросы. Болтали также, что тело не сожгли, а закопали, а иными утверждалось, что была только драка, а трупа не было. Но, если рассудить, не всё ли равно? Посетители подвала не страдали излишним любопытством. С них вполне хватало серебряного дыма.

Зигмунд сел на излюбленное место у печки, и ему поднесли трубку. Он подал прислужнику целую горсть грошей, много монет, за много-много трубок, чтобы дымом задушить ядовитую саламандру тоски. Он надеялся, что хозяин этого подвала попадёт в рай после смерти. Он ещё не встречал до сих пор столь же благодетельного, милосердного человека.
Благословенный сон заволакивал мысли. Он увидел, что руки его чернеют, что чернота проступает сквозь платье, сквозь башмаки… вот он весь почернел и превратился в тень. Тень выскользнула из подвала. Она шла теперь по солнечной улице, и лучи ужасно жгли её. По улице шла Лоретта, и за нею ползла её тень, по камням, по отбросам, по сверкающим осколкам стекла, счастливая, что не может убежать. Как бы Лоретта ни пыталась избавиться от тени, чёрное существо будет ползти за ней везде, куда бы она ни пошла, тень всегда следует за Лореттой – но вот она заходит в тёмный дом, и тогда тень пропадает.
Зигмунд, вновь в своём обличье, поднёс руку к полу, и навстречу ему проросла трава, белая, сверкающая, как серебряные нити. Нити липли к пальцам и не хотели отставать. С отвращением Зигмунд поднялся и вышел прочь из этого заросшего гадостью дома.
Здания и земля двигались, наклонялись, вытягивались, подобно зеркальным отражениям. Зеркало качнули – Зигмунд соскользнул и провалился в дверь неизвестного дома. Несколько этажей он катился по лестнице вниз головой и выскочил на чердаке. Отлетев к стене, он увидел перед собой открытое окно, попытался увернуться, но не смог и вывалился наружу.

Лоретта почти упала на ящики с товаром, сваленные на пристани. Ноги её подкашивались – не столько от усталости, сколько от бессилия. Голос рассудка всё громче говорил ей, что разыскать одного человека во всей стране труднее, чем букашку на лугу. Шум реки шептал ей, что все её желания ничтожны. Что есть мельтешенье мотыльков на фоне синего неба? что есть светлячок перед звёздами? Лишь из какого-то глупого упрямства Лоретта не хотела смириться.
Чтобы не слушать уветливый, убаюкивающий шёпот волн, она перенесла внимание на беседу двух путешественников, стоявших поблизости. С жаркой жестикуляцией, и подсолив речь бранью, они обсуждали товары, море, погоду, городишко, в который их занесло течение денежной реки, попутчиков, пристани, станции, ярмарку в Марселе, откуда вот только вернулись, артистов на ней и изумительного музыканта, с голосом словно из золота, явившегося под вечер и ошеломившего, ошарашившего, огорошившего всех – впрочем, он знаменит на весь Марсель, это же Зигмунд Силенциус, тот, что откуда-то с севера…
Лоретта вскочила как отпущенная пружина. Так вот ты где, проклятая тварь!

Всё тревожнее становилось в замке д’А., словно бы в чреве молодой госпожи зрело какое-то ужасающее чудовище, сводившее всех с ума даже из глубины утробы. Люди подозревали собственную тень; но так велико оказалось обаяние зла, что тёмная тварь в облачении маркизы пользовалась всеобщей любовью, а праведный страх, который, наперекор глазам и разуму, она будила в каждом человеческом сердце, только добавлял ей величия.
Её всемерно почитали, все преклонялись перед ней. Волшебная власть вампира над смертной тварью оплела липкой паутиной даже мужа Либертины, старого маркиза. Его зачарованный взор, точно льстивый живописец, стушёвывал все её дурные черты, прелести же ярко выпячивал. И в больных глазах его маркиза-носферату стала равной мадонне Рафаэля.

Деревянная доска кружилась перед глазами, грозя рухнуть на голову. Зигмунд вцепился пальцами в мягкую ткань. Он поднял руку, чтобы остановить верчение доски, но промахнулся и попал себе по носу.
Несмотря на сильное головокружение и тошноту, он сообразил, что лежит в сундуке, у себя дома. Правый бок больно ныл. Перед глазами плясали искры.
Зигмунд не знал, что вчера выпрыгнул из чердачного окна в состоянии эйфории, сломал рёбра, вывихнул руку и получил сотрясение. Движимый одним животным инстинктом, он дополз до дома, каким-то чудом поднялся в свою комнату и завалился спать.
После того, что он выкурил несколько трубок и видел сны, Зигмунд ровно ничего не помнил. Так бывает, когда пишущий человек вдруг начинает дремать: буквы, поначалу ровные и разборчивые, кривятся, кособочатся и превращаются в непонятную прерывистую линию, сползающую к краю листа. Разум по пробуждении бессилен разгадать, что таится за дремотными каракулями, и приходится либо вымарывать страницу из памяти, либо додумывать её и переписывать наново.
Зигмунд решил, что его дурное самочувствие вызвано похмельем. Но ведь он не трогал вчера пьяных? Или трогал? Ну и ну!
С большим трудом Зигмунд снял крышку сундука и сел. Обхватив голову руками, он тихонько замурлыкал под ушибленный нос:
  Я сегодня сам не свой,
  Сердце бьётся невпопад,
  В животе – морской прибой,
  А во рту – могильный смрад.
  Тёмный бог мой! Что со мной?
  Встать из гроба нету сил.
  Что мне делать, боже мой?
  Помраченье – всё забыл!
  Как домой-то дотащился?
  Где я был, кого убил?..
  До чего ж я докатился!
  Видно, крови перепил.

  Я твоя тень,
  Иду за тобой,
  Убеги, если сможешь.
  Я твоя тень,
  Всегда за спиной.
  Вынь нож из ножен –
  Скорей руку отрежешь себе, чем меня.
  Легче кожу заживо снять.
Лоретта дремала, съёжившись среди тюков с товаром. Волны, наверное, величиною с дом. Пламя в лампе мечется, как канарейка в клетке. Но ничего, уже скоро…
  Без души и без тела,
  Послушна любому движенью,
  Я иду за тобой.
  Ничего не поделать
  С проклятой тенью.
  Доставай кошелёк свой –
  От меня не откупишься полной сумою червонцев.
  Всегда за спиной – пока светит солнце.
Если только их кораблик не расколется напополам, послезавтра она сойдёт на марсельской пристани. Там она разыщет рынок и расспросит всё подробно. Теперь тебе уже не убежать…
  С обрыва прыгнешь –
  Разобьюсь на мгновенье раньше,
  Превратишься в птицу –
  Так же тень твоя исказится,
  Если лишишься ноги – буду хромать и я,
  Нежная тень твоя.

«Кто-то идёт за мной» - понял Джанмария.
Он так устал заметать следы, и озираться, и петлять, что попросту продолжил то, чем занимался – изъятие из ловушки вороны. Оттянув птице голову, он высосал её горькую кровь, бросил труп в траву и забросал грязью. Затем он зашагал прочь, всё время прислушиваясь.
Так и есть: кто-то шарит руками в траве. Джанмария одним прыжком вернулся на место вороньего кровопролития.
- Арман! – с изумлением, злым шёпотом прошипел он. – Что тебе здесь нужно?
Пойманный на месте благодеяния, с мёртвой вороной в руках, лакей только крестился.
- Отвечай, божья корова! – ещё злее прошептал Джанмария, хватая его за шиворот и тряся. – Отвечай, не то башку откручу!
- На помощь, - сипло сказал Арман. Он хотел закричать, но голос ему отказал.
- Вот тебе помощь! – ответил Джанмария, вводя кулак ему под рёбра. – На что тебе птица?
Арман пошёл ва-банк.
- Не троньте меня, я позову людей, - пригрозил он. – Я знаю, кто вы: и вы, и ваша сестра. Вы ходячие мертвецы, пьёте кровь живых. Вот доказательство! – Арман ткнул ворону в самое лицо Джанмарии. – Вот! Наконец-то я вас поймал! Посмейте только ударить меня ещё раз, и я такой шум подниму!
- Шш, - сказал Джанмария. – Что за бредни? Как ты докажешь, что я убил эту ворону? А если бы и убил? Казнить его, на галеры его, мерзавца, изверга, подлого угнетателя ворон! С этим ты придёшь к судье, что ли? Я бы на твоём месте сразу отправился в лечебницу, дабы не утруждать почтенных стражников вести тебя туда силой.
- Вы меня не обманете, - сказал Арман с достоинством. – Я вас сразу узнал, а сестру вашу и подавно. И она вам, кстати, вовсе не сестра. Не узнаёте меня? Ещё бы, сорок лет прошло. Я слуга господина Х., виноторговца с улицы Медведей, которого вы убили.
- Неописуемая новость, - сказал Джанмария, хотя никакого Х. он не вспомнил. – И что?
- Вы не состарились. Вы остались прежними. Такими же молодыми, такими же красивыми, ловкими, здоровыми. Время не имеет над вами власти. Я давно за вами слежу. Я всё знаю. Вы выходите по ночам, пьёте кровь животных. Вы пьёте и кровь людей, когда не боитесь, что ваше злодейство обнаружится. А днём вы никогда не появляетесь; вы спите в могиле, жаль, я так и не нашёл, в какой!
Джанмария молчал, не отпуская, однако, воротник шпиона.
- Но до сих пор я держал язык за зубами, - продолжал Арман, - и готов хранить секрет и впредь. Если вы избавите меня от смерти, если подарите вечную юность. Я стар и скоро буду мёртв, мне нечего терять. Откройте мне сокровенную тайну, которая помогает вам вставать из могилы нетленными, и, клянусь, я буду нем как тень!
- Хорошо, я открою тебе тайну, - сказал Джанмария. – Но знай, что это тайна страшная, и, сделав этот шаг, ты никогда больше не сможешь вернуться к прежней жизни, как бы тебе этого ни желалось, как бы ты ни раскаивался. Эта тайна раскроет тебе ворота в иной мир, полный ужаса и мрака! Готов ли ты отправиться туда?
- О, да, да, - прошептал Арман. – Я готов. Я знал, что тайна страшна. Когда человеку многое даётся, то многое и отнимается, да.
- Итак, если ты решился, то слушай, - торжественно изрёк Джанмария, обнял Армана за плечи и, нагнувшись к его уху, вгрызся в горло. Арман не успел ни воспротивиться, ни крикнуть. Голодный как дьявол, жадный до крови Джанмария опорожнил свою жертву в течение считанных минут. Вздохнув от удовольствия и утерев губы, он сказал:
- Желаю тебе насладиться вечной жизнью, друг.
Произнеся такую эпитафию, он оттащил тело в овражек и свистнул собак.

В городе Марселе, в приходе Святого Фомы, на улице Рыботорговцев, в темнейшем её закоулке, находилось небольшое двухэтажное строение, с вывеской на итальянском и французском языках: «Аптека». Обитатели строения преднамеренно озаглавили так своё жилище, хорошо зная о славе, что преследует итальянских фармацевтов.
Отодвинув тяжёлую дверь и пройдя внутрь, покупатель оказывался в длинном узком помещении, перегороженном прилавком со склянками, коробочками, горшочками и пакетиками. За прилавком неизменно стоял любезный, сладкоречивый и ледяной, как апельсиновый напиток, продавец по имени Гаттонеро.
Несмотря на обилие покупателей, исправную плату налогов, прекрасное качество товара, аптека пользовалась среди обывателей дурной славой. Трудно было сказать, на чём основывались слухи. Никогда в аптеке Гаттонеро не творилось беззакония, и сам он был приятнейший человек. Но предчувствия начинали тревожить почти каждого посетителя аптеки. Так язык ощущает слабый, неприметный привкус отравы в стакане вина, на вид безвредного. А что их беспокоило, клиенты не могли сказать. Пряный травный аромат? Зелёное стекло склянок, мерцавших в полумраке, как кошачьи глаза? Улыбка доброго мессера Гаттонеро? Какие глупости! – говорил себе посетитель – и выпивал стакан.

Лоретта, скрестив пальцы на счастье, шла по вечернему городу к улице Рыботорговцев, к аптеке мессера Гаттонеро. Ей сказали, что мессер силён в астрологии и может по дню её рожденья предсказать дальнейшую судьбу.
  Кто родился в понедельник –
  Тот повеса и бездельник…
По вине случая ставшая владелицей своей судьбы в весьма раннем возрасте, Лоретта не слишком верила предначертаниям и больше полагалась на разум и терпение. Но то, что с ней происходило, явно выходило за пределы разума, а терпению подходил конец.
  Если в среду ты рождён –
  Слёзы ждут тебя и стон.
В какой же день рождён проклятый Сигмондо? Лоретта спохватилась – она даже не знала, сколько ему лет!
  Кто рождается в четверг,
  Тот успешный человек.
  А тот, кто в пятницу родится,
  Будет любить и веселиться.
Уже темнело, и фонарщик зажигал лампы. Лоретта нащупала нож под передником. Дочь города, она прекрасно знала пароль ночных улиц и отзыв на него.
  Кто рождается в субботу,
  Будет до смерти работать.
  Лишь рождённый в воскресенье –
  Божие благословенье.

В аптеке было темновато. Лишь одна масляная плошка горела на прилавке, источая запах ладана и камфары. Её трепещущего душистого пламени хватило только на то, чтобы озарить сам прилавок и скамью для клиентов. В сумраке поблёскивали бронзовые ручки и стёкла шкафов, шелковистые отсветы скользили по шторам, громко тикали часы.
Лоретта сказала, что желает знать свою судьбу. На прилавок она положила в уплату несколько монет.
Мессер Гаттонеро с поклоном взял её за руку ледяными пальцами, улыбнулся, усадил на скамью, вытащил из шкафа эфемериды и погрузился в колдовские расчёты. Не успела длинная стрелка на часах пробежать и четверти круга, как предсказание было готово.
- Соизвольте обратить внимание, сударыня, - начал объяснять мессер Гаттонеро, - на этот тригон между нежной Венерой и кровожадным Марсом. Он означает удачу в любви, но не спокойное счастье, а пламенную страсть, сопровождаемую гневом, раздорами, насилием, в общем, настоящей войной, и следует опасаться даже убийства. Нахождение же планет в огненных созвездиях Овна и Льва делает жаркие вспышки чувств почти неизбежными; здесь же мы имеем квадратуру к Меркурию, то есть разуму; разум этот лежит в знаке Рака, он озабочен домом и семьёй, но ретрограден и слаб. Против него борется любвеобильная Венера и, судя по всему, она победит в этом жестоком сражении.
Лоретта чуть порозовела. Мессер Гаттонеро весьма искусно читал по звёздам на небе, а также и по огонькам в глазах. Он между тем продолжал:
- Жестокий Сатурн на этот раз никого не пожирает, более того, сейчас он в союзе со своим сыном Юпитером. Хладнокровие поможет Вам достичь благополучия и возвыситься среди прочих. О том же говорит нам Солнце, сияющее ярко и смело, но вот царица ночи Луна катится за небосклон, усталая и ущербная, а это не очень хорошо для женщин. И древний старик Сатурн, приложив иссохший палец к губам, требует хранить молчание…

Созвездья уличных огней
Пророчат мне печали.
Вот дама, месяца бледней, –
Уж не Луна ли?
Торговец закрывает дверь –
Меркурий на закате.
Юпитер едет через сквер
Из городской палаты.
Старик Сатурн гребёт траву,
Венера трёт оконце.
Как ни смотрю, как ни зову –
Не вижу только Солнца.