2. Гарфлёр впадает в смертный грех

Неверно, что время лечит:
Так скучен нынешний вечер,
Что каждый час убивает
Больнее меча и отравы.
Дождь льёт уже сутки кряду.
Готов я отправиться в ад,
Чтоб только немного согреться.
Вино с корицей и перцем
И то мне опостылело,
Не греет бездушное тело.
Слова мои немы как камни,
Остались лишь слёзы и стоны,
В разлуке с тобой, моя донна.

Да будет проклят дьявол, враг рода человеческого! Небосвод души ты затмеваешь облаком безумия, и на скалы отчаяния моего льётся дождь из слёз моих. Вихри ярости роятся в пустыне разума моего; безобразные зубы позора терзают сердце моё; в песок пролилась молитва моя, и сухая земля поглотила её. Да будет проклят дьявол, отец тени моей! Ибо кто играет с тобой, тот игрушка твоя – как кошка с мышью, веселишься ты. Мёдом смазал ты волосы мои, и украсил золотом одежды мои, и вином любви напоил меня. Да будет проклят дьявол, король мерзостных грешников! От радости танцую я у костра бесчестия моего. Горькая соль в животе моём; жестокая музыка в ушах моих; перстни пороков на руках моих. Да будет проклят дьявол, пушистая кошка Господа! Мурлычешь ты, словно лютня, свернувшись на коленях Его; языком своим лижешь руку Его; и то, что в пищу негодно Ему, отдаёт Господь на съедение тебе!

Гарфлёр писал много ночей. Яблоко луны созрело и налилось золотистым соком, и небесные черви сожрали его до жалкого огрызка; вино солнечных лучей наполняло чашу земли, и вновь и вновь осушалась она; трава проросла и покрылась цветами – а Гарфлёр всё писал.
Если бы Гарфлёра спросили: о чём и для чего эти твои писания? – он, вероятно, не смог бы сразу ответить. «Бог снизошёл на меня» - так объяснил бы Гарфлёр восторг и покой, охватившие его во время прогулки на Малом мосту. – «Я постиг смысл жизни моей» - сказал бы Гарфлёр, глядя на серебристые струи Сены, и душа его была как эта река. Два дня он молча наслаждался своим счастьем: страх смерти оставил его, неудачи уже не пугали его, и ненависть погасла в сердце его. Вода веры потушила жаркие угли ярости; грязь и паутину смыла она, и крысы суетных помыслов в ужасе разбежались перед ней. Гарфлёр оставил все свои дела. Он бродил по улицам, блаженно улыбаясь, и школяры шептались между собой, что товарищ их, верно, сошёл с ума. «Оно и понятно, - говорили они. – Возможно ли для смертного разума в два года постичь всё, на что обычному юноше надобно не менее дюжины лет? Он переусердствовал в учении; вот что случается, когда книгу предпочитаешь кружке, и молитву – весёлой песне».
На третий день Гарфлёр сел за стол и взялся за перо. Одержимый желанием осчастливить весь мир тем знанием, что стало теперь доступно ему, он лишь одному удивлялся: почему никто раньше него не додумался до такой простой и правильной вещи? Но, впрочем, сказал он себе, мир стоит уже шесть тысяч лет – и лишь тысячу лет назад родилась истинная католическая церковь. Тут мысль его натолкнулась на новую, незаметную ранее лазейку. И, ступив на эту окольную тропку, Гарфлёр и забрёл в чащу ереси и болото безбожия.
Известно, - писал Гарфлёр, – что всякое тело состоит из мельчайших частиц, именуемых атомами. Частицы эти хотя и независимы друг от друга, связаны принадлежностью к одному телу. Они различны, но в совокупности несут свойства, присущие телу, из них состоящему. Люди, – писал далее Гарфлёр, – суть такие же частицы, составляющие одну веру.
Чем совершеннее живая тварь, - продолжал Гарфлёр, - тем сильнее в ней стремление к общности. Ибо черви и гады ползают сами по себе; рыбы и птицы собираются в стаи; олень, изгнанный из стада, погибает с тоски; а свора собак во время охоты ведёт себя поистине как единое тело. Но лишь человек, наделённый бессмертной душой, способен на полное слияние с подобными себе. И, как глаз существует для того, чтобы тело видело, и рука – чтобы тело могло что-либо взять или бросить, - так же и человек создан для процветания своей веры и своей церкви. И чем лучше смертный служит Господу своему, тем счастливее будет душа его. Ибо смертные дела малы, как мышиные глаза; и смертная жизнь коротка, как дыхание. Но деяния Святой Церкви сияют как солнце, и время им – двенадцать столетий.
Не так ли сказал Святой Пётр в послании коринфлянам? «Как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, — так и Христос. Ибо все мы одним Духом крестились в одно Тело. Если нога скажет: я не принадлежу к телу, потому что я не рука, то неужели она потому не принадлежит к телу?» А Иоанн Златоуст писал в «Беседах» своим согражданам: «Мы одно тело, и главу от тела не отделить, как и тело от главы. Даже пребывая в разлуке, мы едины любовью, сама смерть не разлучит нас. Тело умрет –  так душа будет жить и помнить о народе». Наконец, Евсевий Кесарийский в «Церковной истории» называет христианские народы членами тела Христова. Далее, Гарфлёр ссылался на пророка Иезекииля, Блаженного Августина, «Рассуждения» Святого Льва Великого и «Толкование Песни Песней» Святого аббата Бернарда Клервоского: «Очевидно, что ошибался тот, кто сказал: «Слишком велика вина моя, чтобы мне получить прощение». Это оттого, что он не был членом тела Христова. Поэтому он не брал  себе в собственность славу Христову и не называл своим то, что ему принадлежало – ибо члену передается то, что принадлежит Главе тела. Я же то, чего мне недостает, беру с упованием из сердца Господня».
Как душа заключена в смертном теле, так же и Дух Божий заключён в косную плоть своего народа. «Душа заключена в тело, но сама содержит тело, так и христианство, заключенное в мире, как бы в темнице, само сохраняет мир» - говорит Святой Игнатий Антиохийский в «Послании к Диогнету». И, подобно тому, как неистовый монах постом и бичом умерщвляет грешное тело, Господь насылает мор, горе и град на порочную паству. Во спасение нашей общей души подвергает Он мучениям члены свои. Словно терпкое горячее вино, разливается по нашим сердцам Божья благодать; словно хлеб, питает нас мудрость Божия. И, как прохожий обнажает нож свой против грабителя, так же и народ христианский поднимает меч на злобного язычника. Не так ли писал в «Слове против язычников» Святой Афанасий: «Наша душа одновременно движет чувствами по особенностям каждого из них, так что все они действуют разом: и глаз видит, ухо слышит, рука осязает, нос обоняет, язык ощущает вкус, а часто и другие части тела вступает в действие, например, ноги идут. Если разумно взглянуть на мир, мы убедимся, что в мире происходит подобное».
И, если бы здесь запнулось перо Гарфлёра, и засохли бы чернила в чашке, всё кончилось бы вполне благополучно. Но волею зловредного дьявола Гарри де Гарфлёр разделил участь Ария, Арнобия и Абеляра.
Гарфлёр написал далее, что, наподобие того, как в доме может жить множество разных людей, так и в мире обитает множество разных вероучений. Церковь есть тело, а Бог есть душа; и, поскольку души соседей различаются между собой, соседи ссорятся и дерутся. Так же и церкви между собою воюют, исходя из того, что велит им Бог – который суть строение их ума и души. Сердце католицизма пылко и полно любви, как сердце Христа. Мусульманство тяготеет к войне и разврату, ибо таковы склонности Аллаха. Римляне в поступках своих были подобны Юпитеру; византийская православная ересь столь же пышна, пьяна и дика, как восточные народы; и, наконец, безмозглые кровожадные боги северных племён отражают тёмную звериную душу своих недоразвитых поклонников. Над всеми этими воюющими церквями, - добавлял Гарфлёр, - существует некий высший Бог, в котором сливаются Христос, Мухаммед, Зевс, Заратустра, Адам и Один, ибо этот Бог есть всё сущее во всём его многоцветии. Всякий смертный должен следовать воле своего бога и природе своего племени, чтобы быть вполне счастливым и не страшиться смерти. Однако, коль скоро Господь, Аллах и Иегова равны между собою, не лучше ли им сойтись в беседе и обменяться мудростью, нежели проливать свою кровь в непрестанных ссорах?
Будь Гарфлёр чуточку поумнее, он немедля положил бы своё безумное сочинение в печь и спалил дотла. Согласно его же собственной теории, ересь являлась болезнью Церкви, а он сам – источником опасной заразы. Вообразите, что ваша рука, которой вы вознамерились ударить врага, вдруг против вашей воли опускается; не возьмётесь ли вы за нож и огонь, чтобы излечиться? И, поскольку Гарфлёр не сжёг рукопись, сжечь должны были его самого.

Гарфлёр никому не говорил о своих изысканиях. Лишь однажды, на пирушке, он, подстрекаемый хмелем, проболтался о некоторых парадигмах и постулатах упомянутой доктрины. Ответом ему был богохульный хохот пьяных приятелей; а самый старший выразил своё мнение стихами из «Энеиды»:
Боги ли это, что жар нестерпимый нам в душу вливают?
Или влеченье своё представляется каждому богом?
Но этот счастливый случай не помешал Гарфлёру опубликовать злополучное сочинение, по той простой причине, что, будучи безбожно пьян, наутро он всё позабыл. Итак, придав своей работе надлежащее соразмерное построение, зашкурив неровности речи, покрыв её золотистым лаком единого стиля, украсив благозвучными цитатами и скрепив ссылками, Гарфлёр переписал наконец начисто своё возлюбленное творение. В начале апреля года 1181 со дня, когда Слово стало Плотью, студент Парижской школы Гарри де Гарфлёр заявил о своём желании получить лицензию магистра богословия. В качестве доказательства знаний, талантов и чистоты помыслов он представил на суд Университетской комиссии дипломную работу, озаглавленную им «Некоторые размышления о пребывании Божественного Духа в нетленном теле Святой Католической Церкви, простирание указанной аллегории в отношении нравов неверных, идолопоклонников и язычников, а также рассуждения о принципах и порядке заселения мироздания различными народами и о развитии племён в соответствии с верой, подобно тому как тело развивается в соответствии с душою».
В то время как комиссия изучала его сочинение, Гарфлёр занялся подготовкой празднества. Согласно традиции, всякий студент, получивший лицензию магистра, должен был усладить сердца и животы горожан богатым застольем. Чем роскошнее был обед, тем громче превозносилось в Париже имя нового магистра. От нежности вин, обилия снеди и изящества танцовщиц напрямую зависело количество будущих учеников – если магистр читал лекции – или прихожан, буде он предпочтёт церковную кафедру. Таким образом, вопрос был много серьёзнее, нежели просто развесёлая гулянка; проблема имела характер скорее деловой, чем усладительный. Гарфлёр подошёл к делу со всем тщанием. Потратив не один день, он обегал все рынки и обошёл все трактиры, расспрашивая о ценах, торгуясь и пробуя каждый ломтик хлеба на зуб. Он снял зал в одном из дворцов, взял под залог золотую и серебряную посуду, самолично проследил за украшением помещения, и от волнения почти не спал ночами. Что касается экзамена и защиты лицензионной работы, то тут Гарфлёр совершенно не беспокоился. Сочинение написано хорошо; а на экзамене он уж как-нибудь да извернётся. Как опытный проповедник, Гарфлёр умел часами болтать о том, о чём понятия не имел, а иногда и вовсе ни о чём.
Всю ночь Гарфлёр провертелся на лежанке. Бесноватые видения терзали его разум. То он видел себя увенчанным тиарой, самым юным римским папой со времён Святого Петра; то комиссия профессоров вдруг превращалась в отвратительных чудовищ, исчадий подземного мира, и алкала его хрупкой плоти; то толпа на вечеринке спьяну разбивала посуду и поджигала дворец, а Гарфлёр должен был всё оплатить – и, так как денег у него не хватало, несчастного магистра Гарфлёра волокли в застенок. От этих сновидений кровь Гарфлера то вскипала, как вино в котелке, то от ужаса застывала в жилах. Едва красная заря окрасила облака, Гарфлёр встал, доплёлся до умывальника и сунул голову в таз с холодной водой. Мокрые клочья волос топорщились во все стороны вокруг покрытой пушком тонзуры, и струи воды стекали с них на ночную рубашку; и лицо, увиденное Гарфлёром в металлическом зеркале, было несчастнейшим из всех смертных лиц в этом мире.
Гарфлёр опустился на колени и прочёл молитву – в это утро особенно длинную и пламенную. Затем со всевозможным старанием оделся и причесался: на нём была простая коричневая котта и круглый тёмный плащ, из дорогой добротной ткани, но без каких-либо украшений, кроме только тонкой серебряной цепи на груди. Гарфлёр выпил кружку разбавленного вина, но не смог поесть. Впрочем, он надеялся вознаградить себя за все страдания на праздничном пиршестве. Когда солнечные лучи наполнили комнату, Гарфлёр, скрестив пальцы на удачу, вышел на улицу и направился к дому, где должна была происходить защита.

Гарфлёр вошёл в зал. В честь торжественного события перегородки были сдвинуты к стенам. В дальнем конце стоял длинный стол, возглавляемый креслом хозяина. Кроме скамей и сундуков, никаких вещей в комнате более не было. Но места не казалось слишком много: не менее трёх дюжин человек собралось в зале, и все они ожидали появления Гарфлёра. Тот взирал на сборище с большим удивлением, ибо никак не думал, что почтенные профессора одарят ничтожного школяра таким вниманием.
Гарфлёр произнёс формулу приветствия. Навстречу ему выступил глава Парижской школы. В руках он держал рукопись «Некоторых размышлений».
- Кто надоумил вас написать это?
- Никто.
- Признайтесь честно. Вам никакого стыда за это не будет.
- Я написал это сам.
- А помогал ли вам кто-либо советом?
- Нет.
- Выходит, вы сделали всё это один, без чьей-либо помощи?
- Да, - отвечал Гарфлёр гордо.
- А не являлись ли вам какие-либо видения или духи, подсказавшие, что именно писать?
- Нет, - сказал Гарфлёр.
- Кому вы показывали эту работу, прежде чем предоставить нам?
- Никому.
Гарфлёр уже начал удивляться. Не могла же его работа быть столь гениальна, что сочинить её мог бы только профессор или ангел? А впрочем, кто её знает, может быть, и могла.
- Вам следовало посоветоваться со своим учителем прежде, нежели писать.
Гарфлёр взглянул на своего учителя, и то, что он увидел, ему сильно не понравилось. Тот был бледен как облако и дрожал. Гарфлёр обвёл глазами аудиторию: профессора перешёптывались между собой, указывая на него пальцами; кто-то хмурил брови, другие качали головою. То, что в первые минуты казалось Гарфлёру прекрасным предзнаменованием, теперь смутило и устрашило его.
Глава Парижской школы продолжал:
- Скажите, вы действительно уверены во всём, что говорится в этой работе?
- Да, - сказал Гарфлёр. Судите сами, мог ли он ответить «нет».
- Стало быть, неверные есть такое же создание Бога, как и православные католики?
- Да, поскольку…
- И католическая церковь обречена на смерть подобно тленному телу?
- Да, но при этом…
- И мерзкие божки арабов и иудеев столь же ценны для вас, как Господь наш Иисус Христос?
Гарфлёр не ответил.
- Работа эта есть величайшая ересь, слышанная мной со дня окунания в купель.
Уши Гарфлёра словно бы забил пух. Как сквозь стену до него донеслись последние слова:
- Я верю, что вы не желали зла. Порукой тому ваша безупречная чистота и вера. Вы переутомились от учения. Отдохните; ваш учитель укажет вам, где вы сбились с пути. Молитесь, и злокозненный сатана отойдёт от вас. Очистившись постом и молитвами, вы сможете принести покаяние в содеянном зле. Не семь раз, но семижды семьдесят раз прощайте, говорит Писание, и посему мы не станем применять к вам сурового устрашения, заслуженного вами по закону. Памятуя о предыдущих ваших заслугах, я уверен, что ваше сердце заблуждалось по неведению. Надеюсь, ваша новая работа станет тем рубином в золотой короне богословия, коего все с таким нетерпением ждут от вашего таланта.

Гарфлёр вышел, не чуя под собой ног; он словно плыл по волнам, и бурливые эти волны качали и шатали его. Вслед ему неслись крики: «Не отпускайте его!», «сатана вселился в негодяя!», «как только рука его не сломалась и глаза не вытекли от подобного богохульства?» и прочее в том же духе. Гарфлёр не видел, куда брёл, и не наблюдал движения времени. Тяжёл был его позор, горек провал всех мечтаний и ужасна потеря потраченных на пиршество денег – но тяжелее и больнее для сердца его было крушение веры. Воистину верно говорит Евангелие: «Ты, до неба вознёсшийся, до ада низвергнешься».
Он упал на траву, будто ноги его подсекли топором. Солнечный свет резал его зрение, нежность весны стала ему ненавистна: он закрыл голову ладонями, подобно тому, как пленным язычникам завязывают тряпками их мерзкие глаза. Раскалённые угли проклятий упали в сердце Гарфлёра и разожгли там пожар; и тихая келья его души превратилась в дымную преисподнюю.
И адский этот огонь скоро так распалил Гарфлёра, что тот отнял руки от лица и спокойно поднялся и пошёл к дому, где готовилось пиршество; и дух его стал твёрже железа. Ибо грех живуч как змея, и душа грешника покрыта коростою, как ящер своими чешуями. Пиршество удалось. Гарфлёр поднимал кружки с радостью, и смеялся, и взгляд его сверкал весельем, словно яркие камни на платье красавицы. И он провозглашал тосты за здравие церкви, и римского папы, за процветание веры и за новую школу, которую завтра же собирался открыть.
И пиршество это было столь же пышным, сколь и пошлым, столь же блестящим, сколь и безбожным. Гарфлёр всё сделал красиво. Развратные танцовщицы услаждали сердца школяров гибкими телами и разноцветными одеждами. Играли музыканты, сверкала золочёная посуда, и вино разливалось как радуга. О хлебах же, супах, мясных и рыбных блюдах среди студентов долго потом ходили легенды – ибо то был вечер, когда ни один желудок не остался страждущим. И всё сие радостное празднество было сделано для того, чтобы вернее совратить души добрых христиан и завлечь их в пучину порока.
Школа Гарфлёра собралась на другой день на Малом мосту, далеко за полдень, ибо и у учеников и у учителя с утра люто горела голова. Гарфлёр начал чтение своих лекций; но профессора, гулявшие по Малому мосту, осыпали его бранью. Тогда Гарфлёр сказал им словами апостола Матфея: «Не вливают вина молодого в мехи ветхие; а иначе прорываются мехи» - и его ответ был встречен школярами со смехом и одобрением. Затем вся новоявленная школа удалилась на городскую окраину и там, среди огородов, продолжила свои сатанинские занятия.
Они между тем были так успешны, что вскоре в трактирах и на рынках Парижа зазвучали беспутные и еретические речи: что Христос завещал нам мир и любовь, а не войны, что апостол Пётр называл все племена равными перед Богом, что достойно мудреца беспристрастно взирать на многообразие мира: между белым и чёрным лежит множество цветов, и зло есть неотъемлемая тень Бога, добро же – Его сияющий лик. И так далее, и тому подобное, и всё в том же духе. Университет, который вначале был уверен, что богобоязненные парижане своими руками разорвут безумца Гарфлёра в клочки, теперь уже всерьёз встревожился. Речь шла не об одной заблудшей душе, а о доброй дюжине сотен. И тогда для увещевания Гарфлёра на столбах была развешена апелляция, призывавшая его явиться под длань всепрощающего Бога и принести полное покаяние со свечой и с верёвкой на шее, облачённым в рубище, на площади; тогда Университет и Бог даруют Гарфлёру помилование.
Но еретик Гарфлёр оказался столь гнусен, что лишь пуще распустил свой змеиный язык. Приверженцы Гарфлёра сорвали со стен воззвания Университета и развесили собственные, полные дьявольских изречений и кончавшиеся описанием кар, которым будут после земной смерти подвергнуты души профессоров. Учение Гарфлёра, получившее прозвание «новая вера», всё шире растекалось по городу, так же, как гибельный яд ползучего гада растекается по глотке отравленного, проникая во все его члены, леденя кровь и туманя мозг.
Немного времени спустя Университет поместил в публичных местах новый приговор, включавший в себя вышеупомянутые пункты плюс пост, покаянные молитвы и сто ударов кнутом для виновного Гарфлера. В то же время Университет не понадеялся на одну лишь совесть еретика, ибо убедился в полном её отсутствии; посему он обратился к парижскому епископу, призывая его захватить и заточить негодника. Епископ ответил согласием, но исполнению приговора мешало одно небольшое препятствие. Его вполне ясно обозначил сам еретик Гарфлёр, сказав по прочтении приговора во всеуслышание: «Прекрасно! Пусть сначала поймают меня».
«Я позволю себе не бояться» - прибавил подлый язычник Гарфлёр. Истина одна, зло же имеет тысячу ухищрений, как говорил Вергилий. Ученики ли скрывали своего богомерзкого учителя, трактирщик ли подмешивал сонное зелье в вино, или парижские переулки прятали строптивца в своём грязном нутре – как ни старались епископские слуги, они не могли застигнуть Гарфлёра, спасавшегося то силой, то ловкостью.
Опасность, наконец, стала столь велика, что Университет написал апелляцию римскому папе с просьбой оказать влияние на бывшего студента и отщепенца Гарфлёра. В ней они перечисляли некоторые особо непростительные детали его богопротивного учения. Ответ пришёл в июльские календы: студенту Гарфлёру, одержимому дьяволом, выносилось последнее увещевание; буде же окажется, что урезонить его невозможно, еретику Гарри де Гарфлёру объявлялась полная анафема без права отмены и обжалования у папы Святой католической церкви.

Известно, что отлучение от церкви может быть полным и неполным. Неполное отлучение, именуемое иначе интердикт или отлучение от святых даров, лишало жертву права принимать причастие. Оно имело своей целью устрашить грешника и направить его на путь истинной веры, свободный от терниев греха и ядовитых грибов заблуждений. Полное извержение из лона церкви влекло за собой значительно более тяжкие последствия. Грешник отстранялся от всех семи священных таинств, как то: крещение, причастие, конфирмация, исповедь, брак, священство и, наконец, последнее помазание. Лишённый сих семи актов дарования благости, несчастный также освобождался от всех уз, коими закон и обычаи сковывают смертных. Вассалы, если такие случались, более не блюли к нему клятвы верности; сеньор мог лишить его владений; жена свободно уходила от такого мужа; его дети не могли быть крещены; любой мог предать, убить или ограбить его, ибо заповеди Евангелия не имели к отлучённому никакого отношения. Итак, преданный полному отлучению был всё равно что лисица во время травли. Но наихудшим, что могло случиться с отступником, тягчайшим наказанием для неверного было объявление анафемы без права апелляции в Рим. Поскольку всегда и везде, в чёрной ночи и в пламени преисподней, имеется надежда на прощение, как о том говорил Христос; но отлучённому без права апелляции римскому папе надежды на прощение нет, ибо он исчез для глаз Господних.
Гарфлёр мог бы ещё остановиться и отступить, но не таков был его характер. Он мнил себя избранным Богом для невиданных свершений, свято верил, что его еретические убеждения были ниспосланы ему не иначе как свыше, и потому не желал оглядываться на мнение толпы. «Глаза зайца смотрят по сторонам; глаза волка смотрят вперёд» - сказал себе Гарфлёр и храбро шагнул прямо в пропасть.
Он, впрочем, сознавал опасность. Решив, что парижский епископ в письме римскому папе, вне всякого сомнения, преступным образом извратил его учение, Гарфлёр сам написал в Рим. «У мудрого глаза его – в голове его, - говорит Писание, - а глупый бродит во тьме». Пока Гарфлёр из потайного убежища слал воззвания папе, стараясь воспламенить наместника святого Петра своим учением – и поистине уподобившись дятлу, долбящему камень! – в Соборе Богоматери ему объявили анафему как еретику и одержимому дьяволом.
«Да будет он проклят живущий и умирающий, вкушающий и поющий, стоящий и сидящий! Да будет он проклят в полях, лесах, лугах, пастбищах, горах, равнинах, деревнях, городах! Да будет он подобен страдающему от жажды оленю, преследуемому врагами! Да облечётся проклятием, как одеждами, и да войдёт оно, как вода, во внутренность его».
В тот же день отлучение было провозглашено во всех церквях Парижа и окрестностей. Вместе с Гарфлёром проклятию подлежали все его сторонники, а также те, кто подаст ему хлеба или вина, и те, кто укроет его под своей крышей, и те, кто имеет силы, чтобы убить его, но не сделает этого.
«Да обратит Господь кровь его на голову его! Пусть небо его станет как медь, и земля – как железо. Пусть высохнет вино на устах его, и сгниёт хлеб в ладонях его. Да развеет вихрь прах его; пусть черви съедят сердце его, и тьма поглотит душу его».
Гарфлёр гоношился, как петух на навозной куче. Но гонору ему хватило ненадолго: товарищи отвернулись от него, единоверцы отреклись. Лучшие друзья в ужасе умоляли его уйти и не навлекать гнев Божий на их несчастные головы; и они с оглядкой совали ему в ладони несколько монет, а после мыли руки святой водой, чтобы очиститься от скверны.
«Господи! погаси свет в глазах его и сотри тень позади него! Да исчезнет он, как вода протекающая! Когда скажет слово, пусть будет неслышим как рыба. Когда зажжёт костёр, пусть будет огонь чернее, чем уголь. Да погибнет он, как распускающаяся улитка! Да не видит он солнца, как выкидыш женщины!»
Гарфлёр лишился крыши над головой и прятался на пустырях и огородах. Любой бродяга был счастливее его: ибо бродяга вправе искать защиту от грабителей и волков под священным сводом церкви. Гарфлёр же не мог зайти в храм, уверенный, что если он – отлучённый и преданный анафеме – посмеет показаться в доме Божьем, молния Господня немедля испепелит его.
«Проклят ты при входе твоём и проклят ты при выходе твоём. Проклят ты в городе и проклят ты на поле. Проклят плод чрева твоего и проклят плод земли твоей».
Гарфлёр одиноко бродил в отдалении от людей, страшась разбойников, страдая от голода, «без сумы, без хлеба, без меди в поясе». Подобно тому, как ночная тьма проникает везде и не может быть изгнана ни костром, ни факелом, так и Гарфлёра повсюду ждала мучительная и неизбежная смерть. Ужас объял его сердце, как пламя – хорошо высушенный навоз. Страх жёг его больнее плетей и давил тяжелее колодок, и, казалось, собственная тень и та угрожает Гарфлёру. Наконец, он обнаружил несколько заброшенных развалившихся лачуг, в запустелом переулке, безлюдном и заросшем дикими растениями. Из лачуги вышла бродячая собака, но Гарфлёр прогнал её камнями, а затем, дрожа и вздыхая, сам забрался на её место. И таково было его положение, что он не смел ни молиться, как человек, ни плакать, как олень, ни выть, как волк, но лишь корчился и тихо вздыхал, подобно дереву, терзаемому бурей.
«Поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца. И ты будешь ощупью ходить в полдень, как слепой ходит впотьмах. И будут теснить и обижать тебя всякий день, и никто не защитит тебя. Труды твои будет есть народ, которого ты не знал. И ты сойдёшь с ума от того, что будут видеть глаза твои».

Едва на западе высохла кровь умирающего дня, Гарфлёр покинул своё убежище и попытался бежать из города. Хватило бы и половины самого глупого и маленького мозга, чтобы понять, что в Париже Гарфлёра ждёт быстрая и страшная смерть.
Известно, что Парижский Университет шёл на любые меры, чтобы охранить своих студентов и магистров от посягательств мирских властей и парижского епископа; в этом Университет беззастенчиво пользовался поддержкой римского папы, который желал таким образом ослабить власть епископа и возвысить прямое влияние Рима. В сей религиозной распре клирики Собора Богоматери стояли на стороне епископа и были злейшими врагами Университета; до такой степени распалилась вражда, что между теми и другими нередкими стали драки. И, узнав, что анафему ему произнесли в Нотр-Даме, Гарфлёр понял, что погиб: он отдан на растерзание языкам монахов, палкам парижского прево и костру епископа.
Итак, он хотел бежать, но это удалось ему не так легко. Дороги, мосты и ворота Парижа охранялись, а внешность Гарфлёра была довольно узнаваема. Да и разве добрый человек спешит выйти за городские стены среди чёрной ночи и отдаться  на волю тысячи опасностей? Долгое время он не знал, что делать, и без толку ходил туда и сюда, пока не наткнулся на висевший для всеобщего обозрения лист. На листе изумлённый Гарфлёр прочёл следующее:
«Я, милостью Божьей епископ города Парижа и прилегающих областей, приказываю Именем Господа нашего Иисуса Христа и Матери нашей Католической Церкви задержать для праведного и справедливого суда гнусного богохульника, отступника и еретика Гарри де Гарфлёра, бывшего школяра Парижской школы, замаравшего учителей своих смердящим пятном и предавшего легковерных учеников своих в пасть прожорливого дьявола, врага нашего. Посему приказываю при поимке указанного преступника, буде он посмеет воспротивиться, применять любые меры, доступные уму, сердцу и руке, даже ежели они приведут к гибели упомянутого лица.
Приметы же вышеназванного преступника таковы: восемнадцати лет от роду, невысок ростом, телом толст и мягок, безбород, белокур, глаза имеет маленькие и зелёные, нос удлинённый и подобный утиному, уши торчащие, облачён в коричневый плащ, на макушке выстрижена тонзура».
Гарфлёр едва не лопнул от злости, прочтя такое своё описание, и похолодел от страха, узнав, что на него объявлена охота. Но тут дерзкая мысль воспламенила его ум. Если бы хоть капля рассудка оставалась в его опустелом черепе, Гарфлёр этой мысли ужаснулся бы; но на спине Гарфлёра выросли призрачные крылья отчаяния и не стало пропасти, которой он испугался бы. Потому он, блюдя всяческую осторожность, снял лист со стены, спрятал под плащом и направился прямиком к воротам.
Когда стража остановила его, Гарфлёр предъявил лист с приказом епископа, заявив, что он является клириком Собора Богоматери и послан со срочным поручением отнести приказ в соседние города, дабы негодяй не смог ускользнуть от преследования. Стража пропустила его. В самом деле, кто из клириков не носил тонзуры и коричневого плаща? Также многие монахи были толсты и безбороды. Что касается цвета глаз, то в темноте его не представлялось возможным рассмотреть. Но никто из стражников не допускал и кусочка мысли, что преступнику и богохульнику Гарфлёру хватит наглости нести в соседний город свой собственный смертный приговор.
Гарфлёр двинулся вперёд. Дорога казалась ему змеёй, жалившей ноги, звёзды – безжалостными глазами, выслеживавшими его. До петушиного крика он миновал три деревни; лай собак заставил его дрожать и скрежетать зубами. День он провёл в зарослях у реки, равно страшась и людей и зверей. Он не смел войти в деревню, чтобы купить вина и хлеба, поэтому отнял еду у малолетнего пастуха, грозя ему ножом. Воистину верно, что гордыня есть ствол, от коего отходят семь ветвей смертных грехов. Гарфлёр начал с того, что возгордился, и в упоении собой сотворил мерзкого кумира ереси, отринул почтительность к старшим, а затем дошёл до воровства, и готов был убить, чтобы защитить своё бездушное тело.
Он должен был, для спасения своей жизни, устремиться как можно скорее прочь от Парижа. Так он шёл, насколько мог быстро, и грешил насколько мог часто: крал пищу и одежду, развращал деревенских девиц лживыми и жалостливыми речами, выпрашивая подачки, врал, мошенничал, клеветал, и даже облачался в платье чуждого сословия, дабы скрыть своё происхождение. И лишь убийство он так и не совершил: ибо, встретив настоящего грабителя, Гарфлёр позабыл о ноже и обратился в позорное бегство, в котором и преуспел. Так он бродяжничал много дней и не считал их; как говорит Писание, «в аде нет исследования о времени жизни».
Утром солнце жгло его, как костёр – перепёлку, вечером волк отчаяния кусал его сердце, ночью его мучил мокрорукий страх, и во всякое время суток он рыскал, аки рыкающий лев, ища, чего бы пожрать. Земля перепилась крови из его ступней и слёз из его глаз. И так он привык к подобным пыткам, что перестал искать спасения и бездумно блуждал, подобно облаку, влекомому ветром; но тут неожиданный случай прервал его странствия.

Господи! Для чего ты оставил меня?
Далеки от спасения моего
Слова вопля моего.
Я пролился как вода;
Все кости мои рассыпались;
Сердце моё сделалось как воск,
Растаяло посреди внутренности моей.
Сила моя иссохла, как черепок;
Язык мой прилипнул к гортани моей,
И молитва моя возвращалась в недро моё.
Гарфлёр стоял на коленях среди кустов дикой розы на лесной поляне и жалобным и горьким голосом читал двадцать первый псалом. Слова молитвы поневоле вырвались из его горла, словно стон боли и отчаяния. Но богоотступник Гарфлёр более не имел права на молитву, и молитва его погубила.
Гарфлёр в то время жил тем, что расставлял силки и петли на птиц в лесу либо ловил рыбу в реке на верёвку и крючок, смастерённый им из шейной застёжки путём долгих ухищрений. Поздним вечером он вышел проверить свои ловушки. Золотистые летние сумерки, ароматные как вино, уже затопили землю, но небо сияло бледно-зелёным светом, и на востоке появилась круглая белая луна; она выглядывала из-за макушек деревьев; от земли поднимались запахи солнца, гнили и тёплой травы; где-то в чёрном нутре чащи волк взвыл, заскулил и смолк. От всего этого на Гарфлёра напала такая тоска, что он едва не заплакал, а дойдя до ловушки и увидев, что силок пуст, Гарфлёр в изнеможении упал на колени и вознёс Господу беззаконную молитву.
Случилось же так, что в эту самую минуту господин этих мест возвращался с охоты мимо, и, в довершение бедствия, егеря намного обогнали остальную свиту – так что Гарфлёр только-только услыхал вдалеке яркие звуки рогов, а егеря уже въезжали на поляну, где несчастный пытался просить милости у Создателя своего. И если бы ещё злополучный Гарфлёр молчал, он ушёл бы невредимым и невидимым; но молитва его, противная Богу, куда быстрей достигла слуха егерей, чем ушей Господних.
Заслышав стук копыт и узрев вооружённых людей на лошадях и в полном облачении, Гарфлёр бросился бежать прытче зайца. Промысел в лесах, где гулял и охотился господин земель, строго запрещался; наказания же за это были так суровы, что их не постыдился бы и дьявол. За убийство оленя полагалась смертная казнь, за поимку зайца отрубали руку, за ловлю птиц секли плетьми либо сажали в тюрьму, а иногда поступали и ещё того хуже. Посему неудивительно, что Гарфлёр поспешил прочь. Но на беду свою он так поторопился, что вовсе не посмотрел под ноги, уцепился ногой за торчащий корень и с громким криком опрокинулся наземь. Егеря спешились и окружили его. Горемычный Гарфлёр поднялся, испытывая сильную боль в ушибленных местах. Сердце храброго подобно высокому берегу – прилив не заливает его; у труса же вместо твёрдыни духа и крепости разума лишь хлипкое зловонное болото. Море страха затопило низкую душу Гарфлёра и смыло шаткую лачугу его рассудка.
Сердце его прыгнуло в затылок и колотилось в ушах, а ноги словно превратились в ивовые ветви. Между тем егеря обнаружили Гарфлёровы ловушки; озлобившись, они выхватили оружие и с бранью подступили к пленнику. Гарфлёр ясно увидел, что, как писал Феокрит, вот-вот «камни забрызгает кровью козёл длиннорогий и белый»; колени его обнаружили вдруг удивительную гибкость, а тело обрело поистине невыносимую тяжесть, и Гарфлёр простёрся ниц перед егерями, вытянув вперёд руки в жалобной и напрасной мольбе.
Несчастливый браконьер был под конвоем препровождён в замок. По дороге господин и его свита нагнали сию процессию; узнав, за что задержан молодой бродяга, господин приветствовал преступника кулаком, да так неучтиво, что Гарфлёр обрушился на землю уже в четвёртый раз за вечер: сначала несчастного согнула молитва, затем древесный корень свалил его, и, наконец, он был повержен наземь последовательно страхом и гневом. Гарфлёр, однако же, смиренно поднялся, невзирая на жгучую желчь, разлившуюся вокруг его сердца, и молча проглотил и яд и слёзы. Его привели в замок, который являлся скорее большой бревенчатой избой, окружённой частоколом и рвом – лишь обок жилого здания возвышалась порядком обветшалая каменная башня высотой в дюжину локтей. К дому был проведён ручей, для того, чтобы легко брать воду, а двор заполняли различного рода хозяйственные постройки: дровеники, птичники, хлева, амбары, овощные ямы, сеновал, конюшня и баня. Из всех этих построек исходил такой терпкий и многоликий запах, что Гарфлёр едва не лишился дыхания.
Без следствия, суда и допроса Гарфлёр был отведён в подвал башни и накрепко заперт. Бедняга, оставшись один, отдался на волю реки отчаяния: то его швыряло об острые камни сожаления, то захлёстывало волнами страдания с головой, а затем, истерзанного, выносило на широкое гладкое место, и несчастный плыл по течению тоски, бездумно уставившись в небо, недвижимый и подобный мертвецу.
Гарфлёр затруднился бы определить, сколько времени длились его душевные мучения, но в конце концов река горя прибила его к вязкому берегу безумия. Он более не в силах был думать ни о страшном своём будущем, ни о позорном прошлом. Чтобы каким-либо образом занять себя, пленник встал на колени и в кромешной темноте, ощупью, принялся обследовать место своего заточения. Им оказалось хранилище, по-видимому полузаброшенное и, возможно, подготовленное на случай осады, голода или наводнения. Гарфлёр нащупал несколько связок свечей, большие глиняные бутыли, кожаные мешки с неизвестным содержимым (он попытался было проковырять кожу, но не сумел), а в дальнем углу помещения выстроились бочки, наполненные вином. Недолго думая, Гарфлёр отодрал крышку у крайней бочки и запустил внутрь жадные губы. Он дьявольски, адски, пламенно хотел пить. Когда Гарфлёр утолил жажду, вино уже согрело и размочило его ссохшуюся внутренность. Он сполз на пол и привалился к бочке. Хмель потихоньку обвивал измождённый мозг Гарфлёра зелёными побегами и весёлыми усиками, и вот уже лоза налилась соком, выпустила красивые цветки и красные грозди. Пленник повеселел. Воистину исполнилось над ним пророчество Апокалипсиса, где сказано: «Жаждущему дам даром от источника воды живой». Вдруг и другие его беды разрешатся также легко и к его удовольствию?
Гарфлёр встал и повторно приложился к бочке. Вино, уменьшившись, уже отступило от края, и ему приходилось зачёрпывать влагу радости горстью, чтобы пить. Вскоре Гарфлёр стал совершенно пьян и уснул, обняв вожделенную бочку. Сны его были подобны видениям отшельников в пустыне: то благостные картины рая, то сатанинские искушения, то ужасные и отвратительные картины, насланные зловонным дьяволом. Очнувшись от сего виноградного забытья, Гарфлёр вновь приник к источнику веселья и безмятежности и вволю насладился бочкой. Он не знал, ни сколько он спал, ни сколько он пил, и никак не мог измерить проведённое в темнице время. Гарфлёр голодал уже много дней, потому вино отравляло его быстрее нежели нежного младенца, и разум его совершенно помутился. Под конец он позабыл обо всех своих бедах, и едва ли мог бы вспомнить, что он вообще здесь делает – во «тьме над бездною», полной веселящего вина.
Лежать на земле ему было холодно, мокро, к тому же Гарфлёр ленился вставать к вину всякий раз, как ему восхочется глотнуть волшебного зелья. Поэтому он взобрался на бочки, ещё покрытые крышками, улёгся поудобнее на бок, сложил ноги друг на дружку, и одною рукой подпирал щёку, а другой черпал вино. И всё это привело Гарфлёра в такое блаженство и такой неизъяснимый восторг, что в радости сердца своего он громко запел:
Господи, в руце твоей я смиренно покоюсь
И потому не волнуюсь о хлебе насущном.
Молнию бросишь в ворону – выронит чёрная кость мне.
Разум затмишь у купца – кинет монету мне в кружку.
Жар распалишь ты под юбкой почтенной матроны –
Славный обед и бутылку поставит она.
Господи, знаешь ты нужды мои, что ничтожны и скромны:
Хлеба кусок и стакан золотого вина.

Радость проходит сквозь наши пальцы, как тонкий песок; горе же, подобно тяжёлому камню, с усилием отбрасываем мы от себя, но оно вновь катится нам под ноги. Гарфлёр был разбужен жестоким ударом и отборной бранью. Нетрудно понять, почему. Представьте, что злостный преступник заперт Вами в подвал для справедливого следствия и суда. Когда же Вы отворяете подземелье, вполне обоснованно ожидая, что негодяй кинется перед Вами на колени, моля о пощаде, что же Вы видите вместо этого? Мерзавец спит на ваших винных бочках, в позе, подобающей скорее восточной одалиске или объевшейся кошке, нежели заключённому. При этом паскудник упился до танцующих звёзд, а на физиономии подлеца нарисовано поистине ангельское умиротворение – как будто бы, пока пьяное тело дрыхнет на бочках, душа его гуляет в раю или по меньшей мере в кабаке «Синяя Обезьяна» на улице Святой Марии в славном городе Париже. И как бы Вы, дорогой друг, поступили при этом?
Итак, Гарфлёра вырвал из страны сновидений удар хлыста, словно бы он был конём либо ослом, и не успел он открыть хотя бы один глаз и наполовину, как его за шиворот совлекли с бочек на бренную землю. Едва разомкнув веки, Гарфлёр тут же их зажмурил, так злы были представшие перед ним лица: их вид был мрачнее гроба, сердитее моря и страшнее молнии.
Гарфлёра, от ужаса ставшего белым и мокрым как мышь, привели в зал господина дома и поставили перед его глазами. И тогда господин обратился к нему с гневной и сердитой речью, в которой вопрошал преступника, что подвигло его гнусные руки творить беззаконие в лесах, ему не принадлежащих? На это Гарфлёр отвечал: «О господин мой! Поистине мерзок грех мой, и я в смятении сердца устрашился бы его, если бы ни был и без того столь несчастен, что желаю лишь мучений и смерти! Знайте же, блистательный человек: прожорливый пожар сжёг мой дом, и мой хлеб, и мой сад, и мою мать, и самое моё сердце; ибо всё, что было в сердце моём, сгорело дотла, и осталась лишь сморщенная оболочка. Господи! Я исчезаю, как уклоняющаяся тень; и травят меня, как саранчу! Ведь, не довольствуясь моим горем, злобное пламя перепрыгнуло на жилища моих соседей, чтобы и им навредить в меру жара своего. Соседи же мои, считая меня виновником несчастья, изъяли то немногое, что ещё у меня оставалось и прогнали меня прочь. С тех пор я скитаюсь, потеряв и будущее и прошлое, и  доподлинно могу сказать о себе, как премудрый Овидий в «Метаморфозах»: «Земля под ступнями – вот все владенья мои!»» И тут негодяй Гарфлёр пролил слезу, столь же большую, сколь и лживую.
И господин той земли, как ни был он разгневан, поневоле ощутил в своём сердце некоторое сострадание к изгнаннику. Но ответил он, руководствуясь более своим умом, нежели чувствами: «Почему же ты, о негоднейший из двуногих, не просишь милостыню, как то заповедано в Писании, а вместо того крадёшь и воруешь то, что никогда твоим не будет?»
На это мерзавец Гарфлёр не знал, что ответить; и он лишь пал к ногам господина тех земель, и принялся каяться и молить о скорой и справедливой расправе, дабы ему быстрее искупить совершённый им чёрный грех. И при этом он стенал, как старая дверь, и рыдал, как весенний снег, так что господин тех земель совершенно уверился, что Гарфлёр от горя лишился рассудка. И потому он приказал умыть и накормить пленника, дать ему в дорогу сколько-нибудь медных денег, большую бутыль вина и отрез хлеба и отпустить куда ветер дует. И господин тех земель оказался настолько милостив и добр, что подарил мошеннику ещё хорошие обноски со своих слуг; таким образом, сердце господина тех земель оказалось столь же огромным и горячим, сколь чёрен и смраден был язык Гарфлёра.
Невозможно среди песчинок на морском берегу найти мельчайшую, ибо слаб человеческий глаз, и бесчисленны песчинки, и как бы ни была мала та, что ты видишь, всегда может найтись и более мелкая; так же и горести наши. Как ни тяжела беда, придавившая сердце, не клянись, что она ужаснее всех бед, и не искушай сатану своими словами, иначе властитель теней найдёт тебе беду ещё тяжелее, и она раздавит твоё сердце, и в пасть сатане вытечет из него живая кровь.
Когда Гарфлёр, по воле судьбы и к ужасному своему удивлению, насытился, оделся и отоспался в хлеву славного господина, который его пленил, а затем даровал ему свободу, он услыхал беседу слуг, которые также там ночевали и собрались перед сном, чтобы украсить свою жизнь рубинами вина, золотом хлеба и жемчугом благочестивых разговоров. И вот! Что не могли сделать с ним жесточайшие мучения и злое одиночество, то в один миг было достигнуто милосердием. Ощутив в желудке хлеб и мясо, в крови – приятную теплоту вина, под головою – ароматное сено, и в ушах – весёлые слова, сплетни и смех обедавших слуг, Гарфлёр разрыдался и в раскаянии проклял своё учение. Поистине он пал ниже преисподней! Нищие швыряют ему грош; глупцы называют безумцем; и, наконец, он едва не погиб, желая получить на обед воробья или ворону!
И Гарфлёр в смятении ума решил вернуться в Париж, отречься от ереси и искупить свой грех, претерпев кару, предписанную Университетом и епископом. Как ни безумна была эта мысль – которая из-за глупости своей и мыслью-то называться недостойна! – она вмиг охватила весь мозг Гарфлёра, как пламя – клочок сена. Впрочем, от упомянутого мозга к тому времени оставалось так мало, что это и неудивительно.

Гарфлёр опасался, что будет убит прежде нежели откроет своё сердце капитусу и епископу; и он хотел увидеть хотя бы один раз бывших своих братьев. Поэтому, войдя в Париж, Гарфлёр не назвал своё настоящее имя; а, так как теперь на нём было мирское платье, лицо скрывал капюшон, а волосы отросли, то Гарфлёра ни в чём не заподозрили. К тому времени, продавая фальшивые снадобья для желудка и разжижения желчи, он скопил достаточно денег на то, чтобы снять комнату в постоялом дворе. Вот как случилось, что Гарфлёр поселился в Париже и не был схвачен стражниками. И от того, что он увидел там, глаза его едва не лопнули.
Школяров, исповедовавших веру Гарфлёра, и тех, кто бывал на его богопротивных лекциях, и тех, с кем он пил или ел – всех принуждали под страхом анафемы принести публичное покаяние на помосте, облачёнными во власяницу, с верёвкой на шее и свечой в руках. И во искупление греха многих приговорили к сильным и тяжёлым мучениям. Это было сделано, невзирая на то, что в Писании сказано: «Не семь, но семижды семьдесят раз прощайте еретика»; но судьи думали иначе и тем самым надругались над славой Святого Мартина и Святого Ремигия и самого Христа. А именно, согрешивших школяров лишали половины имущества, подвергали бичеванию, изгоняли из школы и из города. Когда Гарфлёр смотрел на них, истекающих золотом и кровью, с плачем бредущих посреди веселящейся толпы, сердце его претерпевало страдания, неведомые ни святым мученикам в Риме, ни грешным душам в аду. Ибо он сам совратил своих братьев на путь в преисподнюю, и предал поверивших ему; он был виновен во всех их бедах, но не мог даже открыть своё лицо, чтобы ободрить их.
Иные же, изуродованные ранами и удручённые мучениями, отказывались произнести формулу отречения. И они говорили так: «Когда нога в оковах, нечего надевать цепь на шею» – и бесстыдно поднимали меч на речи капитуса. Когда же их били и убивали, они говорили: «Золото испытывают огнём, и драгоценные камни гранят железом». Другие же, словно придворная девица у Овидия, «шли молча и позор лишь румянцем своим выдавали»; опустив глаза, дрожа и плача, они тихо отвечали собранию, что не могут предать свою веру, и смиренно умоляли удавить их перед казнью; но ни одному из них не была оказана такая милость. И было сказано, что учение Гарфлёра, и самое его имя, и все записи о следствии будут преданы огню и забвению. Как у несчастного Прометея злобный орёл каждый день пожирал печень, так у Гарфлёра от всего увиденного и услышанного им сердце каждый день умирало. Но наступала ночь, и за ночь отрастало у него новое сердце, и боль его возобновлялась. Глаза же Гарфлёра уподобились зловонным помойным ямам – столько мерзостей и нечистот в них стекало.
Множество раз он был готов обнажить лицо и душу, чтобы умереть вместе с теми, кого он вверг в грех. Но, уже решившись, Гарфлёр всякий раз делал шаг назад. И тогда он сказал себе в сердце своём: «Ради истинной веры я отказался бы от дома, от денег и от дыхания, и растоптал бы своё сердце в грязи для вящего торжества Господа нашего. Но после всего, что я видел, я продаю свою душу дьяволу. Поистине, пусть я стану слугой сатаны! Ибо если во имя Божие творится этот ужас и эта мерзость, лучше бы мне быть безбожником. Как мог милосердный Господь сделать надо мной такую жестокость? На что мне бессмертная душа, когда я не хочу прожить и одного дня после того, чему я был свидетелем?»
И, произнеся эту постыдную и злонамеренную речь – которая, к счастью, не могла быть услышана Богом, так как говоривший был предан анафеме и скрыт от глаз Господних покрывалом проклятия – произнеся эту речь, Гарфлёр решил покинуть Париж, где он узнал столько зла, и уйти сколь только возможно далеко. На Святого Дениса, бледным осенним днём, он вышел за городские ворота и направился на север, в места, где родился. Но совесть ещё не окончательно растаяла в нём, и острые обломки её царапали и кровенили ему сердце. Гарфлёр не посмел показаться под родительские глаза. Ум его был как безводное облако, терзаемое переменчивым ветром; душа его была как жгучая сухая пустыня, где всё живое умерло, и остались лишь пауки и ползучие гады. Он бродил от порога к порогу, нигде не находя место покоя для ног своих. Премудрый Платон пишет, что если кто отведает человеческих внутренностей, мелко нарезанных вместе с мясом жертвенных животных, тому не избежать стать волком. Так и злосчастный Гарфлёр, смешав предательство с верой, и преступление с божественным вдохновением, этой смесью смертельно отравился.
Спустя чёртову дюжину ночей, в день Одиннадцати тысяч девушек, Гарфлёр прибыл в главный город ветреной Англии, достославный Лондон. И на этом я кончаю главу, и считаю весьма разумным завершить её изречением из Апокалипсиса: «Слава тебе, Господи! второе горе прошло; вот, идёт скоро третье горе».