1. Тернист путь к знаниям

                Дорогой Дима!
                Поздравляю тебя с Праздником!
                Ты просил в подарок книжку про XII век.
                Я пошёл было в магазин, но по дороге опять
                пропил все деньги – поэтому пришлось писать
                самому.
                С наилучшими пожеланиями,
                garfield.



Мой сир, Вы просили развлечь Вас,
Как ни убога речь моя,
Я написал Вам книгу
О подлости и подвиге,
Здесь сражаются рыцари,
Королева в тюрьме томится,
Скачут кони и рушатся башни,
Дамы с пажами заводят шашни,
А короли в основном умирают –
Так в шахматы дьявол и Бог играют.
Мой сир, наша жизнь – бесцельная спешка.
Лишь только дойдя до края доски
Фигурой становится пешка.

Гарри де Гарфлёр, сын торговца пряностями, с самого младенчества всех смешил своими причудами. Он начал с того, что родился в час солнечного затмения – как будто нельзя было выбрать для этого более благопристойное время! Затем, всего три дня спустя, он едва не утонул в крестильной купели, злостным образом выпав из пальцев священника. Дурное предзнаменование, видит Бог! С тех пор так и пошло. Гарфлёр был столь туп, что перец не мог отличить от корицы, а золотой безант – от медного динара; зато проводил ночи за чтением толстых латинских книг, где единственным разумным словом было имя Божие. Он бросал работу на волю дьявола ради занятий в монастыре; чтобы достать денег на свои глупые фолианты, погряз в разнообразнейших мошенничествах. Одним словом, грех, а не ребёнок. Поэтому, когда шестнадцатилетний Гарфлёр заявил, что желает обучаться в Парижской школе и стать по меньшей мере епископом, никто уже не удивился, отец же его вознёс пламенную хвалу Господу за то, что сын исчезнет наконец-то с его многострадальных глаз.
Итак, в году 1179 от Воплощения Истины, безоблачным летним днём, Гарфлёр закинул мешок за плечо, перекрестился, поклонился родительскому дому и отправился прочь из города, в ту сторону, где, по его мнению, находился Париж.

Небо сияло как изумруд; ветер перебирал древесную листву, подобно тому, как благочестивый монах перебирает чётки; и цветы были похожи на синие и золотые глаза ангелов Господних. Гарфлёру казалось, что его сердце превратилось в птицу: оно пело и прыгало, едва не разломав грудную клетку пополам. Шестнадцать лет мучений, мечтаний и молчания – шестнадцать бесконечных лет, которые он мог бы пересчитать по минутам, проклиная каждый день в отдельности и все скопом – и вот – наконец!
Дождь казался Гарфлёру серебром, зной – звенящим золотом, град – алмазами. Он не чувствовал ни острых камней под ногами, ни ночного холода, ни укусов прожорливых насекомых. Гарфлёр шёл в Париж, в лучшую в мире школу богословия, чтобы постигнуть всю мудрость и милость Господню, и затем, вооружившись этим знанием, защищать от нападок злобного дьявола бедные и шаткие души своих братьев. Мечта всей его жизни сбылась. В ушах Гарфлёра играли райские лютни, глаза слепил блеск престола Господня; так что он не слышал ругани, не видел грязи и не осязал боли. Скорее на своих надеждах, чем на ногах, Гарфлёр долетел до Парижа за девять дней.
С вершины зелёной горы его голодному взору открылся наконец благословенный город, залитый солнцем, играющий лиловыми тенями, будто драгоценный камень в сверкающей оправе реки. Сена здесь раздваивалась, обрамляя остров Ситэ – чрево города. Там возвышался королевский дворец, церкви возносились к небу, как окаменевшая молитва, учёные сражались за знание, а торговцы – за золото, и всё это бешено снующее естество защищали неприступные крепостные стены, словно стальные латы – тело рыцаря. С острова Ситэ на оба берега были перекинуты мосты – Большой и Малый. Их охраняли две сторожевых башни. Берега пестрели как залатанный наряд нищего паломника: бурые скопления жилищ перемежались светлыми пятнами церквей и яркой зеленью огородов и виноградников. Гарфлёр вздохнул, зажмурился, перекрестился и начал поспешно спускаться с горы к реке.
Старая римская дорога привела его в лабиринт улочек, домишек, трактиров и дворов, тесно столпившихся и едва ли не толкавшихся друг с другом. Улицы были так узки, что иной раз два человека с трудом могли разминуться в них, если же проезжала телега, прохожим с руганью и проклятиями приходилось соскакивать в сточные канавы. Бедный провинциал Гарфлёр совсем оторопел от шума, криков и суеты. Мужчины и женщины, повозки и собаки, и, казалось, самые дома спешили и сновали туда-сюда; и только жирные монастырские свиньи, млея от жары, неподвижно возлежали в лужах, ибо целью их жизни был нож мясника, а смерть – такое место, куда опоздать невозможно.
Насилу прорвавшись сквозь этот бесноватый муравейник – ценою многих бранных слов и одной одёжной застёжки – Гарфлёр очутился наконец на Малом мосту. Мост вёл на остров Ситэ. Его облепляли лавочки, мастерские, жилые дома и увеселительные заведения. Гарфлёр вступил на мост, сделал три неуверенных шага и в задумчивости остановился, не зная, идти ли ему дальше или повернуть назад; и то, и другое одинаково его страшило. И вот, когда демон сомнения впервые затмил его ум, Гарфлёр вдруг услыхал разговор, отозвавшийся в его душе божественной музыкой.
Малый мост уже давно служил местом прогулок для различного рода диалектиков: студентов и магистров Парижской школы, заезжих теологов, бродячих проповедников и просто любителей позвенеть языком. Эти кладези премудрости прохаживались по мосту взад и вперёд, то чинно беседуя, то свирепо ссорясь и споря. Одни дискутировали о таких возвышенных вещах, как трактовка тезисов Абеляра Фомой Аквинским, интерпретация постулатов Святого Августина в применении к уставу ордена цистерцианцев или толкование десятого стиха девятнадцатой главы третьей книги Моисеева Пятикнижия: что именно Господь разумел под виноградником и как должно правильно разъяснить понятие опавшей на землю ягоды. Вторые, более приземлённые духом, устраивали диспуты о строении Вселенной. Является ли Луна плоским кругом с двумя сторонами: чёрной и белой, или же она шарообразна; из скольких слоёв состоит небесная сфера; имеют ли светила бессмертную душу; а если да, то что они будут делать после дня Страшного Суда, когда тьмы более не будет и светить станет незачем – вот вопросы, обсуждением которых сии мужи утруждали свои языки. Суетные мысли третьих увлекали свинское учение Эпикура и поиск философского камня. Четвёртых одолевал грех гордыни: они жонглировали силлогизмами, фехтовали аллегориями и играли словами в кости, бросая их то одной, то другой стороной в надежде опутать оппонента паутиной логических парадоксов. Гарфлёр, оглушённый и огорошенный, оказался в самом центре этого водоворота науки. Он раскрыл рот и рукой схватился за ворот платья, задыхаясь в бурливых волнах, но не в силах вынырнуть. И тут, когда спасение казалось далеко от него, а безумие – близко, рядом стоявший юноша внезапно прервал свои речи и обратился к Гарфлёру так:
- В чём причина твоего молчания, брат? В величайшей твоей мудрости или, напротив, в величайшей глупости?
Гарфлёр задрожал всем телом от ужаса и благоговения; однако страшным усилием разомкнул челюсти и отвечал:
- Величайшая глупость есть необходимая причина величайшей мудрости. Ибо чем глубже яма, тем больше камней она вместит, чем суше пустыня, тем скорее она впитает влагу, и чем голоднее желудок, тем больше пищи он поглотит.
- Нужда ведёт к неразборчивости, - оживившись, ответил юноша. – Один рубин дороже кучи камней, и капля святой воды дороже дождя, уж не говоря о том, что истинный праведник предпочтёт освящённую облатку дюжине караваев.
- Однако святая вода раньше была дождевой, а облатка – обычным хлебцем, - возразил Гарфлёр, изо всей мочи стараясь сдержать колыхание в коленях. – Так же и знания вначале просеиваются сквозь сито размышления, а затем освящаются с помощью истинной веры.
- Кто твой учитель? – с возрастающим интересом спросил его собеседник.
Гарфлёр смутился так, что вновь потерял дар речи. Признание в том, что он всего четверть часа как в столице, а до тех пор сушил коренья в грязной лавке, намертво прилипло к его языку. Однако новый знакомый ни в какую не желал от него отстать – и в знак благорасположения повёл Гарфлёра в ближайший кабачок. Тот вначале трепетал и терзался. Желание укрыться под столом скрючивало Гарфлёра хуже кишечной чумы. Чтобы скрыть свой страх, он невольно всё чаще и чаще подносил к губам кружку – и вскоре скромность сошла с Гарфлёра, как позолота с поддельной монеты. Ибо сказано в Писании: «Не смотри на вино, как оно краснеет: впоследствии, как змей, оно укусит, и сердце твоё заговорит развратное».

Вино помогло Гарфлёру найти крышу над головой: в тот вечер он напился до поющих ангелов, и новые товарищи, не зная его адреса, отнесли Гарфлёра к себе на квартиру. И уже на другое утро, вылив на раскалённую голову ковш воды и помолившись, Гарфлёр побрёл на свою первую лекцию в Парижской школе.
Приятели посвятили его во всё, что знали сами: какой магистр наиболее сведущ, какие труды следует прочесть прежде прочих, как должно выглядеть и вести себя клирику Парижской школы и где хлеб и вино дешевле всего. Узнав о том, что жить Гарфлёру пока негде, студенты-собутыльники предложили ему оставаться с ними столько, сколько необходимо. «Отпусти свой хлеб по водам, и по прошествии многих дней опять найдёшь его» – так учили школяров и Библия, и бутылка. Но пьянство и разгул претили Гарфлёру, соседи же его не уставали веселиться; поэтому он вскоре нашёл себе собственное жилище. Юное невинное лицо Гарфлёра, опущенный долу взгляд, бедное одеяние и благочестивые речи немедленно расположили к нему хозяйку. Это не помешало ей потребовать от него плату за полгода вперёд, и тот вынужден был согласиться. После такого кровопускания кошелёк его заметно съёжился; однако Гарфлёр слишком высоко витал, чтобы замечать такую мелочь как монеты.
Из первой лекции он почти ничего не запомнил: страх и восторг замкнули его уши. Следующие занятия он посещал с наслаждением. Его не пугали ни дождь, ни холод, ни бессонные ночи. Парижская школа не имела постоянного адреса – она бродила по всей столице. Обыкновенно магистры проводили свои уроки в собственных домах. Но слуги науки бедны, а жаждущих знания – толпы. Слушатели собирались во дворе учителя и внимали его словам, сидя на сене и даже на голой земле. Когда же популярность магистра так возрастала, что студенты не помещались и там, лекции проводились на площадях и на уличных перекрёстках. Ветер заглушал речи лектора, прохожие гнали студентов с дороги, солнце палило им череп, и ливень размягчал кости; а изнутри их терзал жестокий голод. Но восторженному уму Гарфлёра эти страдания казались подвигами во имя веры, и он только рад был умерщвлять свою проклятую плоть, дабы душа его возносилась ещё выше. Потому он с радостью принимал любые ниспосланные ему муки и отвергал немногие доступные для студентов удовольствия.
Поскольку студенты и магистры Парижской (как и любой другой) школы относились к сословию клириков, они должны были блюсти достаточно строгий устав. А именно, их обязывали носить только тёмное и скромное платье, выбривать на темени тонзуру, гнушаться женщин, придерживаться умеренности в питье и пище, непрестанно молиться и орошать луга души дождём божественной мудрости. Хотя как может мудрость не быть божественной или божественное не быть мудрым? Лишь одно знание должно влечь ум праведника – познание Всевышнего во всех трёх лицах его. Святая католическая церковь направляла науку, и церковь же учреждала школы. И милостью Божьей именно в 1179 году от Воплощения Слова папа Александр III, сам бывший школяр Парижской школы, провёл на Латеранском соборе декреталий, который обязывал каждую церковь бесплатно обучать клириков и бедных студентов за счёт подношений и пожертвований во имя вящей славы Господней. Итак, отныне каждый страждущий мог постигнуть азы грамоты и богословия, даже если бы не мог за это платить; а буде он окажется способен к дальнейшему образованию, продолжить его в Париже, Орлеане, Тулузе или Монпелье – там, куда призовёт его Господь.
Парижская школа уже успела прославиться как святостью, так и пороком, как блистательными трудами, так и дьявольскими измышлениями. Это было шумное всепоглощающее море, куда отовсюду сбегались прозрачные реки, мелкие ручьи и мутные сточные воды. Море порождало то чудовищ, то жемчужины; то оно бурлило, застланное туманом заблуждений и мраком ереси, то благоговейно застывало, отражая блеск божественных светил.
В Парижской школе обучали всем наукам: медицине, гражданскому и церковному праву, но прежде и раньше всего богословию. Ибо младенца крестят в церкви, и мужа венчают в церкви, и мертвеца отпевают в церкви: цель всякой науки заключается в познании Бога, насколько может крошечный человеческий мозг познать Величайшее. И наиболее преуспела в этом Парижская школа, где, среди религиозных распрей, богохульств и анафем гранились ярчайшие алмазы для венца Святой церкви.
С приходом таких лекторов, как Абеляр, и таких студентов, как папа Александр III, Парижская школа заставила прислушаться к своему мнению самые тугие уши. На городские власти она жаловалась королю, решения епископа оспаривала у римского папы. Студенты и магистры, резавшие друг дружке глотки из-за ничтожнейшей буквы в Священном Писании, сплачивались как каменная твердь в борьбе за свои права.
Оттого «Сообщество преподавателей и студентов» – «Universitas magistrorum et scolarium» – всё чаще вкушало сладостные плоды почтения и славы. Однако долженствует пройти ещё трём и полдюжине лет, прежде чем Всеблагой Господь дарует Парижскому Университету собственную печать и королевскую хартию, и дикие банды враждующих юнцов мановением воли Всевышнего преобразятся в факультеты под началом умудрённых прокуроров.

И поскольку злобный дьявол хотел отвлечь богобоязненных студентов от занятий, он насылал на них три страшные пагубы. И первая пагуба ехала на бледном коне, а имя ей было голод.
Церковь запрещала студентам и магистрам зарабатывать ремеслом и торговлей, ибо стяжательство гнусно и недостойно слуг Господних. Таким образом, бедные студенты всецело зависели от милосердия ближних своих. И они бродили по Парижу с кружкой для подаяния в протянутой руке, подбирали свиные объедки и рыскали в помойных канавах. Иные из них столь обнищали, что не имели других вещей кроме как святого распятия, фляги для дождевой воды, верёвки, чтобы препоясать рёбра, и палки, которой они защищались от бездомных собак. Те же, кто вышел из богатого дома, писали родителям умилительные и благочестивые письма, и в письмах настоятельно просили выслать немного денег и одежды, дабы не опозорить фамильную честь и звание клирика Парижской школы.
А третьи весьма печальным образом теряли и веру, и чистоту, и более не блюли себя; однажды поскользнувшись, они катились по горе порока всё ниже и ниже, пока не падали в чёрную грязь. И так они добывали пропитание воровством и мошенничеством, а иной раз, не в церкви будь сказано, даже становились артистами или сочинителями, и получали деньги за непристойные стихи и греховные песни. Всё глубже погружаясь в пучину мерзости, они блудили умом и торговали бессмертной душой, чтобы насытить свой похотливый желудок; и дьявол громко ликовал и радовался долгожданной добыче.
На тех же, кто устоял перед первой пагубой, враг человеческий насылал вторую, страшнее и привязчивее. И вторая пагуба ехала на рыжем коне, а имя ей было ярость.
Ибо клирики Парижской школы непрестанно и жестоко ссорились по вопросам науки и веры, и не стыдились проткнуть ножом плоть своего ближнего, лишь бы утвердить в его уме собственное мнение. Они спорили о толкованиях Священного писания, и о тезисах философии, и о красотах риторики, иногда до первой крови, а иногда до последней. Как юные школяры, так и седые магистры дрались, словно петухи на куче помёта, за запятую в комментариях к Евангелию. И, как павлины распускают свои пламенные хвосты, так они распускали словеса перед дамами; как конь бьёт копытом, так они били языками перед знатными и богатыми сеньорами. Они вступали в распри по любому поводу, равно как и при отсутствии такового: за снижение квартирной платы, за право прогуливаться в поле, за поцелуй девицы и за стакан кислого вина.
Часто лилось вино в их чаши, но чаще лилась кровь. Даже новый король, юный Филипп, прозванный Августом, так сказал о парижских студентах: «Школяры будут посмелее рыцарей. Рыцарь медлит вступать в битву; студенты же, с тонзурой вместо шлема и с лохмотьями вместо лат, не сомневаются и бросаются друг на друга, играя ножом, без страха и без стыда».
Поистине, древо тщеславия глубоко укоренилось в сердцах парижских школяров! Ибо далеко не все из них должным образом придерживались добропорядочного образа жизни, приличного для клирика Парижской школы. Многие не брили тонзуры, гордясь пышными кудрями, хотя следовало бы хвалиться скорее струпьями и язвами. Они не стеснялись носить яркое украшенное платье, на котором камней было больше, чем мыслей в их головах, и золото искрилось сильнее, чем вера в их заскорузлых сердцах. И эти прислужники сатаны богатыми подарками и лестью убеждали совет магистров дать им лицензию на преподавание: они ещё не отрастили бороды, а уже читали лекции на площадях и перекрёстках, и неудивительно, что в речах их преобладали гордыня, игра словами, распутство и глупые домыслы.
И всё же оставались твердыни, не поддавшиеся ни прибою бедности, ни шторму гордости. На этих дьявол насылал свою третью и страшнейшую пагубу. И третья пагуба ехала на чёрном коне, а имя ей было затмение разума.
И коснулась она тех, кто особенно долго постился, и особенно жарко молился, и кровенил своё тело бичеванием, а душу – раскаянием. Сии души, почти долетевшие до райских врат, вдруг опаляли крылья, и мрак покрывал их глаза. Они, возомнив себя святыми, Господними избранниками, проповедовали на улицах ужаснейшие ереси, и своим обманчивым обликом совращали множество невинных душ в преисподнюю.
Ко времени, когда Гарфлёр вошёл в Париж, все перечисленные пороки особенно расцвели, и особенно много бессмертных душ доставалось на добычу смердящему дьяволу. Одни школяры погибали от нищеты, другие слепли от блеска золота и глохли от похвал, и тщились обратить на себя внимание удивительными измышлениями и богохульными теориями; третьи же, не видя ничего святого в этом новом Вавилоне, теряли хрупкий рассудок, впадали в ересь и сгорали на кострах.
И король, и епископ Парижский, и сам папа были крайне обеспокоены: на одного благочестивого студента приходилась чёртова дюжина отродий ада. Эти слуги Люцифера, сыны Марса и возлюбленные Венеры, ни одного греха не оставили нетронутым. Они чаще держали в руке нож, чем перо, ногой вышибали двери в домах добрых горожан, грабили мужчин, совращали дам, и оглашали улицы безумными криками и тёмной ночью, и при свете благословенного дня. Ничего не было милее их сердцу и уму, чем пенистое вино: дороже рубинов и слаще молитвы казалось оно их окривелому глазу. В обжорстве они не знали себе равных. Выйди за порог – там буянит студент; прогуляйся по площади – там богохульствует студент; побывай в церкви – там побирается студент; посети судебное заседание – там разбирается дело студента. Их храм – трактир, их чётки – игральные кости; они причащаются поцелуем шлюхи, и рты их полны грязной ругани. Да и как иначе, если профессора не лучше учеников: парижские магистры не жалели ни слов, ни чернил, чтобы больнее надругаться над Писанием, разжечь скандал пошумнее, разодеться попышнее и устроить пирушку попьянее. И чем более богопротивную жизнь вёл магистр, тем обширнее была его аудитория. Поистине, сумерки невежества угоднее Господу, нежели чёрный мрак образованности!

Итак, Гарфлёр по воле Господней обрёл благопристойное жилище и добронравного учителя. Среди сверстников он был подобен солнечному лучу в помойной яме. Гарфлёр прерывал занятия лишь ради молитвы; даже и ночью, уподобляясь соловью, он не прекращал служение своему Создателю.
С Божьей помощью Гарфлёр в короткое время одолел тривиум и квадривиум, или, иначе говоря, семь свободных искусств, которые считались основой всякого образования. Знания он получил несколько расплывчатые, поскольку у него не имелось иных книг, кроме Священного Писания. Геометрию ему преподавали, чертя фигуры прутиком в уличной пыли; риторику он постигал в беспрестанных спорах и драках; музыка же осталась ему вовсе неведомой. Зато книги Ветхого и Нового Завета Гарфлёр зазубрил наизусть. И всё более сердце его склонялось к богословию, подобно тому, как дерево клонится к прозрачной воде под тяжестью созревших плодов.
Итак, по прошествии немногого времени Гарфлёр заявил пред Советом магистров, что не желает более темнить свой мозг суетными и мирскими науками, ибо он избрал величайшую из них – ведь величайшим во вселенной является Бог, и величайшей из наук является та, которой Бог скорее всего мог бы обладать, то есть богословие – так он сказал под всеобщие восторженные возгласы. И затем – тут он процитировал Аристотеля – наука эта есть наиболее свободная из всех, поскольку остальные изыскания неминуемо преследуют какую-либо определённую пользу, богословие же ценно как таковое и само по себе. Ему единственному не страшны ни бедность, ни ненависть, ни скудоумие, ведь по вдохновению Господа нашего нищий находит грош, мерзавец милосердствует, умалишённый творит шедевр.
Так сказал Гарфлёр, и речь его была принята Советом магистров милостиво и с одобрением. Гарфлёр удостоился чести быть учеником нескольких известных теологов Парижа, и накинулся на вожделенное дело, как огонь на тело еретика. Днями и ночами он наполнял свои глаза мудростью Священного Писания, покуда те не загноились. Особенно же ласкал его сердце Экклезиаст. Зная наизусть каждую строку, он повторял как молитву, при свече и при солнце, за книгой и за вином:
«Восходит солнце, и заходит солнце, и возвращается к месту своему, где восходит. Ветер идёт на север, и ветер идёт на юг, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь».
И когда беды ополчались на него особенно тяжко, Гарфлёр говорил себе так:
«Вздумал я в сердце моём услаждать вином тело моё и, между тем, как сердце моё руководилось мудростью, придерживаться и глупости, доколе не увижу, что хорошо для сынов человеческих.
И сказал я в сердце моём: «и меня ждёт та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?»
Все труды человека – для рта его, а душа его не насыщается».

А беды одолевали Гарфлёра злее, чем алчные мухи облепляют падаль. Ибо золото утекало из его карманов, словно вёрткая вода из объятий глупого решета. Очень скоро бедность понудила его довольствоваться малым куском хлеба или тухлой рыбы, выброшенной торговцами на рынке; он пил из лужи вместе с собаками и спал на сене среди свиней, после того как задолжал своей домохозяйке и та немилосердно выгнала его восвояси. Одежда его превратилась в паутину. Мозг его затуманился, как зеркало под дыханием, от жестокого голода, мысли путались подобно ногам пьяницы, и в сердце прокрался волк отчаяния, но душа Гарфлёра пела и пылала – ветер бедствий только ярче разжигал её, и она пожирала дрова науки с удвоенной яростью.
Гарфлёр, продав всё, что было у него и на нём, взялся за кружку для подаяния. Сумрачными вечерами он боязливо стучался в двери горожан, моля о жалком гроше на пропитание. Парижане же, памятуя о бесчинствах, чинимых студентами, гнали его прочь, лишь изредка удостаивая злосчастный желудок Гарфлёра объедками, отбросами или кислым вином. И так горемычный студент Гарфлёр шёл к Господу своему и к знаниям, которых жаждал более жизни, через болота и горы грешного мира, от истощения едва не обратившись в собственную тень и лишившись всего, кроме бессмертной души.
И, несомненно, этот достойный слуга Господа сгинул бы быстро и бесследно, словно вино в початой бутыли, если бы не одно счастливое обстоятельство. А именно, некий лондонский горожанин по имени Джос в указанное время совершил паломничество ко Гробу Господню в Иерусалим и преисполнился там святых помыслов. И вот, продвигаясь обратно в Лондон через Париж, он узрел своим прояснившимся взором бедствия и терзания несчастных студентов. И, вознамерившись спасти хотя бы несколько благочестивых душ, он взял в долгосрочную аренду зал в Парижской богадельне, поселил там восемнадцать страждущих школяров и заплатил за их обед и лечение. В свою очередь, те обязались во имя милосердия и в благодарность спасшему их Создателю ухаживать за прочими обитателями богадельни, убирать и ремонтировать здание, непрестанно молиться и неукоснительно блюсти суровый устав клирика Парижской школы. Итак, если остальные школяры пренебрегали ношением тонзуры, церковной службой, почтением к магистрам или присутствием на похоронах почивших членов Университета, то восемнадцать иждивенцев горожанина Джоса являли собой наглядный пример, каким должен быть поистине усердный студент. Это богоугодное сообщество получило прозвание Коллегии Восемнадцати; и вскоре, стяжав всеобщую симпатию и восхищение, Коллегия значительно разрослась. Ей даровали собственный дом и землю, и налоговые привилегии. Так зародилось первое общежитие Парижского Университета; и Гарфлёр, будучи примерным студентом и христианином, стал одним из его первых подопечных. Совет магистров, по рекомендации учителя Гарфлёра и вникнув в плачевные обстоятельства этого достойного похвалы школяра, дал Гарфлёру стол и постель в богадельне, и это на сей раз спасло ему жизнь. Воистину верно говорят Псалмы:
«Праведник цветёт как пальма,
Возвышается подобно кедру на Ливане».
Став таким образом одним из братьев Коллегии Восемнадцати, Гарфлёр получил доступ к библиотеке богадельни. Сложенная из пожертвований, она насчитывала не менее двух дюжин различных книг: сочинений отцов церкви, а также и некоторых античных авторов, таких как Аристотель или Вергилий. Особенно жадно Гарфлёр поглощал «Метафизику» и «Физику» Аристотеля, излагавшие учение о перводвигателе. Аристотель, как грязный язычник, ещё не был способен назвать Создателя нашего его истинным именем, но нутром своего сердца предчувствовал и предрёк его сущность. Он писал, что причиной всякого движения является другое движение, и, значит, должен быть некий перводвигатель, запустивший вращение всей вселенной – без сомнения, он имел в виду Бога. Гарфлёр, которому с колыбели внушали слепую веру по принципам Августина и Тертуллиана, находил какое-то преступное удовольствие в том, что существование Бога обосновывалось логически. Он и сам понимал, что это от дьявола, но с другой стороны, учителя Гарфлёра поощряли его склонность к античным сочинениям – возможно, они сами пребывали под властью зла? Так или иначе, Гарфлёр не упускал ни одной ночи, чтобы перечитать ещё раз бередящие его строки; правда, понимал он далеко не всё и бывал рад, если мог одолеть хотя бы несколько страниц:
«Для  начала самым  подходящим будет – так как сущее употребляется в различных значениях – убедиться, в каком смысле говорят о нем утверждаю¬щие, что всё есть единое: есть ли «всё» сущность, или количество, или качество и, далее, есть ли «всё» одна сущность, или это одно качество. Ведь всё это – утверждения, значительно отличающиеся друг от друга, хотя и одинаково несостоятельные. А именно, если «всё» будет и сущностью, и количеством, и качеством – обособлены ли они друг от друга или нет, – существующее будет многим. Если же «всё» будет качеством или количеством, при наличии сущности или её отсутствии получится нелепость, если нелепостью можно  назвать невозможное. Ибо ни одна из прочих категорий, кроме сущности,  не существует в отдельности, все они высказываются о подлежащем, каковым является «сущность».
Здесь Гарфлёр придвигал к себе кружку и прихлёбывал вина, дабы ободрить утомлённый ум для дальнейшего чтения.
Хлеб знания чёрств – запиваем вином мы
Тацита тома, Аристотеля догмы.
Ведь без вина – не дай Господи Боже! –
Усохнет мой мозг, как дублёная кожа.
После двух или трёх усладительных глотков Гарфлёр отодвигал кружку, подпирал ладонью щёку и со вздохом продолжал:
«Мелисс, с другой стороны, утверждает, что сущее бесконечно. Следовательно, сущее есть нечто количественное, так как бесконечное относится к категории ко¬личества, сущность же, а также качество, не могут быть бес¬конечными иначе как по совпадению – в случае если одновременно они ока¬жутся и каким-либо количеством: ведь определение бесконечного включает в себя категорию количества, а не сущности или качества. Стало быть, если сущее будет и сущностью, и количеством, сущих будет два, а не одно; если же оно будет только сущностью, то оно не может быть бесконечным, и вообще не будет иметь величины, иначе оно окажется каким-то количеством. Далее, так как само «единое» употребляется в различных значениях, так же как и «сущее», следует рассмотреть, в каком смысле говорится, что всё есть единое. Единым называют и непрерывное, и неделимое, и вещи, у кото¬рых определение и суть бытия одно и то же, например, хмельной напиток и вино».
Гарфлёр вновь пододвигал к себе кружку. Опустошив её и налив ещё, он начинал находить, что написанное становится если не яснее, то, во всяком случае, приятнее и веселее.
«И вот, если единое непрерывно, оно будет многим, так как непрерыв¬ное делимо до бесконечности. Возникает сомнение относительно части и целого – будут ли часть и целое единым или многим, и в каком отношении единым или многим, и, если многим, в каком отношении многим; то же и от¬носительно частей, не связанных непрерывно; и далее, будет ли каждая часть, как неделимая, образовывать с целым единое так же, как части сами с собой? Но если брать единое как неделимое, оно не будет ни количест¬вом, ни качеством, и сущее не будет ни бесконечным, ни конечным, ибо неделима граница, а не ог¬раниченное. Если же все существующее едино по определению, то выходит, что одно и то же будет «быть добрым» и «быть злым», следовательно, одно и то же и доброе и злое, и речь идёт не о том, что всё существующее едино, а, в сущности, ни о чём – быть такого-то качества и быть в таком-то количестве окажется од¬ним и тем же».
Тут обыкновенно вино кончалось, и Гарфлёр засыпал над книгой, полностью преисполнившись ощущения, что все качества и количества сущего поистине едины, неделимы и бесконечны.

Наступил день, когда Гарфлёр публично прочёл свою первую работу. Он выбрал её предметом сюжет о Содоме и Гоморре, допустив весьма вольное его толкование. Гарфлёр говорил, что под ангелами, снизошедшими в город греха, следует понимать Господа нашего, воплотившегося в человеческое тело. Содомляне, посмевшие познать ангелов, есть люди, посмевшие познать божественную мудрость; за то они были сожжены серным дождём, так же, как дерзких еретиков жгут на костре. Они согрешили, ибо посягнули на непознаваемое. Лот же впустил ангелов в свой дом. Лот не пытался понять сущность Бога, но впустил его в своё сердце, и тем спасся от геенны огненной.
Вопреки спорным тезисам и крайней молодости автора данная работа произвела впечатление; одни превозносили её, другие безжалостно бранили, но никто не обошёл её молчанием. Вдохновлённый похвалами и рассерженный упрёками, Гарфлёр немедленно взялся за новое исследование, на сей раз на тему Всемирного потопа. В лучших традициях аллегорической теологии он разобрал символику каждой буквы. Сочинение это произвело в студенческой среде подлинный фурор.
«И дождь лил сорок дней и сорок ночей. Всё, что имело дыхание в ноздрях своих, умерло».
Гарфлёр писал, что живые существа, погибшие во время потопа, есть смертные грехи, которые Господь порешил истребить с лица земли. Хищные звери есть злоба и жадность, скоты – гнусные страсти, ползучие гады – обман, человек же – гордыня. И гордыня есть страшнейший из всех грехов, потому больше, чем на всех прочих тварей, Господь разгневался на человека. И вот, воды гнева залили земную плоть. Гарфлёр истолковал потоп, обрушившийся на землю, как крещение и очищение водою; в живых же остались одни только рыбы, а рыбы, как известно, общепринятый символ Христа.
Ноев ковчег, по Гарфлёру, обозначал собой человека со всеми его страстями и пороками: «взял Ной чистого скота по семь, нечистого же – по две». Когда же сошла вода с лица земли, «устроил Ной жертвенник Господу; и взял из всякого скота чистого и принёс во всесожжение на жертвеннике. И обонял Господь приятное благоухание, и сказал Господь в сердце своём: не буду больше проклинать землю за человека». Так Бог спасает смертного со всеми его грехами, крестив его священными водами; и хотя наиболее приятно Ему благоухание чистых мыслей, всё же и за нечистые желания Он прощает от великой милости своей. Цветы же и деревья Ной вовсе не брал в свой ковчег. Оно и понятно: растения есть безгрешные бессловесные твари, которым нечего страшиться гнева Божьего.
«И навёл Бог ветер на землю, и воды остановились. И закрылись источники бездны и окна небесные». И Ной выпустил ворона – чёрный помысел, и голубя – символ истинной веры. И ворон вернулся ни с чем, голубь же – с благой вестью: «и вот, свежий масличный лист во рту у него».
«К первому дню первого месяца иссякла вода на земле; и открыл Ной кровлю ковчега». Солнце есть любовь Господа, что согревает земной мир; ветер – слово Христово; ковчег – католическая церковь, суша же – твёрдая вера. Итак, церковь покоится на вере, овеваемая мудростью Христа и освещаемая его милостью.

Пусть удача отвернулась –
Всё пройдёт, сказал пророк.
Мудрецу поможет мудрость,
Дураку поможет Бог.
Спустя немногое время к Гарфлёру обратился некий священник с просьбой написать для него несколько проповедей. Гарфлёр исполнил это поручение со всем тщанием. Затем и другие служители церкви начали пользоваться услугами Гарфлёра-сочинителя; в конце концов, Гарфлёр стал брать за это вознаграждение – о нет, не плату, но лишь скромные подарки на память от благодарных друзей. Ему, правда, приходилось тщательно скрывать этот источник заработка от ректора, или, как его тогда ещё называли, капитуса. Однако он всё же не уберёгся, его тайные деяния открылись, и капитус Парижской школы строго выбранил Гарфлёра на общем собрании. Постыдно, сказал капитус, насыщать своё чрево через такой нечистый труд, как торговля, и уж тем более торговля Словом Божиим. И кто же сотворил эту мерзость? Клирик Парижской школы! В ответ на это клирик Парижской школы только ухмыльнулся; но улыбка померкла на его устах, когда, для пущего увещевания, его приговорили к посту, публичному покаянию и тысячекратному прочтению «Pater Noster».
Пришлось подчиниться; Гарфлёр покорно склонил колени, обвил шею верёвкой, взял в руки свечу и произнёс формулу покаяния перед лицом всех парижских школяров. Покончив со спасением души, Гарфлёр углубился в учёбу и вновь превратился в одного из трудолюбивейших теологов славного города Парижа – увы, ненадолго! Деньги кончились, ибо таково их неотъемлемое свойство.
Если б великим я стал королём,
Купался бы в золоте я нагишом,
Служанок и дам день и ночь целовал,
А ректора нашего четвертовал.
Гарфлёр должен был нищенствовать или же изобрести какой-либо новый способ накормить свой кошелёк. И тут, когда он шёл дорогой горя через чащу отчаяния, к нему обратились торговцы красной краской.
Торговцы красной краской посетовали, что дьявола, этого исконного врага человеческого, в церквах рисуют красным цветом. Из-за этого, сказали они, красный цвет считается несчастливым, и их продажи падают день ото дня: они ничтожнее зерна горчицы и незаметнее полуденной тени. О горе нам! – так сказали торговцы красной краской, – дьявол искони вредит всем смертным, нам же он напортил более всех. Должно быть, мы святые, если он так ненавидит нас? И они смиренно просили о помощи, упомянув также о богатых подарках, ежели знаменитый богослов Гарри де Гарфлёр придумает что-нибудь, что спасёт их дела.
Гарфлёр призадумался; и уже час спустя он яростно строчил трактат, который огласил во всеуслышание на следующей неделе. Там говорилось, что мнение, будто дьявола следует рисовать красным цветом – явно ошибочно. Красный – цвет крови Христовой, и позорно марать священную краску, запечатлевая с её помощью врага человечества. Красный – один из цветов орифламмы, флага франкского королевства; красным вином причащают добрых христиан. Красная кровь рыцарей проливается в Святой Земле за Гроб Господень, красное солнце встаёт над горизонтом, даря нам свет и спасение, и под чёрной рясой монаха бьётся красное сердце. Продолжая довольно долго в том же духе, Гарфлёр переменил масть и плавно перешёл к синему цвету. Неверно думать, что синий присущ Господу нашему. Синей краской дьявол пометил свои верные отродья: синее море, где гибнет множество праведных людей; синие сумерки, время страха и смерти; синие глаза красавицы, где тонет честь мужчины. Этим оттенком украшается лицо удавленника, казнённого за страшные преступления. Цвет гибели, обмана и мрака – вот истинное предназначение синего. Гарфлёр заканчивал своё сочинение тем, что предложил отныне малевать дьявола и чертей наиболее подходящей для них, синей краской.
После того, как тезисы Гарфлёра стали достоянием ушей и умов, разразилось множество научных споров на тему толкования цветов и правильного применения краски. Под тенью этой бури цех торговцев красной краской пал к ногам городских властей, слёзно взмолился и принёс прошение более не использовать их священный товар для осквернения храмов образом нечистого. Прошение это было удовлетворено. Продажи красной краски возросли, как волны в ветреный день, и более того – дела их конкурентов, торговцев синей краской, пришли в совершенный упадок; они стали словно ручей среди раскалённых песков пустыни. Гарфлёр получил деньги и подарки, слава же его как премудрого проповедника засияла ещё ярче.
Гарфлёр на этом не остановился. Теперь уже он сам посещал купцов и ремесленников, в хитрых беседах превозносил благой труд, творимый ими на счастье своих ближних, и вскользь упоминал, почему именно их товар является несомненным символом добродетели и святости. Так, продавцам рыбы он напомнил об апостолах Андрее и Петре, а также о том, что первые христиане во времена гонений изображали Христа в виде рыбы. Трактирщику он указал на позолоченную чашу, полную вина, и сравнил её со священным Граалем. Огородника он называл современным Авелем, музыканту живописал ангелов Господних, играющих на лютнях в райских кущах, а перед виноделом цитировал стих из Евангелия, где Иисус превращает воду в вино. Как правило, собеседник на прощание выражал робкое желание услышать из уст Гарфлёра новый шедевр благочестия, прославляющий его цех и его дело. За Гарфлёром не ржавело; не успевал день ослепнуть, как проповедь уже бывала состряпана, с румяной коркой, сочной начинкой и щепотью пряностей. Если цех, которому Гарфлёр предлагал прославиться, не спешил пользоваться его талантами, или, ещё того хуже, задерживался с подарками, Гарфлёр переворачивал столы: он создавал не менее вдохновенную речь о том, отчего данная профессия или вещь есть несомненное порождение дьявола. Так, он испортил торговлю мясникам, приведя стих из Левита; поссорился со столярами, заявив, что они выстругали крест для того, чтобы распять Иисуса; а евреи платили Гарфлёру лишь только за то, чтобы он молчал.
Таким образом, Гарфлёр неплохо зарабатывал на вино и веселье. Профессора хвалили его, братья-клирики его уважали. Близилось время, когда Гарфлёр должен был получить лицензию магистра. Вино и хлеб он имел вдосталь, и тщеславие его насытилось до блевотины. Но что-то глодало душу Гарфлёра; безымянный голод не давал ему покоя в ночи, и за чашей, и с пером в руке. «Что пользы нам, - говорил он себе словами Ездры, - если нам обещано бессмертное время, а мы делали смертные дела?» И вот, однажды, когда он прогуливался по Малому Мосту, любуясь на водные извивы и сверкание рыб в реке, вдохновение нежданно снизошло на него, и злобный голод издох, и нутро души его заполнилось.

Поистине, я дерзок, как кошка, пачкая чернилами прекрасные пергаменты. Но зачало сердце моё, и должно извергнуть плод свой. Да простится мне убогое творение моё! я делал его с истинной верой. Сказано в Писании: «Книга будет горька в чреве твоём, но в устах твоих она будет сладка, как мёд». И ради этой горечи и этой сладости я вынужден продолжать. Ибо пьяница не отставит стакан свой, и сластолюбец не вырвется из объятий, пока не опустеет стакан, и не остынут объятия. Я макал перо в сердце своё; но как черна на бумаге кровь моя!