Созерцательные прогулки

Осенью хочется гулять по старым районам, которые сохранили дух старины, где давно не было никакого «благоустройства» и нового строительства, где пространство и время вступают в особые отношения. Например, это уютный двор-колодец, тёмный проём арки, большие окна, магазинчики на первом этаже с очаровательными советскими вывесками «ГАСТРОНОМ», «МАГАЗИН», «КУЛИНАРИЯ».

Непременно должен быть серый «питерский» кирпич или тёмно-красный, из которого почему-то часто раньше строили больницы. Или замечательно-болезненные жёлтые, "психушечные" стены, как классический «жёлтый дом»! В тихом дворике на скамейках должны сидеть старушки-сплетницы, а из тёмных недр подъезда время от времени появляться кто-то из жильцов – старичок с собачкой, тётушка с авоськой, мальчик с велосипедом и пожилая супружеская чета.
Сталинские квартиры удивительно сложны: везде много углов, закутки, кладовки, ниши для батареи, балки на потолке, иногда лепнина.

А ночью по гулким коридорам будут бродить призраки коммунизма, а из окна можно будет увидеть, как качаются ветки дерева на ветру.
Осенью у заброшенного парадного входа, в который уже несколько десятков лет никто не заходил, на облупленных ступеньках лежат жёлтые и красные листья. И осенний ветер далёкой волной начинается высоко в небе, потом он спускается ниже, шумит в верхушках деревьев, накрывает волной, треплет мои длинные волосы, гоняет разноцветные листья вместе с чем-то неуловимым - холодным и острым. Это трудно увидеть – но кожей чувствуешь прикосновение чистых, лёгких капель.

Что-то упадёт, рассыплется и замолкнет, ранний осенний дождик тоненькой иголкой скользнёт внутрь и - пронзит грусть.

И жить бы где-нибудь не выше шестого этажа и вечерами наблюдать листопад и дождь из окна, слушать, как на разные лады скрипят пол и двери, рассматривать старые книги.

Например, такие, как у меня когда-то были давно: сказки Андерсена с замечательными иллюстрациями, размытый акварельный фон, и на нем легко набросаны люди, элементы пейзажа, не доведенные до конца линии, едва намеченные движения. Не менее загадочно было и имя художника - Г.А.В. Траугот.

Кто этот талант? Почему три инициала? Сказочный и печальный мир - Оле-Лукойе со своим старшим братом Смертью, Элиза, которая рвала крапиву на кладбище, чтобы спасти братьев, старый дом, старинный шкаф, где жили фарфоровые фигурки. Таким удивительным образом персонажи находили своё воплощение именно в этих красках, в этой манере, что потом я с трудом воспринимала иллюстрации сказок Андерсена, сделанными другими художниками.

Где-то рисунки Трауготов назвали «ядовитыми». У меня нет такого впечатления, но что-то вычурно-декадентское поглядывает в изгибистых линиях и странных, иногда неестественных цветах.

Позже я узнала, что эти странные иллюстрации создают два брата - Александр и Валерий, а Г. - это их умерший отец Георгий, тоже художник. Братья считают, что они до сих пор творят вместе с отцом, поэтому и пишут первую букву его имени в инициалах. Они проиллюстрировали более 200 книг, но я видела только три и набор открыток.

Если сталинские дворики напоминают мне об осени, то наш Райцентр мне всегда казался "зимним" местом. Именно зимой Райцентр, застроенный хрущевским пятиэтажками, выглядел мрачным и почти безлюдным. Рядом с одной такой хрущобой стояло маленькое неприметное здание из темного кирпича. Это была работающая подстанция, которая издавала низкий гул. Если днем этот шум растворялся в обычных городских звуках, то поздним вечером он звучал особенно жутко.

Каждый раз, когда я проходила мимо этой подстанции и слышала ее шум, то всегда вспоминала один старый советский мультик для взрослых под названием "Будет ласковый дождь". В детстве я видела только отрывок из него, поэтому не смогла узнать общий смысл. Но я по-своему поняла ту часть, которую мне удалось посмотреть, и мне кажется, это получилось интереснее.

Я помню робота, страшноватую технику со щупальцами, которая выдвигается, изменяется, рождает сама себя. В противоположность мертвой жизни механизмов показывают вид из окна, безмятежный пейзаж... Птичка бьется об закрытую форточку, но взгляд в сторону - и становится ясно, что зелёные долины и лес – это иллюзия. Окно оказывается экраном. А за ним – опять стены, и бездушные загадочные приборы, и беспросветные лабиринты.

Через много лет я нашла этот мультфильм и посмотрела его. Смысл оказался другим, пусть и близким. Но мне мой детский вариант нравится больше.

Осенью мне вспоминается вокзал в Череповце.

До отправления поезда на Москву всегда приходилось ждать два часа. Иногда мы сдавали вещи в камеру хранения и шли гулять по городу. Череповец производил обшарпанное впечатление. Обшарпанным тут было всё: серые дома; вроде бы такие же, как и в Москве, автобусы "Икарусы",но только дребезжащие, потрепанные, как будто их собирали из разрозненных, не совсем подходящих друг к другу деталей. Их желтый цвет казался пыльным, поверхность – поцарапанной. Даже люди в Череповце были какие-то обшарпанные: помятые, кое-как одетые, куда-то устало спешащие. Прямо за городом находятся металлургические заводы, так что, если чуть отъехать, то открывается довольно неприятный вид: по всему обозримому пространству до горизонта тянутся вверх сотни разных труб, которые выпускают в небо клубы дыма. Выше уже не разглядеть, где дым, а где небо – всё заволакивает одинаковая серо-фиолетовая муть.

Но чаще всего гулять не хотелось, поэтому я сидела на вокзале в зале ожидания и рассматривала людей. Освещение в зале было неестественно ярким и холодным, отчего все цвета приобретали неоновый оттенок. Под потолком бубнил неуместный, вырванный из другой реальности (семейной, домашней), телевизор, – обстановка не очень располагала к чтению. Оставалось только ждать и смотреть вокруг.

Это место почему-то всегда было связано с какой-то пронзительной грустью: вокзалы вообще очень похожи на осень.

Может, потому что на вокзале, как нигде, ощущается мимолётность бытия. В этой пёстрой суете куда-то бегущей толпы взгляд выхватывает каждого отдельного человека, и, как мне тогда казалось, именно в эти моменты лучше всего видна его суть. Мелькают лица, красивые и безобразные, старые и молодые, смеющиеся и сосредоточенные, и во всех бесприютность - из-за того, что все мы гости здесь, как на этих сиротских скамейках. Сегодня ты тут со своими радостями и бедами, а завтра тебя не будет, придут совсем другие, но настанет и их черёд, и их сменят. Были на вокзале и постоянные жители.  Я помню, например, полусумасшедшую бабку-бомжиху с ужасной болячкой лице, она приставала к народу, размахивала руками, кричала, и иногда затихала, забиваясь в уголок и бормотала что-то сама себе. Там же жили хромые собаки и несколько кошек, все почему-то одноглазые.

Наступил хмурый вечер приближающейся осени. Над чёрным прямоугольником двери висела картина с поездом, и, если выйти на перрон, то можно увидеть железнодорожные пути. Рельсы, столбы и провода, как дни, убегают вдаль, тонут в бездонной угольной мгле, которая сливается с черным небом. То близко, то совсем далеко светят, мерцают печальные огни. Пронзают тьму тревожные гудки, и будто что-то взрывает, выворачивает низкий грохот проходящих по путям составов. Как-то мы с мамой гуляли по платформе, и вдруг увидели поезд, в котором везли заключённых (так и хочется приписать «этапом из Твери»). Из каждого освещённого окна-камеры смотрело очень страшное лицо, и все заросшие бородами. Видимо, располагает северная природа к одиночеству и отрешению от жизненных радостей, так как в Вологодской области много тюрем и всяческих исправительных учреждений и монастырей. Почему-то мне всегда казалось, что есть у этих тюрем и монастырей что-то общее.

А ещё я помню одного молодого человека – нескладный и костлявый, в потрёпанной тёмной одежде, с отрешённым видом, который подчеркивали торчащие во все стороны волосы. Они падали на лицо и почти полностью закрывали одну половину. Я вскользь заметила тёмное пятно на скуле под Что это было?  Шрам? Возможно, одного глаза у него вообще не было - я, как ни старалась, не увидела. Куда он ехал? Откуда этот человек? От всего образа веяло такой щемящей тоской, одиночеством и неприкаянностью, что я вообще удивляюсь, что этот парень еще зачем-то жил...

P.S. Что-то на этом вокзале все одноглазые – кошки, люди…